Казалось бы, «наружность» героя описана подробно, чего ж к ней возвращаться? Но вот в 6-й части романа, незадолго до своей смерти Аркадий Иванович зачем-то опять «позирует» Раскольникову, а вместе с ним и читателю: «Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с румяными, алыми губами, с светло-белокурою бородой и с довольно ещё густыми белокурыми волосами. Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то слишком тяжёл и неподвижен. Что-то было ужасно неприятное в этом красивом и чрезвычайно моложавом, судя по летам, лице. Одежда Свидригайлова была щегольская, летняя, легкая, в особенности щеголял он бельём. На пальце был огромный перстень с дорогим камнем…» Надо ли объяснять, как в повторном портрете психологически уточняется, конкретизируется натура данного героя-самоубийцы?
Точно так же в романе с определёнными, надо полагать, художественными целями дважды даны портреты других основных героев – Родиона Раскольникова (в 1-й части – до преступления; в 3-й – после) и Сони Мармеладовой (во 2-й части – у постели умирающего Мармеладова в обличье проститутки; в 3-й – когда она пришла к Раскольникову пригласить его на поминки, и он даже сначала не узнал её)…
Как этого можно было не заметить? Об этом методе-приёме двукратного портретирования в произведениях Достоевского даже школьники в сочинениях пишут![13]
Одиннадцатый обман:
Набоков перечисляет здесь героев-эпилептиков Достоевского и, называя цифру, как бы стремится к точности. Но тогда где же в этом списке Мурин из повести «Хозяйка»? «Мурин лежал на полу; его коробило в судорогах, лицо его было искажено в муках, и пена показывалась на искривлённых губах его. Ордынов догадался, что несчастный был в жесточайшем припадке падучей болезни…» Случай, что называется, явнее явного.
Двенадцатый обман:
Здесь всё перевёрнуто с ног на голову: Подпольный человек как раз не рисует «картину всеобщего изобилия» и «хрустальный дворец-общежитие», он, наоборот, спорит-полемизирует с теми, кто такие «картины» и «дворцы» рисует, в первую очередь – с Н. Г. Чернышевским и его романом «Что делать?» (уж Набокову ли, автору романа «Дар», этого не знать!) и даже подчёркивает, что это не его «картины изобилия» и «хрустальные дворцы»: «Тогда-то, – это всё вы говорите, – настанут новые экономические отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическою точностью, так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на них получатся всевозможные ответы. Тогда выстроится хрустальный дворец. Тогда… Ну, одним словом, тогда прилетит птица Каган…»
Тринадцатый обман:
Этот обман, преподнесённый Набоковым в скобках, мимоходом и, как специально, попавший в нашем реестре под «инфернальный» номер – самый, может быть, серьёзный и абсолютно бездоказательный. Можно догадаться, что «лектор» имеет здесь в виду способ изображения тех или иных героев. Да, есть в мире Достоевского весьма шаржированные немцы барон с баронессой Вурмергельм в «Игроке» и Амалия Людвиговна Липпевехзель с Гертрудой Карловной Ресслих в «Преступлении и наказании»; вполне несимпатичны и образы двух поляков Муссяловича и Врублевского в «Братьях Карамазовых»; пристегнуть сюда можно и не упомянутых Набоковым «французиков»-прощелыг mademoiselle Бланш и Де-Грие из «Игрока»… Кто ещё? Трудно припомнить. Ну, а теперь другой ряд выстроим: Быков и Ратазяев из «Бедных людей», мадам Бубнова и князь Валковский из «Униженных и оскорблённых», тот же Подпольный человек, Алёна Ивановна, Лужин и Свидригайлов из «Преступления и наказания», Петруша Верховенский, Федька Каторжный, капитан Лебядкин, Ставрогин из «Бесов», наконец, Фёдор Павлович Карамазов и Смердяков из последнего романа… Это ведь всё русские люди, вернее, почти – нелюди: впору о «патологической ненависти» писателя к соотечественникам разговор вести.
Что же касается евреев, то это вообще
А вот в публицистике, и, в первую очередь, «Дневнике писателя», действительно, Достоевский активно обсуждал актуальный и в ту пору пресловутый «еврейский вопрос» – порой чересчур эмоционально и полемически заострённо. Но именно в «ДП» (1877, март, гл. 2) Фёдор Михайлович убедительно и отверг обвинение, которое предъявляли ему некоторые современники и которое зачем-то реанимировал-повторил уже в наши времена Набоков – в якобы «нелюбви к евреям»: «Всего удивительнее мне то: как это и откуда я попал в ненавистники еврея как народа, как нации? Как эксплуататора и за некоторые пороки мне осуждать еврея отчасти дозволяется самими же этими господами, но – но лишь на словах: на деле трудно найти что-нибудь раздражительнее и щепетильнее образованного еврея и обидчивее его, как еврея. Но опять-таки: когда и чем заявил я ненависть к еврею как к народу? Так как в сердце моем этой ненависти не было никогда, и те из евреев, которые знакомы со мной …, это знают, то я … с себя это обвинение снимаю …. Уж не потому ли обвиняют меня в “ненависти”, что я называю иногда еврея “жидом”? Но … слово “жид”, сколько помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи: “жид, жидовщина, жидовское царство” и проч. Тут обозначалось известное понятие, направление, характеристика века. Можно спорить об этой идее, не соглашаться с нею, но не обижаться словом…» И далее (а вопросу этому посвящена вся большая глава, все четыре части) Достоевский подробно, настойчиво и неоднократно подчёркивает-объясняет разницу между «евреем» и «жидом». По Достоевскому, «жидом» может быть и еврей, и русский, и татарин – кто угодно. Наглядно это его убеждение проявилось в строках из последнего романа, характеризующих Фёдора Павловича Карамазова в молодости: «Познакомился он сначала, по его собственным словам, “со многими жидами, жидками, жидишками и жиденятами”, а кончил тем, что под конец даже не только у жидов, но “и у евреев был принят”…» (кн. 1, гл. 4)[14]
Четырнадцатый обман:
О том, что Достоевский, когда это было нужно, охотно использовал повторный портрет в характеристике героя – уже говорилось. Что же касается отсутствия «жестов», «взглядов» и других «деталей», «характеризующих обстановку» в сценах-диалогах, то это явное недоразумение. Достаточно прочесть хотя бы одну страницу из «Бесов», о которых у Набокова как раз и идёт речь, чтобы убедиться в обратном (позволим себе сделать выделения):
«– Николай Всеволодович! –
– Николай Всеволодович, – повторила она,
Я слишком помню это мгновение;
– Вам нельзя быть здесь, – проговорил ей Николай Всеволодович
– А мне можно… сейчас… стать пред вами на колени?
– Нет, этого никак нельзя, –
– Подумайте о том, что вы девушка, а я хоть и самый преданный друг ваш, но всё же вам посторонний человек, не муж, не отец, не жених. Дайте же руку вашу и пойдёмте; я провожу вас до кареты и, если позволите, сам отвезу вас в ваш дом.
Она выслушала и
– Пойдёмте, – сказала она,
Пятнадцатый обман:
Эти суждения о «Братьях Карамазовых» было б трудно посчитать вкусовщиной и отнести на счёт чересчур пристрастного прочтения, даже если б принадлежали они современнику Достоевского. Ведь в предисловии «От автора» недвусмысленно заявлено-разъяснено: «Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Фёдоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Фёдоровича моим героем, но однако сам знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы в роде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Фёдорович, что вы выбрали его своим героем? … Я бы впрочем не пускался в эти весьма нелюбопытные и смутные объяснения и начал бы просто-запросто без предисловия: понравится, так и так прочтут; но беда в том, что жизнеописание-то у меня одно, а романов два. Главный роман второй, – это деятельность моего героя уже в наше время, именно в наш теперешний текущий момент. Первый же роман произошёл ещё тринадцать лет назад, и есть почти даже и не роман, а лишь один момент из первой юности моего героя. Обойтись мне без этого первого романа невозможно, потому что многое во втором романе стало бы непонятным…»
Даже, вероятно, самому поверхностному читателю ясно, что «один момент из первой юности» Алёши – это его послушничество в монастыре, вставное произведение в жанре житийной повести, принадлежащее его перу, под названием «Из жития в бозе преставившегося иеросхимонаха старца Зосимы», которое заняло целую главу в романе. Это отнюдь не стенографическая запись рассказа старца Зосимы, а именно сочинение, и повествователь романа недаром подчёркивает, что Алёша составил эти записи некоторое время спустя. Уж литератору-то Набокову должно было быть известно, как ярко характеризует личность автора его творчество! А уж без рассказа о начале дружбы Алёши с «детьми» у постели умирающего Илюши Снегирёва, без сцены с бронзовой (но уж никак не «серебряной»!) пушечкой потом, во втором романе, и вправду, многое могло показаться «непонятным».
Жена писателя А. Г. Достоевская, как уже упоминалось здесь, подтвердила в своих «Воспоминаниях» намерение Фёдора Михайловича через два года вернуться к «Братьям Карамазовым» и написать второй том, где главным героем должен был стать Алёша Карамазов, а основными персонажами, конечно, «дети» из первого романа, друзья Илюшечки Снегирёва – Коля Красоткин. Смуров, Карташов… Есть этому подтверждение и в опубликованном «Дневнике» А. С. Суворина[15].
Итак, в целом и общем два с лишним десятка больших и малых неточностей в одной лекции. Многовато! Не будем ещё раз повторять очевидного об ответственности или безответственности автора, а лучше приведём здесь в качестве заключения два весьма любопытных суждения из статьи В. Набокова «Пушкин, или Правда и правдоподобие», опубликованной в этом же сборнике:
1)
2)
Вот уж воистину, – без комментариев!
ГЛЯНЦЕВЫЙ ДОСТОЕВСКИЙ
Газетные киоски ныне переполнены глянцем. Понятно, что в блестящую упаковку обложек в большинстве своём макулатурных журнальчиков напичкана эротика, сплетни, скандальчики и тонны рекламы. Однако ж и в этом море блескучего мусора есть издания, которые пытаются позиционировать себя как вполне серьёзные и респектабельные. Один из таких – «Gala Биография».
С интересом и, главное, доверчивостью время от времени читал этот журнал – всегда любопытно узнать подробности судеб знаменитых людей. Верил всему! Биографические сведения как о ныне здравствующих, а тем более уже ставших историческими личностями героях казались мне убедительными и достоверными на все сто.
Но вот в 11-м, ноябрьском, номере «Gala Биографии» за этот (2009-й) год дошёл до статьи «Человек есть тайна» о Ф. М. Достоевском и – чересчур доверчивое моё читательское сердце уязвлено стало. Дело в том, что я неплохо знаю биографию писателя, поэтому с первых же абзацев начал спотыкаться на фактических нелепостях и неточностях, не говоря уж о странностях стиля автора опуса некоего Владимира Тихомирова. Как советовал старец Тихон Ставрогину в «Бесах» по поводу его исповеди, мол, поправить «немного бы в слоге»…
Но сначала о фактах.
Увы, «перешёл» один Фёдор, да и то с трудом – не на казённый кошт, а с оплатой в 950 рублей (поэтому слово «перешёл» здесь вряд ли точно), а вот Михаила забраковала медкомиссия, и он вынужден был пойти служить в инженерную команду в Ревеле (ныне – Таллин).
Далее автор, простодушно уверенный, что братья учатся-таки вместе в Петербурге, выдаёт:
Главное инженерное училище, хотя и не имело в своём названии слова «военное», как уверен Тихомиров, было на самом деле учебным заведением военно-казарменного типа, готовило военных инженеров, поэтому кондуктор
Затем автор удивительной статьи сообщает нечто и вовсе странное:
Здесь словечко-утверждение «именно» особенно умиляет: мол, не встреться вовремя Петрашевский на пути Достоевского – не стал бы тот писателем… А между тем, с Михаилом Васильевичем Буташевичем-Петрашевским Достоевский познакомился (случайно, на улице) весной 1846 года, а посещать его «пятницы» и знакомиться с его «идеями» начал только с февраля 1847 года. Роман же «Бедные люди» был начат в январе 1844-го, окончен в мае 1845-го и опубликован в «Петербургском сборнике», который вышел в свет в январе 1846-го – за три месяца (!) до первой встречи уже ставшего известным писателя с Петрашевским.
А вот после прочтения следующего пассажа остаётся только развести руками:
Во-первых, Суслова родилась в семье крестьянина, который выкупил себя и свою семью у помещика, перебрался в Петербург и, что называется, из сил выбивался, чтобы дать двум своим дочерям образование, так что о какой-либо особой «состоятельности» и речи нет. А во-вторых, заподозрить-обвинить Фёдора Михайловича, который всю жизнь в ущерб себе отдавал последнюю копейку близким и неблизким родственникам, в каких-то меркантильных матримониальных планах – это надо совсем не представлять человека, о котором пишешь. К слову, он и в первый раз, ещё в Сибири, женился на совершенно нищей вдове Марии Дмитриевне Исаевой, спас её и её сына Пашу буквально от гибели, и вторая жена Достоевского, Анна Григорьевна Сниткина, была из совсем небогатой семьи мелкого чиновника, бесприданницей…
Кстати, встреча с Анной Григорьевной, знакомство с ней – в полном смысле слова судьбоносное событие в жизни Фёдора Михайловича. Этот биографический эпизод описан десятки если не сотни раз в литературе о нём, так что придумать-присочинить здесь что-либо сложно, практически невозможно. Но для нашего новоиспечённого биографа и сия задача оказалась по плечу!
Какая статья, да ещё и новая? Откуда она выскочила?! В этом журнале были опубликованы четыре романа Достоевского («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы»), но никогда и ни единой статьи писатель для журнала «Русский вестник» не писал. А молодую «стенографку» Анну Сниткину Фёдор Михайлович пригласил для работы над новым романом «Игрок», который вовсе не предназначался для журнала Каткова.
Далее Тихомиров сообщает, что Достоевский уже вечером
Ну и, конечно, можно поспорить с весьма безапелляционным заявлением Тихомирова, будто
Бесспорно, первая встреча с будущей женой – событие приятное, но отнюдь не первое за тот год. Достаточно сказать, что именно в этом году он создавал-писал роман «Преступление и наказание», который с январского номера 1866 года печатался в «Русском вестнике» и уже имел грандиозный успех. Этот счастливейший год стал переломным и основополагающим в биографии Достоевского-писателя.
Посчитав, вероятно, что ещё мало открыл белых пятен в биографии Достоевского, Тихомиров делает ещё одно открытие:
На самом деле семья писателя с 1872 года каждое лето нанимала дачу в Старой Руссе, а когда в 1877 году хозяин «особняка» (в действительности – весьма скромного дома) умер, он и был куплен, только не самими Достоевскими (денег не нашлось), его приобрёл брат Анны Григорьевны – И. Г. Сниткин, который разрешал родственникам и далее использовать дом под дачу в летние месяцы. Не верит Тихомиров биографам, поверил бы хоть самой Анне Григорьевне: «…у нас, по словам мужа, “образовалось своё гнездо”, куда мы с радостью ехали раннею весною, и откуда так не хотелось нам уезжать позднею осенью…» (Достоевская А. Г. «Воспоминания»). Однако ж уезжали каждый год, а не только в 1880-м.
И ведь дело даже не в том, где конкретно жили Достоевские, сколько опять же в том, что новый Нестор понятия не имеет о ком пишет: Достоевский особенно в эти годы – годы создания, печатания, продажи «Дневника писателя» и «Братьев Карамазовых» – был привязан, прикован к Петербургу и даже в летние месяцы, отправив семью в Старую Руссу, наезжал к ним буквально на несколько дней…
Да чего уж там говорить, если господин Тихомиров в биографическом очерке о Достоевском умудрился ни разу не упомянуть журнал «Гражданин», тот же «Дневник писателя», романы «Подросток», «Братья Карамазовы», не говоря уж о повести «Записки из подполья»… Человек просто не понимает, что это и есть значительная часть биографии великого русского писателя.
И в конце, как обещал, немного о странностях слога «биографа». Он, к примеру, пишет
А уж когда вздумает писать «покрасивше», то хоть всех святых выноси!
Вот образчик:
Так и видится эта картина: «смягчённый» император Николай I рано утром 22 декабря 1849 года, не доспав, на взмыленном коне мчится вместо фельдъегеря к эшафоту, чтобы лично объявить петрашевцам о помиловании (которое на самом деле он подписал ещё за месяц до того, и исполнители мрачной инсценировки об этом прекрасно знали)…
И вот, вполне естественно, возникают три вопроса:
1) Почему бы редакции журнала «Gala Биография», решившей рассказать читателям о жизни Достоевского, не обратиться к специалисту, хотя бы, например, – к автору энциклопедии «Достоевский» Николаю Наседкину (это я так о себе – в третьем лице).
2) Почему бы редакции, если уж решили обойтись самодеятельностью, не сверить материал доморощенного «биографа», как это и положено в уважающем себя журнале, со справочными изданиями – той же энциклопедией «Достоевский» (в России вышло уже два издания; первое – М.: Алгоритм, 2003; второе – М.: Алгоритм, Эксмо, 2008).
3) Ну и, наконец, чисто риторический вопросец: всему ли можно верить, что понаписано в «Gala Биографии», хотя бы в том же 11-м номере, про других героев – Софи Лорен, Линдси Лохан, Мика Джаггера, не говоря уж о графе Дракуле?!
Большущие сомнения.
И последнее. Тираж этого журнальчика почему-то не указан, но наверняка он не мал, так что глянцевая халтура, надо полагать, замусоривает мозги вральской информацией десяткам тысяч доверчивых читателей – вот что обидно.
МАКСИМЫ ДОСТОЕВСКОГО
Достоевский, как и должно писателю-классику, умел сжимать глубокую мысль, важное суждение до краткости афоризма, яркой и запоминающейся максимы. Причём, как правило, сентенция-афоризм в мире Достоевского высказывается не автором, а непосредственно самим героем, добавляя резкий штрих в обрисовку его характера, портрета, сути души. Важно и то – когда, при каких обстоятельствах и как максима рождается, оформляется в слова.
К примеру, уже сверх меры затёртое «Мир спасёт красота» упоминается к месту и не к месту как сентенция самого Достоевского. Более внимательные читатели соотнесут это суждение всё же с именем князя Мышкина. И лишь немногие обращают внимание на то, что сам-то князь за это категоричное и совершенно идеалистическое утверждение ответственность, в общем-то, не берёт, на своём авторстве не настаивает. Сначала слова эти звучат в передаче умирающего желчного Ипполита Терентьева, причём и он услышал их отнюдь не от самого Мышкина, а всего лишь от Коли Иволгина («– Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасёт “красота”? Господа, – закричал он громко всем, – князь утверждает, что мир спасёт красота! … Мне это Коля пересказал…»). А затем этот афоризм повторяет-цитирует уже Аглая Епанчина – причём в раздражении, опять же желчно: «– Слушайте, раз навсегда, – не вытерпела наконец Аглая, – если вы заговорите о чём-нибудь в роде смертной казни, или об экономическом состоянии России, или о том, что “мир спасёт красота”, то… я, конечно, порадуюсь и посмеюсь очень, но… предупреждаю вас заранее: не кажитесь мне потом на глаза!..» Князь оба раза отмалчивается. Вот и возникают резонные вопросы-сомнения: действительно ли князь это сказал? Так ли в точности он сказал-сформулировал? Не искажена ли, не перевёрнута ли его мысль в пересказе?.. Так что, строго говоря, получается, что ни князь Мышкин (герой), ни тем более Достоевский (автор) за это прекрасное, но утопическое утверждение ответственности не несут.
Конечно, есть-встречаются в текстах Достоевского максимы, сказанные им от своего имени, выражающие впрямую его кредо, его философию, его логические и этические принципы. В первую очередь, – в «Дневнике писателя», статьях, письмах. «Нельзя версты пройти, так пройди только сто шагов, всё же лучше, всё ближе к цели, если к цели идёшь» («Зимние заметки о летних впечатлениях»), – мысль, конечно и без сомнений, самого Фёдора Михайловича. Но и в некоторых повестях-романах, бывает, герои (наиболее автобиографичные и автопортретные) формулируют афоризмы, под которыми сам Достоевский смело мог подписаться, к примеру: «Деньги есть чеканенная свобода» (Горянчиков – «Записки из Мёртвого дома»). Недаром Н. Фон-Фохт в воспоминаниях о встречах с Достоевским приводит этот афоризм в прямой речи писателя.
Ниже приведены в основном образчики того, как герои писателя непосредственно сами формулируют-выдают максимы, зачастую приводящие и в недоумение своей мрачностью, безысходностью, а то и своим цинизмом многих читателей и критиков. Надо полагать, вдумчивый читатель сам не станет приписывать эти крайние суждения автору. Но на всякий случай всё же стоить указать имена героев-«максималистов».
Воспоминания, радостные ли, горькие ли, всегда мучительны… но и мучение это сладостно.
Несчастие – заразительная болезнь.
Бедные люди капризны, – это уж так от природы устроено.
А неприятно, когда
Когда мы несчастны, мы сильнее чувствуем несчастья других…