Три поцелуя

— Орангутанги насилуют. Они даже практикуют групповое изнасилование.

— О. Хорошо, что тогда я об этом не знала, а то меня бы наградили прозвищем и похлеще.

— Что, ты сказала этой девчонке, что бабочки насильники?

— Да. Ну, это так. Во всяком случае, некоторые. Самцы ждут, когда самки вылупляются из куколок. Самки пока не могут летать, им нужно расправить крылья, и самцы насилуют их. Добро пожаловать в прекрасный мир бабочек. Потом, будто им этого мало, они выделяют в них особый секрет, который твердеет, как пробка, и самки после этого не могут спариваться с другими самцами… Хотя, после такого первого свидания, знаешь ли, не думаю, что ей бы этого хотелось. Короче, самцы потом приспосабливают специальные штуки на лапках для выдавливания этой пробки, чтобы можно было еще раз воспользоваться самкой, а потом они выделяют это особое вещество на брюшко самки, создавая что‑то вроде пояса верности, который нельзя снять. Ну разве не безумие?

— Ты же это выдумала, да? — спросил Джек Хаск, отпрянув.

— Да кто способен такое выдумать? В природе столько всякого безумного дерьма. Например, споры, которые вторгаются в тело гусеницы и превращают его в овощ, а затем каннибалы делают из него чернила для татуировок. Ну разве это не научная фантастика? Я сказала Хизер Блэк, что она смотрит слишком много мультфильмов. Животные тоже убивают. Шимпанзе иногда даже убивают детей друг друга. Люди — не единственный вид, который убивает за территорию, за господство…

— И ради забавы, — добавил Джек Хаск.

— Ооо. — Киззи сморщила нос. — Коммент серийного убийцы.

— Не, — сказал он, игриво пихнув ее локтем. — Я подразумевал кошек.

— Ага. Извращенец. Короче, после меня наградили этим прозвищем.

— Отстой.

— Ага. Мне не стоило даже спорить. Хизер Блэк может и тупая корова, но я в принципе с ней согласна. Люди ужасны. Мы подлые.

— Ну да, есть такое, — согласился Джек Хаск. — Дело в том, что с животными никогда ничего нельзя сказать наверняка. Что до людей, то если они мерзавцы, то всегда будут мерзее любой псины.

— Когда они хорошие, то очень, очень славные, но если они плохие, то просто ужасны, — подытожила Киззи.

Он рассмеялся.

— Да, определенно. Мне это нравится. Кто ты такая, Киззи? Очень хорошая или ужасная? — Он склонил голову и прищурился, как будто пытался решить.

— Ужасная, — незамедлительно ответила Киззи.

— Ага, — сказал он и глаза его, казалось, опять вспыхнули серебром. — Я тоже.

Они добрались до секонд‑хэнда, и он открыл перед ней дверь.

Именно здесь Киззи всегда затаривалась, вместо торгового центра, отчасти потому что родители крайне редко давали ей деньги, а отчасти потому, что там была трехстворчатая ширма для переодевания с выбитым орнаментом на бархате, изъеденном молью, и она походила на часть мебели будуара Марии‑Антуанетты. Ей нравилось набрать охапку дешевых платьев и примерять их одно за другим, завершив образ нелепыми и совершенно неподходящими шарфом, ботинками на платформе и кошачьими очками. Иногда она даже покупала такие платья, но в местах, где ее мог кто‑нибудь увидеть, она всегда была в джинсах.

Тем не менее, она отвела Джека Хаска подальше от джинсов, и одела его, как ленного поэта, которым она себе его вообразила, когда впервые увидела, в черный вельветовый пиджак с потертостями на локтях, в белую рубашку с вышивкой, напоминающую капли крови, а длинные ноги облачила в брюки в полоску. Они подобрали разбитые карманные часы с мозаикой из бижутерии на выпуклой крышке, и Киззи ради забавы, и дабы довершить образ, надела на него старые очки‑авиаторы в кожаной оправе, которые ему тоже понравились, и он купил и их.

— Эта одежда еще страннее того, что было сегодня на мне, — сказал он, оглядывая себя в зеркале. — Я выгляжу так, будто живу на чердаке.

— Именно этого я и добивалась, — сказала, довольная собой, Киззи.

— Ну, а как насчет тебя? — спросил он. Он протянул девушке изумрудный шарф с бахромой.

— Не, — отмахнулась она.

— Не? Ты очки на меня надела. Ты можешь хотя бы примерить шарф. Вот. — Он набросил ей шарф на голову и завязал бантом на макушке. Всю ее кожу с головы до пят покалывало от прикосновения его пальцев к зарослям ее волос.

Она посмотрела в зеркало.

— Я похожа на пьяную уборщицу, — безапелляционно заявила она.

— Попробуй, надеть, как цыганки.

Она попробовала, и ей вроде как даже понравилось.

— Я куплю тебе его, — сказал Джек Хаск.

— Нет, — запротестовала Киззи. — Слишком дорого и я все равно не буду носить.

— Почему?

— Ты ничего не понимаешь. В школе есть девчонки, чья единственная цель в жизни — придумывать неприятные прозвища, когда кто‑то делает что‑то малейшее из ряда вон выходящее.

— Да ладно тебе, Киззи. Этот шарф должен стать шагом вперед от бабочки‑насильницы.

Киззи рассмеялась. Смех вышел гортанным, больше похожим на мурлыканье. Он был самым близким к тому знойному голосу, который у нее появится, когда она вырастет и научится быть собой. Если вырастет. Она взяла шарф.

— Ладно. Спасибо тебе.

Джек Хаск заплатил женщине за стойкой, которая не могла отвести от него глаз с тех пор, как они вошли в магазин. Повернувшись к Киззи, он вытащил свои новые сломанные карманные часы и притворился, что сверяется с ними.

— А не пора ли нам готовиться к пиру? — спросил он.

— Пир! — с усмешкой повторила она. — Отведай мои бургеры из лося. С моим секретным ингредиентом, конечно.

— Серьезно? А что за секретный ингредиент?

— Ну, секретным ингредиентом должна быть любовь. Но я заменяю ее презрением. Щепоткой. Этого вполне достаточно.

— Вкуснятина, — сказал он. — Ладно, я пойду с тобой.

— Хорошо.

Это было намного проще, чем Киззи могло сначала показаться. Она гуляла по городу с красивым парнем и болтала о таких вещах, как жирность мяса лося и аэродинамические качества пиццы, о любимчиках школы и суевериях, зефирках и смерти.

— Моя бабушка умерла прошлым летом, — сказала Киззи, поразившись своей откровенности.

— Да? Мне жаль. Она похоронена там? — Он указал на кладбище, мимо которого они проходили.

— Не. Мы хороним на нашей земле.

— Серьезно? Почему?

Киззи пожала плечами.

— У меня странная семья. — Она не собиралась рассказывать Джеку Хаску о лебединых крыльях и пении, и призраках, которые вылетают из могил, чтобы отправиться в новые путешествия. — Твой дядя там похоронен? — спросила она.

— Э‑э‑э. Кремирован.

— О. — Киззи вздрогнула. — Боже. — Ее народ верил, что кремация заключала душу в теле, а затем превращала ее в миллион крошечных хлопьев пепла. — Ты хорошо его знал?

— Едва ли. — Джек Хаск так и не снял свои авиаторы и они скрыли часть его красоты, но не самую отвлекающую: алые губы. Киззи едва могла смотреть на них, не думая о поцелуях. О том, какие они на вкус.

Слишком быстро они добрались до фермы рождественских елок. Аккуратные ряды деревьев тянулись в сторону туманных холмов, где охотились дяди Киззи.

— Дом, милый дом, — сказал Джек Хаск, указывая на маленький трейлер.

Киззи перевела взгляд на трейлер. Когда старик жил здесь, она как‑то не обращала внимания на трейлер. Мужчина всегда работал на улице, сажал деревья, выкапывал их или рубил. Он любил вцепиться в свои подтяжки и помахать ей, когда она проходила мимо, и она махала ему в ответ, скорее всего, без особого энтузиазма, но она никогда не представляла его в трейлере, как он жил в нем. Но как она ни старалась, ей не удалось отделаться от мысленной картины, как Джек Хаск спит на узкой кровати покойника.

— Уютный, — неубедительно произнесла она.

— Как гроб, — ответил он.

Толстый пес медленно поднял голову и посмотрел на них.

— Он тоже достанется тебе в наследство.

— Думаю, да.

— Самая ленивая псина на свете, — сказала она. Но ленивая псина, псина, мимо которой Киззи проходила каждый день, и которая никогда не лаяла, сморщила нос и зарычала.

— Я ему не по душе, — сказал Джек Хаск, когда пес зарычал еще громче.

— Похоже на то.

Толстая старая псина почему‑то решила подняться на ноги (Киззи редко наблюдала подобное явление природы), опустив голову, она обнажила зубы и зарычала. И надо признать, что вид у собаки был более угрожающим, чем девушка могла предположить. Джек Хаск нахмурился и приподнял очки на лоб, отчего его волосы встали торчком. Кто‑нибудь другой, возможно, выглядел бы глупо, но он так, словно позировал для очередной модной фотосессии журнала Роллинг Стоун, где скучающие молодые люди болтаются без дела, будто ждут автобуса в чистилище, обычно с нарочитой демонстрацией сосков.

— Что ж, — сказал он, — похоже, мне придется с этим разобраться.

— Что думаешь делать?

— Честно? Постараюсь дать ей побольше места, чтобы проскользнуть со спины. Но я подожду, пока ты уйдешь, чтобы тебе не пришлось смотреть, как я буду от нее отбиваться, если придется.

Киззи рассмеялась.

— Может мне стоит посмотреть, ну знаешь, на всякий случай.

Криво улыбнувшись, он сказал:

— Не надо. Иди. Прошу тебя. Это некруто, когда кто‑то наблюдает за тем, как ты пытаешься проскочить мимо толстой псины, от слова совсем.

— Ну ладно. Увидимся, Джек Хаск. Будь осторожен.

— Увидимся утром, Киззи, — сказал он, и Киззи почудилось, будто кровь ее в венах запузырилась подобно шампанскому.

Глава Третья

Спелая как слива

После того, как ужин был приготовлен и съеден (приправленный презрением и прочим), Киззи пошла к себе в комнату и закрылась. Она села на край кровати и посмотрела на себя в зеркало. По‑настоящему. На ней все еще был надет зеленый шарф, хотя волосы, грубые и необузданные, как всегда, выбились из‑под него и ниспадали на шею, но не обрамляли лица, прячась под шарфом. Голова больше не напоминала топиарий. Эффект состоял в том, чтобы сосредоточить фокус на лице, и Киззи смотрела на него в течение нескольких минут, чувствуя, что с ней что‑то случилось с тех пор, как она в последний раз смотрела на себя, если она и правда хоть раз по‑настоящему смотрела на свое лицо.

Она увидела гордые скулы, начинающие проявляться сквозь подростковую пухлость щек. Она увидела застенчивый изгиб уголков губ; губ, которые практически коснулись губ Джека Хаска. Глядя на свое лицо, она начала воображать, что внешний слой начал таять, а она до сего момента этого не замечала, уступая место чему‑то новому: новому черепу, который проступал сквозь припухлость привычного «я». Ей болезненно хотелось, чтобы ее истинная форма оказалась гладкой и сияющей, как лезвие стилета, освобожденное от неуклюжих ножен. Как хищная птица, наконец сменившая пух на перья, чтобы охотиться в холодном, великолепном небе. Что она может стать чем‑то блестящим, чем‑то поразительным, чем‑то опасным.

Киззи хотела стать женщиной, которая нырнет с носа парусника в море, упадет в клубок простыней, будет смеяться, и сможет танцевать танго, лениво гладить босыми ногами леопарда, заморозит глазами кровь в жилах врага, даст обещания, которые она не сможет сдержать, а затем перевернет мир, чтобы сдержать их. Она хотела написать мемуары и поставить автографы в крошечном книжном магазине в Риме, где поклонники выстроились бы в длинную очередь в переулке, залитым розовым светом. Она хотела заниматься любовью на балконе, разорять кого‑то, торговать эзотерическими знаниями, наблюдать за незнакомцами, так же холодно и беспристрастно, как кошка. Она хотела быть непостижимой, чтобы в ее честь назвали коктейль, чтобы для нее написали песню о любви, ей хотелось летать в маленьком самолете красавца‑авантюриста, крестившим Киззи шампанским, который однажды исчезнет в буре в Аравии, так что ей придется провести спасательную операцию с участием верблюдов, надев индиго‑вуаль, подобно кочевникам, дабы спастись от жалящего песка.

Киззи очень хотела.

Она расправила плечи, избавившись от своей привычно‑угрюмой сутулости, и попыталась сесть прямо. Ее телу это показалось неестественным; сухожилия сопротивлялись. Ей вдруг пришла в голову ужасающая мысль, что если бы она подождала, если бы продолжила в том же духе, ее осанка могла бы вот так окаменеть. И она превратилась бы в ссутулившийся панцирь, и никогда не смогла бы больше расправить плечи, ходить с высоко поднятой головой, маня вампиров молочной белизной шеи, и вскидывать подбородок от радости или презрения. Она бы свернулась калачиком, как ноготь на ноге, отросший слишком длинным. Она покраснела, глядя на свое отражение, плечи низкие и спокойные, шея вытянутая, почти элегантная, шелк зеленого шарфа скользил по ней словно река, и её посетило чувство на грани боли от этой позы. Как будто она все еще может стать кем‑то другим.

Может быть, Джек Хаск уже разглядел эту новую девушку внутри нее, догадался, что она была готова вырваться на свободу одним простым движением, подобно лезвию стилета — щелчок и оно появилось. Она думала о его прекрасном лице и хитрых глазах, о его руке, ловящей ее руку в воздухе, о его продолжительном взгляде и ощущении проникновения. И глядя на себя в зеркало, минута за минутой, открывая себя для себя, она начала наконец видеть свою двоюродную бабку Майренни, смотревшую из зеркала на нее, наполненную голодом и секретами, сиянием и странностями, сочной красотой.

Спелая как слива, готовая упасть с ветки от легкого прикосновения.

В ту ночь Киззи спала беспокойно и грезила о многом: о губах, пальцах и фруктах, и Джек Хаск снял очки и попробовал ее на вкус, начиная с нежной внутренней стороны ее запястий. Странные образы приходили к ней всю ночь, и еще одно странное зрелище встретило ее, когда утром девушку разбудил жалкий крик павлина, раздавшийся прямо под ее окном.

Она открыла глаза. Перед ее лицом, кружась, проплыло лебединое перо и опустилось на пол. У девушки перехватило дыхание. Она моргнула, села и вновь моргнула. Комната была усеяна перьями. Они были повсюду, словно она пропустила странный шторм, принесший их сюда. Ее внимание привлек блеск на подушке, она повернулась и увидела рядом с отпечатком от ее головы, перламутровую рукоятку, хорошо ей знакомую. Бабушкин стилет, который должен был почивать с ней в могиле.

Она потянулась к нему и взяла в руку. Ладонь опалило ледяным морозом.

Первым делом Киззи проверила небольшой круг семейных могил на заднем поле. Она стояла в ночной рубашке с ножом, зажатым в кулаке, и смотрела на нетронутую землю могилы бабушки. Она почувствовала движение призраков вокруг. Так и должно было быть. Стояла осень — после сбора урожая и до первых заморозков — время, когда завеса между мирами непрочна и тонка, и с другой стороны пробивались голоса. Осенью Киззи всегда чувствовала, как призраки бродят вокруг, пугливые, как бродячие кошки и притягиваемые одним и тем же: запахом еды.

Кошки пришли на запах коптильни, на которой отец Киззи и дяди коптили сосиски и иное мясо, добытое на охоте. Своими шершавыми язычками кошки слизывали кровь, прежде чем та успевала застыть, став частью грязи. Призраки не испытывали подобной жажды, но они приходили за асфоделями. Те цвели на могилах все лето и за мисками вареного ячменя, которого хватало на весь оставшийся год. И кошки и призраки лакомились молоком, и это было обыденно. Каждый поглощал свое: кошки — жидкую субстанцию, призраки — ее сущность, ничто не пропадало даром.

Они пришли издалека, кошки и призраки, потому что нормальные семьи не проливают горячую кровь на подъездных дорожках к своим домам и не оставляют пищу для мертвых. Выбор у них был небогат. Киззи считала, что большинство призраков пришло с кладбища, раскинувшегося внизу у дороги; разумеется, все духи, поучаствовав в маленьком сговоре с ее семьей и получив довольно монет, еды, оружия и крыльев, отправлялись дальше. Само собой, они не задерживались здесь. Как и ее бабушка.

Как же тогда ее нож оказался на подушке Киззи, а ее лебединое крыло самообщипалось у Киззи в комнате? Киззи нахмурилась, задумалась, и вернулась в дом. Проходя мимо матери на кухне, девушка решила ничего не говорить той о перьях и о ноже. Вся семья ужасно бы встревожилась из‑за этого; они естественно не пустили бы ее в школу, чтобы разобраться и понять смысл зловещего посещения, благословить могилу и попытаться вернуть нож его законной владелице. И Киззи беспокоилась, что призрак ее бабушки был безоружен и уязвим в земле теней. Но она продолжала думать о Джеке Хаске. Она должна была увидеть его вновь, чтобы убедиться, что он настоящий, поэтому она ничего никому не сказала о ноже.

Она приняла душ, высушила волосы, завязала, развязала и сняла зеленый шарф, решив, в итоге, надеть его. Она надела джинсы и свитер и сунула стилет бабушки в задний карман. Она выпила чашку кофе и выкурила сигарету, трижды почистила зубы, чтобы вытравить даже намек на привкус желтизны, накрасила губы, а затем вытерла их, в надежде на поцелуй и разозлилась на себя за абсурдность этой надежды, а после почти вышла из дома. Но в последнюю секунду передумала и переоделась в винтажное платье, которое она купила в секонд‑хэнде и пока еще ни разу не надевала. Это было кимоно, сшитое из шелка цвета зеленого яблока с узором волн по подолу, воротником цвета спелого апельсина и рядом больших черных пуговиц спереди. Она постояла перед зеркалом минуту, наблюдая за тем, как шелк скользил и блестел, когда она двигала бедрами, затем натянула черные сапоги и поспешила выйти за дверь.

Джек Хаск ждал ее перед фермой Рождественских елок, и, завидев, присвистнул.

— Классное платье, — сказал он, проведя взглядом сверху вниз по ряду пуговиц.

— Спасибо, — сказала Киззи, зардевшись так же сильно, как и накануне, в школе. Ей пришлось заново привыкать к нему, испивая маленькими глотками его красоту, словно это был слишком горячий напиток, чтобы выпить залпом. Один застенчивый взгляд на него, и Киззи поняла, что вместо новых учебников он держал в руках корзину для пикника. — Что это? — спросила она.

Он поднял корзину и озорно, как чертенок, улыбнулся.

— Завтрак‑пикник, — ответил он. — Под ручками корзины лежал аккуратно сложенный плед. — Не хочешь присоединиться ко мне?

— Что, сейчас! А как же школа?

Джек Хаск пожал плечами.