Помоги проекту - поделись книгой:
Александр Эпиницкий
Затмение
Систематизация на сон грядущий
За прошедший год сильно устал и как-то запутался. Никогда не обращался к специалистам, а тут вдруг до того накипело, что один из них сам обратился ко мне; прямо из телевизора.
– Сеня, – сказал он.
Да, именно так: «Сеня, чтобы распутаться, нужно систематизировать беспорядок».
К вечеру этот совет показался мне неплохим, и перед тем как заснуть, я принялся за систематизацию.
Первое, что я сделал, будучи уже в кровати, – представил пустоту. Я закрыл глаза, погрузив себя во тьму, и для большего эффекта придавил подушкой уши, погрузив себя в тишину. Лежу – не двигаюсь. Прошло какое‑то время, и я увидел её – пустоту.
«Начало положено», – подумал я.
Воодушевившись, я сконцентрировался на «ничём» и усилием мысли стал медленно подавать свет в самый центр пустоты – мрак, превратившись в пепельный туман, нехотя пополз в стороны. Достигнув предельной белизны и линии горизонта, отделявшей свет от сферической тьмы, я остановился, посчитав, что необходимая площадка для проведения опытов с систематизацией готова.
Что дальше? Сначала мне захотелось поместить в пустоте самую обыкновенную комнату для решения накопившихся вопросов. Однако из-за боязни замкнутых пространств, пришлось отказаться от этой затеи.
Вместо комнаты я мысленно вытянул посреди пустоты бесконечно длинный коридор и разместил там такие же бесконечно длинные стеллажи. Затем я расставил на них стеклянные баночки, вазочки, картонные коробочки, деревянные ящички, плетеные корзиночки и другие емкости, и принялся складывать в них отложенные дела, обрывки воспоминаний, бытовые конфликты, внутренние переживания, обиды, разочарования, нереализованные планы, забытые мечты и прочая и прочая.
В какой-то момент такой работы я начал сбиваться. А еще мне показалось, что как-то слишком мрачно всё выходит; и я решил сделать перерыв.
Чтобы отвлечься и несколько поднять себе настроение, я стал раскладывать на полках кубки, грамоты и треугольные вымпелы со своими достижениями по жизни. Но поскольку их оказалось не много, пришлось вновь вернуться к систематизации проблем.
Прошло еще некоторое время, и я почувствовал, что чем больше вороха я вытаскиваю из себя, тем больше его во мне остается. Тут же захотелось перестать расфасовывать проблемы по коробочкам и просто всё сжечь. Но я сдержался.
Следующая мысль, пришедшая в голову, была о том, что я что-то не так делаю. Нужно, видимо, не просто складывать, а пытаться анализировать.
Вот, например… Например, допустим, любовь – что это такое? Это такая субстанция, которая присутствует повсюду; она радует и мучает. Причем мучает больше, чем радует. На каком-то этапе эти мучения начинают изнурять, и ты думаешь, куда бы эту любовь спрятать, чтобы не топтаться на месте, а идти вперед. Но она, эта самая любовь, словно тесто на дрожжах: кладешь её, скажем, в кастрюлю, накрываешь плотно крышечкой и камушком придавливаешь, а она выползает, высоко поднимая крышку и сбрасывая камень. Запихиваешь её обратно, а она лезет, запихиваешь – лезет, запихиваешь – лезет и лезет… И где она только силы берет и закваску? Да и к чему всё это? Ведь я сам пироги печь не умею.
И вот, начинаешь искать того, кто умеет печь пироги – на это уходят силы, годы… Оглянешься и спросишь себя: что ты сделал за все это время? Ответишь: любил! И этот ответ никого и тебя лично полностью не устроит, потому что ты очень отчетливо осознавал, что вроде бы что-то другое должен был успеть сделать, и что, помимо любви, в жизни еще много всего важного и интересного было, чего сквозь туман амура разглядеть не удалось.
Ну, хорошо, осматривая полки на стеллажах, рассуждал я дальше: любовь – это всё абстракция; а есть же в жизни нечто вполне конкретное. Например, люди. Вон их сколько в моей голове накопилось! Конца и края нет! И это, не считая тех миллиардов людей, с которыми я лично никогда не сталкивался, но знаю об их существовании из сухой статистики.
Посмотрите, это же целая портретная галерея! И начинается она с родственников: родители, жена, дети, братья и сестры, бабушки и дедушки, дяди и тети. Живые и давно умершие. К ним добавим то же самое по линии жены, а также со стороны супругов братьев и сестер, и еще по множеству второстепенных, но значимых линий. И везде: лица, лица, лица. А где-то встречаются только одни имена без лиц, потому что знать про таких родственников или далеких предков я знаю, но видеть их никогда не видел.
Вслед за родней стремительно проносятся перед мои мысленным взором друзья и знакомые, соседи по лестничной площадке и сослуживцы по работе, экзаменаторы, врачи, хулиганы в подворотне, попутчики в электричке, случайные прохожие на улицах, посетители казенных домов, зрители в кинотеатрах, любители пляжей ялтинского взморья и сандуновских бань… В общем, миллионы лиц; и ладно бы только лиц: голосов, повадок, запахов и прочее и прочее.
Уверен, все это как-то можно разложить по полочкам и коробочкам: знаю, ученые уже это сделали. Но вот как быть с моим личным отношением ко всем этим людям? Ведь суть не в них и их лицах, а в моих чувствах и мыслях о них, то есть опять-таки – в абстракции. И как, скажите, уважаемый специалист из телевизора, мне всё это систематизировать? Как быть, если у всех известных мне людей свои интересы, и я стою на их пересечении, то есть в самом центре конфликта интересов?
Звонит мама: «Срочно выезжай!» Бросаю всё и срочно выезжаю. Пока еду, звонят с работы: «Срочно нужно переделать заказ-наряд!» Бросаю трубку и продолжаю срочно ехать к маме; при этом половина головы мысленно переместилась на работу и занялась решением поставленной задачи, а точнее, поиском обоснований, почему то, что нужно «срочно», лучше сделать завтра.
В этот момент получаю от жены сообщение на телефон с изображением туфель и платья, в которых она через четыре – нет! – уже через три с половиной часа идет со мной в «Большой» на «Сельфиду». Бью ладонью себя по лбу, произношу громко витиеватую татаро-монгольскую брань и жму до предела на педаль акселератора в надежде успеть и к маме и в театр. Мои энергичные действия привлекают внимание других участников движения; их обезумевшие взгляды и красноречивые жесты проникают в мой мозг и приводят в действие какие-то неизвестные мне кармические законы, с которыми мне придется теперь как-то жить.
Неожиданно звонит дочь. Восторженно и взахлеб начинает рассказывать о своих успехах в фигурном катании. Говорит: чтобы завтра, непременно, непременно, непременно, папочка, завтра ты все это должен сам увидеть! Только, просит она, оденься теплее, там у нас со льда сильно дует.
После этих слов я с трудом мысленно делаю разворот на сто восемьдесят градусов ото всех предыдущих звонков и замедляю машину, чтобы на несколько секунд вдохнуть свежий воздух детского восторга.
Однако сразу же после разговора с дочерью, поступает звонок из другой реальности: «Знаешь, наши отношения зашли уже так далеко, что мы просто обязаны жить вместе!»
Час от часу не легче. Снова разворот на 180. Я перехожу на очень тихий голос, что-то объясняю, пытаясь подобрать правильные слова. Попросту говоря, я начинаю врать.
В довершении этой получасовой карусели мне звонят с кафедры: «Семен Валентинович, мы закрываем ваш спецкурс. У нас оптимизация. Преподавать по вечерам вы больше не сможете, но у вас есть возможность войти к нам в штат на постоянной основе».
Вот так – сухо и прямолинейно.
Тем временем я подъезжаю к воротам маминого дома. Не доехав до них около пяти метров, останавливаю машину, выключаю двигатель, но остаюсь на месте.
«Это конец, – думаю я, упав головой на руль. – Как так? Единственное мое скромное утешение и спасение в жизни – мои лекции – у меня отнимают».
Удар был настолько силен, что, может быть, впервые я так отчетливо ясно ощутил пустоту в себе самом; будто все, что было во мне, весь мой богатый внутренний мир вдруг с бешеной скоростью пересыпался в бездну, как песок из песочных часов пересыпается из одной колбы в другую; только нижнюю колбу при этом еще и разбили.
Пустота. Мрак. Безысходность.
– Будь проклят этот чертов бизнес! Будь прокляты эти товарно-денежные отношения! – кричу я. – Я уйду! Уйду в рубище и сандалиях как Сократ. Или, нет, дождусь зимы, и уйду в волчьем тулупе как Толстой. Это никого не спасет, но это будет правдой.
Прошло время. Истерика сменилась тихим подвыванием. И тут сверху постучали…
Это была мама. Она стояла около машины и тихо постукивала по стеклу.
– Мама, опять я прихожу в этот мир благодаря тебе.
***
Но появление мамы было только развитием пролога. Далее следовал ускоренный ритм и шестьдесят восемь страниц убористого текста единичным межстрочным интервалом, насыщенных потоком чередующихся событий. Между этих строк уже невозможно было впихнуть ни размеренной прогулки в парке, ни праздного сидения с книгой на бугорке у тихой речки, ни умной и неторопливой беседы со старым другом. Туда уже ничто не помещалось, даже воспоминания о детстве и давняя мечта совершить поход сквозь льды севморпути.
Всё бегом, всё урывками. Многое пустое, малозначительное, без чего можно было бы легко обойтись, но с чем нужно было «непременно» справиться, чтобы перейти на следующий уровень. Я стал похож на волка из старой электронной игры, который с трудом успевал подставлять корзину, чтобы поймать летящие со всех сторон яйца. Пресный быт, поставка и отгрузка, внешнеполитическая новостная сводка, непонимание общей цели, подозрительный рентгеновский снимок, тысяча вопросов к власти и две тысячи вопросов к себе самому и народу, губительная страсть к женщинам, уступки обстоятельствам, борьба с совестью и принципами, бессонные ночи, пистолет с одним патроном, чашка кофе и пепельница, до верху набитая окурками…
Этих яиц… м-н… или – как там все это назвать? – этот жизненный поток стал настолько бурным в последнее время, что сил не хватало не только на анализ происходящего, но даже на систематизацию. Я почувствовал, что не справляюсь, что, вот-вот, у меня все начнет падать из рук и разбиваться вдребезги… И я открыл глаза.
Я взглянул на часы: половина третьего тьмы. Обычно в это время суток мне хочется либо пить, либо начать что-то записывать, чтобы выпрямить туго закрученную спираль из потока мыслей.
Я включил светильник, дотянулся до полки, взял карандаш и блокнот и подвел итог: «Е» равно «м ц в квадрате»; сама по себе моя масса ничтожно мала по сравнению с бешеной скоростью света в вакууме, чтобы я мог как-то успеть повлиять на то, что происходит в мире. Но, быть может, моя масса превратится в ощутимую энергию и жизнь наполнится смыслом только при условии, если меня постоянно с кем-то или чем-то сталкивать, как ядра, столкнувшиеся вместе, приводят к термоядерной реакции. Тогда, к чему вся эта систематизация? Пусть всё идет, как идет.
После этого я моментально уснул.
Из жизни отмечающих
Вам доводилось встречать новый год в большом коллективе сослуживцев? Это весело, не так ли? Так вот, сейчас будет ещё веселее. (Забегая вперед, сообщу, что эти строки пишет человек с очень больной головой и ощущением будто он проглотил живого медведя, который там, внутри, ерзает, причиняя каждым своим движением нестерпимые страдания).
Представьте, спустя час после официальной части, вы уже раскрепощены и вы – душа компании. У вас и так язык идеально подвешен, а тут за вами начинают бегать десять стенографисток, смотреть вам в рот и записывать каждое ваше слово, потому что сегодня вы – трибун, Цицерон, Сенека и глава конгресса, и у вас что ни слово, то перл или золотая монета. Один глаз у вас уже блестит, другой – полон тепла и мужественной неги. Вы молоды, вам двадцать семь. Вы своим взглядом заворожили почти всех женщин на этом сказочном вечере; и вон ту – в красном платье; и вон эту – в розово-голубом; и вон ту, другую, – в красном. В общем – всех, всех… Почти всех.
Все они хотят с вами танцевать, и десять стенографисток тоже хотят. Почему бы и нет: такие желания отвечают вашим планам.
И вот, вы садитесь с каждой из них в вертолет, и он начинает кружиться так, что ветер от его лопастей поднимает ввысь их невесомые одеяния из английского шифона. Каждая танцующая пара в восторге. Публика аплодирует вашему мастерству. Публика тоже в восторге!
Десять стенографисток получили свой танец и после этого одна за одной убегают в соседний кабинет, в машбюро. Они садятся за печатные машинки и настукивают не только ваши пламенные речи и тосты, но и (тайно, потихоньку, только для себя) 2000 и одну сказку, которую вы успели нашептать каждой из них во время головокружительного полета на вертолете.
Напольные часы отбили еще один час. Вы немного устали и подходите к праздничному столу с мыслью перекусить. Две минуты растерянности – с чего начать: студень, салат или шуба? А что вы пили?.. Вы вспоминаете и, как только ваша рука уже сама тянется к обыкновенному кусочку сала на подрумяненной корочке ржаного хлеба, рядом с вами неожиданно появляется шеф. «Родик, ты сегодня в ударе. Будь скромнее», – говорит он.
А вы сегодня и правда в ударе: ведь этот-так-называемый-шеф оставил вас без годовой премии. Причина? Исключительно личные соображения. Вы в этом убеждены. Никаких иных поводов быть не может, хотя бы потому (прошу внимания, господа! Эй, там, перестаньте жевать!)… потому что весь сегодняшний банкет организован на средства от прибыли, которая получена от реализации вашего – на секундочку – лично вашего проекта! Нормально так, да? (читайте, как утверждение).
И вот вы, не обращая внимания на ремарку этого клоуна, дотягиваетесь до нежнейшего сала и спокойно, будто ничего не происходит, запихиваете этот кусочек себе за обе щеки. После этого, не глядя на шефа, произносите в нос «Угу», медленно разворачиваетесь и уходите. Уходите, а про себя думаете: «Нет, любезный, шалишь. Сегодня скромность – это не про меня. И все, что ты пока видел – лишь преуготовление. Преуготовление к тому, чего ты себе даже во сне представить не сможешь».
Ваша цель – вон та, одиноко стоящая у колонны, самая обворожительна в этом зале и во всем мире женщина. Читатель, наверное, догадался, кто это? Да?
Верно! Это она – жена шефа (вам, кстати, непонятно, зачем это юное ангельское создание спрятала свои прелестные ноги под черный брючный костюм; или этот сорокапятилетний кретин заставил её так вырядиться?). Шеф жутко ревнив, и все об этом знают. Почему бы вы думали к ней никто не подходит?
Повторюсь, она стоит совсем одна, держит в руке бокал с коктейлем и шпажкой-зубочисткой несколько нервно гоняет по сладковатой жидкости одинокую маслину, пытаясь проткнуть её насквозь. При этом вы видели, – самым краешком глаза видели – что она с самого начала вечера незаметно следила за вами. Иногда на её лице (ах, что это за лицо!) появлялась складка с раздражением; а в глазах, временами, – ревность и ещё обращенная к вам мольба прекратить «всё это».
«Нет, дорогая, – думаете вы, – я не прекращу! Это только начало! Мне всё это чертовски надоело! Я сегодня живу последний день! Последний день живу! Понятно тебе это? Как честный человек, живу последний день! А потом я совершу подлость».
Вы смотрите на неё, она смотрит на вас. Вы знаете: она сейчас читает ваши мысли; а она знает, что вы ловите в её глазах каждое подуманное ею слово.
И что вы, читатель, думаете? Думаете, в глазах этой благороднейшей и сильной женщины мольба о пощаде? Ничего подобного. В них только одно: «Как же ты жалок и ничтожен! К чему весь этот спектакль? Ведь ты же не такой. Неужели всё это из-за несчастной премии? Из-за денег? Не верю! Этого не может быть! Тогда, почему? Почему?»
«Милая моя! Милая моя… Я и сам не знаю – почему. Я устал. Слышишь? И ты устала».
И я (вы) отворачиваюсь от неё, заканчиваю свой «спектакль», перестаю закусывать и начинаю пить.
А дальше, дорогой читатель, вам всё известно. Вы (я) проснулись чуть ближе к обеду и обнаружили в себе медведя, который забрался в вас как в берлогу и давит свой шерстью вам на сердце.
Человек из прошлого
Недавно мне довелось побывать на одном мероприятии. Прощались с известным человеком. Провожали его с такой безутешной вселенской скорбью, что не сразу поймёшь, на вокзале были проводы или на кладбище.
После прощания небольшая группа близких ему друзей, включая автора этих строк, уединилась в уютном кафе на набережной. Других посетителей, кроме нас, в этом заведении не оказалось, и, сдвинув вместе несколько столиков, мы разместились и притихли в раздумьях.
Над нашей компанией продолжал летать ангел молчания. Наудачу, по нашим потерянным лицам опытный персонал уловил, что нам требуется накрыть очень скромный стол. И вот, безо всяких указаний, на нём, словно на скатерти-самобранке, незаметно появились традиционные напитки в сопровождении миниатюрных домашних пирожков «a la babushka».
Тихо, без тостов, каждый из нас выпил свои первые пятьдесят граммов. Официанты обновили опустевшие рюмки. В молчании прошло ещё некоторое время. Первые слезы грусти утихли. Мы обменялись короткими фразами и предались воспоминаниям.
– Вы заметили, как сильно он изменился? И всё это только за последние несколько лет, – откашливаясь, в половину голоса сказал учитель истории. – А каким он был когда-то! Сейчас мало кто об этом вспоминает; кроме вас, конечно, друзья мои. Был он забитым и ничтожным, униженным и оскорбленным, одиноким и потерянным, отчаявшимся сумасшедшим и блаженно просветленным. Пусть новая дорога его будет легка! Он этого достоин!
– Да… это верно, учитель! Пусть будет так! – отозвались все.
– Помните, – продолжал историк, – как первое время он всё ходил на службу в одной тоненькой поистёртой шинельке и мерз в ней нещадно. Но не жаловался; нет, не жаловался. Промозглыми зимними вечерами он возвращался домой в свою тесную, слабо отапливаемую комнатушку, вешал на спинку стула шинель и заботливо стряхивал с неё нерастаявшие снежинки. Приведя шинель в порядок, он садился за полукруглый стол перед тусклым огарочком свечи и, поглядывая на колыхание пламени, прихлюпывал чай, время от времени обмакивая в него закостеневшую черняшку хлеба. Как он был жалок тогда, как для многих ничтожен! Был он совсем маленьким и даже тщедушным. Он ощущал себя совсем незначительным существом, сидящим у самого краешка Земли, чтобы, не приведи господь, ненароком кого-нибудь не потревожить, не потеснить, не обидеть. Да… не обидеть… Вот ведь какой был человек! Он же, сидя в одиночестве перед свечкой, ни о чем и не думал, а заглядывал внутрь себя, как в темный колодец, в поисках утешения. Но не находил он его, а лишь еще глубже осознавал свое ничтожество, до последнего ноготка понимая, насколько он недостоин быть среди нас. Всегда-то он перед всеми извинялся, даже не зная, в чем вина его состоит. Ведь не убил же он тогда ещё никого, не обокрал, не оскорбил ни словом, ни делом, и вообще не насолил никому, но как-то посчитал себя в чём-то там виноватым, и так и жил с этой мыслью. Жалок он был: просто не человек, а дрожащая инфузория.
– Но мы-то, друзья, понимаем, продолжал учитель, – что жил он верой и надеждой на то, что не совсем он ещё потерян, что остался в нём ещё крохотный огонёк человеческий, что не его вина в том, что он виноват перед всеми. Всякую‑то гордость он в себе убил тогда, унизил себя, но человека в себе, хоть и маленького, не утратил. «Простите меня, – робко говорил он. – Куда хотите готов потесниться, но последний мой краешек человеческий не отнимайте у меня». Другой бы на его месте при этом ещё и заплакал, а он – нет: не было у него больше слез, иссох колодец его.
После этих слов вновь наступило молчание. Думаю, каждый из нас представлял себе только что нарисованную картину.
В установившейся тишине до меня долетел еле заметный шипящий звук, похожий на шепот. Я невольно бросил взгляд в том направлении, откуда он пришел, и увидел, как сидевшая у края стола, совсем юная и незнакомая мне барышня всхлипнула носом и, достав платочек, обмакнула им краешек носа и заодно утерла уголки глаз, из которых медленно выкатывались мелкие блестящие капельки. Было видно, что ей неловко перед всеми выказывать свою сентиментальность. Пытаясь хоть как-то отвлечься, она крепко сжала платочек в кулаке и, взяв со стола пирожок, начала откусывать от него маленькие кусочки, долго-долго их затем пережевывая. Но как бы она не старалась спрятать свои переживания, слезы все равно пробивались из её глаз, стекали по румяным щекам и капали на пирожок.
– А помните, помните, как случилось с ним это небывалое превращение, которое вообще никто не ожидал? – несколько возбужденно сказал сидевший напротив меня студент. – Взбунтовался он вдруг, восстал, хоть немощен был и несчастен. Я часто навещал его в то время; до того часто, что мне показалось будто становлюсь ему в тягость. Но тогда уж очень сильно болен он был, и не мог я к нему не приходить, просто не мог. Да и интересен он мне стал: не встречал я раньше таких характеров еще. Лежал он в своем чулане лицом к стенке, ковырял щель под обоями и о чем-то усиленно думал. День лежал, второй, неделю, другую, и весь такой он был в ту пору разнесчастный, что пришла ему в голову идея осчастливить всё человечество. Красивая была идея, что и говорить. Только денег для этой идеи у него не было. Взаймы не давал уже никто и закладывать было нечего: единственную шинель у него тогда украли. Думаю, что, если бы он рассказал тогда кому-нибудь, кто при деньгах был, что на доброе дело эти самые деньги нужны, то и тогда бы не дали. Гривенника бы пожалели. И решил он сам эти деньги взять! Рассудите только, иначе ведь он не мог поступить: потому что как же можно не возжелать осчастливить человечество, когда вокруг униженные, больные, серые и глубоко несчастные? А то, что они были все несчастны и нуждались в утешении, это он по себе очень хорошо знал и давно прочувствовал.
– Да, так‑то вот… – вздохнул студент. – Попал он, конечно, тогда в историю. И сожалел об этом много после уже того, как осознал, через какую черту великую переступил. Идея-то эта словно наваждение на него тогда сошла и туманом окутала его исстрадавшуюся душу. Ну, да ведь что об этом говорить: покаялся же он. Я тогда за ним следил, признаться, и помню, как вышел он на Литейный, встал на колени и простоял так три дня, а на четвертый, как дождь пошел, пропал. Я подумал, что надели, видимо, на него уже колодки и отправили на каторгу.
– Да, нет, не на каторгу он попал. Уж простите меня старика, что вмешиваюсь, – поправив студента и круглые роговые очки у себя на носу, вмешался в рассказ доктор. – Иначе дело было. Пришёл он тогда в казенный дом, рассказал о содеянном, повинился, да тут же умом – как бы правильнее сказать? – не то чтобы помешался, а вроде как другим человеком сделался. Впрочем, о ту пору в тонкости дела и в душу его, само собой, вникать никто не стал, а определили его сразу в одно заведение, где помещают обычно таких, как он. Он же, мне кажется, и не заметил, что не на каторге оказался, а в клинике. И не мудрено: в палате во флигеле, где его поместили, та же серость была вокруг, та же рвань, смрад, запустение и, главное, те же несчастные люди там жили. Правда, поначалу бить его там стали сильно и часто. Санитар там был один – Никитой звали. Кулаки у него, нужно отметить, были не маленькие. Вот и учил он этими кулаками пациентов уму-разуму. У нас ведь, как: до многих «ум-разум» только через голову и доходит, по-другому, объясняй не объясняй, безобразничать начнут. И столько этот Никита нашему человеку ума в голову вколотил, что выздоровел тот и понял, что прежде чем других счастливыми сделать, нужно это счастье узнать и на себе прочувствовать. Вот так-то вот. После выздоровления провожал его, помню, сам Никита. Трогательная это была сцена. До ворот от флигеля рукой было подать, но шли они вместе по тропе не менее часа. То остановятся, то на скамейке вместе присядут. Во всё это время говорил один Никита и нашему человеку в глаза заглядывал, как будто повиниться перед ним в чём хотел. А наш человек, когда уже к воротам они подошли, только одно ему и ответил: «Спасибо тебе, Никита-богатырь!» И поклонился ему в пояс после этих слов. Расплакался тут совсем Никита, обнял его и благословил святым крестом на дорогу. И подумайте только, нашел-таки наш человек свое счастье. Встретил он необыкновенную женщину, которая ради него готова была в пекло идти и на метле летать. И стал он книжки сочинять о любви вселенской.
Выслушав этот рассказ, я невольно вновь взглянул на девушку с пирожком. Слезы у неё поутихли; только ресницы немного слиплись и потемнели, отчего взгляд её стал выразительным, ярким, острым. Появилось в глазах у неё что-то похожее на тихую, скромную радость.
Тем временем нить разговора перехватил отставной военный инженер. Человек этот был хоть и пожилой, но весьма крепкий и, как я слышал, побывавший не раз в «горячих точках».
– Верно говоришь, доктор. Только недолго счастье его продлилось, и мытарства его на том не закончились, – сказал он. – Ушла любовь его, и понял наш человек, что не видать ему больше счастья до скончания века, потому что другой, новой, любви ему не надобно было: любовь ведь его была настоящая, а настоящая любовь – она одна и на всю жизнь. Горевал он тогда сильно и безутешно, и решил так, что, если своего счастья уже не добыть, то нужно других к этому счастью водить. В те годы – а было это как раз после падения метеорита – у нас одно такое необычное место появилось, где вроде как можно было это самое счастье получить. Не мало он туда кого отвёл, и у многих после этого желания о лучшей и счастливой жизни сбылись. Правда, многие от этого еще несчастнее стали, потому что у нашего человека всё наоборот: как только получит он счастье свое, так сразу впадает в тоску и жить ему не хочется. А жить-то ему очень сильно как хочется, вот и счастлив он от того, что несчастный ходит и всю жизнь это бремя несёт. Не знаю, почему так происходит – то ли страдания активируют некие тайные нейроны в мозгу, то ли считаем мы себя не достойными жить лучшей жизнью.
– Да ведь счастье-то многие воспринимают как итог, вершину бытия, финиш, уважаемый Максим Фадеевич. Так я полагаю, – сказал журналист одной весьма популярной столичной газеты. – Вершина бытия достигнута, а само бытие у человека при этом продолжается. И что с этим бытием прикажете делать? То-то же, и я не знаю. От этого и мытарства из крайности в крайность происходят. Помните, что с ним произошло после того, как он сам счастье испытал и других им наделил? Возненавидел вдруг он всех разом, и себя в первую очередь. Он тогда всё на охоту собирался. Надоели ему люди, опротивели до жути их лица, дела их, и всё, что с ними связано. Сам он себе опротивел, потому что знал, что он такой же мерзавец, как и они, и даже еще больший. Мучился он от этого страшно. Ждал он свою охоту долго, до болей в печенках. И вроде бы ехать уже пора, и сезон подходящий для уток уже к тому времени наступил, а всё никак: что-то держало его. И всё-то в те дни ему в душу дождь бесконечный лил, так долго лил, что вся эта серость небесная ему грудь переполнила через край. И тогда он крепко запил, и начал облик человеческий терять. Одно осталось для него спасение – забыть про охоту и бежать! Сел он на электричку и отправился в свои любимые Петушки.
– А куда теперь-то он уехал? – спросил я. – Знает ли кто-нибудь? Сегодня на вокзале я пытался это выяснить, а он мне только и ответил, что странствовать, мол, еду, а куда – не сказал.
– Стоит ли сейчас об этом спрашивать? Важно другое: что уехал он НАВСЕГДА! – сказала барышня с неудержимым отчаянием.
– Как же мы теперь? Неужели совсем одни останемся? – раздались сразу несколько голосов.
– Да разве нам сейчас кто нужен? – сказал журналист. – У нас ведь всё налаживается, встает на правильные рельсы.
– Странно всё это.
– Чего же тут странного? Вам обязательно кто-то нужен? Сами собой никак обойтись не можете? Хотя… – осекся журналист, – помните, на вокзале мы встретили одного солидного человека с кожаным портфелем, что вышел из первого класса? Может, он и есть тот, кто нам нужен. Может быть, он – наше близкое будущее. Ведь сегодня уже даже тот, кто ездит обычным классом, может позволить себе «первый класс».
– Это верно, – сказал доктор. – Только не все, кто может себе это позволить, хотят себе это позволить.
– Ну, не знаю, – набрасывал варианты журналист. – Может, наше будущее – те два колоритных персонажа, которых мы увидели после проводов. Я имею в виду молодых людей в костюмах человека-паука и хот-дога, раздававших рекламные листовки при выходе с платформы. Был у нас меленький человек, а теперь будут люди из фантастического будущего.
– Как знать, – вновь взял слово историк. – Может, мы, действительно, останемся одни, а, может, нужно получше приглядеться. Я тоже на вокзале был крайне потерян. Поезд давно уехал, а сил уйти не было. Сквозь эту печаль я кое-кого заприметил. Там, на соседнем пути, перед выходом у одного из вагонов стоял мальчик лет семи. Он держал за руку пожилого мужчину (видимо, это был его дедушка) и с некоторой растерянностью озирался по сторонам. Очевидно, он впервые приехал в столицу: всё для него было здесь в диковинку. Вокруг всё мелькало в невообразимом количестве: чемоданы, большие картонные коробки, раздутые тряпичные тюки, большие и маленькие тележки, лица, глаза, ноги, каблуки, фартуки, брюки, пуговицы… Сквозь гомон и толчею протискивались спешащие пассажиры, их родственник и знакомые; орлиным взором высматривали свою добычу напружиненные носильщики и позвякивающие ключами таксисты. А вдалеке над всем этим возвышались остроконечная, похожая на сказочный замок, вокзальная башня с огромными часами, и натянутое какое-то совсем другое, неестественное и утомленное от столичных забот небо.
По лицу мальчика можно было догадаться, что вся эта суетливая новизна нисколько не пугала и не давила на него, наоборот – она была ему интересна, она манила и нравилась ему. Столкнувшись с ней он, может быть, сам того ещё до конца не понимая, впервые почувствовал ритм жизни, той настоящей жизни, которая есть не что иное, как движение и столкновение людей. Ему сильно захотелось разобраться в этой жизни, понять, что заставило отдельно каждого из этих людей выйти из своих спокойных и уютных квартир на улицу, прийти на вокзал и погрузиться в бурлящий поток, в котором всех безудержно несет навстречу друг другу. Многие из тех, кто здесь находился, наступали друг другу на ноги, распихивали друг друга локтями, бросали молнии из косых, неприветливых взглядов. Эти отрешенные от всех и озабоченные только своим делом люди резко о чём-то вскрикивали, произносили какие-то очень грубые слова, прокладывая себе путь, словно ледокол, раздвигающий по обе стороны от себя ледяные глыбы.
Мальчику захотелось узнать и о других людях, о тех, что утирали слезы на платформе, глядя вслед убывающим поездам, обнимали и целовали друг друга при встрече и проводах, смеялись и задорно обсуждали предстоящее путешествие. Ему было любопытно, откуда прибыли вон те сильные, загорелые, спортивные, подтянутые бородатые мужчины с рюкзаками за плечом, больше похожие на викингов, чем на геологов или альпинистов. Он хотел незаметно вытянут свою ладошку из крепкой руки деда с тем, чтобы подойти ближе к стоящей неподалеку веселой компании юношей и девушек, и лучше разглядеть их красивые, живые и добрые лица. Ему страстно хотелось услышать то, о чём и, главное – как они говорят. Ему было непонятно, почему те слова, которые до него долетали, были такими родными и знакомыми, но звучали совсем-совсем иначе, чем там, далеко-далеко отсюда, в том месте, где он родился и прожил первые семь лет своей жизни. Услышав эти слова, он почувствовал их физически, он почувствовал их силу и красоту. И ему от этого стало хорошо. И ещё – ему сильно хотелось узнать, зачем вон та необыкновенно красивая девочка, стоящая с мамой на противоположной стороне платформы, безотрывно смотрит на него…
– И вы думаете, этот мальчик сможет заменить нашего человека? – спросили мы.
– Нет. Я думаю, успел ли он запомнить того, кого мы сегодня проводили?
Желчь
Из инструкции по эксплуатации
На сеансе в тесном круге, так, чтобы можно было дотянуться локтями друг до друга, каждый на своем отдельном стульчике сидели и играли в мячик несколько пациентов: спивающиеся от пресыщения заносчивые идиоты-менеджеры среднего звена; бунтующие от безделья, безыдейные прыщавые повстанцы-оппозиционеры; матерящиеся и потягивающие пиво мамаши с грудными детьми в колясочках; лузгающие семечки маргиналы-гопники; испражняющиеся из чувства классовой ненависти на забор дачника-пенсионера, сорокалетние шкафообразные тунеядцы, а также депутаты первого созыва, уподобляясь Цезарю, демонстративно и во всеуслышание решающие по телефону проблемы копеечной значимости.
Поделиться книгой: