На Дону, или Выбор

– А мне его жаль, – услышал вдруг Митя Наташин голос.

И Мити стало еще противнее от самого себя, он растерялся. Мало того, что ему и так было очень неприятно постоянно притворяться тем, кем на самом деле он не являлся, так теперь еще оказалось, что он избрал совершенно неправильную тактику для охмурения понравившейся ему девчонки. Это совершенно выбило его из колеи, и он приглушенным голосом впервые, наверное, за весь сегодняшний день, пока общался с Наташей, сказал ей правду:

– Мне тоже…

Служба подходила к своему окончанию и к чаше с Кровью и Телом Христа выстроилась немногочисленная вереница людей: несколько монахов и трутников, за ними немногочисленные паломники и в конце несколько станичных старушек и ни одного станичника. Все, как обычно! Евдоким окинул недовольным взглядом эту картину и глубоко вздохнув, перекрестился. Он заметил Митю еще в начале Литургии, и ему странным показалось то, что Митя как вроде избегает встречаться с ним взглядом, но потом, увидев их уже с Наташей, решил, что дело именно в ней – племянник просто его стесняется и боится, что он начнет над ним подтрунивать, увидев его с девочкой.

Когда Митя с Наташей и ее мамой уже выходили из храма их догнал Евдоким:

– Здравствуйте станичники! – обратился он к ним, приветливо улыбаясь.

– Здравствуй Евдоким! – сказала мама Наташи.

– Здравствуйте! – сказала сама она.

А Митька что-то вроде приветствия буркнул себе под нос и опустил глаза в землю. Евдоким заметил это и сказал посмеиваясь:

– Чтой то племянничек от меня лицо воротит? Али невесту свою от меня скрыть хочет?

И он улыбаясь, кинув взгляд на Митю, тут же перевел его на Наташу.

– А что Евдоким, может и вправду, еще породнимся? – засмеялась Наташина мама, и тоже кинув взгляд на Митю, вопросительно насмешливо взглянула на свою дочь.

Наташа тоже улыбалась, но и не думала прятать глаз, а весело и смело взглянула на Митьку. Он тоже взглянул на нее и, увидев как весело и благожелательно, Наташа реагирует на такие шутки взрослых, внутренне прямо расцвел и растянул свой рот в довольной и широкой улыбке.

– Пойдем Мить поговорить надо, – сказал Евдоким племяннику. И раскланявшись с мамой Наташи, увлек Митю за собою за угол храма. Митя на прощанье переглянулся с Наташей, и она ему игриво и подбадривающе подмигнула. Ему очень не хотелось с ней расставаться, и он с упоением думал, что еще какое-то время сможет наслаждаться ее присутствием, пока они будут добираться до станицы, а здесь Евдоким со своими разговорами!.. Но это подмигивание Наташи сразу сгладила неприятность расставания и он окрыленный ее вниманием, уже несколько бодрее поплелся вслед за дядькой. Митя пока еще недоросль и поскольку его отцу некогда заниматься своим сыном, начальство над ним взял Евдоким, но будет ли взрослее Митя слушать своего дядьку и покорно следовать за ним, – это еще большой вопрос? Они прошли по двору монастыря и скрылись в сарае, т.е. хозяйской постройке.

Евдоким стоял и молчал, облокотившись на перила и вглядываясь вдаль, там высоко-высоко в небе, где плывут величественные облака, прямо под ними, кружил, словно черный степной колдун коршун. Ему было видно и монастырь и раскинувшуюся немного в отдалении станицу и Великий Дон, исчезающий где-то за горизонтом. О чем он думал, кружа над этим раздольем? Что он там видел? Какие вещие картины он ведал из прошлого? Что предвидел в будущем? Возможно, глядя на то, как стоят против друг друга, станица, бывшая в советское время образцовым колхозом и монастырь, он думал о том, как близки и в то же время невероятно далеки друг от друга, два этих места. С одной стороны осколок Древней Святой Руси, устремленный своими проржавевшими куполами и крестами в небо; а с другой стороны остаток советского проекта, который мысленно устремлен в неведомое светлое будущее, а с другой стороны рассыпается и уходит в темную почву из мела и чернозема. Они стоят напротив, изветшавшие, но еще живые, близкие словно родственники, но далеки и непонимающие друг друга, часто конфликтующие между собой, как отцы и дети. И этот конфликт, это столкновение, своими метафизическими корнями, уходит далеко вглубь веков. Этот конфликт на Руси приобрел острые и ярко выраженные черты, еще на рубеже 17-18 веков и с той поры только нарастал и достигнул своего апогея в кровавом 20 веке, а его начало, смутно виднеется под сенью Эдемского сада.

– Двадцатый век! – заговорил вдруг Евдоким, словно обращаясь в никуда. – Это время великих свершений и столь же великих потрясений и катастроф! В начале этого века блудные дети, взбалмошные и несчастные базаровы, одержали верх и захватили власть. Они уничтожили почти всех, своих стариков и чуть было ни разрушили и ни уничтожили и весь дом своих предков, который те создавали, и созидали сотни веков до этого. Потом немного одумавшись, потихоньку, собираясь с силами и принося огромные жертвы из судеб и жизней народа, стали возводить на развалинах уцелевшего, новое здание. Чтобы потом, к концу 20 века, уже их внуки и дети, обвинив их в глупости и отсталости, вновь взяв всю власть в свои руки, принялись за новое переустройство с таким пылом и жаром, что здание опять почти разрушившись, похоронило под своими обломками несчетное количество жертв и чуть было ни рухнуло окончательно. И что теперь? Опять ждать очередных кровожадных мальчиков-идеалистов? Они уже потихоньку начинают шествовать по болотным площадям, тоскую о убиенных там атаманах и приготовляя к виселицам свои и чужие шейки-копейки. А все почему? Да потому что некому было сечь этих мальчиков-идеалистов! Вот и на Украине, почему бардак? Да потому, что во время не высекли этих самых мальчиков! В Париже, почему бардак? Потому что опять мальчиков не секут! Хорошо бить детей? Нет! Плохо! И если ты поднял руку на ребенка, значит, ты сам уже расписался в собственной глупости, значит, ты давно уже где-то недосмотрел! Ты виноват! Ну, так что же не трогать мальчиков? Пусть теперь все рушат и всех уничтожают? Нет! Так любовь не поступает! Их нужно сечь и останавливать! И ради них и ради других! Ибо последствия бездеятельности будут еще хуже, страшнее и ужаснее, чем разорванные в кровь задницы мальчиков-идеалистов. Пожалеешь такого мальчика, его задницу, он потом и тебе и всем окружающим шеи посворачивает! Истинная любовь и сострадание, это не потакание и вседозволенность! Любовь иногда, со стороны, может выглядеть страшно и жестоко, но она всегда ведет к благу. Кстати, эти идеалисты и с вами с сявками и урками тоже властью немного поделятся, дабы вы им помогли народ недовольный приструнить. Они уже так делали и когда церкви грабили и когда добро реквизировали и когда в лагерях неугодные элементы приструнивали, тогда вы им первые друзья и единомышленники были. Правда, ненадолго, но на определенный промежуток времени союзниками точно станете. – И Евдоким, посмотрев на Митю и встретившись с ним взглядом, подмигнул ему.

– Что ты дядь Евдоким говоришь? – растерянно заморгал глазами Митя. Он слушал Евдокима все это время только краем уха, у него перед глазами до сих пор стояла Наташа, а в ушах звучали ее голос и смех.

– Да, ты брат никак влюбился! – захохотал Евдоким. – Я ему про Фому, а он сидит о Ереме мечтает!

– Ты кстати что, помирился с Сашкой? Попросил у него прощения? – Евдоким сразу посерьезнел и внимательно посмотрел на племянника.

– Нет еще, я не успел… – тут же съежился и внутренне подобрался Митя.

– А ты что его не встретил, когда сюда шел?

– Встретил, – сознался Митька недовольно. – Но он.., точнее люди шли… В общем я не успел, – выдохнул он сокрушенно.

– Не успел? – недоверчиво посмотрел на него Евдоким. – Смотри, чтобы поздно не было. Такие дела нельзя откладывать на потом.., – сказал Евдоким задумчиво.

– Батя, что? Пьет?

– Бухает! – махнул Митька рукой, совсем как взрослый и этим напомнил Евдокиму отца.

Евдоким усмехнулся и проговорил, цитируя поэта:

– Сыны отражены в отцах, коротенький обрывок рода!..

– Что смешного? – смущенно насупился Митя. Как и все подростки, он уже считал себя взрослым, но видел что люди, значительно старше его возрастом, порой относятся к нему почти как к маленькому и это ему сильно не нравилось.

– Да нет, ничего… Ты все-таки у Сашки прощения не забудь попросить, ему и так в жизни порой достается, а тут еще ты со своими дружками так его обидел. Он кстати к тебе до сих пор хорошо относится. Хотя к кому он плохо относится? Божий человек! Он на самом деле, в своем сердце, поумней всех нас вместе взятых, будет! А сердечный ум, он самый глубокий, и самый правильный – верный!

– Да! Я обязательно, это сделаю! – с жаром, поспешил уверить в этом Евдокима Митя.

– Сделаю, сделаю… Уже давно пора было сделать! Помнишь, как бабушка говаривала – кобеля завтраками кормили он взял да издох! Может, ты боишься, что кто-то узнает, что ты с больным общаешься, да еще и прощения у него просишь?!

– Да ну, мне все равно! – встрепенулся Митя.

Видно, как всегда Евдоким попал в самую точку!

– Все равно?.. – недоверчиво и догадливо повторил он. – Нет тебе не все равно. Да и не в этом дело сейчас, – посмотрел на него Евдоким внимательным, строгим взглядом. – Смотри мне, не криви душой, Бог же все видит! А Он, ох как не любит лукавства и двоедушия! Будь мужчиной и отвечай за свои поступки и дела! Не гнись под мир, и так весь мир гнутыми полон! Умей всегда сказать нет, не смотря ни на что! Если ты с Богом, то и Бог с тобой! А если Бог с тобой, то никто не сможет противопоставить что-либо тебе! Ничего не бойся! Будешь стараться жить с Богом, в Его заповедях, Он тебя никогда не оставит и в обиду не даст! Слышишь?! – позвал он Митю, которому было очень неловко сейчас вести с ними эти разговоры. Дядька словно насквозь видел и угадывал все уголки его души; видел, чего он боялся и что скрывал от него.

– Я постараюсь, – только и всего, что нашелся ответить он.

– Уж постарайся.., – улыбнулся Евдоким. – Ладно, Мить, как говорится – дорогу осилит идущий. Не унывай, но трудись над собой постоянно и все наладится.

И подойдя к Мити и немного его приобняв, похлопал его по плечу:

– Пойдем! Спускаемся?

Митька кивнул, и они стали потихоньку спускаться по крутым порожкам колокольни. Когда они выходили из храма, им попалась на пути одна женщина из станицы. Увидев Митю с Евдокимом, которые выглядели совершенно спокойными, она видимо догадалась, что они еще ничего не знают и всплеснув руками, запричитала:

– Ой, родненькие!.. Вы наверно еще ничего не слыхали?! Митька! Бедный! Сиротка ты наш! – Евдоким с Митей опешили, а она в свою очередь продолжала свои восклицания. – Сынок! Беги скорее на переезд, мне Малашка на дороге сказала, что папку твоего поездом зарезало!

Митьку аж холодом от таких слов обдало, а внутри все сжалось от ужаса, по телу побежали мурашки, казалось, будто само небо обрушались на него огромной необъятной горой. Он словно ища хоть какой-либо помощи, поднял свое испуганное лицо на Евдокима, но увидев и там растерянность и испуг, – минуту поколебавшись, рванул что есть силы в направлении станицы. Все произошло так быстро, что растерянный Евдоким в последний момент не успел остановить Митю и его рука, махнув по воздуху, бессильно повисла вдоль тела.

Митя несся по дорожке, перепрыгивая через кочки и кучи нарытой слепышом земли; его глаза застилали слезы и он то и дело смахивал их рукой; несколько раз он падал, но перекувырнувшись пару раз через себя, мгновенно вскакивал на ноги и продолжал свой неутомимый бег. Вначале он решил бежать домой, но когда пробегал мимо заброшенного здания школы, то вспомнив, что его отца вроде бы зарезал поезд на переезде и, решив бежать туда, юркнул в кустарник и понесся туда, в сторону от станицы. Он бежал, и ему казалось, что все, что сейчас происходит это не реальность, а просто страшный сон и ему сейчас больше всего на свете хотелось просто проснуться.

Взбежав на меловую гору, он увидел возле переезда человек десять-пятнадцать, карету скорой помощи и пару милицейских уазиков, и опрометью, с замиранием сердца, ринулся вниз. Подбежав, он увидел недалеко от железнодорожного полотна белую простынь, которая была наброшена на тело человека, на ней страшно и угрожающе зияло несколько кровавых пятен. Вокруг были какие-то люди, но Митька никого не видел и не узнавал; внутри у него все сжималось, ему было страшно жутко, даже смотреть на эту перепачканную кровью простынь; он боялся даже представить и подумать, кто скрывается под ней. Но неопределенность бывает еще ужасней, чем самая страшная новость и он как загнанный, испуганный заяц, даже толком не осознавая, что он делает, сделал свой последний отчаянный прыжок, – он подбежал к простыне и сдернув ее отбросил в сторону, устремив свой переполненный ужасом взгляд на тело.

– Да, что это такое?! Уберите мальчишку! – рявкнул какой-то голос, но Митя толком ничего не слышал и не понимал.

Он в ужасе смотрел туда, где лежало тело. В том месте, где на теле были ноги и живот, находилось сплошное кроваво-черное месиво. Но Митя ничего этого не видел, потому что он смотрел на лицо трупа и не мог поверить своим глазам: там, где он ожидал увидеть искаженное от боли лицо отца, мирно спал Сашка Дурак.

– Я кому сказал, уберите пацана! – опять раздался, чей-то властный голос.

Это был начальник районной полиции. Это происшествие заставило его покинуть свой удобный кабинет; еще было не совсем понятно, что здесь произошло и поэтому грозило ему испортить и так сильно подпорченную статистику. А когда он приехал на место и увидел разрезанное тело молодого парня, ровесника его сына, то остатки настроения окончательно улетучились. Да, ко всему прочему, местные железнодорожные рабочие утверждают, что это их местный дурачок, хотя по его лицу и не скажешь, выглядит как обычный парень. «Но, в конце концов, дурачок он или нет, но герой уж наверное точно!» – думал полковник осматривая место происшествия и иногда бросая свой хмурый взгляд на исковерканное тело Сашки.

Митя почувствовал на своем плече руку и оглянувшись увидел перед собой дядь Толю, он работал вместе с его отцом. Мужчина и сейчас был одет в желтый железнодорожный жилет:

– Пойдем Мить, ему уже ничем не поможешь. Отец зовет.

Митька увидел в некотором отдалении еще три оранжевых жилета: они сидели прямо на траве и курили. Сквозь отделявшуюся от них синею табачную дымку, Митя увидел своего отца, он был жив и невредим. Минута замешательства и Митька кинулся к нему, словно не видел его целую вечность. И вот он уже всхлипывая и рыдая, прижимается к нему словно нашел ту саму жемчужину ради которой евангельский купец продал все что имел. Он обнимал шею отца и вдыхал его запах, – запах табака и еще чего-то непонятного, знакомого с детства, запах который всегда ассоциировался у Мити с мужественностью, силой и независимостью. И Митя тоже мечтал когда-то, что вырастет и будет пахнуть так же, как и его отец.

– Папка!.. – всхлипывал Митька. – Я думал, тебя убило!..

Это продолжалось около минуты. Но потом когда Митя вспоминал этот момент, ему казалось, что это длилось очень долго, а на сердце и душе было невероятно приятно и горячо. Казалось, что эти объятья из настоящего уходили и убегали куда-то очень далеко вглубь веков, где под сень отеческого крова возвращается блудный и нерадивый сын и получает в нем незаслуженные им – любовь, прощение и понимание. Митька отстранился от отца, и уже раскаиваясь, и стыдясь перед мужиками за минутную слабость, утерев рукавом глаза, спросил с напускными гонором в голосе:

– Что здесь вообще произошло? Что с Сашкой? – и он обернулся в сторону Сашкиного тела, которое уже кто-то опять успел накрыть сорванным им только что покрывалом.

– Сашка мне жизнь спас! Он меня вытащил.., – сказал совершено растерянным голосом Митин отец. Он был сильно пьян и к тому же в шоковом состоянии. Видимо если бы не происшедшее, то он не то чтобы сидеть не смог, но и разговаривать. – Ничего не помню… Помню только гул поезда, который будто наезжает на меня… А потом разрезанный Сашка и мужики подбегают… Вот тебе и дурак… – выдавил он заплетающимся языком.

Часть шестая

Подвиг

Сашка смотрел на Митю и понимал, что он собирается сказать ему что-то очень важное и хорошее, но никак не может собраться с силами. Ему нравился Митя и он давно приметил, что Митя никогда не относился к нему с той долей злобы и превосходства, как остальные станичные ребята – его друзья. А тот случай с камнем, Сашка уже выкинул из своей головы; он убедил себя в том, что Митя это сделал неумышленно, ну или на худой конец, его просто заставили это сделать; он просто заигрался и попал по Сашке совершенно случайно. И сейчас, стоя в небольшом отдалении от него, видя как Митя пытается сказать и выдавить из себя что-то, Сашке просто хотелось подойти к нему, и обняв, посмотреть ему в глаза, а потом сказать: «Давай дружить!.. Давай станем друзьями, и никогда больше не будем ссориться! Я же тебя люблю! Я же вас всех люблю! Как же вы все не поймете, что я просто такой, как и вы все?!» А потом схватить Митьку за руку и рассказать всем, что у него теперь есть настоящий, искренний друг, и они всегда будут вместе!

«Я хотел сказать…», – мямлил в это время что-то нечленораздельное Митька. А потом показались Наташа и ее мама, и тогда Митька будто чего-то, испугавшись, – Сашка так и не понял чего, вдруг замолчал и лишь буркнув еле различимое: «Потом поговорим…», – махнул рукой и ушел. Сашка тогда заулыбался, какой-то странной и непонятной даже самому себе улыбкой, словно он сейчас прикоснулся ненадолго к чему-то хорошему и теплому, но ненадолго и оно тут же исчезло. Да он и вообще, как правило, когда видел, что кто-то к нему обращается, начинал стесняться, а на его лице сразу появлялась какая-то растерянная, сокровенная улыбка. Возможно, это происходило потому, что такое случалось далеко не так уж часто, как этого хотелось Саше. И он, весь в смущении, ковыряя носком своего ботинка землю, немного постояв на месте, не зная, что ему делать дальше, вдруг сорвался и побежал куда-то вдаль… Он и сам не заметил, как оказался недалеко от железной дороги. «Зачем я сюда пришел?» – думал он. Потом Саша услышал гудок паровоза и снова заулыбался, ведь поезда такие красивые и интересные! В это время он увидел на железнодорожном полотне, в ста метрах от места на котором находился он, желтый жилет, который носят железнодорожные рабочие. «Кто-то куртку оставил?..» – подумал Саша. Но приглядевшись, понял, что это была не просто куртка, там прямо на рельсовой колее, лежал человек.

– Нужно сказать ему, что здесь нельзя лежать, а то поезд будет ехать и может задавить, – проговорил он вслух.

И Саша пошел по направлению к человеку. Из-за поворота, уходящего за большой меловой холм, послышался гудок поезда. Саша увидел в противоположной стороне еще несколько желтых жилетов, они кричали что-то еле различимое и махали руками. Машинист тепловоза, приближаясь к повороту, сделал предупреждающий сигнал. Его помощник в это время в соседнем вагоне слился в страстном поцелуе с проводницей их поезда, они так долго ждали этот момент, что никак не могли напиться друг другом, словно сладким и пьянящим напитком. Поезд, немного сбавив ход, пошёл на поворот. Сашка увидел, как показался его нос и взглянув на лежащего на путях человека, потом на поезд и на людей, потом снова на поезд и на человека все никак не мог понять, почему человек лежит, а поезд едет, он продолжает ехать, а человек продолжает лежать на его пути и тогда он все понял: «Задавит!» – пронеслось у него в голове, и он ринулся в его сторону. Машинист взял телефон, и начал что-то набирать на телефоне стуча по экрану пальцами, и уже хотел взглянуть на дорогу, как телефон неожиданно выскочил из его руки и, стукнувшись об пол, отскочил в угол кабины. Он болезненно зажмурился, когда услышал глухой стук телефона, и изрядно испугавшись, что мог его разбить, выругавшись, машинально полез его поднимать.

Сашка подбежал к человеку – это был Виктор, отец Мити.

– Дядь Вить вставай! – закричал Сашка, расталкивая его, но в ответ услышал только нечленораздельное мычание.

Он начал пытаться его стащить с путей: то переваливал на бок, то тянул за жилет или за ногу или руки, постоянно озираясь на поезд, который неумолимо приближался к ним всей своей многотонной мощью. Он уже перетащил его туловище через рельсу, но далее никак, нога Виктор застряла между полотном рельсы и бетонной шпалой.

Поезд уже был совсем близко в метрах двадцати-тридцати. Машинист поднялся и увидев разбитый экран выругался, кинул взгляд на дорогу и оторопел, увидев на дороге двух человек, он рванул к тормозу и сдернул его. Весь в слезах, Саша подбежал к ноге Виктору, и что есть силы дернул ее, она выскочила из своего плена; Сашка вытолкнул Виктора, буквально из под колес поезда. Но для Саши уже было поздно, он зажмурился: «Задавило!» пронеслось в голове, и многотонная металлическая махина поглотила его. Поезд еще немного проехав двигаясь по инерции, остановился, под ним лежало окровавленное тело Сашки Дурачка.

Часть седьмая

Выбор

На третий день состоялись похороны Сашки. Митька и его родители пришли, чтобы отдать долг памяти и поблагодарить за спасение родителей Саши. Но Сашина мама, до этого ведшая себя очень тихо и скромно, если ни сказать интеллигентно, увидев их вдруг впала в истерику и проклиная небо, землю и весь белый свет, запричитала совсем, как деревенская баба:

– Ой, Сашенька погляди, и убийцы твои пришли! Что же это происходит?! Будьте вы все прокляты! Это вы все его убили! Это вы его ненавидели, и жизни ему не давали! – и она вся, вздрагивая, уткнулась в тело своего сына и тихо зарыдала.

Ее муж, отец Саши, подойдя к ней, прижал ее к своей груди и, роняя слезы, стал что-то нашептывать ей на ухо, успокаивая ее и поглаживая по голове. Родители Мити смутились, но понимая и сострадая ее горю, опустив головы и потупив взгляд, стараясь не смотреть никому в глаза, покинули Сашкин двор, увлекая за собою и Митю. Виктор расстроившись после происшедшего на похоронах и осознавая всю свою вину, запил еще пуще прежнего и наверное целый месяц вообще не выходил из этого запойного состояния. В конце концов он допился до такой степени, что у него случилась белая горячка, и он попал в психиатрическую больницу. Однажды утром, он лежал на больничной койке и глядел на белый потолок над собой. Там словно на холсте художника, свет солнца и колышущихся листьев деревьев рисовали чудные картины; тени играли и трепыхались, изображая собою какие-то дивные пантомимы, словно невидимый режиссер совершал свою загадочную постановку, а весь окружающий мир и природа, были его актерами. И такой живой и прекрасной показалась Виктору эта картина, что он остро почувствовал между нею и собой – состоянием своей души, и гармонией всего окружающего мироздания, огромную пропасть, пропасть своего несовершенства и внутренней поврежденности. И так больно стало Виктору, так жалко самого себя, своей жизни, его сердце наполнилось торжеством и благоговением перед красотой и великолепием всего мира, что он заплакал словно ребенок и перевернувшись уткнулся лицом в подушку, чтобы никто не увидел его слез, он оплакивал себя и всю свою жизнь.

И он переменился…. Виктор бросил, и пить и курить, сблизился с Евдокимом и стал часто бывать в монастыре. И вот что странно, чем больше он погружался в новую жизнь, чем чаще он бывал в монастыре, тем более из нее выходил его сын Митька. И Виктор понимал, что именно он был главной причиной этого, именно его не было рядом, когда в нем более всего нуждался его сын. Он уже одумался и наигрался, но Митька только вступал в эту взрослую жизнь, и ему еще только предстояло ее испытать, испытать все ее разочарования и все ее надежды. Митя все более скатывался в какую-то пропасть; он опять сблизился с плохой компанией; ему все хотелось доказать всем, что он тоже не лыком шит и не хуже других, но даже лучше других, а то и всех вместе взятых. Он стал все чаще и чаще приходить домой подвыпивший, а то и вовсе не ночевал дома; стал курить; попадать в милицию; а позднее когда уехал в город учиться в ПТУ, там познакомился и с наркотиками. В конце концов, однажды, за его стеной захлопнулись тюремные двери.

Ольга не разрешила отпеть своего сына в монастыре, слишком уж виновным казался ей Бог перед ней и ее сыном. Но братья в монастыре, поскольку Саша был крещенным, по просьбе Евдокима отпели его заочно. После похорон отец Саши Сергей тоже запил. Бабы толковали между собой, что какой бы интеллигент он не был, но горе и смерть никого не выделяют, но всех ровняют. Здоровье Сергея никогда не отличалось особой крепостью, и срыв после похорон не прошел бесследно, он все чаще и чаще стал попадать в больницу; а его госпитализации стали длиться все дольше и дольше.

Ольге казалось, что с неба на нее обрушилась уже не гора, а целый горный хребет; или там, на небе сидел какой-то чертик и бросал в нее камни, – один за другим, и чем дальше, тем камни становились все больше и больше, и все тяжелее и тяжелее. Они ложились на грудь, и давили, и давили, и давили, и казалось, что не будет конца этому камнепаду, и он, в конце концов, просто задавит ее, – и Ольга задохнется под этой тяжестью. Она жила, словно робот и совсем перестала смотреть в небо; ее взгляд всегда был устремлен куда-то в землю, под ноги, словно там, в земле, в ее глубине, притаилась и протекает, вся ее настоящая жизнь. Пришло время, и умер и ее муж, и тогда она окончательно осиротела, оставшись одна на всем белом свете. Ольга буквально на глазах у всех превратилась в маленькую сгорбленную старушку, хотя ей и было немногим более пятидесяти лет. Она часами могла сидеть на одном месте и смотреть себе под ноги, в пол, словно именно там она видела что-то действительно ей дорогое, что-то, что лежало и хранилось глубоко в ее исстрадавшемся и измученном сердце. Иногда ее видели блуждающей по станице и в ее окрестностях, она ходила, так же как и сидела у себя в доме, – не поднимая головы и смотря вниз, себе под ноги. Бродила она, словно не зная куда идет, вся погруженная внутрь себя. И станичники глядя на ее отстраненный вид, перешептывались и переговаривались между собой:

– А учительница бедная! Наверно того, двинулась, как и ее сын! Царство ему Небесное! Да наверно и она так долго не протянет – такие долго не живут!

Однажды Ольга просидела дома, не появляясь на людях и не выходя даже из дома, около недели, вдруг она почувствовала, как у нее в груди что-то заныло и заклокотало, дыхание перехватило и ей захотелось куда-то идти. Куда неважно, главное не сидеть на месте и идти хоть куда-нибудь, чтобы от сердца отлегло, и она наконец-то смогла бы вздохнуть полной грудью. Она схватила свою кофту и, накинув на голову платок, поспешно вышла из дома. Выйдя на улицу, она побрела вдоль дороги, ступая по весенней зеленеющей траве, почти не поднимая глаз, лишь изредка поглядывая на прохожих и здороваясь с ними. Она и сама не заметила как оказалась за пределами станицы, на выгоне и наткнувшись на тропинку, побрела сама не зная куда. Как? почему? когда? и какими путями это происходит с людьми, мы можем только догадываться, но в какой-то момент Ольга остановилась и огляделась – ее взгляд стал приобретать очертания осмысленности. Припоминая где оказалась, она вспомнила этот маршрут и эту дорогу: именно по ней ее сын Саша, иногда бегал в монастырь, где встречался с этим чудаковатым Евдокимом. Она припомнила, как не раз ругала Сашу за это и призывала не быть мракобесом, – ведь он сын не колхозников, а умных и интеллигентных людей, – отец ученый, мама учительница, и ей будет стыдно, если ее сын уподобиться необразованным станичным старушкам и начнет кланяться перед разрисованными досками, как делают люди темные и безграмотные. Теперь вспомнив своего сына и оказавшись на этой дорожке, ведущей в монастырь, она села на обочину, прямо на траву, и горько заплакала от одиночества. Сколько она так сидела, забывши все на свете и сколько она пролила в тот момент слез, она конечно потом не смогла бы сказать и вспомнить, но в какой-то момент слезы прекратились, они словно кончились и их источник иссяк. Она вытерла глаза и впервые за многое время, а может за многие годы или даже за всю свою жизнь – посмотрела в небеса… Странное дело, глядя в этот бездонный голубой небосвод, испещренный причудливыми узорами облаков, она в какой-то миг, впервые после гибели сына и ухода мужа, почувствовала, что не одинока. Немного посидев и переведя дух, она поднялась и, стряхнув с юбки приставший к ней сор, она быстрым шагом направилась в сторону монастыря.

Еще издали она увидела, как на солнце засверкали кресты, венчающие собой купола храма. И Ольге казалось, что она видит не кресты монастырского храма, а родные берега, показавшиеся, наконец, ей на горизонте, после долгих лет странствий, в волнующемся и бушующем море жизни. Войдя в монастырские ворота, она не стала входить внутрь храма, а обойдя его направилась в глубину монастырского двора, и увидела там того, кого казалось и ожидала там встретить. Там находился Евдоким и выполнял свое обычное послушание – рубил дрова. Она, не задумываясь направилась прямо к нему, и подойдя кивнула в знак приветствия головой, сказав:

– Здравствуйте! А я к вам…

– Здравствуйте! – кивнул Евдоким спокойно, и ничуть не удивляясь. – Я знаю… и уже давно тебя жду. – Он воткнул топор в пень, на котором рубил дрова, снял с себя пятнистую камуфляжную куртку и вытерев об ее изнанку лицо и руки, кивнув ей в сторону, сказал: – Пойдем.

И они направились к храму…

Потом к немалому удивлению станичников Ольгу все чаще и чаще стали видеть идущей в монастырь, а старушки, постоянно бывающие там, говорили, что со временем она стала ходить туда почти каждый день, стараясь не пропускать ни одной службы. А потом она пропала… Просто в один день, она собрав в небольшой чемоданчик свои вещи, замкнула хату, ключ отдала соседям и ни слова никому не говоря, села на проезжающий мимо автобус и отправилась восвояси.

Однажды одна станичная баба побывала в каком-то женском монастыре и не поверила своим глазам, когда узнала в одной из его сестер Ольгу. На вопрос:

– Вы ли это Ольга Владимировна?

Она скромно ответила:

– Я.., только я уже не Ольга, а сестра Александра.

Баба было хотела начать разведывать, что да как, но сестра Александра опередила ее и мягко, но тверда проговорила:

– На все воля Божья! Пути Господни неисповедимы. – И только немного замедлив, поинтересовалась у станичницы: – А что там Виктор?

Баба немного растерялась и оторопела, вначале и не поняв о каком Викторе шла речь, а потом даже смутилась и испугалась, не зная что и сказать ей про виновника смерти ее сына, словно боясь ее огорчить, неуверенно проговорила:

– Да ничего… Он за ум вроде взялся – пить бросил. Наши бабы теперь на него и не налюбуются! Правда, он теперь в монастырь зачистил, с Евдокимом своим сдружился…

– Ну и, слава Богу! – просияло лицо сестры Александры. – Значит, Бог услышал наши молитвы! – и потом добавила, поклонившись станичнице: – Простите, мне пора…

И она быстро исчезла, растворившись в толпе. Баба и слова не успела сказать в ответ, она даже расстроилась из-за этого и всю дорогу пока была в монастыре, пыталась отыскать ее своим взглядом. Ей так хотелось договорить и поведать о непутевом сыне Виктора Митьке, который уже не раз успел отсидеть в тюрьме и занял место своего отца, люди говорят, что даже видели как он, напившись, иногда поколачивал своих родителей. Но сестра Александра к ее великому сожалению, как сквозь землю провалилась и больше о ней из станичников никто ничего не слышал.

Эпилог

«Как все»

Шли годы, но станица особо не менялась, только с каждым годом прибавлялось количество пустующих хат: старики умирали, взрослые становились стариками, дети вырастали и становились взрослыми, большинство уезжало, у некоторых рождались свои дети, – время шло, ветер дул, ковыль стелился. Дон все также величаво плыл по своей дороге, проложенной им через тысячелетия, окруженный степями, холмами и оврагами, лесными урочищами и буреломом. Впитывая в себя на своем пути дожди, реки и ручейки, то разливаясь во всю неоглядную ширь, то сужаясь в своих изгибах и поворотах, сквозь города и села, станицы и деревни Дон шёл мимо людей и их жизней, куда-то вдаль, за горизонт и казалось проживающим на его берегах людям, что нет у него ни конца ни края. Но там где Дон впадает в Азовское море, люди в тех местах знают, что и у него есть свой конец, и этот конец есть начало чего-то нового, уже другого, но более могучего и величественного, – начало новой жизни, той жизни, что действительно разливается вдаль без конца и без края!

На старом кладбище, недалеко от монастыря, среди множества могильных памятников и крестов, изрядно заросшего травою, кустами и деревьями, возле потемневшего от времени креста, сидел мужчина лет сорока. На нем был затертый до дыр и измазанный мазутом желтый жилет путейца, его лицо было тёмно-бордового цвета, видно, что далеко не один года над этим цветом трудились – солнце, ветер и алкоголь. Рядом с ним стояла початая бутылка, какого-то пойла, – то ли водки, а то ли самогона. Он курил одну за одной прикуривая сигареты, друг от друга и то и дело прикладывался к выпивке. Уже изрядно опьянев, он разговаривал с могилой, поглядывая то на нее, то на возвышающийся над нею крест с табличкой, на которой были изображены годы жизни и имя усопшего.

– Ну, вот дядя Евдоким, и я… Был и на могилках у родителей и конечно не мог пройти и мимо тебя. Ты оказался прав, а я оказался просто бабой в штанах. Катюха на этот раз меня не дождалась, да и до этого особо не ждала… Зачем и почему я тебя не слушал?.. Ты меня учил какой-то правде жизни, а мне так хотелось пожить как все, как люди живут… Но твой Бог и вправду наверно не любит полутонов – «не холоден и не горяч», как ты мне говаривал про таких как я. И я упал ниже всех! Жизнь пролетела в каком-то сумасшедшем угаре!.. Надо было остановиться и прислушаться к тебе, но мне все хотелось не отставать от других и быть не хуже чем они… И вот я какой.., глазам мои на себя не смотрели бы!.. – и он в сердцах распахнул свой жилет, в сильном опьянении выпячивая свою грудь вперед. – Не осталось никого – ни родителей, ни жены, ни друзей, нет у меня и детей, и никто не наследует у меня ничего в этой жизни, когда меня не станет! Да и был ли я?.. Словно и не было! Наверно Бог окончательно и бесповоротно отвернулся от меня?.. Но так наверно и честно, так и надо, ведь я тоже постоянно всю свою жизнь только и делал, что отворачивался от Него!.. Как все!.. А есть ли эти все?.. У каждого своя жизнь, своя боль, своя радость и свой ответ…

Он бросил окурок под ноги и затоптал его, потом взял бутылку и вновь приложился к ней, – весь скорежился и искривился, содрогаясь, еле-еле проглотил содержимое.

– Прощай дядь Евдоким! – потом немного постояв, покачиваясь, задумчиво проговорил: – И до встречи…

И пошел, пошатываясь, оттуда прочь. Примерно через час, он оказался на том самом месте, где тридцать с лишним лет назад, произошел тот роковой случай, который навсегда изменил жизнь каждого из участников этих событий и даже жизни их родных и близких. Каждому из них пришлось сделать свой жизненный выбор, свой выбор тогда сделал и Митя. Впрочем, он его делал в своей жизни не раз, как и каждый из тех, кто жил, живет и будет жить на этом белом свете: мы все ежедневно делаем тот или иной выбор. Дмитрий подошел к месту гибели Саши и упав на колени громко заплакал. Потом он услышал гудок паровоза и пошел в сторону, где погиб под колесами поезда Саша, спасая жизнь его отца. Дмитрий сел на рельсу и когда увидел показавшийся из-за угла локомотив, то опрокинулся спиною назад, завалившись поперек дороги. Дмитрий лежал на путях, и чувствовал, как в ногах и под головою вздрагивает от напряжения стальное полотно рельсы. Локомотив гудел и сигналил. Дмитрий открыл глаза и увидел перед собой бездонный, голубой небосклон, прошептал:

– Прости… Как все!

И в этот момент ему показалось, что он стал слышать голос Саши, который все нарастал и нарастал, вместе с приближающимся к нему локомотивом: «Митька, а Митька, вставай! Неужели ты так ничему и не научился?! Даже если тебе кажется, что уже давно поздно что-то менять, откинь от себя эти мысли, выкинь их из головы! Ведь никогда не поздно измениться самому, изменившись сам, ты изменишь и окружающий мир вокруг себя. А значит, изменится и твоя жизнь!»

Фото на обложке из личного фотоархива: река Дон.