Часть первая
Парики
Колокольный звон, разливался по округе, словно журчащий и кипящий ручей. Он наполнял своим звонким гулом, всю окрестность: сквозь буераки и овраги, лес и станицу, переливаясь и обвивая собою деревья и кусты, степь, а в ней каждую букашку и травинку, и сливаясь с Доном, мчался вдаль, теряясь где-то там, за излучиной реки, на горизонте. Молодой ученик пономаря Евдокима, Митька, с зачарованным вниманием наблюдал, как ловко, спокойно и с непоколебимой уверенностью, бил в колокола его дядька. Он был лет четырнадцати-пятнадцати и, облокотившись на перила, смотрел, то на Евдокима, то на небольшую вереницу баб, струящуюся под звон колоколов в монастырь. Редко к монастырю подъезжали и автомобили, это были паломники-туристы. Монастырь был небольшой и незнатный, чудом переживший все перипетии двадцатого века, а поэтому не мог похвастаться большим притоком паломников-туристов, и поэтому – не хвастался он и своим богатством.
– Глянь дядь, опять почти одни бабы идут, – сказал парень, когда Евдоким закончил бить в колокола.
– Пусть идут Митька! Может хоть они вымолят у Бога Русь-матушку?! – и он перекрестился глядя в небо.
– А почему мужики не ходят? – не унимался он с вопросами.
– А-то, ты у батьки своего спроси? – хитро прищурился мужчина, но потом добавил: – Да куда им?! Где они, эти мужики? – и тут же сам и ответил. – Сидят на печи или у баб своих под юбками парятся! А бабы за них вкалывают! И так ведь всегда было, коли мужик под юбкой сидит и сиську изо рта выпустить боится, то баба и работает одна и молится одна – одно от другого неотделимо!
– А – а?.. – начал, было, Митька.
– Потом! – прервал его Евдоким. – А сейчас живо на службу, чтобы самим под юбкой не оказаться. А-то ненароком, как в сказке – в баб, как Иванушка в козленка, превратимся.
После этого разговора, Митька на службе с особым интересом стал рассматривать прихожан, особенно внимательно тех из них, которые носили на себе отпечаток вторичных, мужских, половых признаков, их было из мирян человек десять и в основном приезжие паломники-туристы. Остальные человек тридцать были в платках и явно носили на себе, тоже вторичные половые признаки, но уже женские. После слов Евдокима, Митька перестал особо доверять всем этим признакам и, разглядывая их всех, пытался понять: кто перед ним на самом деле – мужик или баба? Если человек молился усиленно и со вниманием, то Митька запросто относил такого человека, преимущественно к мужскому архетипу; а если он замечал, что кто-то, пусть даже с длиннющей бородой, был рассеян или не дай Бог стоял в сторонке и с кем-то переговаривался. То Митька без сомнения и какого-либо зазрения совести, относил его к женскому полу, или определял его девицей, если не в юбке, то уж точно находящейся под ней, так сказать – на выданье.
После службы, Евдоким пошел рубить дрова, а Митька заинтересованный и пораженный половым каламбуром, царившим в его неокрепшем, подростковом разуме, домой не спешил и увязался за ним.
– Так что дядь Евдоким?.. ты говоришь, что это ненастоящие мужики были сейчас на службе? Или наоборот раз были, то настоящие?
Евдоким, сильным, уверенным движением, расколол пару пален и взглянул на парня: у того, совсем по-детски, словно у мальчишки, сразу одновременно раскрылись – и рот, и глаза. Евдоким усмехнулся и утер свой лоб тяжелой, здоровой ручищей, с таким усердием, будто он уже пол поленницы нарубил и, пожимая плечами сказал:
– А кто его знает? Это только Богу ведомо! Пару наших были, тех знаю, они так срослись с юбками, что их и не отдерешь: бабы на рынок и те туда же, бабы на службу и они иной раз с ними увяжутся от делать нечего, бабы дома сидеть будут, и их из дома калачом не выманишь, – и, засмеявшись своим аналогиям и сравнениям, а также тому, как ловко у него порой получается, понимать то, что подавляющее большинство окружающих, почему-то не понимают, он сокрушенно, но самодовольно подумал: «Эх, Евдоким, Евдоким! Эх, пономарь, пономарь, даром, что ты пономарь, погиб в тебе философ!»,– но потом, немного подумав и устыдившись, говорил сам се6е: «Я что? Я ничто! Вся мудрость от Бога! Хочешь мудрости – попроси, и Он даст, Ему не жалко! Если конечно тебе не навредит, то конечно получишь. Только вот не просят же?!.. А почему?.. Да потому что не знать проще, меньше ответственности, и давления меньше, и сердце в спокойствие пребывает, только вот земля от этой глупости в крови и в слезах утопает!»
– Ну и что дядь?.. а остальные? – вывел его из раздумий мальчишеский голос.
– Ах да…, а что остальные?.. – возвращаясь из закоулков своего сознания, проговорил Евдоким. – Остальные разные наверно. Вот одного мужика там, такой солидный на вид, я знаю, тот настоящий мужик! Он свое земное дело делает и о Небесном не забывает. У него там, в городе есть свой автосалон. Ему Бог и ума дал, и деньгами не обидел, потому как он, о Нем не забывает: почти каждое воскресение на службе, ну и на праздники конечно. Так вот он и с бабой своей, и без нее, постоянно здесь бывает, а значит она ему, и не указ; значит это у него такое внутреннее расположение, так сказать стремление души и сердца. А на такого человека приятно посмотреть, да и дело с ним иметь, и надежно, и опять же приятно.
– А наш Ерофей, фермер…, не такой?
– А что Ерофей? – уже и позабыв про дрова, присаживаясь рядом с мальчиком, продолжал Евдоким. – Ерофей мужик неплохой, да бабий, оттого он такой и мелочный, а потому бесстыжий! Колхоз когда развалился, опять же потому что за годы советской власти, народ вообще от самостоятельности отвык; привык чтоб как вол: запрягли пашет, выпрягли – стоит и жует. Ну да ладно, не о том речь! Приехал он тогда к нам с города и скупил всю землю за копейки, у станичников их паи в аренду взял, да теперь ее и из рук у него не вырвешь, а за пользования сущие крохи платит, пару мешков за гектар – смех и слезы! А себе, как тот евангельский богач – закрома все наполняет и наполняет и когда спрашивается ятребу свою набьет?! Все никак остановиться не может и то правда, что это тоже болезнь, да болезнь еще какая, как говорится – мыши плакали, но продолжали жрать кактусы! А все еще почему? Потому что он и не хозяин, а так – наемник, с одной стороны, а с другой бабья душа – цацки любит. У него наверно уже, как у государя или генсека, гараж машин накопился! А на днях бабы говорили, нового коня стального себе пригнал, все никак не может остановиться, словно сорока все гребет и гребет. Но сорока оно понятно, она баба, для нее главное потомство обеспечить. Но в мужике то, еще что-нибудь да должно быть, стержень какой-то, дух товарищества. Как в Тарасе Бульбе, а не только бабье – над выводком трястись, да гнездо обустраивать. Вот кстати вспомнили мы с тобой Тараса Бульбу, на Украине отчего сейчас так? – обратился он к Митьке, на что парнишка лишь пожал своими узкими плечами и его длинная, худая шея скрылась между ними, словно у черепашенка, а Евдоким продолжал: – Потому что бабье во всем народе победило – моя хата с краю, ничего не знаю. Как в Тарасе Андрей помнишь? Что им Русь? Что им вера? Им и дом-то свой толком неинтересен, это кучка панночек, и каждая из них, даже не о доме своем беспокоится, а о своем личном будуаре. Тарасов с Остапами перебили, остался один Андрей, да его друзья андрейки родства не помнящие. Разве им понять общерусского дела? В которое кстати Митяй и наши с тобой предки в свое время впряглись. – и он ласково потрепал мальчонку по плечу: – А дело это паря непростое и не человеческого хотения, а Божественного Произволения! Царьград пал и Русь матушка столетиями веру православную хранила и оберегала. А это те брат, ни чубы отращивать, здесь брат мужчиной нужно быть – казаком, воином! И думать, прежде всего нужно не о своей хате с краю, а об общем – Божеском деле! А эти андрейки бесстыжие, все готовы и продать, и предать! И даже страшно говорить – Церковь Христову готовы по хатам своим, да по селам растащить! Что ни село, то подавай ему свою Церковь, что ни хата – то туда же! Эх, бесстыжая поросячья морда! И я вот что в ум никак не могу взять – как им не страшно Церковь на куски рвать?!! Ведь и они невечные и им помирать, да перед Богом предстать придется! Неужели у них веры и на грамм не осталось?!! Вот что чудно?!… Ведь для любого малоумного понятно, и очевидно, чем для всего мирового Православия была и есть Россия и Русская церковь! Только думается мне Мить, да я даже уверен в этом, что им там сейчас и плевать на все это! Там ныне уния и детишки униатские заправляют, оттого и не будет там никогда покоя, пока они окончательно не ухандокают Украину! А те, что кричат о своей украинской церкви, то или ряженные под православных или безголовые до глубины души! У них ведь была своя церковь и не устояла, унией все закончилось; утеряли они тогда веру нашу, но потом благодаря так ненавистному ими ныне московскому царю и его попу, многие, большинство, вновь вернулись в лоно Матери Церкви. Но память у них видно худая и переломанная вся двадцатым веком, никак не дает свести все мысли воедино, и понять кто враг, а кто друг. Вообще я думаю Мить, нынешняя Украина, – и он махнул рукой в сторону Запада, куда-то туда, за Дон, – это с точки зрения здравого смысла – нация самоубийц и пусть часто и невольно, и не зная, но враги всего мирового Православия! И они, и их потомки, если не одумаются, то ответят за все свои украинские штучки – и душой, и кровью! Я думаю главная их проблема, это то, что они и не создавали то государство, в котором сейчас проживают, ибо им это досталось почти даром от советской власти. А когда ты даром что-то получил, то ты это, такое бывает часто – и не ценишь, ибо не знаешь какой ценой, другие это, порой получают! Это кстати проблема и всех революционеров. А революция это, как правило, молодость и бесшабашность: детишки еще не понимают, какую цену за то, что у них есть, заплатили их отцы, деды и прадеды, а потому безумные и расшатывают корабль, пока он не рухнет, а потом кровью умоются и тоже кое-что понимать начинают. Но это только потом… А ты как думаешь?… – усмехнулся Евдоким глядя на мальчишку, понимая, что, наверное, перегнул немного палку и рановато еще ему в таких вопросах разбираться.
– Не знаю!.. – зардевшись, честно признался Митя и опять спрятал свою длинную, худую шею, в плечи, словно в панцирь.
– Не знаешь? – усмехнулся Евдоким. – Ни-и-чего! Подрастешь, узнаешь…
– Только вот дядь, вдруг подал голос Митя. – И у нас то, тоже хотели отсоединиться от России в Гражданскую… Да и сейчас вон с Америки дядька приезжал, все говорил, что мы казаки другие, нам нужно свое государство строить…
– И у нас так, да не так… Мы построим…, но только разве, что такое, как на Украине! – вздохнул Евдоким. – А ты Митяй молодец, взрослеешь! – мальчик смущенно заулыбался от похвалы. – Только вот мы независимости захотели, когда те, кто сидел в Москве и Петербурге, начали Россию уничтожать! Веру нашу искоренять, народ уничтожать, а это уже брат совсем другая история! Тогда брат те, кто пришел к власти, бросили наземь и начали топтать и уничтожать самое святое – святыню! Ту святыню которую русским Сам Бог вручил! А они отказались от Бога и от Его дел, и стали уничтожать то, чем Русь по воле Бога тысячелетием была, жила и множилась, то есть хранительницей и защитницей истинной Христовой веры! – и Евдоким, переведя дух, добавил: А этот Алеша Американец, так то и казак то ненастоящий уже, а так – засланный. У него в оторванности от Руси матушки и русский дух пропал, да и украинушка на всю голову приключилась. Как украинцы в отрыве от Большой Руси, утеряли в себе чувство причастности к Святой Руси; так и этот за океаном, думает что казак, это так – конь, да шашка. А казак – это душа! Это воин Христов! Защитник Руси, а через то и всей Веры Православной! Если теряет казак это чувство, то все, это уже и не казак, а басурманин на коне! Вот так-то Митяй, учись, пока я жив, да детям своим передай, что такое казачество, что такое Русь и в чем наше предназначение. Понял? – подмигнул Евдоким усмехаясь.
– Понял, – улыбнувшись, ответил Митя.
– Ну, вот и ладно! – и Евдоким сделал движение, чтобы подняться, но его снова остановил голос Мити.
– Погоди дядь Евдоким…. А отчего же мужики все-таки, в баб превращаются?
– Ох ты ушлый какой, от тебя и не отделаешься! – он хитро прищурился и опять усаживаясь поудобней, с готовностью бывалого рассказчика, начал: – Ну, слушай! Я думаю, что во всем виноваты парики!
– Парики? – удивился недоверчиво парень.
– Да-да, именно парики! – закивал утвердительно мужчина. – Ты уже в школе про Петра Первого слышал?
– Слышал, – кивнул мальчик.
– Так вот, этот Петр бороды брил и парики надевал. А если кто не хотел, то он головы рубил! И нарядил он всех своих дворян в эти самые парики, кальсоны, да лосины так, что уже и не отличить было – где мужик, а где баба! Вот они походили, походили, делать нечего!.. Взяли да и обабились… Теперь понял?
Митька скривился, видно было что его это объяснение не очень удовлетворило и Евдоким, видя это, все так же улыбаясь, продолжил:
– Почти шучу!.. Но в каждой шутке, есть доля правды. А теперь серьезней: все дело в грехопадении и утери целомудрия, то есть целостности мудрости. Об этом и Святые Отцы писали… В результате этого падения, зашли у нас шарики за ролики и стали мы неполноценны, разорваны и покалечены – сами себя покалечили не послушав заповеди Божьей! Понимаешь?.. Нет по существу в нас единства, ни в разуме, ни в сердце, ни в чувствах, ни в душе, мы стали вот как это бревно. – И он похлопал по расколотому полену. – Я думаю, что этого единства в нас нет и по половому признаку. Все разделилось и все смешалось! В каждом мужчине, и в каждой женщине, есть мужское и женское, зло и добро, бабье и мужицкое…
– А что из них зло, бабье или мужицкое? – не выдержав перебил его Митя.
– Да и ни то и ни другое – не являются злом, если находятся на своем месте. Вот ты молодой, а я старый – что из этого добро, а что зло? – спросил он у мальчонки и тут же сам ответил. – Да тоже – и ни то и ни другое, просто всему свое место и время. Бог по своей премудрости распорядился так, что одни отвечают за одно, а другие за другое; у одних одно получается лучше, а у других другое. Вот женщина лучше детей понимает и ладит с ними, а мужик лучше воюет; женщина лучше обустраивает, а мужик лучше строит, и так далее и тому подобное. Но в каждом человеке, присутствует возможность, зерно и способность, делать как одно, так и другое. Но в силу разных причин, в людях еще с глубокого младенчества, наверное, еще задолго до появления на свет, начинают развиваться все эти зерна-возможности, одни больше, а другие меньше. Вот и получается, что у одних одни таланты, а у других другие. Но все равно походу нашего земного пути, мы меняемся, и меняются наши склонности и предпочтения и даже таланты. Но более всего на человека действует семья, а за тем и окружение вне семьи, то есть общество. И вот если на мальчика с детства возлагают мужские обязанности, а на девочку женские, то они, пусть порой и худо-бедно, но вырастают мужчиной и женщиной. А если поменяешь их местами и на девочку возложишь мужские обязанности, а на мальчика женские, то получится все кверху тормашками. Понимаешь? – мальчик закивал. – А сейчас с воспитанием творят, что хотят! Или на самотек пускают или порой вообще эксперименты проводить начинают. Вон в Европе говорят, додумались, мы мол говорят не настаиваем ребенку мальчик это или девочка, пусть вырастут и сами решат! Это как?!! И у нас примерно то же самое, вот о вере, о Боге, о самом главном в жизни – говорить не смей! Пусть мол вырастут и решают сами, есть Бог или нет, и как в Него верить… Да вы тогда пришибленные и не говорите ему, что вы отец и мать, пусть сами вырастут и решают – отец вы с матерью или просто инкубатор и ассимилятор – и ничего более! Ну, да ладно, это вообще случай тяжелый – клинический! В современном мире Мить, все перемешалось и чем дальше, тем больше мешается, в этом-то и вся проблема – чем дальше в лес, тем больше волки. И ладно бы настаивали на всем этом, если бы это приносило и хотя бы отдаленно напоминало хоть какой-то добрый плод, а-то ведь очевидно, что плод все мельче и гнилее. Ведь Европа и мы с вместе с нею, даже свою репродуктивную функцию перестали выполнять; то есть перестали рожать детишек, а это очевидный показатель вырождения и болезни вида-популяции-народа! Если мы вымираем – значит что-то не так в вашей общественной конструкции – схеме?!! Вот на югах, на Востоке, женщина есть женщина, а мужчина есть мужчина и дети оттого у них родятся. А у нас? Не поймешь где мужик, а где баба: бабы в штанах, мужики в платьях, а если даже внешне и не так, то внутри точно! Пока Мить мужики в душе, в сердце, штаны не оденут, из-под жененных юбок на свет Божий не повылезают, и в храм не пойдут – толку не будет. А народ наш, так и будет потихоньку чахнуть и чахнуть, пока окончательно ни зачахнет и ни испарится.
– Куда испарится? – заморгал непонимающими глазенками Митька, открыв рот.
– Куда?.. А в некуда! Просто вымрем, а на наше место придут другие народы, которые не забывают, что мужчина, прежде всего воин, защитник и боец, и лишь потом добытчик, отец и все остальное. Если он жизненное пространство своего народа не защитит, то и добывать нечего будет и защищать некого. А главная наша борьба, как писал тот же Достоевский, происходит в нашем сердце, там сатана с Богом борется. За души наши Митька борьба идет! Кому еще кроме мужика быть на переднем плане этой борьбы?! Оттого-то Мить и в монастырях подавляющее большинство, это всегда были мужчины, ибо борьба, война, это прежде всего мужское занятие. А нынешние мужики, преимущественно и не мужики – все заботы на женщин переложили; в том числе и главную борьбу человеческого рода – за свои души! Он на печи лежит или водку глушит, а его баба на смертный бой с сатаной в храм бежит, и за него, и за детей ихних, и за себя конечно горемычную! Идет в храм вступать в смертельную схватку с силами зла, на стороне Бога, на стороне добра! Позорники, а не мужики это! Видел я таких в жизни много, говорит: я не верю в Бога! А ты из-под юбки вылезай; как над головой пули засвистят, так голубчик сразу поверишь! Да так поверишь, что впервой меня и бабы своей в храм побежишь, да еще и меня с колокольни скинешь, защищая свое место! – засмеялся Евдоким своей выдумке.
– А что же сильно страшно, дядь Евдоким, на войне? Когда стреляют? – спросил Митька с интересом.
– Страшновато конечно! – посерьезнел Евдоким. – А без веры, так наверно и невыносимо становится. Поэтому я думаю, верно, высказывание, что на войне атеистов нет. Вообще везде, где человек сталкивается с трудностями, даже на контрольной в школе, – и он подмигнул Митьке, – он начинает искать опору. А душа наша, как мы с тобой знаем, по природе христианка: вот и начинаются тогда и мольбы, и слезы, и обеты. Но ведь вот какая у нас натура подлая и непостоянная, только отлегло немного. И уже забыл и о чем просил, и что получил, и какие обеты давал. Вот и лежат теперь на печи – и мужики, и казаки, ждут очередного клюка от петуха какого-нибудь, то ли от своего, то ли от залетного. Только вот, что я тебе Мить скажу: опасное это дело петуха ждать; а-то ведь вместо петуха может и страус прилететь, да так клюнет, что и голову снесет или вообще как червячка проглотит!
Митька засмеялся, представив как страус, пытается отклевать голову его пьяному отцу. А потом, улыбаясь, спросил:
– А ты что же дядь Евдоким, обет какой-нибудь давал? Исполнил? Если не секрет…
– Частично, – посерьезнел он. – Даст Бог исполню… Видишь в храме уже служу… Я только обещал еще, что если детишки будут и их в храм приведу, да не заладилось что-то. Вот с вами молокососами и вожусь! Впрочем, мы с тобой про не мужиков и не баб толковали. Вот они Мить под юбками заплыли жирком, у них оттого и совесть, и душа, и сердце поатрофировались. Да ты будь мужиком или казаком, в общем мужчиной – вылезай из-под юбки, реальной жизни нюхни, пороха понюхай и сразу станешь первым молитвенником на станице! А-то я знаю этих неверующих: первая пуля просвистит над головой, упадет на колени и будет Богу молиться и лбом землю долбить так, пока на другой стороне шарика не окажется и до Небес ни достучится! А он, видите ли герой, на диване окопался, в крепости сарафанной засел, и думает что туда никто не доберется! Доберутся голубчик, но потом, локоток то близко, да не укусишь. Тогда слезы лей, хоть залейся, а поезд ушел. И вот только, я сам не пойму, может это обабивание случилось оттого, что лучших русских людей еще первая мировая и гражданская повыбивала, ну а там и раскулачка, вторая мировая, и вот итог – бабья весна в жизни началась. Лучших из лучших русских мужиков еще первая половина двадцатого века уничтожила, а остальные надломились, вот бабы в руки вожжи и взяли. Ты не подумай Мить, женщина это хорошо и даже очень хорошо, но во всем нужна мера, размеренность и баланс. Когда мужского в жизни слишком много, тоже ничего хорошего; тогда начинаются войны, революции и прочие социальные потрясения: слишком много агрессии в жизни становится. Так что мера и только мера!… – и он махнул устало рукой. – Ладно хватит на сегодня… Чеши домой!
И Евдоким, похлопав парня по плечу, ухватил топор и более не глядя на Митьку, уверенными и отточенными движениями, продолжил рубить дрова.
Часть вторая
Преступление
Митька стремглав побежал в сторону дома. Еще издали, подходя к станице, он увидел группу подростков, на пустыре, возле полуразрушенного здания сельсовета. Их было человек десять, они сидели кружком, среди них виднелось три или четыре девчонки. На земле стояли пластмассовые бутылки с пивом, в зубах торчали сигареты, в общем, обычные трудные подростки. Раньше Митя гулял с этой компанией, но потом мать отправила его к Евдокиму, в монастырь, чтобы может он оказал на него влияние и Митя бросил общаться с этой трудной компанией. И результат не заставил себя ждать, он действительно стал отдаляться от бывших друзей, да и в школе у него сразу улучшилась успеваемость, а главное он перестал прогуливать и пропускать уроки. И сейчас Митьке не хотелось с ними встречаться и он даже думал свернуть и обогнув их по выгону незаметно пройти домой. Но среди подростков он заметил силуэт Наташи, это девочка ему сильно нравилась, ему захотелось хотя бы взглянуть на нее; и тяжело вздохнув, с легким неприятным чувством, он направился к ним.
– О-о! какие люди! Пономарь! – загалдели, засмеявшись, парни, улыбнулась ему и Наташа.
– Здо-ро-ва! – протянул Митя и весь словно подобрался, стараясь выглядеть как можно более взрослее и непринужденнее; вальяжно подошел к парням и стал здороваться с каждым из них за руку.
– Опять из монастыря? – спросил, покровительственно ухмыляясь, самый здоровый из них.
– Да.., оттуда… Мать посылала, помянуть деда с бабкой, – соврал Митя. Он стеснялся перед сверстниками, своих походов в монастырь и своего интереса ко всему этому.
– Брешешь небось?.. Сам повадился бегать молиться, а стрелки на мать пускаешь. – И худощавый паренек, сказавший это, засмеявшись, стал пародировать молитву: сложив ладони и забавно кивая головой. Подростки расхохотались.
Мити стало неудобно, и он не зная, что и делать, стукнул двумя пальцами по козырьку парня:
– Смотри а-то лоб разобьешь, у дураков говорят так бывает.
– А может ты там, только прикидываешься, а сам общак монастырский тыришь? – острил другой.
– Я туда питаться бесплатно хожу, там и пирожки и булочки, и все на халяву раздают. Так что приходи подкормлю, я знаю у тебя дома жрать нечего; не кормят; а у меня подвязки есть; я договорюсь! – попытался с острить и уколоть в ответ Митя. Он явно чувствовал себя защищающимся и отбивающимся от нападок. И даже стал немного жалеть, что не обошел их стороной.
– Не-е, увольте! Если только там кагор начнут наливать, да сигареты и план выдавать.., тогда да! А пока, лучше ты там за нас молись, и свечки перед образами втыкай! – Не растерялся парень и опять поклонился, изображая молитву, со сложенными над головой руками.
– Я за тебя лично, целый факел поставлю! – огрызнулся, зло и весело Митя. И на этот раз попал в точку, чему свидетельством стал дружный хохот ребят.
– Да, ладно!.. Че напали на пацана?.. – вмешался в разговор здоровяк. И покровительственно приобняв Митьку, предложил ему сигарету. – На паря дыхни.
Мите не хотелось, но чтобы не принять окончательно в глазах сверстников вид белой вороны, он взял сигарету и закурил. Раньше он баловался сигаретами, но теперь общаясь с Евдокимом, под его влиянием и рассказами о никотиновом рабстве, Митя забросил эту гадость.
Вдруг здоровяк Женька поднял руку и проговорил:
– Тихо!.. Слышите?
Все затихли и оборотились к полуразрушенному зданию администрации: стояла тишина и даже, как будто было тише, чем обычно. Но вот раздался какой-то шорох и шум падающего камня.
– Это Сашка-дурак, – прошептал Женька. – Айда! Только тихо… – и он, приложив палец к губам, направился к зданию; ребята дружно пошли вслед за ним.
Митька не хотел выглядеть в их глазах трусом или слабаком и потому увязался следом за ними, стараясь не отставать. Рядом с ним шла Наташа. Она была на год или два старше его и в ее наливающейся фигуре, уже вовсю стала проглядывать красота взрослой женщины. Мите она очень нравилась. Глядя на нее у него волнительно и сладко сжималось сердце, в душе что-то переворачивалось, так что перехватывало дыхание и сердце начинало биться чаще.
Наверное, эта была первая любовь?! Но она была занята; с ней дружил их вожак Женя. Сейчас идя рядом с нею, он украдкой оглядывал ее с ног до головы, и она словно почувствовав это, тоже бросила на него, как показалось Мите, совершенно безразличный и холодный взгляд. Но в какой-то момент она весело улыбнулась и подмигнула ему, и от этого подмигивания и улыбки, адресованной Митьке, он сразу почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Ему сразу захотелось подвигов, чтобы доказать ей, что и он не лыком шит и в своей отчаянности и смелости не уступит никому из станичной шпаны.
В то же время лица всех подростков засветились азартом и каким-то злым огоньком, и они как стая волчат, ринулись в развалины здания, на поиски своей жертвы – добычи. «Вот он! – раздался где-то голос. – Где?.. Пропал!.. Спрятался где-то!..» И подростки разбрелись кто куда, ища добычу и заглядывая в каждый уголок здания. Митя вновь оказался рядом с Наташей, но теперь они были только вдвоем, лишь в некотором отдалении от них, шел какой-то парень, оглядывая каждую комнату и то пропадая, то вновь появляясь в коридоре и не обращая на них никакого внимания. Митя вновь посмотрел на Наташу, и она снова ему улыбнулась. Вдруг впереди они услышали какой-то шум, словно кто-то крадучись наступил на маленький камушек. Митя и Наташа переглянулись и улыбнувшись подняв с пола несколько камней,– устремились на шум.
Подойдя к последней комнате, Митя осторожно туда заглянул… и в это время из-за угла выскочил долговязый и худощавый паренек лет восемнадцати и быстро прошмыгнув между растерявшимися было Митей и Наташей, побежал вдаль по коридору. Митька, оправившись от секундной растерянности начал швырять в него, вдогонку, камни. Бросая их вслед убегающего парня, Митя каждый раз немного зажмуривался, когда видел что камень еще чуть-чуть и мог достигнуть своей цели. И каждый раз промахиваясь, он мысленно благодарил неизвестно кого за то, что опять не попал по убегающему от них Сашке. Митя и Наташа побежали вслед за ним, иногда швыряя в него камни. То из одной комнаты, то из другой выскакивали их друзья и присоединялись к погоне, тоже, то и дело, бросая камни в бедного Сашку. Митя все бежал и бежал, он все кидал и кидал все новые и новые камни, и каждый раз закрывал глаза боясь попасть в цель. Но чтобы не выглядеть трусом, он продолжал бросать свои каменные снаряды по цели. В какой-то момент ему даже стал нравиться сам процесс охоты на бедного и беззащитного Сашку. Наверное, в нем проснулся, дремлющий в каждом из нас инстинкт зверя!
Митя гнался за ним и когда Сашка уже подбегал к углу одного из поворотов здания, Митя уже ничего не понимая, запыхавшись и полностью отдавшись страсти охоты, метнул в него находящийся в руке камень. На этот раз камень попал точно в цель, и Сашка, схватившись за голову, остановился на мгновение и присел, оглянувшись на своих преследователей. Митя тоже остановился и испугавшись тому, что все таки попал в цель, растерянно смотрел на свою жертву. Ребята, бежавшие за ним не на мгновение не останавливаясь, обогнав его, устремились в направлении Сашки. Он, убрав руку и посмотрев на нее, увидел там следы крови. И словно чувствуя, кто стал виновником его раны, посмотрел сквозь бегущих на него подростков прямо на Митю. Мите показалось, что он прочел в этом взгляде все: и обиду, и боль, и укоризну. Но погоня приближалась и Сашка вскочив, юркнул в пробоину внизу бетонной стены, опять сумев оторваться от своих преследователей.
– Айда! Ты молодец – попал! Что стал? Побежали за ним, – сказала, пробегая около него, запыхавшаяся Наташа и не останавливаясь, прямо направилась к бетонной дыре, в которую вслед за Сашкой прошмыгнули и гнавшиеся за ним ребята.
Что делать? Митя все еще пораженный своим попаданием, все же не хотел ни на минуту разлучаться с Наташей и поэтому, даже толком не соображая, что делает, побежал вслед за ней. Он пролез в этот бетонный лаз, ни Сашки, ни ребят, уже не было видно, лишь Наташа тихонько кралась и оглядывала помещение, осторожно, стараясь не шуметь и не наступать на щебень и бетонную крошку.
– А – а ! Вот он! – то и дело слышались крики ребят, но каждый раз затихали, видно что Сашка вновь и вновь успевал уйти от погони и раствориться среди развалин.
Сашка уже изрядно устал бегать и скрываться от погони. Ему на глаза попалась лежащая на полу доска, испещренная ржавыми и изогнутыми гвоздями. Он поднял ее и крепко сжал в левой руке, скорее чтобы испугать ее видом своих противников, чем действительно пустить ее вход. Ему на глаза попался какой-то укромный и затемненный уголок, и он решил в нем укрыться. Сашка сидел затаив дыхание и потирал ладонью свой разбитый затылок.
Митя и Наташа по-прежнему шли рука об руку и осторожно заглядывали в комнаты. То и дело, поглядывая друг на друга и улыбаясь. Сашка слышал, как они подходили к его укрытию. И когда они подошли вплотную к закутку, в котором он скрывался, а Митино лицо показалось из-за угла… Сашка, как загнанная зверушка выскочил перед ними, и что есть силы, замахнулся на Митю своей дубиной.
– А-а-а! убью!.. – прокричал он весь, трусясь и содрогаясь, с широко открытыми и выпученными глазами.
Митька от такой неожиданности испугался и побелел, словно увидел привидение, стал пятиться назад и, запнувшись об кирпич, бухнулся назад, на свою пятую точку. Сашка смотрел на своего поверженного противника и, вспомнив свою разбитую голову, что есть силы, размахнулся находящейся в руке палкой, грозясь нанести ею страшный и сокрушительный удар. Он, даже показывая решимость, зажмурил глаза; зажмурилась и закрыла лицо ладонями и Наташа; зажмурился и Митя. И здесь произошло, то чего никто не ожидал: ни Сашка, ни Наташа, ни даже сам Митя – он заплакал. У Мити сдали нервы и он выставив вперед свои руки, как бы защищаясь от ожидаемого удара, заплакал и запричитал:
– Не надо Саш!.. Я больше не буду!.. Пожалуйста, не бей меня!
Сашка растерявшись, еще немного поколебался: в его глазах сначала вспыхнул гнев, потом недоверие, потом снова гнев и даже какое-то подобие злорадства, в итоге, в его взгляде, промелькнуло что-то напоминающее жалость и сострадание к поверженному врагу. Увидев бежавших на крик парубков, он швырнул доску на встречу им, и подбежав к подоконнику,– запрыгнул на него, а потом спрыгнул вниз. Ребята подбежали к окну:
– Эх! Ушёл! – раздались голоса. Несколько человек швырнули камни в заросли клена и сирени, напротив окна, туда, где мгновения назад скрылся, немного прихрамывая, Сашка.
Эх ты казак! – смеялись ребята, обступив Митьку.
– Гляньте пацаны, он там случайно не обделался? – смеялся Женька.
А Митька не знал, куда и глаз деть, боясь посмотреть в глаза товарищам, словно страшась прочитать в них себе приговор. Лишь раз, мельком, он взглянул на Наташу, которая смеялась вместе со всеми, и ему показалось, что в них, – в этих самых красивых и замечательных для него глазах на всем белом свете, – он прочел то, что боялся прочитать в глазах своих сотоварищей: «Трус!» – говорили они, и это был самый страшный приговор, который он мог себе даже представить. И если бы люди действительно имели возможность проваливаться от стыда в нужный момент под землю, то он ни на секунду не сомневаясь, с радостью воспользовался этой возможностью.
После всего происшедшего, Митя разнервничавшись и испереживавшись, вдоволь натерпевшись насмешек от сверстников и для того чтобы хоть как-то сгладить неприятное впечатление, уже не смог или попросту не захотел отказаться от протянутой бутылки пива. Через два-три часа, он уже изрядно охмелевший, заливший свой стыд и позор алкоголем, оставил своих старых знакомых ровно на том самом месте, где встретил их, возвращаясь из монастыря и нетвердой, шатающейся походкой отправился домой.
На прощание он лишь мельком, на мгновение, взглянул в глаза Наташи, и ему вновь показалось, что там также неумолимо читался его приговор: «Трус!» Опустив голову, он тихо брел через выгон и в какой-то момент от стыда просто взял и заплакал. Ему было и больно, и жалко, и себя, и даже Сашку-дурачка. Он все задавал и задавал себе все те же проклятые вопросы: зачем он поддался общественному мнению и участвовал в этой низости? Зачем он такой неудалый? Почему он не может так же бездумно и легко делать то, что делают другие? Зачем и почему именно его так мучает совесть? Почему за каждую свою подлость он всегда неминуемо получает справедливую расплату? Как ему жить в этом мире? Почему Наташа досталась этому злобному Женьке? «Злобному Женьке?! – говорил он сам себе, не скрывая на себя досады. – Он может и злобный, по своей глупости… А ты злобный по своим трусости и подлости!!! Нет!.. я не такой, мне жалко Сашку! Ты из жалости в него камни бросаешь? – говорил ему внутренний голос. – Я просто хочу быть – как все! – Осторожней с пожеланиями, они порой имеют свойства исполняться! Ты хочешь быть глупым и злым? – Нет! я просто хочу, чтобы Наташа меня любила! – А зачем она тебе? Вдруг она такая же, как все? Да и будет ли она любить труса? – Она не может быть такой как все!… Она красивая!
Глупый, бедный, слабый мальчик, ты еще ничего не понимаешь, что это там такое ворочалось внутри тебя: в голове, в сердце, в твоей душе, как маленький, склизкий и не усыпающий червячок. И он в который раз, тем чаще, чем приближалось к нему его взрослость, – подавил в себе, насколько это было возможно, этот внутренний голос; голос который призывал его быть настоящим, а не таким – как все!
Митя пришел домой, подходя к дому, изо всех сил постарался взять себя в руки, чтобы родители не заметили его состояния. Но никто, ничего не заметил: отец, придя с работы в стельку пьяным и вдоволь накричавшись с женою, крепко спал, только иногда прерывая свой сон вскрикиваниями, постаныванием и матерщиной, словно там во сне его кто-то жутко пытал. Рядом с диваном, на котором он спал, валялся желтый жилет железнодорожника – путейца. А мать, совсем заработавшись по дому, и не могла ничего заметить, потому что была полностью погружена в дела хозяйства и в саму себя, – в свою горькую и тяжелую жизнь. Заметив сына, она словно находясь в каком-то погребе, в подземелье, лишь на миг, выглянув оттуда, безучастно спросила:
– Ты где так долго пропадал?
– Так… ребят встретил, – промямлил Митя себе под нос и, стараясь не глядеть на мать, сразу направился к себе в комнату.
– Иди, поешь, – услышал он голос матери.
– Я не хочу, – ответил подросток и завалившись на свою кровать – крепко заснул.
Часть третья
Сашка-дурак
У Сашки Дурачка, как его звали в деревне, была задержка в развитии. Ему уже стукнуло семнадцать лет, а по своему развитию он все еще оставался совершенным ребенком: лет восьми-десяти, а то и моложе. Он до сих пор любил играть в солдатики и машинки, чего не делали даже дети этого возраста, предпочитая им компьютерные игры, – впрочем, и их он тоже любил и более всего всевозможные стрелялки и путешествия. Когда дети ему иной раз разрешали поиграть с ними на улице в войнушку или погонять мяч, то Сашка Дурак чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Но чаще всего к нему все же относились презрительно и снисходительно или даже с некой злобой и поэтому он сторонился детей, хотя и тянулся к ним, всей совей душой, – наблюдая за их играми со стороны. Порой он и сам становился объектом их игры и агрессии, как это было в развалинах старого сельсовета, тогда его начинали дразнить и преследовать, иногда швыряя в него палки, камни или снежки, преследуя и дразнясь, а потом, раздразнив его, с тем же азартом убегали от него, крича и визжа от восторга. Девушки ему нравились тоже, но они только насмехались над ним и поэтому он боялся их более всего. Впрочем, мало кто постоянно не подтрунивал или не издевался над ним и поэтому Сашка при всей своей природной открытости и доброте, вынужден был таиться и закрываться от всех: с одной стороны надеясь на благосклонность и доброжелательность окружающих, а с другой, постоянно ожидая от них подвоха и получая взамен – зло, насмешки и надругательства.
Сашка очень переживал, что редко кто из детей соглашался принимать его в свои игры. Его ровесники были ему мало интересны, а подростки возраста Мити только подкалывали и смеялись над ним, но долго не позволяли находится в своей компании. Но именно эта возрастная категория более всего и была по душе Саши, еще не взрослые, но уже по своим интересам, поведению и манере держаться, они как бы подчеркивали и показывали всем своим видом, что, мол, мы то уже большие и не вам нас учить, как нам нужно жить. Он часто ходил к развалинам и, спрятавшись где-нибудь в кустах, подолгу наблюдал за ними из своего укрытия, более всего в жизни мечтая, оказаться среди них. Иногда он прокрадывался к ним со стороны развалин сельсовета, и тогда затаившись на втором этаже, ему было хорошо слышно все их речи, шутки и заразительный громкий смех. Но в тот раз он что-то расслабился и, потеряв бдительность, оступившись, случайно толкнул ногой кусок кирпича, который провалился в расселину и с грохотом обрушился на пол. Именно эта компания более всего и занимала Сашку, и казалось ему самой достойной и веселой. Особенно же ему нравился Митя, наверное, он чувствовал в нем какую-то особость, что он тоже, как и Сашка не такой как все остальные дети. Он часто видел Митю в одиночестве, особенно последние год или два, и заметил что он, наверное, один из всех детей станицы с какой-то радостью и энтузиазмом посещает монастырь и подолгу общается там с Евдокимом. Саша тоже несколько раз встречался с этим человеком, и Евдоким произвел на него положительное впечатление. В отличие от остальных взрослых и даже детей, Саша не увидел в Евдокиме никакого высокомерного отношения к себе. Евдоким разговаривал с ним словно равный с равным, без сюсюканья и усмешек, и Саше это понравилось, он сразу почувствовал себя взрослым и самодостаточным. Но Саша так и не сблизился с Евдокимом, потому что в монастыре бывал очень редко. Отношение его родителей к церкви, да и вообще к религии, было не то чтобы скептическое – а откровенно враждебное и презрительное. Его родители, не раз разговаривая между собой, высказывались о Боге и Его мироздании, укоризненно и претенциозно: «если Бог есть, то почему в мире столько зла?», «религия это способ и инструмент управления массами», «мы что зря институты кончали, чтобы потом еще заниматься этим мракобесием?» и все в таком роде, и так далее, и тому подобное. Но главное, что заметил бы во всех этих претензиях и умозаключениях внимательный наблюдатель, это обида: если Ты существуешь на самом деле, то как Ты мог поступить так с нашим ребенком?! Сашка слышал все эти разговоры своих родителей и они западали в его душу, в подсознание, и он уже не мог смотреть на возвышающиеся над Доном купола и кресты, без чувства недоверия и некой внутренне ощущаемой лжи.
Однажды оказавшись в монастыре и встретив там Евдокима, Сашка совершенно бесхитростно спросил у него:
– Дядь, а родители говорят, что у вас здесь одни лжецы и дураки?..
Евдоким улыбнулся и немного подумав, ответил:
– Ну-у, а-то неж!.. Разве умный, правдивый человек может верить в любовь и считать ее главной целью и ценностью жизни?.. – потом ухмыляясь, поинтересовался. – Вот ты Саш родителей своих любишь?
– Да, – закивал Саша.
– Ну вот эта любовь в тебе и есть проявление Бога. Жить ради кого-то, а если будет нужно, то и умереть ради него, вот эта любовь и есть Бог!
И немного подумав, посмотрев на Сашку, как бы взвешивая – стоит не стоит, поймет не поймет, добавил:
– Нет больше той любви, как кто положит душу свою за други своя! Живи ради других и будешь с Богом, а Бог будет с тобой. Понимаешь?