– Катюша, зачем же ты, дорого ведь?
– Что ты, бабулечка, это ж так… бижутерия. А я зарабатываю.
– Ты б на себя лучше тратила, вон опять целый чемодан навезла!
– Так нечасто ж, – будто оправдывалась Катя, – это – малым Генкиным, это – Любке, а это, деда – тебе. – Катя протянула ему чёрный пакет. – И Генке такой же.
Дед достал из чехла охотничий нож из блестящей стали.
Оленьке показался он огромным.
Бабушка ахнула:
– Опять оружие! Один ружьё оставил, вторая ножи дарит.
– Что за ружьё-то?
– Да кто ж его знает. Вовка летом по банкам стрелял, забирать не стал, зачем, говорит, оно мне в Москве.
– Не ружьё это, Катька, – махнул рукой дед, – так, игрушка пневматическая.
– Всё тебе игрушки, – баба Настя покачала головой.
Глава 3
Вечером была баня, самая настоящая, своя.
Бабушка с дедом пошли мыться первыми.
И Оленьке как-то неловко было от того, что они, такие старенькие, моются вместе. Катя, будто прочитав её мысли, сказала, что дед-то плохо видит, он и воды себе налить не сможет, обожжётся ещё ненароком.
Но дедушка Лёня, который даже воды налить не мог, встретив их в набедренном полотенце, нахлестал веником так, что если и оставалось ещё что тяжёлого на сердце, у каждого своего, всё вышло с потом.
А после, когда быстрая Катя уже домывалась, Оленька, сняв купальник, лёжа на полоке в парилке, прищурив зелёные свои глаза, с шумом вдохнула аромат поднесённого к носу липкого комочка смолы и попробовала на вкус солоноватые капельки, выступившие на белокожем теле. Подумалось Оленьке, что и она ведь по-своему красива. Отчего же не нужна никому её большая (Оленька прятала её под свободный свитер), с розовыми шероховатыми вершинками грудь, округлый животик, и то, что прячется за почти сливающимися с телом золотистыми волосками, между чуть полноватыми её гладкими бёдрами? Отчего худая черноглазая Катя, будучи всего на три года старше, успела уже побывать замужем, а светловолосая Оленька и целовалась-то всего однажды? Пройдёт её молодость. Зачем ей тогда красота вся эта?
Дымчатый, похожий на волка Набат, не вылезая из будки, проводил взглядом вышедшую из бани жаркую раскрасневшуюся Оленьку. Впереди слева торчал из земли огрызком дом-гриб. Оленьке привиделось, что в заколоченном его окне что-то мерцает. Она поёжилась, подумала о том, что надо спросить у Кати, живёт ли кто там, и побежала скорее в другой, тёплый, ставший ей уже родным дом.
Там ждал её чай из самовара с клубничным вареньем и хрустящее, пахнущее мылом и морозом постельное бельё.
Глава 4
В жаркой избе, на соседней с Оленькиным диванчиком высокой кровати, раскинув руки в стороны и приоткрыв рот, посапывала Катя. В зале ворочалась, постанывая во сне, баба Настя.
Оленьке не давал заснуть бурлящий с переливами храп дедушки Лёни.
Худощавый, на 14 лет старше, всю их семейную жизнь он командовал бабушкой. А как несколько лет назад плохо видеть стал, так и вовсе она перед ним по струнке ходила, слушалась его во всём. И любила его безмерно. И дедушка Лёня бабушку Настю очень любил. Они друг другу наградой и утешением были.
Оленька знала это от Кати.
Когда бабушка Настя вместе со своей тёткой пришли к ним в деревню, черноволосый с колючим взглядом ярко-синих глаз Лёня был уже вдовцом. После смерти жены он стал выписывать из города журналы и выводить новые сорта невиданных здесь, на севере, мясистых помидоров, строил с сыновьями новый дом и ходил охотиться на медведей. По деревне говорили, что если кто хотя бы косо на кого из его четырёх сыновей посмотрит, он того в землю зароет. А Насте тогда всего семнадцать годков было, на пять больше, чем старшему дедову сыну. Младшему, Генке, было тогда четыре. Но смогла Настя так всех к себе расположить, что все они её обожали, и она ничего не боялась. Родилась у них потом с Лёней девочка, Катина мама. А больше детей не было.
Катя, ездившая к бабке с дедом каждый год, сразу после сессии, когда зимние новогодние родственники уже уехали, а летние отпускные ещё не приехали, поддалась, наконец-то, на уговоры подруги взять её с собой. Оленьке, выезжающей из города только с родителями на дачу, давно мечталось побывать в деревне, о которой столько всего рассказывала Катя.
Удивило её немного, что мама отпустила её без уговоров и будто даже рада была немного от того, что она, Оленька, уезжает.
Кровать заскрипела, дед во сне что-то пробурчал и перестал храпеть.
Вспомнилось Оленьке, как спросила Катя про чёрного Тишку. Баба Настя, сказала, что принесла его Муська ещё летом, а внучата попросили оставить. Котов баба Настя не любила: что от них толку? Оставляла только кошек. Их в избе было две: мать звали Серкой, а дочку Муськой. Старая Серка видно совсем плохо стала слышать, сидела летом под колесами у Генкиной машины, он и придавил её случайно. Мордочка у неё была теперь перекошена на один бок. И от этого казалось, что она всегда ухмыляется. Дед, возмущаясь, рассказывал про бабушку: «Три месяца с ней шоркалась: та же жрать ничего не могла, так она её и к ветеринару в город возила, и уколы сама колола и с пипетки её выкармливала».
А про Тишку бабушка Настя сказала:
– Гадит везде, паскуда. Нарушать его надо.
И на вырвавшийся у Оленьки вопрос: «Как нарушать?» – показалось ей, что с лёгкой какой-то усмешкой баба Настя ответила:
– Ясно как. А коли добрая такая, забирай себе, в город.
Никак не могла понять Оленька, почему молодого здорового Тишку бабушке не жалко, а старую Серку, которой и жить-то осталось всего ничего, она пожалела.
Глава 5
Проснулась Оленька за полдень. Блаженно потянулась.
Баба Настя за стенкой выговаривала:
– Не пущу! Никуда не пойдёшь! Ты ко мне приехала иль хвостом вертеть?
– Тише. Оленьку разбудишь.
– Я не сплю, – произнесла Оля.
Катя тут же бросилась к ней.
– Завтрак кто-то уже проспал.
Оленька заметила, как чисто стало в доме. У бабушки Насти и так было уютно, но Катя, и когда успела, намыла клеёнку в кухне, оттёрла плиту, полазила по углам, надраила полы, сняла все половики. Лежали они теперь на крыльце, вытряхнутые.
Вспомнилось Оленьке, как вернувшись однажды с дачи, не узнали они собственную кухню. Братова пассия, переехавшая к ним за неделю до этого, навела там порядок: вынесла на помойку лежавший ещё с рождения Оленьки прилипший к полу ковёр, и вместо него выделялось теперь под овальным большим их столом невыцветшее пятно линолеума, серенькую в мелких цветочках льняную скатерть, подаренную родителям на 20-летие свадьбы, сменила на новую, современную: зато пачкаться не будет.
Мама ушла тогда в ванную, включила воду, и Оленька знала, что она там плачет. А Костина пассия сказала, что пальцем больше не пошевелит в этом доме.
Но не удержалась всё-таки, и ремонт в братовой, а теперь их совместной комнате к рождению близнецов всё-таки сделала, а больше и вправду ничего не трогала.
Вечером остановилась у дома машина. Как ни умоляла баба Настя Катю остаться дома: «Ты к кому приехала, к ним, гулять, или к бабке родной?», как ни грозилась: «Уйдёшь, можешь даже не возвращаться, забирай свои чемоданы к чёртовой матери», они всё-таки отправились в какую-то дальнюю деревню, в нескольких километрах от города, где стоял железнодорожный вокзал, на который они вчера приехали.
Там уже ждала их в холодном каком-то доме молодёжь. И предусмотрительно взятая Катей не только водка, но и закуска, банка солёных огурцов и кусок пирога с капустой оказались весьма кстати, потому что на всём-то столе и стояло только: маленький круглый заварной чайничек и конфеты для девочек. А мальчики, выпивши из этого чайничка, занюхивали девичьими волосами.
То, что было в чайнике, Катя запретила Оленьке сразу: «Свалишься и не встанешь».
А Оленьке очень хотелось. И, в конце концов, пока Катя с местным Казановой, рискуя задеть кого-нибудь своими длинными ногами, выплясывала канкан, какой-то короткостриженый парень протянул Оленьке эмалированную, с отколотой ручкой кружку, с прозрачной водицей на дне. Выпив обжигающую эту жидкость, нисколечко она не опьянела, а только стало ей ещё беспечнее и счастливей. А когда все засобирались на дискотеку, и Катя потрясла её за плечо, сказав, что все одеты и ждут только её, Оленька попыталась встать и не смогла. Ноги не слушались.
– О! Да ты, девонька, в зюзю.
– Незюзяваяя, – сказала Оля и выпала из реальности.
Глава 6
Подняв тяжёлую с молоточками внутри голову, сквозь щёлку в жёлтой занавеси Оленька увидела, как бесшумно прошла на кухню и села на стул сгорбленная, как-то вдруг постаревшая баба Настя.
Лежала Оля в джинсах и свитере поверх одеяла.
Голова гудела.
– Катя, – позвала тихо.
– Вышла вся твоя Катя! – бабушка Настя, словно болванчик, покачала головой.
Тикали часы. Оленька не помнила, что было вчера: кто-то помогал ей надеть сапоги, потом, очнувшись в машине на заднем сиденье, она увидела бритый затылок белобрысого молодого водителя и снова заснула.
Почему была она в машине одна? Неужели так вот возможно: не помнить целый кусок своей жизни?
Где же Катя? Если бы с ней случилось что-то серьёзное, баба Настя сразу бы ей сказала. Баба Настя выгнала бы её из дома. Зачем она им теперь?
Надо спросить у деда. Оленька встала и, пройдя вдоль печки, приоткрыла занавеску в залу. Дед сидел за столом, на своём всегдашнем месте. Голова его была запрокинута, глаза прищурены, отвисшая челюсть обнажала беззубый рот. Он был недвижен. Чёрно-белые портреты смотрели со стен на Оленьку, будто укоряя её за что-то. Оленька прислушалась. Показалось ей, что дед не дышит.
Но нет. Дыхание его было сбивчивым и таким громким, что она удивилась, как не услышала его сразу. Оно шло откуда-то сбоку.
Оленька обернулась и… вскрикнула. Сзади неё стояла бабушка Настя.
– Чё орёшь, как резаная, – устало произнесла она. – Спит он так, с открытыми глазами. Уж много лет как.
Выглядела баба Настя такой осунувшейся, что Оленька даже за неё испугалась. Она решила, что спросит про Катю позже. Может, и лучше ей, Оленьке, пока не знать…
Баба Настя взялась за вёдра, и Оленька вызвалась ей помочь.
– Фуфайку надень!
– Да что вы, я так, недалеко ведь!
Колодец был один на деревню, метрах в пятидесяти от дома. Баба Настя разрешила ей покрутить за четыре пальца-бруска ворот и поднять приделанное к железной цепи ведро. Тёмная глубокая вода смотрела снизу на Оленьку. Дышала всё-так же шумно, с присвистом, бабушка Настя. Она легонько постучала по спине задумавшуюся, застывшую на месте Оленьку. Оленька вздрогнула, отпустила ворот, и ведро с грохотом полетело вниз.
– Что ж с тобой, девонька, делать! Съесть тебя, что ли?
Оленька посмотрела в колодец.
– Да шучу я, шучу! Что ж ты пугливая какая!
Бабушка Настя наполнила вёдра, и вместе они донесли их до дома. Оленька – в ярком жёлтом пуховике, зелёной с помпоном шапочке и замшевых коричневых сапожках. Баба Настя – в болотного цвета платке, фуфайке и валенках.
К ужину дед проснулся.
Ели молча.
Глядя на Оленьку, жадно глотающую обжигающие, только из печки кислые щи, баба Настя спросила:
– Ты, девонька, хоть понимаешь, как тебе повезло-то? Ничему-то вас жизнь не учит!
Оленька промолчала.
Когда бабушка Настя снова ушла куда-то, подобревший после обеда дед лукаво спросил Оленьку:
– Совсем ничего не помнишь?
Оленька виновато улыбнулась.
Дед достал из-под круглой сахарницы сложенный вдвое листок в клеточку, протянул его Оленьке.
Это была записка:
«Бабулечка, знаю, ты всё равно выпытаешь, так что признаюсь сама. Я сломала ногу. Не переживай, перелом незначительный (говорю тебе как доктор). Отдай Славке (это такой славный мальчик, который привезёт вам Оленьку) мою сумочку. Там паспорт и полис для больницы. Вы только не волнуйтесь! Олю берегите. 26-го нам уезжать. Генка отвезёт её в город. Попробую вырваться. Позвоню как смогу. Бабулечка, ты уж прикрой меня перед дедом и прости. Целую тебя. Твоя Катя».
Как Катя сломала ногу, дед не знал, но, как говорится, «если столько пить, немудрено». Оленьку доставил домой этот самый Славка, повезло ещё, что «парень приличный оказался и не воспользовался, как говорится».
Оленька опустила глаза.
И вдруг вспомнила, что у неё был сотовый. Толку, конечно, мало, связь здесь ловила через пень-колоду и то не везде, ближайшее место – около будки с Набатом, недалеко от бани. Оттуда и пыталась Оленька дозвониться до мамы в первый день со своего, как говорила Катя, доисторического аппарата. И если бы Катя, видя её отчаяние, не дала бы ей тогда своего телефона, не знала бы Оленька, что и делать.
Только не было теперь Кати рядом. И телефона Оленькиного тоже нигде не оказалось. В кармане куртки лежал только какой-то клочок бумаги. Она помнила, что брала телефон с собой.
Блин. Неужели она его там забыла?
– Дедушка Лёня, у вас телефон есть?
– На кой он мне? У бабки вон есть, Катька подарила.