Как это было

В послевоенной бакинской школе, где я учился с 1946 года, у многих учеников не было отцов – погибли на войне, а у некоторых отцы – инвалиды. Война закончилась в 1945 году, но еще несколько лет спустя мы видели и ощущали ее жестокие отголоски. В городе было много калек, привязанных к каким-то тележкам, ездили они, отталкиваясь руками, в которых держали деревянные колотушки, от асфальта. Они ловко запрыгивали на тротуары, перескакивали ямы и выбоины на дороге.

Баку – город, расположенный на небольших горках, и часто можно было видеть, как по асфальтовому спуску с огромной скоростью несется группа этих тележек, где лихие наездники, ловко маневрируя среди машин, что-то кричат, смеются, радуются жизни. Их деревянные тележки, где вместо колес были большие шарикоподшипники, издавали на асфальте такой пронзительный тревожный вой, который напомнил мне рев фашистского самолета, пролетевшего над нашим поездом.

Говорили, что среди этих несчастных не только фронтовики, но и старшие дети, потерявшие ноги во время войны. Никто не знал, где они живут, чем занимаются. Однажды на Приморском бульваре я видел, как один из них, отставив в сторону свою тележку и опираясь поочередно каждой рукой с деревяшкой, выполнял сложные гимнастические упражнения – он крутил своим безногим телом такие виртуозные вензеля, похожие на те, которые выполняют гимнасты на коне. Рядом с ним лежала кепка, куда зрители кидали деньги.

Еще приметная черта того времени. Много людей в городе носило полувоенную форму, со споротыми погонами, без знаков различия. Было много трофейных мундиров; мы знали и отличали их: чешские, немецкие, румынские, очень редко попадались американские.

За городом находилось несколько свалок, куда свозилась трофейная техника – это были громадные металлические пирамиды, составленные из железных и деревянных ящиков, вперемешку с танками, лафетами орудий, стоящих в несколько этажей, как будто некий Гулливер навалил всю эту кучу металла. На этих свалках можно было найти много ценных и интересующих школьников вещей, таких, как гранаты, мины, патроны, запалы от гранат, некоторые наиболее удачливые и упрямые, которым удавалось приникнуть в полуобгоревшие, покореженные танки, могли похвалиться и добытым пистолетом. Многие приносили свою добычу в школу, там происходил натуральный обмен. Мы умели обезвреживать все эти мины и гранаты, главное – аккуратно вынуть запал и высыпать содержимое. Была еще такая игра у послевоенных детей: положить на трамвайные рельсы ряд патронов и потом, когда по ним проедет вагон, прослушать длинную пулеметную очередь.

Этого оружия по рукам ходило столько, что в тогдашних поликлиниках висели плакаты, предупреждающие об опасностях этих игрушек. У многих детей поотрывало пальцы, руки. Повыбивало глаза. А некоторые и погибли.

Эта наша увлеченность военными игрушками, как некое эхо войны, продолжалась примерно до 48-49 годов, а в начале 50-х годов как-то незаметно исчезла. В городе стало меньше инвалидов на этих жутких колясках, люди из своих полувоенных мундиров переоделись в цивильное платье, а на смену нашим опасным играм со взрывчатой в школу пришел спорт. Общество «Динамо», шефствующее над нашей школой, приглашало учеников в десятки спортивных секций. Рядом со школой построили баскетбольную площадку – мы открыли для себя баскетбол, он стал у нас очень популярен, наша команда много лет была лучшей в городе, и многие ребята приходили в школу на час раньше, чтобы сразиться на площадке с соседним классом или потренироваться в бросках.

В беседах о жизни как-то реже стало звучать слово «война», и, хотя память о ней оставалась в самой глубине сознания народа, горечь постепенно уходила, и все больше людей ощущали радость от наступившего мирного времени.

Конечно, во многих семьях была боль от невосполнимой потери своих близких, да и материальные трудности оставались, но люди, пережившие военное время, были неприхотливы, привыкли довольствоваться малым, а понимание того, что твой дом не разбомбят, никто не погибнет и, видя какое-то улучшение жизни, народ понимал: не надо отчаиваться, сообща все наладим, восстановим и впереди будет лучше, чем вчера.

Вот такие воспоминания о послевоенной жизни, остро засевшие в детской памяти, позволили нам с тобой, читатель, покинуть ненадолго наш тесный вагон и окунуться в другой мир, ставший уже историей. Пора нам возвратиться в этот странный поезд моего детства, который все едет и едет куда-то…

Итак, мне скоро будет 6 лет. Я сижу где-то в углу «теплушки» на толстом матрасе, набитом сеном, ничего не ем, не пью, вокруг меня постоянное движение, шум, детский плач и крики, что-то передвигают, устанавливают. Женщины все с маленькими детьми, много грудных.

Одна женщина в белом халате с красным крестом на рукаве что-то всем раздает, объясняет. Потом забытье под мерный стук колес; то как-то сладко спится, то меня куда-то укладывают, теребят, никакого покоя. Поезд замедляет ход, все тише, тише постукивают колеса; легкий толчок, тишина, я чувствую, что поезд остановился.

Спрашиваю у окружающих: «Это уже Баку?» Женщина, к которой я обратился, ответила мне: «Нет, это не Баку. А ты что, хочешь на этом поезде до Баку доехать?» В разговор вмешалась тетя Нина, она что-то стала объяснять моей собеседнице, мне не понятное и не интересное, я же вернулся в свой угол и погрузился в воспоминания о прежней жизни.

Между дремотой, грустью и пробуждением я стал, от нечего делать, вслушиваться в разговоры окружающих. Меня как-то насторожил ответ той женщины, в нем было какое-то сомнение в том, что на этом поезде можно до Баку доехать. Слушал я эти разговоры, слушал, потом они превратились в какое-то тихое жужжание, и я задремал. Сквозь дрему до меня доносились обрывки фраз, иногда звучало слово «Баку» и говорили о каком-то поезде, который сошел с рельсов. Какая-то легкая тревога высвободила меня из сонных объятий, и я стал переваривать услышанное. Мне показалось, что говоря о поезде, сошедшем с рельсов, в голосах женщин звучало беспокойство. Вот это меня и насторожило. Я лежал и думал, ну и что такого, что сошел с рельсов, пусть дальше едет по земле, ничего страшного, потом такие соображения: может, тогда он не найдет дорогу в Баку.

Суета в вагоне как-то прекратилась, все разбрелись по своим местам, стало тихо, кого-то укачивали, тихо напевая колыбельную песню.

Я пошел бродить по вагону, изучая его: добрался до раздвижной двери, около которой оказалось маленькое окошко, оно было пониже других окон, но я все равно до него не доставал. Приспособив небольшой ящик, я залез на него и устроился у этого окна, рассматривая пейзаж, мелькающий за окном. Отдельные большие группы деревьев чередовались с какими-то полями, небольшими речками, иногда на пригорках в купах зелени виднелись крыши домов. Поезд долго мчался, нигде не останавливаясь. Лес становился гуще, и скоро кроме деревьев, мелькающих за окном, ничего не стало видно.

Поезд замедлил ход, было такое впечатление, что он пробирается сквозь чащу, как-то дергаясь, виляя из стороны в сторону.

Летний день постепенно угасал, на стене загорелось несколько лампочек, за стеклом ничего не видно. В вагоне было очень жарко, кто-то открыл окно, у которого я стоял, и я продолжил свои наблюдения.

Мне показалось, что наш поезд завяз в этом лесу. Со всех сторон сучья лезут к поезду, царапаются об окна, а когда дорога немного повернула направо, я увидел впереди светлое пятно от прожектора паровоза, с переплетенными сучьями, изогнутыми стволами; а вокруг непроглядный мрак, лишь подсвеченный слабыми, едва заметными огоньками нашего поезда.

Такой лес, такой мрак мог быть только в сказке. Наверное, в подобном лесу заблудился Мальчик-с-пальчик, брошенный злыми родителями. Вспоминались всякие страшные случаи из тех сказок, что мне читали взрослые. Разные волшебники, Бармалей, доктор Айболит и другие знакомые мне персонажи появлялись из переплетенных веток и, медленно растворяясь в дыму паровоза, проплывали передо мной.

Между тем, лесной коридор все сужался, скоро поезду будет некуда ехать, зачем он туда едет? Теперь он точно не найдет дорогу в Баку. Надо что-то делать! Спросить не у кого. Все спят. Да и спрашивать бесполезно: когда я спросил на первой остановке про Баку у той женщины, она мне ответила как-то неопределенно: «Ты на нем(поезде) хочешь туда доехать?» Странный вопрос, я же туда еду. Другая женщина, когда я ее спросил, почему поезд поехал вдруг назад, ответила мне: «Наверное, решил вернуться в Горький».

Вот так, вспоминая все эти непонятные ответы и видя жуткую реальность за окном, в душе все росла тревога.

Мне надоело болтаться у окна, я слез с ящика и отправился на свое место, устроился на нем, но спать мне не хотелось. Лежал и думал: «Куда меня завезли? Похоже, что поезд все-таки заблудился в этом страшном лесу!»

Поезд тем временем, ехал все медленнее и, наконец, с лязгом и скрежетом остановился. Послышались громкие разговоры, где-то хлопали двери вагонов, кто-то с хрустом ходил по каменистой насыпи вдоль вагона. Потом с визгом раздвинулась дверь нашего вагона, и послышался голос коменданта поезда: «Ремонт путей. Из вагона до утра не выходить. Всем спать!» Но в нашем вагоне, кроме меня, похоже, и так все спали.

Эту ночь я фактически не спал, дождавшись, когда стала пробуждаться тетя Нина, я рассказал ей, что я видел, как поезд заблудился, потому что сошел с рельсов и теперь он не знает, что делать и куда ехать, и что-то там ремонтируют. Тетя Нина пошла к коменданту разбираться с моими домыслами.

Вернулась она не скоро, посадила меня на ящик напротив себя и стала расспрашивать. Когда выяснилось, что поезда я раньше вообще не видел, а трамвай – только издали, и на нем не ездил, тетя Нина мне объяснила, что поезд может ездить только по рельсам, а если сходит с рельсов, то это – авария, такое бывает только на войне, заблудиться он не может, т.к. поезд едет не сам, а его ведет машинист, который отлично знает дорогу; так что не переживай, до мамы доедешь. А что стоим сейчас, то это просто ремонтируют дорогу; когда починят, мы поедем дальше.

Впервые за последние годы я получил четкое, убедительное разъяснение всего того непонятного, что держал в себе, внутри; исчезли надуманные страхи и неуверенность во всем происходящем вокруг. Но когда исчезли напряженность и волнение, с которыми я начал свою поездку, вернулись тоска и безразличие ко всему, я залез в свой угол и надолго погрузился в спячку, какой-то летаргический сон.

Сколько дней я в нем находился – не знаю, я ничего не видел и не слышал, наверное, и не ел, из этого состояния в моей памяти ничего не сохранилось. Тетя Нина покинула наш вагон через день-два после моего пробуждения. Она и рассказала потом маме об этих событиях. После пробуждения я начал новую жизнь.

Вот как это было. Открываю глаза. Голова тяжелая, но впервые за время моего бредового состояния, видится все очень четко и ясно. Раздвижная дверь нашего вагона открыта нараспашку, в ней виднеется какое-то черное сооружение, и вокруг нее витает необычайно ароматный, вкусный запах. Впервые за время поездки я почувствовал, что хочу есть. Мне подают миску с дымящейся кашей. Кто-то сует мне в рот ложку с этой кашей, я беру ложку рукой и сам начинаю потихоньку есть.

Проглотив кашу, я испытываю такую радость, которая распространяется по всему телу, наслаждение от ее вкуса заполняет рот, даже нос и язык чувствуют, какая это божественная пища. Когда я проглатываю эту кашу, мне кажется, что все жизненные соки и силы, которые есть в природе, чудесным образом впитываются в меня.

Я готов съесть всю эту кашу целиком, но ее отобрали у меня, сказав, что после голода нельзя много есть.

В последующей жизни, много лет спустя, мне еще раз довелось испытать подобное состояние, когда обычная, заурядная пища показалась божественным нектаром. После тяжелой операции, я лежал четверо суток, питаясь клюквенным соком, вид пищи вызывал у меня отвращение, и вот однажды мне предложили какой-то мясной или куриный бульон – я без всякого желания проглотил ложку бульона и этот божественный вкус, ощутимый мной, напомнил мне радость и восторг, которые я испытал, попробовав кашу после голодания в моем детском путешествии.

И в том, и в больничном случае после этого обостренного ощущения вкуса началось мое возрождение. В детстве я просто вписался в жизнь нашего вагона, пробудился интерес к жизни; на стоянках я стал выходить гулять вместе с сопровождающей, а если поезд стоял долго, меня иногда отпускали одного.

На многих станциях имелся кипяток, и наши пассажиры с разными посудинами отправлялись набирать его. В том месте, где расположен кран с кипятком, всегда толпился народ, была небольшая очередь. Чтобы набрать кипяток и донести его до вагона, нужно было обладать некоторой сноровкой: сначала залить так, чтобы не обжечь руки водой, а потом, закрыв крышкой, донести, не расплескав, до входа в вагон, где его осторожно принимали женщины.

Станции, где мы останавливались, все были какие-то однообразные: длинное приземистое строение, иногда в два этажа, на переднем левом углу здания висел большой колокол с короткой болтающейся веревкой. Перед отправлением поезда в этот колокол звонил человек в красивом мундире и фуражке.

В конце перрона, справа от железнодорожных путей стояло какое-то непонятное сооружение в форме буквы «Г». Оно напоминало фонарный столб с очень широкой массивной вычурной тумбой, где верхняя поперечина, такая же узорчатая, заканчивалась неким широким раструбом, примерно, как краник на старинном самоваре.

И вот эта поперечина вращалась вокруг столба; то она направлено вправо, то влево, то вообще, не поймешь как. Я иногда подходил близко к этому сооружению, тщательно изучал его; сначала я принял его за такой странный уличный фонарь, но ни лампочек, никаких плафонов на нем я не обнаружил. Пытался спрашивать у проходящих людей, но обычно все куда-то спешили, и ответ был: «Мальчик, не путайся под ногами».

Но однажды, все-таки, я открыл назначение этого сооружения. Как-то к этому столбу подъехал паровоз, из него вылез человек с чумазой физиономией и в промасленной темной одежде. Он за веревку повернул верхнюю перекладину так, чтобы она оказалась над паровозом. Из кабины паровоза высунулся машинист, они что-то прокричали друг другу, и из этого широкого раструба стал с грохотом и шумом извергаться поток воды, исчезая где-то в паровозе. Через некоторое время поток прекратился, трубу с раструбом повернули в сторону, и паровоз, гудя, пыхтя и выбрасывая по сторонам струи белого пара, удалился. Я рассказал о том, что я видел, женщинам в нашем вагоне; мне объяснили, что паровоз двигается с помощью пара и для этого ему нужна вода.

Так, во время этой поездки, открытие окружающего мира становилось все более интересным для меня, разрушались многие наивные представления об устройстве той маленькой жизни, в которой я находился раньше. Мир, увиденный из поезда, оказался таким огромным, подчас загадочным: разные пейзажи, люди, непонятные разговоры, столько всего обрушилось на мою несмышленую впечатлительную голову, что я совершенно не понимал, как взрослые люди разбираются во всей этой суматохе, называемой жизнью.

Однажды я обратил внимание на человека, который шел вдоль состава, постукивая длинным молоточком где-то под колесами, а потом из какого-то сосуда, похожего на чайник с длинным носиком, что-то туда заливал.

Я шел за ним долго, но так и не мог понять, что он делает. Человек обратил на меня внимание, обернулся и спросил: «Что, мальчик, понравилась тебе моя работа?» Я ответил: «Мне непонятно, что вы делаете, но интересно узнать, для чего все это». Человек оказался словоохотливым, дальше мы шли вместе, беседуя. Он мне рассказал, что смазывает буксы, по которым вращаются колеса, иначе они будут гореть. Так, слушая его небольшую лекцию, мы дошли до конца состава. Я тогда почти ничего не понял, но осталось какое-то хорошее чувство от общения с этим доброжелательным человеком. Он спросил у меня, куда я еду, зачем? Когда узнал, что я еду к маме в Баку из Горького, один, и меня сопровождают разные люди, он произнес: «Вот проклятая война! Все человеческие жизни перевернула». Я спросил у него: «А вы где живете и как называется ваша станция?» Получил такой ответ: «Я жил в Ленинграде, а сейчас живу в лагере, а на станцию нас привозят помогать при разгрузке поездов, здоровье у меня плохое, поэтому мне поручают смазывать буксы». Я удивился, услышав такой ответ, но свой вопрос задать не успел, где-то кричали, собирали людей на построение. Мы уже дошли до нашего вагона, он попрощался со мной за руку, сказав на прощание: «Ничего, сынок, вырастешь, будешь учиться, многое поймешь. Раньше я был инженер, а сейчас вот такая у меня работа».

В вагоне меня стали ругать – зачем я отлучился без спросу; приходил комендант, сказал, чтобы из вагона никто не выходил; на станции работают заключенные.

Впоследствии, в старших классах, изучая историю, я пытался восстановить тот маршрут, по которому двигался наш поезд, но так и не смог этого сделать. В школе некоторые учителя знали об этой моей поездке. Однажды, когда после летних каникул нам задали написать сочинение на свободную тему, большинство выбрало вариант: «Как я провел лето», а мне учительница предложила описать мое путешествие из Горького в Баку в 1944 г. Кое-как я с этим заданием справился. Вероятно, в учительской было обсуждение моего сочинения, и после этого на уроках другие учителя, особенно истории и географии, упоминали мою поездку, как иллюстрацию к тем далеким событиям военного времени, происходившим тогда в стране.

Звучали разные предположения и варианты моего маршрута и от учеников, и от преподавателей. В итоге всех этих рассуждений и домыслов, картина моего передвижения не только прояснилась, но еще больше запуталась. Мы всем классом с учителями изучали карту и не могли ответить на вопрос, как наш поезд умудрялся миновать большие города, бывшие на его пути? Сошлись на том, что, возможно, он заходил в них ночью, когда я спал. Или же причина та, что маршрут был засекречен, ведь поезда везли военные грузы, боеприпасы, продовольствие для фронта, а наш вагон прицеплялся к этим поездам.

Отсюда это беспорядочное «броуновское» движение нашего вагона, я бы сравнил его с галсами, когда парусное судно идет против ветра; зигзаги и вправо, и влево, но хоть немного, но все-таки вперед. Вот почему такие разные пейзажи, люди разных национальностей, встречающиеся нам в пути, и отсутствие крупных городов. Так, какие-то маленькие станции, полустанки с небольшими сараями, складами, окруженными заборами с колючей проволокой.

Особенно мне запомнилась одна станция – она мне показалась просто жалкой, брошенной. Выглядела так сиротливо, одиноко среди громадной бледно-серой и ровной пустыни. Около нее гуляло несколько верблюдов. А вокруг, до самого горизонта, кроме нескольких непонятных пузатых сооружений – никого! Ни людей, ни растительности. Я вспомнил картинку с верблюдами, которую видел в журнале.

Желая блеснуть своими познаниями (не все же спрашивать, я и сам кое-что знаю), я неуверенно произнес: «Это, наверное, Египет».

Все немножко посмеялись, когда я рассказал, откуда у меня такие сведения, и объяснили, что верблюды не только в Египте, они есть и во многих других странах. Вот так мои детские наивные представления о понимании жизни немного прояснялись, заменяя их более сложными – мир как бы расширялся вокруг меня. Что-то становилось очень простым и ясным, а что-то другое еще более сложным.

В памяти моей война была постоянным фоном тогдашней жизни, но она шла за пределами маленького провинциального мира, где проходили наши детские игры, занятия в аидиной команде, разные хозяйственные хлопоты. Когда же я оказался в поезде, ехавшем по разоренной стране, война сразу же зримо напомнила о себе, начиная с поезда из Горького, где ехали раненые, больные, изможденные люди, где было много разговоров о погибших родственниках, друзьях, боях, госпиталях, в чем я совсем не разбирался. Раньше о войне мы слышали только в сводках Совинформбюро или от старших ребят, которые бывали в кинотеатрах и рассказывали нам о событиях, почерпнутых из кинохроники, которую показывали перед сеансом.

Здесь же, на некоторых станциях я видел много разной военной техники; большие поезда, груженые танками, орудиями, зелеными фургонами, составы, заполненные солдатами, много шума, разговоров, песни, гармони, крики. Грохот, ревут моторы, иногда играет оркестр, из мощных радиоустановок звучат приказы и какие-то команды.

Наконец, вся эта неразбериха начинает крутиться каким-то водоворотом. Передвигается куда-то, и вот уже последние танки загружены на платформы, всему находится свое место, станция пустеет, и под звуки оркестра поезд трогается. Когда вокруг такая бурная жизнь – уже не до грусти, никакой расслабленности.

А настоящая война с ее жертвами, разрушениями ждала меня впереди. В начале этой главы я упомянул, как мама потеряла связь с нашим поездом и больше недели не имела сведений о моей судьбе. Я часто слышал об этом случае и впоследствии в течении своей жизни, общаясь с участниками тех далеких событий, с руководителями различного ранга, имеющих отношение к секретам многих оборонных мероприятий, я попытался произвести расследование или, вернее, реконструкцию этого эпизода.

Вот как это было и выглядело глазами ребенка. Наш небольшой поезд прибывает на очередную станцию. Эта станция, в отличие от многих других, довольно солидная, вокруг нее много построек, складов, разных механизмов, кранов, платформ, ожидающих погрузки, много машин, снующих туда-сюда, из радиоустановок разносятся команды, звучат номера путей. Вагону нашему нет места среди этого столпотворения – он останавливается невдалеке от станции; возле него на лужайке небольшие стожки, заготовленные для нас, маленькая речка с чистой, прозрачной водой.

Начинаются хозяйственные работы. Меняют сено в матрасах, выливают чаны с нечистотами, кто-то возвращается с букетами цветов – обычные житейские хлопоты на остановках. Хороший летний вечер. Заходящее солнце мягким светом золотит верхушки деревьев. Со стороны станции доносятся приглушенные расстоянием тихие звуки напряженной работы, стук, скрежет, рычание моторов. В какой-то момент, когда этот шум почти затихает, я улавливаю очень странный гул – он мне показался знакомым, затем пауза… Тишина… И до нас доносится только голос из радиоустановок.

Среди наших женщин началось какое-то беспокойство: некоторые из них были на фронте, другие отправлялись в эвакуацию из разбомбленных городов – они узнали этот звук. Я тоже узнал его, он был похож на тот, который мы слышали с Володей ночью, когда вышли посмотреть на бомбежку. Сейчас он был намного громче и злее. Звук усиливался и приближался к нам со стороны заходящего солнца. Сначала показалось несколько черных точек, которые какой-то волнистой линией приближались к нам. Я, не отрываясь, смотрел на эти точки, как они, постепенно увеличиваясь, превращались в подобие птиц, гул заполонил все вокруг, он сильно отдавался в голове, заложил уши, и кроме этого страшного рева я ничего не слышал. Потом послышались разрывы. Где-то сбоку и впереди нас прозвучал еще ряд взрывов, которые мы увидели; над станцией выросло несколько столбов: внизу пламя, а наверху страшный черный дым. Очень прямые, они как-то странно поднимались кверху. И только вверху дым бесился, рвался хлопьями в разные стороны. Эти взрывы-столбы шли от станции в нашу сторону четко по прямой линии. Вот ближе, ближе, еще один взрыв и еще один где-то сбоку, недалеко от нас.

Самолеты шли на большой высоте. Когда были над нами, они рассыпались веером в разные стороны, и рев моторов стал удаляться. Возле нашего вагона слышны были крики, визги, детский плач, все куда-то бегали, перемещались с места на место, кто-то прятался под вагоном, другие – под деревьями.

Когда шум удалявшихся самолетов стал затихать, мы увидели, что со станции в нашу сторону движется вагон, толкаемый паровозом. Он мчался все быстрее и быстрее, вот он уже близко. Всем показалось, что он сейчас врежется в нас, но паровоз, отчаянно свистя, со скрежетом и визгом стал замедлять ход, но все-таки довольно сильно стукнулся в наш вагон. Громко лязгнули буфера, наш вагон от удара сдвинулся со своего места, с паровоза спрыгнул комендант поезда с криком: «Все в вагон!». Быстренько собрав разбежавшихся пассажиров и прокричав еще раз «Быстро все в вагон!», комендант схватил меня за шиворот, втолкнул в распахнутую дверь теплушки, и наш поезд с двумя вагонами и паровозом сзади стал быстро набирать ход, удаляясь от станции. Поезд наш помчался с бешеной скоростью, так быстро мы еще никогда не ездили. На передней площадке нашего вагона оказался человек с рупором и фонарем, он что-то кричал другому человеку в нашем вагоне, а тот в окошко подавал какие-то сигналы машинисту.

Мы отъехали от станции уже на приличное расстояние, когда сквозь стук колес и дребезжание вагонов услышали отдаленное гудение идущих самолетов и новые взрывы где-то вдалеке. Потом мы услышали звук самолета над нами и рядом с поездом несколько взрывов.

Поезд наш временами резко сбавлял скорость и двигался очень медленно, потом опять рывок и бешеная гонка и так несколько раз; иногда над нами с ревом проносился самолет, где-то были слышны разрывы.

Мы все сидели в темном запертом вагоне и вслушивались в эти звуки. Потом вдруг стало тихо: ни разрывов, ни воя самолетов, только мягко постукивали колеса. Человек на передней платформе нашего поезда что-то отчаянно кричит в рупор. Поезд наш замедляет ход, колеса стучат все медленнее и тише, вот легкий толчок и поезд останавливается.

Все сидят, как завороженные, напряженно прислушиваются, слышен только плач и крик детей. Снаружи раздаются голоса, какие-то стуки, скрежет железа. Открывается дверь, и при мягком свете летних сумерек мы видим вокруг тот немыслимый беспорядок и свалку, которые образовались в вагоне при нашем поспешном бегстве. Комендант вручил дежурной фонарь «летучая мышь», велел устраиваться на ночлег – все заботы оставить до завтра.

Летнее утро – раннее: я проснулся от громких разговоров, хруста какого-то железа. Я вышел из вагона, стал озираться – мы находились в лесу. После грохота и ужаса вчерашнего дня тишина была такая ласковая, нарушаемая негромким птичьим щебетом.

Где-то впереди паровоза копошилась группа людей, оттуда изредка слышались команды и звуки работ, которые и разбудили меня.

В том вагоне, который приехал к нам, были рабочие-путейцы, обслуживающий персонал этой станции. Сзади паровоза, примерно в 200-300 метрах оказалась воронка от бомбы – это глубокая яма немного в стороне от рельсов; рельсы взрывом не были тронуты. Но под ними осыпалась земля в эту воронку. Началось восстановление пути, которое заняло несколько дней, после чего наш поезд с двумя вагонами медленно возвратился на станцию. Когда мы вылезли из вагона, то были поражены произошедшими здесь переменами. Всюду запах гари и обилие черного цвета, даже земля под ногами была покрыта слоем какой-то жирной сажи. Уцелело только одно здание, все остальные были разрушены, кругом громадные воронки от разорвавшихся бомб, покореженные платформы, вагоны, искромсанная техника. Шла разборка завалов, восстанавливали уничтоженные пути. Вагон наш поставили на окраине станции, ближе к лесочку, где много деревьев было покрыто черным налетом, а у некоторых кверху торчали изуродованные сучья, как обгоревшие черные руки. Сколько мы там простояли, я не помню – наш вагон постоянно перемещали с места на место, но вот мы, наконец, куда-то поехали – медленно, рывками, толчками. Какое-то время спустя добрались до маленького разъезда, где нас прицепили к большому поезду.

Вот так пропажа поезда, которая очень обеспокоила мою маму, выглядела глазами и ушами ребенка, потому что, кроме увиденного, было много разговоров окружающих об этом случае.

После такого запомнившегося мне события, много лет спустя, я часто беседовал с разными людьми, рассказывая им об этом эпизоде во время войны. Много вопросов возникало у тех людей, с которыми я беседовал, как случилось, что не было сопротивления этому налету, где же зенитки, которые ты видел на платформе рядом со своим вагоном: ведь это глубокий тыл, война шла уже на границах СССР, и как туда попали фашистские самолеты? Да у меня и самого, будучи ребенком, возникало много сомнений, похожих на эти, в которых я тогда не мог разобраться.

Когда мы приехали на эту разрушенную станцию, все разговоры были только об этом событии. Говорили, что после второго захода наши самолеты отогнали фашистов, были слухи о том, что начальника станции арестовали, некоторые говорили, что он погиб при бомбежке; была версия о шпионах, которые донесли немцам, что на этой станции много ценных стратегических грузов.

В голове у меня полная неразбериха – все наши прошлые детские разговоры о событиях, показанных в военной хронике, ничего общего не имели даже с краешком той войны, которую я увидел собственными глазами. А что касается нашего расследования, последовавшего много лет спустя, почему не было вооруженного сопротивления этому налету, то тут несколько причин: во-первых, это был глубокий тыл, люди расслабились, может быть, просто разгильдяйство; что же про зенитки, то ведь они не сопровождали наш вагон, вероятно, я видел их, когда мы находились в составе другого поезда.

Что же касается фашистских самолетов, забравшихся так далеко вглубь нашей территории, то я расскажу версию этого события, когда дойду до описания другого налета на наш поезд, используя некоторую документальную информацию и соображения моих знакомых летчиков и участников войны, сделанные ими в 70-х годах.

А сейчас немного о другом. В начале 30-х годов Гитлер стал строить шоссейную дорогу Берлин-Кенигсберг. По этому проекту она должна быть замаскирована раскидистыми деревьями, ветки которых, разрастаясь над дорогой, закрывали бы сверху вид на ту технику, которая двигалась по ней.

Дорога была предназначена для танков, отправляемых на восток. Большая часть этой дороги была построена. Наша разведка знала об этом, и к концу войны, когда потребовалось переправлять большие резервы и грузы с востока на запад страны – при строительстве дорог были попытки использовать немецкий опыт.

В конце 60-х годов мы с друзьями много путешествовали по русскому северу. Побывали в Усть-Цильме, Печоре, Ухте. Среди многочисленных встреч и знакомств запомнилось общение с человеком, который в течение долгого времени, еще с военных лет, руководил строительством железных дорог, которое велось силами заключенных, а позже к ним добавились и немецкие военнопленные. Он рассказал нам о том, что когда проектировщики вели дорогу выгодным, самым оптимальным путем, то к таким условиям, как рельеф местности, характер грунта и т.п. от железнодорожного руководства страны было добавлено указание по возможности использовать крупные лесные массивы и лесные полосы для прохождения поездов.

И, вспоминая эту разгромленную станцию и наш маленький поезд, спрятавшийся в лесу, я подумал: может быть, это было замаскированное убежище для неких грузов, переправляемых на фронт. К этой версии склоняет и то, что железнодорожные пути в этом лесу заканчивались, мы стояли недалеко от массивного шлагбаума, за которым был густой лес. Т.е. это была обычная железнодорожная маневровая ветка, отводящая поезда от большой станции под защиту русского леса.

Но если это так, было такое решение сталинского наркома путей сообщений, и оно как-то выполнялось, то сколько жизней было спасено за время войны с помощью такой маскировки. Вот и в нашем случае люди, находившиеся в двух вагонах, и я в том числе, остались живы.

И еще такие размышления. В конце 40-х годов в стране развернулась кампания по созданию лесозащитных полос, которые по своему назначению должны были сохранить почву от выветривания, а может быть, и здесь существовала некая оборонная инициатива; ведь это было время, когда Черчилль с Трумэном готовились нанести атомные удары по 50 советским городам, чтобы раз и навсегда покончить (как они говорили – с коммунизмом, а в уме держали – с Россией).

Но узнав, что у нас тоже есть атомная бомба – не посмели.

А сейчас я расскажу о второй воздушной атаке на наш поезд. После той страшной бомбёжки, когда мы покинули разгромленную станцию, наш поезд мчался более суток, нигде не останавливаясь. Ночью он стоял где-то довольно долго и по громкой радиосвязи повторяли несколько раз, чтобы пассажиры не выходили из вагонов. Поэтому, когда на следующий день, во время остановки было объявлено: стоим до вечера, занимайтесь хозяйством, многие с радостью покинули вагон. Я с женщинами из нашей теплушки отправился набрать воды. Кипятка на этой станции не оказалось, и мы стали искать воду. Кто-то обнаружил большой ручей с запрудой, крикнул нас, и мы пошли туда. Набрав воды и доставив ее в вагон, я решил погулять и осмотреть поезд.

В этом поезде, кроме грузовых вагонов и различных закрытых платформ, оказался пассажирский синий вагон с большими окнами. Этот вагон охранялся солдатом с оружием, а около него виднелись небольшие группы офицеров в красивой новой военной форме. Вагон прицепили к нашему поезду накануне; говорили, что в нем едут выпускники военных училищ на фронт. Вокруг поезда активное движение, много рабочих и военных перемещается вдоль вагонов, что-то разгружают с больших тележек, звучат вопросы, команды. Много народа разбрелось по окрестностям, сидят на травке, переговариваются, смеются.

Идя к своему вагону, я почувствовал, что, как будто под влиянием невидимой волны, пробежавшей вдоль поезда, все люди прервали свои занятия, разговоры и, как по команде, обернули головы в конец нашего состава. И в наступившей тишине я услышал тихий знакомый вибрирующий гул и затем крик: «Все в укрытие, под деревья!» Другой голос так же громко призывал: «По вагонам!» Потом все эти призывы, команды соединились в непонятный хор голосов, визга и грохота, который как ураган пронесся вдоль состава. Кто-то полез в вагоны, другие побежали под ближайшие деревья. Я добежал до своего вагона, остановился в растерянности – куда же бежать, до ближайшего дерева далеко, а лесенку, по которой мы поднимались в вагон, уже убрали и пытались закрыть нашу раздвижную дверь. Станция как-то быстро опустела, видны были только последние бегуны, перемещавшиеся в разные стороны, да брошенные тележки.

Я посмотрел в конец нашего состава. Низко, прямо над дальним лесом, виднелись две маленькие черные птицы, они делались все больше и больше, как-то плавно покачивая крыльями, расходятся в стороны, опять сближаются и неукротимо приближаются к нам, рев от моторов все громче и громче. Так, как бы танцуя или играя, они идут на бреющем полете; кажется, что сейчас они заденут деревья или столкнутся друг с другом. Вот они скрылись за высокими деревьями и сейчас же вынырнули оттуда; они вырастали прямо на глазах.

Я с интересом смотрел на эти перемещения. Вдруг один из них круто ушел в сторону, потом вверх и по спирали, ввинчиваясь в небо, стал удаляться. В это время заработали зенитки, я их слышал в Горьком, но там они были далеко от меня и стреляли как-то не все разом. Здесь же они находились где-то близко от нас, и их неторопливые очереди, да еще с диким визгом и грохотом, слились в непрерывный продолжительный взрыв, который никак не кончается. Другой самолет быстро вырос в размерах и вот уже громадной черной птицей промелькнул над нашим вагоном. Этот самолет был не такой, какой я видел в Горьком, скорее, он был похож на большой крест с закругленными краями, с коротким задним крылом, из которого хлестало пламя, и тянулась струйка черного дыма, как след этого самолета. Он был такой злобный и страшный, как некий хищник, бросившийся на меня. Он пролетел так низко, что, казалось, заденет поезд. Меня обдало жаром от пламени, а в голове прозвучал оглушительный хлопок, ударивший по ушам. После этого наступила тишина, все звуки куда-то исчезли. Странное ощущение – эта тишина давит на голову изнутри, а где-то рядом в одном ухе тонкий непрекращающийся свист. Опустив голову, я увидел, что в нашем вагоне какой-то человек, высунувшись в полуоткрытую дверь, машет мне руками; я вижу по его открытому рту, как он кричит, но я не разбираю что. Меня подняли в вагон, дали мне воды, все что-то говорили, хлопали меня по щекам, давали нюхать какое-то лекарство.

В поезде был доктор, который осмотрел меня, заставил пожевать сухарики, ковырял чем-то в ушах, двигал пальцем перед моими глазами, вертел мою голову в разные стороны. Но я по-прежнему ничего не слышал, и наступившая мертвая тишина в моей голове как бы распространялась по всему телу, неся успокоение и какую-то сонную расслабленность. Мне дали выпить таблетку.

Немного погодя я почувствовал, что засыпаю, глаза у меня были открыты, и передо мной проходили картины с впечатлениями от всего увиденного за сегодняшний день. Все наши жители вагона, офицеры, путейцы, плачущие дети, доктор с какой-то палочкой – все кружились, проплывая передо мной. Иногда эти расплывчатые, исчезающие фигуры пересекали большие черные птицы или самолеты, кружащие в мертвой тишине в замедленном темпе, как в неком ритуальном танце. Последнее, что я увидел, было знакомое лицо соседки по вагону, которая осторожно прикрыла мне глаза.

Проснулся я от ощущения, что наш поезд, сильно раскачиваясь, очень быстро едет. Надо мной склонилась моя сопровождающая – она что-то говорит, я попытался сказать, что хочу пить, мне подали стакан с водой. Сделав несколько глотков, я поперхнулся и закашлялся; что-то плюхнуло в голове, ушах и прошло куда-то в горло. После этого у меня неожиданно восстановился слух, я услышал все звуки и разговоры вокруг.

Со станции мы давно уехали, поезд наш быстро едет, колеса мерно постукивают, все слышится хорошо и четко. Я поинтересовался, что случилось с самолетом, который пролетел над нашим вагоном – я думал, что он врежется в наш поезд. Меня успокоили: «Этот самолет был сбит и рухнул недалеко от станции. У тебя была легкая контузия, которая случилась при налете, и ты был единственный пострадавший во время этой атаки, но так как ты уже восстановился, можно считать, что жертв и раненых у нас нет».

Для меня же эта атака двух «камикадзе» осталась очень ярким событием, отложившимся надолго в моей памяти. Закрываю глаза и вижу, как вспышку: страшная черная птица с пламенем на хвосте, заслонившая собой все небо, промелькнула надо мной, оставив тонкий черный след, который быстро стал расширяться, превращаясь в дрожащий, извивающийся хвост черного дыма над нашим поездом. И вот это зрелище, занявшее всего несколько секунд, впечаталось в мою память, как некая страшная зарубка или клеймо внутри меня, которое ничем не уберешь, не выведешь. Причем, никакого страха в этот момент не было, может быть, я по малолетству просто не понимал опасности, вероятно, я воспринимал эпизод с самолетом как чудо, мистерию, что-то от колдовства или как продолжение страшных сказок.

После моего прибытия в Баку все эти авианалеты стали обрастать подробностями от моих сопровождающих – некоторые их них переписывались с мамой, да и общее развитие, по мере взросления, позволяло смотреть на события не только глазами ребенка, но анализировать многое на основании жизненного опыта.

К 1944 году большая часть территории СССР была освобождена. Красная Армия приблизилась к границам государства и громила врага, который, свирепо огрызаясь, убирался с нашей земли.

Мои друзья-летчики воевали на юге: Ростов, Одесса, Донбасс, Крым; они много рассказывали о тех жестоких боях, которые проходили там. Противостояли им, кроме немцев, многие европейцы, которых покорил Гитлер, обещав им по хорошему куску пирога от разгромленной России. Это румыны, испанцы, итальянцы, норвежские и финские фашисты, югославские усташи, отметились там и братушки-болгары.

Испанцев к тому времени практически разгромили, их «Голубая дивизия» перестала существовать, итальянцы разбегались, болгары, волею своего царя Бориса, заключили мир со Сталиным в 1944 году и фактически вышли из войны, стали опять братушками до 1989 года. Американцы после многолетних колебаний решили, наконец-то, открыть второй фронт в Европе: высадились в конце лета 1944 года в Нормандии. До освобождения Европы от коричневой чумы оставалось десять месяцев.

В мировой истории на протяжении тысячелетий действовал принцип: «сильный всегда прав», отсюда все «права человека» у того, кто сильнее. В связи с этим мне вспомнился такой эпизод. Когда кто-то из приближенных Сталина доложил ему, что Римскому Папе не понравится его решение (не важно, какое), он ответил: «А сколько у Папы дивизий?» Вот такая обстановка в мире была тогда, во время моего путешествия. Немецкая разведка знала о наших военных заводах, расположенных за Уралом, в Горьком и некоторых других городах, где производилась военная техника, к этому времени превосходящая по надежности и многим другим параметрам фашистское оружие, и немцы всеми силами пытались разрушить эти предприятия. В течении войны они совершали свои налеты с территории оккупированной Украины, где было много военных аэродромов.

Когда же немцев погнали с Украины, их авиация перебазировалась в Румынию, которая в то время была большой европейской бензоколонкой, снабжавшей фашистов горючим. Бомбардировки наших объектов в тылу стало выполнять сложнее, но все-таки иногда они находили прорехи в противовоздушной обороне и проникали вглубь нашей территории.

Впоследствии, обсуждая с родственниками, знакомыми эпизод нападения на станцию и наш поезд, было высказано много домыслов и разных предположений о случившемся. А настоящий «разбор полетов» с мнениями профессионалов завершился только в начале 70-х годов. К тому времени многое из секретов нашей войны было уже известно: в основном из рассказов очевидцев и участников военных действий. Меня же по-прежнему интересовал вопрос: почему те воздушные бомбежки, которые меня застали в Горьком, происходили ночью, а налеты на наш поезд – днем, когда враг уже почти разгромлен, и наше превосходство в воздухе было подавляющим? Ответ, на первый взгляд, казался ясным, но не совсем простым: дело в том, что ночные бомбардировки безопаснее для атакующих, и, хотя страдает точность бомбометания, больше шансов, что тебя не собьют.

Ведь большинство наших оборонных объектов, находящиеся в тылу, были защищены от атак с воздуха. Конечно для нападавших остаётся опасность попасть под огонь зениток, но, если тебя прожектор не обнаружит, можно успешно сбросить смертоносный груз. Остаётся у атакующих другая проблема- как обнаружить цель, которая надёжно замаскирована. Я как-то упоминал, что у немцев хорошо работала разведка- они имели в нашем тылу большую сеть агентуры, которая выводила на цель их самолёты.

Ночной полёт в 40е годы- это проявление высшего пилотажного мастерства. Бомбардировщик, который ведёт штурман по приборам в полной темноте, может выйти в заданный квадрат площадью в 1кв. км., но с учётом различных навигационных погрешностей может оказаться и в квадрате 10х10 км.

И тут нужна сигнализация с земли, где-то поблизости должен находиться человек с ракетницей, или установленный радиомаячок – это последнее звено в долгой и длинной цепочке связи с фашистскими штабами, и другими координаторами, и информаторами немецкого подполья.

Т.е. каждая ночная бомбардировка, проведённая в тылу нашей страны, была в большой мере результатом работы вражеских разведчиков и наших завербованных предателей.

В конце войны этой агентуре стало сложнее работать, линия фронта постоянно перемещалась, освобождались оккупированные города и поселки, да и подразделения Смерша (смерть шпионам) успешно работали, вылавливая шпионов и нехороших граждан, которые им помогали. В этой большой шахматной партии Смерша с немецкой разведкой был небольшой минус в том, что в их сети часто попадали просто исполнители, которые за небольшую плату, буквально «за чечевичную похлебку» выполняли поручения вражеских агентов.