Слава КВКИУ!

Вот дополнительный штрих к портрету Петра Пантелеевича.

Моя милая супруга всегда удивлялась и никогда не могла понять, почему мне, профессиональному военному, целому полковнику, всегда предельно не нравилась строевая подготовка. Я действительно к ней относился критически и, осознанно починяясь требованиям службы, тихо ее ненавидел.

И всегда считал, что природа напрасно наградила головным мозгом людей, марширующих под бравурные марши – для такого занятия достаточно и спинного! Это кто-то из великих подметил, прямо мне в унисон.

Я люто ненавидел тупость строевой подготовки ещё до той поры, когда узнал мнение на ее счёт Фридриха Энгельса. А у него, между прочим, был великолепный военный опыт! Так вот, Энгельс с присущей ему безупречной логикой сделал когда-то своевременный и гениальный вывод: «С появлением автоматического огнестрельного оружия строй для армии утратил своё значение!»

Насколько же это верно! Пока воевали копьями и прочей ерундой, строй обеспечивал силу и стойкость всего войска, где все сражались плечом к плечу, перекрёстно защищая один другого, но под градом пуль из пулемётов такой строй лишь умножал потери! Потому для сохранения людей, без которых не победить врага, стал более разумен рассыпной строй, неорганизованный, беспорядочный, при котором невозможно всех или почти всех поразить одной очередью, одной бомбой или одним снарядом! Ну, не одним, так несколькими! Следовательно, терялся смысл правильного строя. Пропадал смысл и бесконечной муштры в строю в мирное время, ради тренировки на случай боевых действий! Их-то стало разумнее вести в рассыпном строю!

В общем-то, не буду преувеличивать! В какой-то степени строевая подготовка полезна для армии и сегодня, но ее роль в мирное время теперь доведена до абсурда. Особенно, в тех случаях, когда эта подготовка оказывается в компетенции некоторых своеобразных начальников, которые ее используют как воспитательное средство. Или для военных парадов! Парады – это вообще унизительный для армии цирк, превращающий людей, достойных уважения, в оловянных солдатиков, услаждающих праздных бездельников.

Но я согласен и с теми, кто утверждает, будто строевая подготовка, как воспитательное средство, всё же до сих пор в армии работает.

Да, работает! Но как? Очень уж не нормально! Осуществляется всё та же дрессировка людей, словно, животных.

Понятное дело! Если принуждать подчиненных часами вышагивать, – а это немалая физическая нагрузка, – то можно легко довести этих людей до сильнейшей усталости. Этого легко добиться, прохлаждаясь в сторонке. Но в таких случаях «воспитаются» самые слабые физически и слабые духом. Именно они, в конце концов, сдадутся: «Чёрт с ним! Подчинюсь! Лишь бы отстал! Лишь бы отдохнуть!»

Но разве солдаты со сломленной волей и подавленной инициативой – это лучшие солдаты в бою? Это лишь более удобные солдаты для плохих командиров. Да и то, в мирной обстановке. А в военное время таким командирам, как показывает опыт, могут и в спину выстрелить, припомнив незаслуженные обиды. И такое на фронте случалось не раз!

Ну, а не самые слабые ни за что не сломятся! Как бы их не гоняли по строевому плацу. Но много ли толку от такого воспитания? Такие солдаты всё равно не будут уважать командиров, потому на смерть за них не пойдут.

Впрочем, итак всё понятно – без уважения к себе со стороны подчиненных командиры никогда и ни за что не смогут взять ни крепости, ни города! Потому командиры, как чистые строевики, армии не нужны! Следовательно, не нужна и строевая подготовка, доведенная по своей сути до наказания или изнурения! Она лишь ослабляет армию!

С этих позиций (нам тогда казалось) подходил к строевой подготовке и наш Пётр Пантелеевич, но как-то ему в курилке процитировали Энгельса, и что же мы услышали в ответ:

– Знаете ли! Энгельс служил в Прусской армии! Так? В ней действительно слишком много внимания уделялось строевой дрессировке, и всё же она была нами многократно бита! Потому не советую воспринимать столь прямолинейно, будто строевая подготовка – основа военного успеха. Но и не надо считать, будто сегодня она совсем не нужна! Это вам лишь хочется, чтобы так было! Но скоро вы заметите, что любой большой начальник, приезжая с проверкой и тем более с инспекцией, свою работу всегда начинает со строевого смотра. Хорошо это или плохо, но это факт! И если подразделения внешне не опрятны, не слажены, плохо показывают себя при выполнении строевых приёмов и при прохождении с песней, то дальше, друзья, как вы не садитесь, а в музыканты… Мораль проста: и сегодня надо уметь себя показать, а строевая выучка в этом деле пока очень важна! Можете считать – к сожалению, но пока она важна! И вам – в первую очередь!

Возразить было трудно и ни к чему! Ещё и потому, что мы давно знали – пусть наш Пётр Пантелеевич и не уважает строевую подготовку, но сам-то любые строевые приемы, особенно, труднейшие, с оружием, выполняет настолько образцово, что наблюдателей его мастерство, доведённое до совершенства, обычно завораживает. Цирк, да и только!

28

Впрочем, однажды заслуженная слава капитана Титова, слава лучшего строевика, нашему курсу сильно навредила.

Всё случилось в один из самых холодных зимних месяцев. Где-то на стыке 68-го и 69-го годов. Наш Казанский гарнизон собирался посетить большой-пребольшой начальник – первый заместитель Министра обороны СССР, Главнокомандующий Объединёнными вооружёнными силами государств – участников Варшавского договора, дважды Герой Советского Союза, член ЦК КПСС Маршал Советского Союза Якубовский Иван Игнатьевич.

Иначе говоря, к нам ехал ревизор! С любыми возможными последствиями! Прежде всего, для больших начальников гарнизона. От перепуга все они, а далее по цепочке до самого низа, стояли на ушах. Заранее готовились ко всему, не зная, к чему, лишь бы угодить.

Одной из ближайших практических задач считалась первоначальная встреча маршала на аэродроме. Целоваться с подчиненными в соответствии со странными традициями Леонида Ильича маршал, конечно, не станет, но не дай-то бог, вызвать его недовольство с первых шагов!

Разумеется, важнейшим вопросом оказался выбор образцового начальника почётного караула и состава самого караула для встречи маршала на аэродроме. От безупречности этого выбора и первого впечатления, произведенного на Якубовского, зависели судьбы начальников.

Понятное дело, в качестве начальника почетного караула выбор пал только на нашего Петра Пантелеевича. Лучшего строевика в гарнизоне просто не нашлось! А за ним в качестве почетного караула потянули и весь наш курс.

Мы-то всего этого не знали, когда нас внезапно сорвали с занятий, что считалось совершенно неординарным событием. Потом поспешно одели в то, что всегда было под рукой, и только для демонстрации особой праздничности момента выдали дополнительно тоненькие белые перчатки. Наверно, капроновые.

Времени для выравнивания по ранжиру, а не по взводам, что было для нас более привычно, и для слаживания подразделения в новом качестве почти не оставалось. И хотя точного времени прилёта маршала мы не знали, но нам периодически сообщали, чтобы мы не расслаблялись, будто «он уже почти вылетел из Москвы!»

Нам некогда было рассуждать на тему, что означает «почти вылетел». Мы тренировались возле казармы, не теряя времени. В конце концов, капитану Титову сообщили – пора! И он строем повёл свой курс в аэропорт, чтобы к сроку занять указанное место.

Погода делала всё возможное, чтобы нам навредить. Было градусов пятнадцать, но по лётному полю гуляла метель. Временами ветер становился сильным, хотя постоянно нёс в себе миллионы болезненных снежных зарядов. Все снежинки превращались в мелкие пульки, когда вонзались в наши лица, уши и даже шеи. Подчас они не давали открыть глаза, заливая их растаявшей пеленой.

А мы и на аэродроме принялись тренироваться с автоматами в положении «На грудь». Кто бы знал, как сильно эта штуковина напрягает шею своими тремя с половиной килограммами! Хорошо, хоть не знаменитый ППШ времён войны! Тот вообще весил пять килограммов с половиной! А голая кожа на морозе одинаково прилипает к любому металлу, потому что это не зависит от веса автомата.

Белые перчатки, конечно же, оказались декоративными, а взять с собой свои штатные рукавицы нам не позволили, чтобы они, припрятанные потом в карманах, не раздували шинели. Натянуть же тайно белый капрон на рукавицы оказалось невозможно – тесноват. Ситуация представлялась безвыходной. Скоро наши руки превратились… Всем, пожалуй, понятно! Но на лицах нам надлежало демонстрировать уверенность и невозмутимость.

На равных с нами переносил все муки этой встречи и Петр Пантелеевич. Более того, совсем скоро из-за мощного озноба мы не могли и слова вымолвить, а ему ещё предстояло при встрече маршала без запинки перечислять его многочисленные титулы! В окоченевшем-то состоянии!

Воспользовавшись задержкой самолёта, Петр Пантелеевич принялся нас тренировать к почётной встрече, надеясь заодно и разогреть. И мы старались. Старались довести до совершенства весь ритуал. Мы старались не подвести любимого командира. Но холод делал своё дело, истязая нас до появления пугающего безразличия, – явного признака переохлаждения всего организма.

Прошёл час, но маршал не прилетел. Пётр Пантелеевич разрешил греть руки в карманах и завязать ушанки под подбородком. Это помогало лишь отчасти. Потому начальник курса принял решение разогреть нас иначе. Только бег – тяжелый, долгий бег – мог разогреть наши тела и вернуть их к жизни.

– Напра-во! За мно-о-й! Бего-о-ом, марш! – скомандовал наш Титов и с нарастающим темпом побежал вдоль полосы. Мы строем побежали за ним.

Но разве то был бег? Жалкое направленное вдоль взлётной полосы передвижение. Бежать по-настоящему было трудно и больно. Полы длинных шинелей парусили под напором ветра и мешали подниматься бёдрам. Из-за многократно усилившейся нагрузки поднимать ноги было невыносимо тяжело. Пальцы в сапогах и руки давно потеряли чувствительность. Кожа на лице от ветра, льдинок и мороза одеревенела настолько, что ни сморщиться, ни улыбнуться не получалось. Из носа постоянно что-то текло и превращалось в сосульки. От горячего выдоха опущенные клапана шапок возле рта покрылись инеем. Заиндевели ресницы и брови. Вдыхая холодный воздух на бегу, мы что-то разжигали в лёгких. Автомат в положении «На грудь» через натянутый ремень с каждым шагом больно бил по шейным позвонкам, отдаваясь в мозгах.

Мы очень устали от того, что уже пережили. Очень устали от бега, но приходилось пересиливать себя. Постепенно мы растянулись более допустимого, уже не соблюдая дистанцию и интервалы. Кое-кто не выдержал темпа и остался позади…

Я тогда, как и все мы, из-за сплошного промерзания плохо понимал действительность, но, кажется мне, что Пётр Пантелеевич прогнал нас километра два вдоль взлётной полосы. Когда же развернулись обратно, ветер перестал бить в лицо, даже помогал бежать. И полоса в обратную сторону наклонилась в нашу пользу. И вообще стало значительно веселее – ведь возвращались! И мы заметили, что как-то отогрелись. Постепенно стали отходить даже пальцы рук в этих идиотских негреющих перчаточках. Мы повеселели. Посыпались проклятия и шутки. Жизнь возвращалась в нас. Наш отец, Пётр Пантелеевич, опять нас спас!

А потом мы снова ждали маршала, дежуря у взлетной полосы. И разные самолеты редко, но всё же взлетали и садились, обдувая нас потоками искрящихся льдинок.

И через два часа маршал не прилетел. Мы продолжали дежурить. И самолеты по-прежнему изредка садились и взлетали, дополнительно обдувая нас ледяным ветром. В промежутках между самолётами Зилы-снегоуборщики лениво, как казалось со стороны, скребли от снега длинную и очень широкую полосу, на которой даже большие самолёты казались букашками.

Маршал не прилетел и через три часа. А мы всё ждали, частично превратившись в лёд, и давно были не в силах на что-то реагировать. Самолеты по-прежнему иногда взлетали и садились, но только не тот маршальский борт, которого мы так долго ждали, проклиная и его, и всё на свете.

Казалось, мы кем-то умышленно брошены на погибель. Мыслей от общего переохлаждения давно не осталось. Они попросту замёрзли в заледеневшем мозгу! Но даже потом, через годы, я часто вспоминал тот случай и снова зло чертыхался от бесполезного возмущения.

Как же так? Никто о нас, замороженных живых людях, даже не подумал! Выходит, наши большие начальники только приказывать и научились, не отвечая за последствия своих приказов, за свою нерешительность или недомыслие! Как бы мы воевали, промёрзшие насквозь, если бы тогда это реально понадобилось? Мы бы и рады, но усилиями больших начальников оказались бы не в состоянии.

Ни одна сволочь (и как же называть их иначе?) не считала себя обязанной хоть немного подумать о людях, которые не капризничают, а которые бессмысленно погибают!

Никто из высоких начальников, прикрывавших почётным караулом свои высокоподнятые задницы, не позаботился, пребывая в тепле, о брошенном на морозе личном составе.

Неужели столь сложно было дать команду, чтобы мы ждали вылета, а ещё лучше, самого прилёта маршала Якубовского из Москвы хотя бы в здании аэровокзала?

Но для того, чтобы дать подобную команду, следовало думать не о том, как угодить маршалу, значит, следовало думать не о себе, а о людях, которые обязаны тебе повиноваться и все твои приказы, даже самые бессмысленные и бесчеловечные, исполнять беспрекословно.

Кто из высоких начальников тогда думал о людях? И не только о брошенном на погибель почётном карауле, а вообще, обо всех самых простых людях, не занимавших высоких постов. А ведь именно таких в советской армии насчитывалось несколько миллионов.

Заботиться о них не значило выступать с высоких трибун, сверкая многочисленными наградами, а значило заботливо создавать этим людям человеческие условия в повседневной жизни с ее обычными и самыми необычными трудностями. С холодом, с жарой, жаждой, с невозможностью выспаться или помыться! Создавать людям человеческие условия, чтобы они могли выполнять возложенные на них обязанности.

Много ли таких трудностей испытывали, как и мы, люди с генеральскими погонами? И какая от них польза нашей стране, если они давно служили не народу, а своим начальникам, оберегая тем самым своё собственное и вполне безбедное существование?

Мы для тогдашних командиров оказались лишь средством, способом, подразделением – чем угодно, но только не людьми, заслуживающими к себе внимания!

К чему я опять затеял этот разговор? Да всё к роли личности на определенной военной должности! Наш Петр Пантелеевич, если бы поднялся до больших должностных высот (чего с ним не случилось), вёл бы себя иначе. В этом я совершенно уверен и, думаю, так же уверены были все мои однокашники. Он в любой ситуации остался бы настоящим человеком, потому и о других людях бы не забыл!

29

Баня нам полагалась раз в неделю. Она была на территории училища. И лишь однажды, когда что-то сломалось, Петр Пантелеевич строем повёл всех в городскую баню на улице Красной Позиции. Менее получаса ходьбы от училища. Разумеется, для нас, ведь более ста человек нахлынуло, всё было зарезервировано. Чтобы штатский народ не сошёл с ума от огромной очереди, вызванной нашим нашествием.

Как-то вечером наш взвод, раскрасневшийся после бани, вернулся в казарму. В руках у всех – обычная картина – мокрые полотенца, мочалки, завёрнутое в них наполовину раскисшее мыло. Как обычно, мы собирались всё это размеренно разложить для просушки, поменять постельное бельё, подшить свежие подворотнички. Всё, как водится.

Но в коридоре, нетерпеливо выглядывая из дверей своей канцелярии, нас в поиске первого встречного встречал Пётр Пантелеевич. Ему только что звонили с одиннадцатой кафедры, просили, по возможности, прислать курсантов для отбрасывания снега от учебного корпуса. Мол, работы минут на десять, но надо прямо сейчас.

Первым под руку попался я. Пётр Пантелеевич в двух словах поставил задачу, но я не удержался от возражения:

– Товарищ капитан! Разрешите, я всё там сделаю через часок! Мы вспотевшие после бани, а мороз ниже двадцати! Заболею ведь…

– Ты задачу получил? – спросил Пётр Пантелеевич в такой форме, что возражать не имело смысла. И, действительно, после такой фразы закономерно последовала предполагаемая ее концовка. – Вот и выполняй!

Делать было нечего. Я доложил командиру отделения, какую получил задачу, взял лопату и отправился отбрасывать снег. Работы оказалось много. Периметр здания – сто десять метров. Снег предстояло отбросить на метр. И хотя это и до меня в том году делали много раз, но после последнего снегопада снова навалило с полметра, да ещё прошлый снег успел слежаться. Провозился я там около двух часов.

На следующий день всего ломало. Чувствую – горю. Отпросился в санчасть. Вообще-то, следовало поступать иначе – во время утреннего осмотра заявить командиру отделения о плохом самочувствии, он сообщил бы по команде. Дежурный по курсу записал бы меня на приём, который состоялся бы после обеда. Но тогда в училище, как раз, командование сильно опасалось гриппа и, конечно, его распространения, потому действовало указание: «Немедленно! При первых же признаках! И тому подобное».

Моя температура оказалась выше тридцати девяти. Ангина. Меня положили в лазарет и стали лечить.

В общем-то – пустяк в том возрасте. Обычное дело – живые люди, случается, болеют! Но на следующий день в палату зашёл Пётр Пантелеевич. Просто зашёл, как бы по пути. Просто поинтересовался: «Ну, как ты тут? – спросил он меня. – Ничего? Ну, давай, выздоравливай поскорее!»

Я-то знал, что зашёл он не по пути! Это он специально ко мне приходил! Извинялся таким образом! Не на колени же ему, в самом деле, передо мной падать! Я итак всё понял и был благодарен за понимание!

В общем-то, то его обязанность – знать всё о подчиненных. И заботиться об их здоровье. Но в моём случае можно было бы и не заходить. Можно было позвонить в санчасть. Или, в конце концов, послать дежурного по курсу, чтобы узнал подробности.

Я бы, признаюсь, и сам бы так поступил в отношении своих солдат. Но с моей стороны это стало бы только признанием моей причастности к болезни, но не признанием вины и, тем более, не извинением, а Пётр Пантелеевич сделал иначе! И это мне дорого! Такой человек и на аэродроме никого морозить бы не стал. Он людей не только понимал – он заботился о них по зову души. И не только потому, что это являлось его служебной обязанностью.

Человек он такой был! Человечный!

30

Ох уж эти наши бравые генералы! Вся грудь в орденах! Кто же о них в таком случае плохо подумает?

Но неужели и впрямь на фронте также всё было дико, не по-людски?

Если так, то к неисчислимым мукам советских солдат и офицеров добавлялись даже не смертоносные действия сильнейшего и звереющего врага, а рукотворные ужасы, творимые своими же командирами, которые думали лишь о том, как сохранить себя и свои должности. Не как врага уничтожить, а как своему начальнику угодить!

Но, пожалуй, придётся признать, что было именно так! Потому что и теперь, если приглядеться, слишком часто всё происходит аналогично! Слишком часто! Почему же тогда могло быть иначе?

Выходит, весьма живучим и сегодня оказался тот бесчеловечный жуковский подход: «Нечего о солдатах думать? Не генералы ведь они, и не маршалы, чтобы с ними носиться! Их, вон, сколько… Если понадобятся, бабы ещё нарожают!»

Да, уж! С почётными караулами да фуршетами простой народ, который всегда к подвигам был готов, у нас нигде не встречали! Не маршалы!

А я думаю, что и генералов, и маршалов, и президентов всякого калибра нечего встречать с почетными караулами! Они что же, без этого свою работу делать не могут? Зачем им особые почести? И на каком, собственно говоря, основании? Что – мы им, чем-то особенным в своей жизни обязаны? Я таких оснований не знаю. Пусть себе работают, если они действительно работают! А коль так, то нечего себя прислугой и прихлебателями окружать! Неужели роскошь в работе помогает? Или надо кому-то пыль в глаза пустить? Или от надуманной собственной важности щеки раздувать?

31

Я и впрямь содрогнулся, когда много позже (уже сам офицером стал) до меня дошёл истинный смысл того, что не однажды слышал от подвыпивших фронтовиков в разговорах меж собой.

Надо сказать, в прежние времена фронтовики еще вспоминали что-то вслух, чем-то делились, но не с нами, мальчишками, и ни с кем-то посторонним. Только сами с собой. И только те, кто не просто видел это со стороны, кто сам всё испытал…

Они по опыту своему знали, что никто их не поймёт!

И кто же поймёт, что даже там, на святом как будто фронте, награды часто получали совсем не те, кто их заслужил. Не всякий раз, но очень часто!

Но даже я тогда, хотя искренне интересовался той войной, не мог понять смысл сказанного солдатами фронтовиками, ведь Жукова я представлял не иначе как самым заслуженным народным полководцем. Потому не мог понять и того солдатского выстраданного и хлесткого словца – жуковщина.

А ведь было оно равнозначно солдатскому приговору столь расфуфыренному множеством орденов мундиру, сердце под которым никогда не пронизывала чужая боль!

Позже, спустя годы, мне уже не приходилось слышать хлёстких солдатских фраз в адрес Жукова, в которых было столько обиды и невысказанного в лицо презрения за его отношение к людям. Наши фронтовики умолкли. Зато потом его всё чаще превозносили! Воспевали! И эти воспевания, пожалуй, и заглушили всю фронтовую правду.

И я сейчас (хорошо бы всем меня понять) не имею цели опорочить ни Жукова, ни вообще, никого. Только бы справедливость восстановить. По отношению к истинным героям, которые так и остались незамеченными. То есть, поблагодарить всем миром тех людей, которые не только подвиг совершили, но и в последующей жизни оказались достойны подражания.

А если получалось всё не так? Если потом герои жили некрасиво, а молодёжь всё это видела, да и понимала, будто подлость уже и не подлость вовсе… Мол, почему бы и мне не так же, если даже герой…

Нельзя нам, то есть, всему честному народу, допускать размывания моральных ценностей! Нельзя героев забывать и прославлять вместе с ними на равных тех, кто такими не являются! Вот какую я цель перед собой всегда вижу! Разве я не прав?

А Жуков – это герой, сути которого народ не понял, не узнал! Герой, более всего прославляемый, но скомпрометировавший себя так, что хуже и не бывает. И не только тем, что людей людьми не считал, а лишь материалом для решения своих задач. Он и на большие подлости сгодился.

Не буду пока об этом. Заведусь ведь сразу. Потом только о том и стану думать, не остановлюсь. Знаю себя! А сердечко уже, нет-нет, да прокалывает характерной болью. Нельзя мне хоть в дороге заводиться.

Война, конечно, время тяжелейшее, время горестное, совершенно особое. Она и в людях нуждается особых, очень своеобразных. Война их сама и выбирает из толщи народа. И особенно тяжело ей приходится при подборе полководцев, по сути, повелителей миллионов судеб.

Те самые полководцы, возвышенные своим служебным положением над кровавой бойней, обязаны обладать особыми качествами, чтобы выполнять свои обязанности. В первую очередь, они должны понимать, что в их руках судьба родины и народа. Они должны быть находчивы, хитры, решительны, изобретательны, храбры. Они должны иметь стальные нервы. Не должны трястись от ответственности за свои ошибки и за свои поражения. Их не должно волновать мнение о них других людей, они должны идти напролом к поставленной цели, не глядя ни на что, и ни на кого!

Чрезвычайное самолюбие, тщеславие и высокомерие – это, к сожалению, тоже о них! Такой гадости в них – с избытком! Это их внутренний двигатель! Но должны иметь и стальную волю, непреклонный характер, несгибаемость и настойчивость. Они всегда злобны, грубы и хамоваты!

Вам за этим еще образ Жукова не видится? Он ведь таким и являлся, не так ли? Если так и думаете, то я с вами согласен.

Слышал я, слышал и такие слова. Мол, большие полководцы – люди особенные. Нам не чета! Они, как правило, очень грубы, резки, с завышенным самомнением и прочими чертами, которые позволяют их считать невоспитанными эгоистичными чудовищами. Это действительно так! Они такие! Но не обязательно же они – негодяи!

К тому же, если они вдруг сделаются ласковыми, добрыми и нежными, то ни за что не смогут быть настоящими полководцами! Другими они станут людьми. Уже неспособными к своему кровавому делу! Если они о каждом будут заботиться, да одеяльца на ночь поправлять, то не смогут с твёрдостью свои армии на смерть посылать. А без этого ни одна война не обходится!

Я и с этим, в общем-то, согласен. Но совесть-то терять нельзя! Совесть – это же основа человечности человека! Понимание того, что он не пуп Земли! Выветрится совесть, и останется лишь лютый ненасытный зверь, бессмысленно губящий себе подобных! Как и произошло с Жуковым! Это ещё, если совесть у него была. В чём я сомневаюсь!

Нельзя же предавать свой народ ради себя самого! Именно совесть и должна быть тормозом, если вдруг потянуло на подлость!

Верно говорят, что перечисленные качества, весьма специфические, способны превратить героя в злого гения, для которого живых людей вроде и не остаётся, а лишь одна, так называемая, живая сила! И такой человек будет легко жертвовать людьми! Всё зальёт кровью без раскаяния. Будет бросать народ на смерть, как шахматные фигурки, не переживая! Для него, великого, то будет всего-то игра! Разве не так было под Москвой? Никакого мастерства, никакого замысла – одно лишь просил Жуков для обороны Москвы. Дайте мне ещё хотя бы три армии! Их ему и дали – сибиряков!