Слава КВКИУ!

Однако ж, странное дело! Когда за спиной остались десятки лет без тех кроссов, все подробности вспоминаются без желчи, лишь с доброй улыбкой. И даже с гордостью за себя, мол, как ни было тяжело, но мы же не отступили! Мы выдержали всё. Много чего выдержали, закалившись на будущее. Выдержали главное – экзамен на соответствие тому непростому для страны времени. И экзамен на соответствие выбранному нами самими делу.

8

Зимой мы продолжали бегать вдоль той же взлётной полосы, будь она неладна, только уже на лыжах. За самый горизонт зачем-то убегали! Километров на десять, а иногда и дальше. Потому дистанцию нам закольцовывали. Поначалу она поднималась вверх, мимо взлётной полосы, мимо антенн радарных установок, без сна качающихся и вращающихся, а после половины пути, где наши номера переписывал какой-нибудь преподаватель с кафедры физподготовки, устремлялась обратно, к желанному финишу, где хоть какой-то покой!

Когда организовывали массовые забеги, то есть, в масштабе всего училища, измотанных бегунов на старте-финише поджидал духовой оркестр. Он даже в мороз бодро дудел что-нибудь весёленькое, хотя губы у музыкантов легко примерзали к мундштукам, и сбивал измотанных бегунов с налаженного ритма.

Зато потом, если удалось отдышаться, можно было из армейского термоса кружками хлебать обжигающий сладкий чай с лимонной кислотой. Сколько угодно! И это становилось признаком заслуженной райской жизни!

9

– Ой, мамочка! Посмотри же скорее! Там настоящий человечек! Совсем как муравьишка! – возбужденный голос Даши, глядевшей в иллюминатор, вернул меня в действительность. – Мама? Это Мальчик-спальчик? Или он притворяется? Ой! Ещё маленькая машинка к нему едет! У них там всё сделано будто настоящее, да?

10

Помню, многих в училище удивляло, что я поступал в него из далекого Туркменистана. Меня поначалу воспринимали с подозрением, как замаскированного басмача или ахалтекинца. Это забавляло, поскольку выдавало вопиющую неосведомлённость вчерашних школьников в национальных вопросах собственной страны. Об ахалтекинской породе они даже не слыхивали! И бог с ними! По мне выходило, будто не я, а они свалились с Марса!

Я действительно много лет прожил в центре грозной пустыни Каракумы.

Никто не представлял, что и там не всегда жара! В феврале недели две такой колотун случался, что зубы сами собой лязгали. Всего градусов пять мороза, но они равнозначны двадцати в средней полосе. Без снега, зато и с ветрами, которые с вездесущим песочком устраивали страшную жизнь, ведь тёплой одежды из экономии не покупали. Всего-то две недели – переживём! И действительно, новогодние каникулы я с друзьями по традиции проводил на крыше. Отлично загорали, раздевшись до трусов! В Казани мне завидовали и не верили, по простоте своей, считая, будто такое возможно лишь в Африке. «Ну, да! – возражал я. – Плохо вы Африку знаете!»

Остальное время в Каракумах было замечательным! Всегда особой голубизны небо и, если даже не тепло, то жарко. Понятно, почему мой организм естественным образом приспособился к тем условиям. И лыж там, отродясь, никто не видел.

Но в училище это воспринималось как моя личная неприспособленность к нормальным для северян условиям! И никто не хотел понять, что для моего несчастного организма эти условия совершенно не нормальные! Они – ужасные! Но никто обо мне не заботился! И никто не делал скидку на необходимость акклиматизации, на то, что мгновенно она не происходит. Меня бросили в сражение с морозом без минимальной подготовки!

Наиболее трагично это вышло в один из самых чёрных дней моей жизни. Мне пришлось на общих основаниях взвалить на плечо военные лыжи (с непривычки казалось, будто это два брёвна с заостренными носами) и в строю взвода направиться к трассе. К той самой трассе, о которой я уже вспоминал.

Душу и тело леденил нарастающий страх и мороз, парализующий своими объятиями!

11

Ещё накануне я перенервничал из-за неопределенности задачи. Я плохо спал, поскольку безнадежно пытался понять, за счёт чего же движется лыжник? Каким образом можно отталкиваться, если лыжи всегда ступают параллельно и вперёд? Без практического опыта это понять было невозможно.

О, боже! Я никогда не вставал на дрова! Правда, мальчишкой немного катался на чужих роликовых коньках! Но то же было летом, когда тепло! И с коньками, в общем-то, всё мне понятно. Поставил ногу под углом к движению – оттолкнулся, поехал. Потом так же поставил другую – оттолкнулся, поехал. И – до бесконечности, только ноги менять не забывай! А от чего отталкиваться на диковинных дровах? Шутники утверждали, будто их стоит в лыжню поставить, а куда надо ехать, они сами знают!

Врали, конечно! Понятно, что как-то отталкиваться всё же придётся, но как, если лыжи проскальзывают?

Поначалу я думал, будто надо отталкиваться палками, однако в кино увидел мастеров-лыжников вообще без палок. Очевидно, секрет не в них. К утру я так и не разобрался, а спрашивать не стал, чтобы не засмеяли! Наделся, всё решится само собой на старте. Ведь побегут же все, – так же побегу и я!

Но природа против меня встала на дыбы. Определяющим врагом оказался мороз.

12

Климат в Казани никогда не отличался справедливостью – две зимы в году и лишь одно лето! Абсурд!

Первая зима приходила в самом начале года. Это был январь, потом февраль, а за ними и весь март. Много позже наступала робкая весна и настоящее жаркое лето. Но и в конце мая в оврагах ещё сохранялось немало снега. А прекрасное лето долго не задерживалось, поскольку совсем скоро в жизнь вторгалась вторая зима – ноябрь и декабрь! Две зимы в году – это уже чересчур!

В общем, со всех сторон, куда ни глянь, одна зима и только зима, а, значит, сильные холода и крепкие морозы! Лето – только в воспоминаниях! Ну, и скажите мне после этого, как можно всю жизнь прожить в Казани?! Точно так же, как в холодильнике!

Ещё утром, когда в продуваемых шинельках мы выстроились перед казармой для проверки готовности с лыжами и креплениями, похожими на сбрую лошадей, мои руки безнадёжно окоченели. В таком случае они ещё и зверски болят! Мне сразу расхотелось ставить рекорды. Мне вообще никогда не хотелось становиться лыжником! Заставили!

Со слезинками, выступавшими от боли и замерзавшими на ресницах, я в тот момент более всего жалел, что все лыжники мира вольны в подборе рукавиц на свой вкус, и только курсанты обделены даже в этом. Ещё осенью нам выдали вязаные машинным способом двухслойные перчатки коричневого цвета – в них-то и следовало тужить до весны. Если, конечно, они сами до неё доживут! И редко у кого доживали!

Южанин в тех толстых, но слабо согревающих перчатках чувствовал себя как без них. Пальцы, начиная с кончиков, быстро отмерзали до пугающего побеления, но согревать военные руки в карманах считалось тяжким грехом!

Что там лыжи?! Даже во время коротких переходов из одного учебного корпуса в другой, мои пальцы замерзали так, что писать наотрез отказывались. Я отогревал их, зажав между ног, приходя в норму едва ли не через час, но лекторы меня не ждали.

Если замерзать приходилось долго, а такое во время занятий на местности случалось часто, то надо мной будто страшный суд вершился! Каждый раз! Мороз скрючивал меня и вдоль, и поперёк! А затем уничтожал по частям и целиком! Из носа тонкой струйкой стекала лишняя вода, называемая конденсатом! Отмораживались не только пальцы рук, но и пальцы ног, хотя прятались они в портянках и сапогах. И даже уши повисали, словно тушки магазинных кальмаров! И нос предательски белел! И щёки тоже часто сдавались! Я же тогда не сомневался, что вечное кипение в котле намного предпочтительнее, нежели однократное промерзание насквозь! В аду, хоть и в мучениях, но всё-таки останешься живым, а на морозе быстро околеешь!

Скоро я на практике познал, что отмороженные уши не только болят. И с них не только лоскутами сползает погибшая в моих муках кожа, но они фантастически разбухают, они тяжелеют, потому раскачиваются как у африканского слона! Я раньше и не предполагал, что отмороженные уши выглядят как крылья! Их увесистые колебания приходилось ощущать с каждым шагом, и мне казалось, будто сзади кто-то скрытно подбирался!

О! Как же я жалел битых французов в то холодное время! Всех – до единого! Их и бить-то не приходилось – они сами собой загибались от холода! Лично я, проверив это на себе, считаю, что на всей планете трудно найти человека более несчастного, нежели насквозь промёрзший бедняга.

Но меня никто не понимал! Почему?

Так никто не верил, судя по себе, будто при каких-то пятнадцати градусах можно так быстро и сильно коченеть. Не находя понимания, я никогда и не жаловался, и помощи не просил, решив для себя, что моей немилосердной судьбой мне предписано погибать молча и в одиночку!

13

Тем не менее, моя проблема совсем не была шуточной, как кому-то казалось. И не только я, в конце концов, замерзал даже при слабом морозе. Замерзали и другие южане, но северяне нас в упор не замечали!

А ведь мы страдали не из-за своей изнеженности, а из-за неверных настроек организма. Во мне, например, точно знаю, какой-то термостат за много лет приспособился к жарким условиям пустыни, где я долго жил, а в Казани условия оказались иными. Термостату следовало срочно менять настройки, но быстро в нас это не происходит.

Потому организм, по привычке считая, будто я всё ещё пребываю в жарком климате, слишком малую часть энергии от потребляемой мною пищи превращал в тепло. В пустыне этого хватило бы с лихвой, но только не в Казани! Только не лютой зимой.

И моя кровь, недостаточно подогретая для местного холода, обделяла теплом леденеющие ноги, руки, уши, нос и открытую кожу. Эта кровь, как главный переносчик тепла в организме, возвращалась к сердцу более охлаждённой, нежели допускалось здоровым телом. Потому и внутренние органы не добирали тепла. И, значит, все химические и биологические реакции, определяющие моё существование, значительно тормозились. И, как следствие, ещё меньше вырабатывалось тепла. И температура тела снижалась ещё больше. И так далее, вплоть до нуля!

Ну, не напрасно же температуру тела считают критерием здоровья! Не зря же придумали для ее замера градусники, которые нам, чуть что, суют подмышку! Измерили температуру тела – и сразу всё понятно! Болен человек! А если температура совсем низкая, тогда что? На это врачи не реагировали. А сегодня как?

И ещё. У остывающей крови быстро и весьма существенно возрастает вязкость. В итоге, сердцу становится не по силам продавливать ее, густую, особенно, в тончайшие капилляры пальцев рук и ног, ушей, носа, глаз, мозга. Оставшись без крови, они в первую очередь лишаются тепла, кислорода и питания, без чего существовать не могут. Потому на холоде клетки замёрзших органов задыхаются, холодеют и отмирают. Это заметно даже внешне. Без крови они белеют.

Вывод-то прост, но кому он был интересен: «Замерзающий человек вовсе не капризничает, проявляя якобы своё неумение терпеть зимние неприятности. Замерзание – это ничуть не неприятность! Это – самая настоящая медленная гибель. Уговорами или приказами околевающего бедолагу спасти невозможно! Его можно лишь отогреть!»

14

А я всегда терпел систематическое переохлаждение и только терпел, зарабатывая себе всякие циститы и не только. Иного выхода у меня и не было. Я терпел и приспосабливался, как только мог, не видя иных вариантов. И ведь правильно делал, поскольку в то ужасное для меня время мой организм ускоренно привыкал к новым условиям. И постепенно я, действуя со своим организмом заодно, достиг кое-каких успехов.

Действуя по собственной методике, я старался при любом морозе как можно дольше обходиться без перчаток. И руки действительно привыкали к холоду. Так или иначе, но во вторую зиму я страдал от морозов значительно меньше, чем в первую.

15

Но продолжу о моём лыжном дебюте. Во время первого и столь памятного лыжного кросса я промёрз настолько, что стал прозрачным! Если бы мои мозги, несмотря на переохлаждение, ещё могли соображать, то они пришли бы к одному – наступал мой конец!

Пока я дотащил «дрова», они несколько раз свалились с плеча, поскольку придерживать их замерзшими пальцами я не мог. Дрова, будто специально, каждый раз распадались на составляющие – одна лыжа летела вправо, другая катилась влево, отдельно выворачивали руки палки. А поскольку всё происходило в плотном строю, то кто-то налетал на мои причиндалы, кто-то из-за них падал, кто-то с испугу шарахался в сторону и сам образовывал новые завалы, в которых всегда вспоминали меня, разве что не хвалили. У окоченевшего тела сил для ответа не находилось, ведь в состоянии льда никто не может оставаться полноценным организмом.

В общем, мне доставалось со всех сторон! И всякий раз приходилось заново утрясать деревянное барахло в одну кучу, как-то приспосабливать её на плече и ковылять вслед за всеми.

Между тем, пальцы превратились в безжизненные крюки. Они давно не шевелились! И даже нос, пожалуй, отмёрз. И снаружи! И изнутри! В лёд превратились и слёзы моих немыслимых мучений, слепив ресницы так, что я не видел, куда бреду. Перед собой я различал лишь бесформенные ореолы и шевеления!

Абсолютно уверен, что представить и оценить мои беды человеку, лично не пережившему весь их ужас, совершенно невозможно! Тут никакое кино не поможет! Никакой Амундсен! Нужно только самому…

16

По аналогии, но аналогии обратной, в памяти возник забавный случай.

Помню, в один из жарких июльских дней на одесском пляже «Лонжерон», когда всё живое стремилось поскорее плюхнуться в воду, по соседству со мной разместились три лиловых кубинских негра. Они не раздевались и не купались. Они лишь задумчиво глядели на горизонт и, наверно, подогревшись как у себя на родине, сильно по ней тосковали.

«Ну, понятно, почему они за горизонт пытаются заглянуть – тоскуют! Но почему не раздеваются? – размышлял я. – Чтобы не шокировать загорающий народ шоколадным загаром? Стесняются, пожалуй!»

Но я давно от сведущих людей знал, что чернокожие – народ абсолютно бесцеремонный! Стесняться чего-то, они в принципе не способны. Потому всегда ведут себя хамовато и нагло.

Разговорившись с экстравагантными соседями о том, да о сём, я поинтересовался, почему же они сидят, не купаются:

– Жарко ведь! И вода прогрелась до двадцати! – подзадорил я их. – Не каждый день в Одессе такое чудо случается! Да и акулы у нас съедобные, если даже встретите!

Они засмеялись и сознались, что сегодня всё-таки прохладно, а вода почти ледяная. У себя в Гаване они купаются, если ее температура выше тридцати!

Признаюсь, неграм я тогда не сочувствовал. На одесском пляже они казались очень смешными. Столь тёплой воды в Одессе ещё не бывало. За нею следовало в баню ходить!

Точно так же смешным, как те негры, казался своим товарищам и я, поскольку они никак не могли признать, что во мне действительно всё насквозь промерзает! Заодно они удивлялись и моим причудам с «дровами». Подумаешь – диковинная проблема! Встал на них, и побежал! И зачем мудрить?

А я проклинал разрумяненных любителей русской зимы всех подряд! Они же, как один, – полноценные лицемеры! Ну, какой человек в здравом уме, объясните мне, сможет любить мороз, если сам насмерть замерзает? Это купчишкам нравилось навеселе, в медвежьих тулупах и в валенках, изображать распахнутую настежь русскую душу! Если бы разок промёрзли как я, поглядел бы я на их дешёвый оптимизм! Потому на мороз их и надо выдворить! Для пробы! На крепкий мороз-морозище! И тогда, я полагаю, они и меня вполне поймут! И про любовь свою к русскому морозу басни петь перестанут! Ещё и проклинать его, душегуба, как и я, станут!

17

Вблизи старта нас перестроили в две шеренги. Командир взвода старший лейтенант Володин, классный мужик и образцовый офицер, велел снять шинели и аккуратно уложить их рядом, чтобы в линеечку.

Все самостоятельно готовились, то есть, закрепляли лыжи на сапогах, каким-то странным образом, по их же словам, попадали в мазь и вообще, бог знает, чем занимались. Кто не успел ранее, запихивали в брюки припасённые газеты, чтобы по ходу не разморозить свою систему. Испытанный курсантский приём.

К тому времени я только внешне оставался живым, а справиться в таком состоянии с лыжной сбруей было невозможно. Её толстые брезентовые ремни следовало подогнать по длине сапога, прогоняя те ремни туда-сюда сквозь острую металлическую пряжку. Муторная работа даже в идеальных условиях! Но мои пальцы не шевелились даже сами по себе, даже без нагрузки, а мои глаза сквозь льдинки слёз мало что видели! Я сдался судьбе на милость. Я превратился в битого француза!

Но очень скоро мои неунывающие товарищи, закончив последние приготовления, возбужденно, будто застоявшиеся кони перед свадьбой, пересмеивались и, встав на лыжи, энергично ими стучали и елозили на месте. Они, весело переговаривались между собой, волновались, будто не «попали в мазь», и теперь разъезжали ее, пританцовывая на снегу.

«Что за мазь? – лишь удивлялся я. – И как в неё можно не попасть?»

Кажется, все, кроме меня, были не только готовы к старту, но и радовались ему! Все рвались в бой! Все, кроме меня! Я знал, что этот бой станет для меня последним.

Даже не пытаясь совладать со сбруей, понимая, что всё равно погибну, я воткнул в неё сапоги, как в домашние тапочки. Пальцы ног давно скукожились. В тот миг я согласился бы нырнуть в котёл с кипящей смолой, лишь бы согреться! Я представлял собой некий балласт с лыжным номером, чуть живой, но уже бесполезный!

Старший лейтенант Володин, оценив общую готовность, перестроил всех в одну шеренгу и весёлым тоном, выдыхая клубы пара, напутствовал:

– Не забудьте отметиться на развороте! И расправьте свои номера! Лучше расправьте, чтобы их легко прочитали и записали! И кровь из носу, но первые разряды мне привозите! Готовы? Тогда – на старт! Подъезжайте!

Все приблизились к черте, обозначенной по краям флажками, потолкались, чтобы втиснуться в первый ряд, и замерли в ожидании команды. Я как-то пристроился за всеми, чтобы никому не мешать. Мои глаза мало что видели, выдавая радужные круги, слипшиеся с ресницами.

Почти сразу прозвучал протяжный вопль: «Внима-а-ание! Ма-а-арш!»

В тот же момент я через вибрации грунта ощутил остервенелый деревянный топот и отчаянное стремление взбудораженной человеческой массы вырваться вперед! Пинаясь палками и локтями, все бросились с накатанной площадки к единственной колее, по которой и следовало далее бежать. Я им не мешал, оставаясь сзади.

С первых шагов обозначились «лоси». Теперь я различал, как они, наклоняясь почти до земли, энергично выпрямлялись в пояснице, отталкиваясь обеими палками, и оттого мощно разгонялись, оставляя остальных всё дальше за своей спиной. Отставшие часто сучили ногами, пыхтели, как могли, и тоже старались ускоряться.

Я всё ещё не понимал, что делать, дабы не отстать от взвода, потому всем телом дернулся за ним. Жаль только, мои лыжи не поняли этого манёвра, переплелись, и я оказался в снегу. Надо мной кто-то обидно ругнулся, неаккуратно перескочив через меня, и помчался дальше.

Уткнувшись в плотный снег, я поцарапал нос и утратил пространственную ориентацию. Потом долго соображал, как же подняться, если длинные лыжи на ногах торчали в разные стороны, словно противотанковые ежи!

Боже мой, даже палками себе не помочь! Если бы на них опереться, если бы уже стоял, но лёжа, они сами становились обузой. К тому же одна палка своим кольцом намертво захватила лыжу.

Я догадался, что погиб! Меня раздавила безысходность! Наконец, можно было не вставать… Погибшим это делать ни к чему!

Всё же я затрепыхался, чтобы прочувствовать своё новое состояние! И даже приподнялся, и даже разглядел, как у меня перед носом, устремляясь вдаль, поочерёдно заелозили две чужие лыжи. На одной белой краской коряво было нанесено: «Не уверен…». А на другой: «Не обгоняй!»

Я и не собирался! Потому опять свалился на бок! И, отдохнув, долго боролся с непослушными лыжами, будто перевернутый на спину жук! И лёжа мечтал отъехать или отползти от старта так далеко, чтобы стать незаметным, чтобы больше не позориться!

Но нет худа без добра! Оказалось, что я слегка согрелся. С чего бы это? Только руки по-прежнему оставались чужими.

Бесполезные палки волочились по лыжне за счёт ремешков, зато освободившиеся ладони я засунул в карманы брюк. В них оказалось слегка теплее. Но такое решение таило угрозы. Палки поочерёдно переплетались с лыжами, и я нырял носом в снег. Потом… В общем, зачем подробно воспроизводить все мои муки? Итак, всем понятно!

Но кое-в-чём я всё же разобрался, поскольку худо-бедно, но удалился от старта, пожалуй, на полкилометра! Прогресс налицо! Кто-то впереди продолжал маячить белым номером, но догнать его мне не светило. По крайней мере, не сегодня. А разворота, где смогли бы срисовать мой номер, мне вообще не видать. Разве, через месяц, если в пути не замерзну. Внутренне я приготовился к тому, что за сход с дистанции Володин меня покарает, но что я мог поделать? Такова, видно, моя судьба! Без вариантов!

Наконец, незначительный пригорок визуально закрыл меня от старта, и я расслабился, едва не оставшись из-за перенапряжения без спины, перестал шагать. И принял решение. Раз уж мне не суждено дотянуть до разворота, то подожду-ка я своих ребят здесь. А там будет видно, как жить дальше! Не расстреляют же меня, в самом деле!

Я успокоился и огляделся. На бугре продолжала вертеться параболическая антенна с надписью «Тесла». Её будку разукрасили бело-красными полосами. Чтобы наши лыжники случайно не наскочили? В будке, конечно, тепло, но там другая напасть – коварное излучение. Приходилось держаться подальше.

Чуть впереди безмятежно отдыхали трое однокурсников из взвода, стартовавшего до меня. Они призывно мотали в небе лыжными палками, приглашая к себе, но наши настроения вряд ли были совместимы – я ощущал себя битым французом, а они – беззаботными курортниками.

Рядом мощно прорычал серебристый Ту-134, набирая скорость. От него расходилась морозная волна, искрясь снежинками. Только потом донеслись раскаты реактивных двигателей, а их копоть новым слоем рассеялась по снегу.

К окошкам с интересом припали, показывая на нас пальцами, полные счастья пассажиры. Им, как и мне, очень хотелось домой, но их-то желания скоро сбудутся, я же вконец замёрзну здесь с прикрученными к ногам дровами.

Тоска резанула душу! Хотя бы мама почувствовала, что творят с ее сыном!

Понятное дело, она не почувствовала. Она на двух сковородках, как обычно, пекла любимые мной блины. И как после такого, скажите мне, курсанту не тосковать о нормальной человеческой жизни?

18

От последних воспоминаний в мозгу застряла памятная дата. Конечно, тогда было 13 июля 67-го года. Крохотный вокзал маленького, жаркого, но с очень низкой влажностью курортного городка Байрам-Али. Я, наконец, вырвался из рук плакавшей матери, чтобы не зареветь самому, и укрылся в вагоне увозившего меня поезда.

Мама-то сердцем знала, что я уезжал от нее навсегда. Уезжал, чтобы встроиться во взрослую жизнь. Я же тогда ровным счётом ничего не понимал, но не хотел ничьих слёз. Ещё что-нибудь подумают! В голове варилась странная каша. Ещё была надежда, будто всё происходившее – это просто так… Как бывает после сна, – лишь глаза раскроются, и всё окажется по-прежнему, всё на своих местах. Всё знакомо и любимо!

А было мне тогда полных семнадцать лет и полтора месяца сверху. Столько же набрал в 43-м мой отец, когда его призвали на фронт, почти полностью поглотивший предыдущие призывы. И отец уходил от плачущей матери, моей бабушки. И тоже – навсегда.

Впрочем, у него вышло не так уж скорбно, как у большинства. После войны он несколько раз возвращался домой, но только в отпуск. А из родного дома тогда тоже выпорхнул навсегда! Как раз в тот военный день.

И я потом не раз прилетал в родительский дом на каникулы. Но для матери это становилось лишь радостным эпизодом в ее жизни. Это совсем другое для нее, нежели она ждала, потому что родной птенец давно оказался вне ее опеки. Очень уж неожиданно он оперился и вылетел из-под её крыла! Теперь она не имеет на него прежнего влияния, да и он смотрит на нее теперь как на мать, а не на прежнюю маму, которая когда-то составляла весь его мир.