Филипп в беде

– Тут и мухи дохнут, – прошептал себе под нос Филипп выбираясь из машины.

Вдруг он услышал, как за спиной у него зашумел гравий. И увидел, что по дорожке от чайной беседки фамильного перла архитектуры к нему приближается Настя с велосипедом в руках.

– Ну, я приехал, – Филипп был сражен воинственным блеском ее глаз, и вообще говорил и думал с трудом в таких ситуациях.

– Я очень рада. Прошу в дом. И, кстати, я бы на твоем месте переоделась для тенниса.

– Как это… – Филипп все еще был слегка в ауте от ее вида.

– Ты же не хочешь сказать, что в теннис ты будешь играть в смокинге.

– Да как-то… – Филипп все еще был в некотором замешательстве.

– А где твой галстук?

– Эх! – Филипп вытащил бабочку из кармана и думал о чем-то, но Настя уже взлетела по лестнице и исчезла из виду.

– Ну, блин, вроде все, – сказал он в полголоса сам себе, вытащил с заднего сидения рюкзак со шмотками и хлопнул дверью.

Будь профессор свидетелем этой сцены, он бы решил, что Навродский перенес в тяжелой форме болезнь Тея-Сакса, то есть амавротическую детскую раннюю идиотию.

Успевший спуститься ему на встречу, дворецкий принял из его рук рюкзак и проводил в комнату, обитую розовым ситцем в цветочек и с кованными ажурными решетками на окнах.

– Вот и приехали, – сказал с английским, вернее Йоркширским, акцентом дворецкий, дал Филиппу ключи от комнаты, список телефонов прислуги и вышел.

Тут в комнате зазвонил телефон, и ничего не оставалось, как взять трубку.

– Навродский у аппарата.

– Это Настя. Я хочу одеться для тенниса с тобой в один цвет.

– Зачем?

– Ты же наш гость, для нас это большая честь – надо быть вежливым, – голос Насти звучал, как кассета с правилами хорошего тона середины восьмидесятых, распространенная по подписке The Times вместе с книжкой.

– Ну, у меня будет рубашка и джинсы.

– Как мило с твоей стороны. Значит джинсы.

– Конечно…

– Тогда я почти готова, жди меня перед домом.

Когда, пулей переодетый Филипп, встретил Настю у лестницы, на ней было короткое джинсовое платье из Harrods.

– Да ты забыл переодеть туфли, – Воскликнула Настя, гладя на его ноги.

– Прости, как-то да, – ответил он, вспоминая, что никакой другой обуви он с собой не взял.

– Теннис в туфлях, сделанных на заказ, это ново.

– Ничто не ново под луной, – улыбнулся ей Филипп, вспоминая, что подобные вещи с ним бывали и в клубе у тети Гали.

– Тогда пошли.

И они заскрипели по гравию в направлении кортов, которые находились между особняком и клиникой.

– Филипп, милый,– вдруг спохватилась Настя.

– Что? – Спросил Филипп, не отрывая глаз от ракетки, которую ему вручили.

– Ты знаешь почему нулевой счет в теннисе называется love?

– Это происходит от французского l’œuf, то есть яйцо. Теннис это французская игра, если мне не изменяет память Лаэршио в Хэмлете Шейкспиера вспоминает, что научился ей в Париже.

– Ты уверен?

– Не очень, но примерно все обстоит именно так, – сказал Филипп и шлепнул себя тихонечко ракеткой по лбу.

– Ты – ангел.

– Стараюсь.

– Шекспир – это так интеллектуально!

– Нет. Вовсе нет. Обычно у него все грязно ругаются, выпускают друг другу кишки, и вообще немножко в духе Тарантино.

– То есть ты хочешь сказать, что эти два великих гения близки духовно?

– Как два черта на одной сковородке, выражаясь немного в духе покойного Мистера Вильяма.

– Как это будет по-английски?

– ‘Tis liken’d t’ th’ twain deuces on the pan.11

– Это цитата.

– Нет, я просто прикалываюсь.

Так они дошли до кортов, над которыми весел красный транспарант с белыми буквами «Militia Omnia Vincit»12

– Это для больных, – заметила вечно бодрым голосом Настя.

– Как мило, – отозвался ей мирно Филипп.

5.1

На следующее утро Филипп проснулся от гула, наполнявшего собою весь дом. Как его уже успели предупредить- это был удары в бронзовый таиландский гонг, оповещавшие о пятнадцатиминутной готовности к завтраку.

– Ну и порядочки, – вздохнул Филипп и стал натягивать носки.

В дверь постучали.

– Входите, я не сплю, – отозвался он.

Дверь тихо распахнулась и батистовые шторы на окне взлетели, подхваченные сквозняком.

– Доброе утро, – это была Настя.

– Чем обязан? – Филиппу еще не удалось прийти в себя после сна, в котором Маяковский читал ему ранние произведения Джона Мильтона, стоя на стуле. Филипп терпеливо поправлял его неправильные ударения и терпеливо объяснял перипетии поэтической дикции в латинской поэзии со времен Юлия Цезаря до Эндрю Марвела.

– Было бы не ловко, если бы ты опоздал к завтраку, – Настя встала над ним, смутно напоминая пионервожатую из лагеря.

– Переполох был бы полный. Пропавший гость – это прямо материал для первой страницы Московского Комсомольца.

– Ты можешь сколько угодно смеяться. Но к завтраку должны быть все, иначе папа устроит прислуге нечто.

– Из-за чего?

– По традиции к завтраку должны быть все, включая гостей. Потом работа, развлечения, поездки в Москву. Но завтрак есть завтрак.

– Местночтимый qui vive13?

– Что-то в этом роде.

– Традиционный уклад усадебной жизни не даст погибнуть моей душе в сей обители труда и блага, как оно есть.

– Ты бы знаешь… не загибал особенно.

– Как это?

– Папа не любит.

– Благослови, Господи, папу и иже с ним.

– Аминь,– и Настя тихонечко выскользнула вслед за ним из его комнаты.

– Вот и наша молодежь,– так со ртом, набитым яичницей, встретил их профессор.

– Филипп, вы почти вовремя, – Клавдия Николаевна Вереславская, Настина мама, быстрым жестом, отточенным на мириадах гостей, указала юному князю его место за столом. И пока он накладывал себе салат с брынзой и баклажаны в ореховом соусе, она смотрела на него с нескрываемым обожанием.

– У нас не так часто бывают в гостях настоящие князья,– начала было Клавдия Николаевна.

– Собственно говоря, вы только третий, – добавил успевший прожевать свою яичницу профессор.

– Да, да, – продолжала Клавдия Николаевна. – Вы хорошо знаете историю своего рода?

– Только до Рюрика, потом полная неясность,– Филипп был сама непринужденность.

– Как жаль. А откуда взялась эта фамилия Навродский.

– Удел моих предков был на западе. Земля была почти не плодородной, что на местном диалекте того периода звучало как Наврода. Так я стал Навродским.

– Вы любите своих предков, – Клавдия Николаевна была само воодушевление.

– Все мои предки уже умерли, и поэтому любить их не сложно.

– Но у вас есть реликвии напоминающие о древности вашего рода? – все не унималась Настина мать.

– Да, палец одного из моих предков в образе.

– То есть, – чуть не поперхнулся профессор.

– Ну, понимаете – мощи, палец; он вделан в икону одного из моих предков, который почитается как святой и даже есть в общем церковном календаре.

– Ужасы и мракобесие, – профессор был неумолим.

– Не такие уж и ужасы. Его можно приложить к месту, которое болит, и все тут же проходит, – Филипп, как мог, постарался внести ясность этими словами, но, взглянув на профессора, он понял, что старался напрасно.

– Я думаю это самовнушение, – объяснил Вереславский своим домашним. – Но случай очень интересный.

– Да, кстати, Филипп, дорогой, – начала Клавдия Николаевна, чтобы переменить тему, которая, как ей показалось, была неприятна ее мужу. – Вчера поздно вечером звонила ваша тетя Галя и сказала, что будет у нас к обеду.

– Спасибо, – сказал Филипп и, перекрестившись со вздохом, начал есть.

5.2

После завтрака Филипп пошел в библиотеку, чтобы найти какую-нибудь книжку, с которой он смог бы легко дожить до приезда Галины Владимировны Торбыш, в девичестве княжны Навродской. Послонявшись вдоль полок, он взял лестницу, чтобы посмотреть какие книги здесь ставят под потолок. И нашел там Le Cid Корнеля и Le Romancero Du Cid, принадлежавшего французскому поэту, которого русские почему-то называют Гюго. И, поразмышляв о трансгенерации фонем в индоевропейских языках, он взял Le Châtiments14 этого автора и отправился в чайную беседку, захватив по дороге минералку из холодильника в комнате для коктейлей, которая попалась ему на пути.

Не успел он дочитать до места:

Et la terre est comme une épouse,

Et l’homme est comme un fiancé!15

Как зазвонил его сотовый, вынув телефон из кармана, он увидел на экране глупую физиономию Фон Виттена.

– Навродский у аппарата.