Ночной воздух

Он говорил всё это медленно и спокойно. Лишь много позже, вспоминая этот разговор, я угадал нотки горечи, разочарования в его голосе. Тогда же вместо сочувствия, я пустил по рельсам свой трамвай гнева. Сколько всего я наговорил, я и сам не знаю. Что-то про искусство такое, обычный всплеск эмоций полного амбиций парня, ничего более. Странно, слова отца отпечатались в моей памяти очень чётко, а вот моя собственная тирада совсем не запомнилась. Зато вышло размашисто, громко так, а что ещё нужно подростку? В ответ, после пары минут раздумий, отец просто кивнул мне, а затем покинул комнату, тихонько прикрыв дверь. Я остался один.

Тем временем на часах было уже 8 вечера – Саша ожидала моего прихода с минуты на минуту. Я быстро собрался и вихрем вылетел на улицу. Жила она близко, так что вскоре я уже был у её подъезда. Домофон волнующе запищал, дверь приоткрылась, пока совсем немного, внутри всё приятно сжалось. Это она, опять светящаяся, как луна. Она подбежала ко мне и радостно обняла, от неё пахло мятой. Её хрупкое тело было в моих объятиях. К тому моменту гулять уже не хотелось, я бы предпочёл просто постоять так, обнявшись, пару часов, а потом можно провести таким образом и всю оставшуюся жизнь, раз уж начали. Но она отпорхнула от меня и пошла в сторону моего любимого сквера, теперь, видимо, уже нашего.

Воздух не пьянил, он растворял в себе. Мне казалось, что мы не существуем, что мы просто шелест листьев и что скоро мы должны утихнуть вместе с последним порывом ветра. Но ветер не утихал, и жизнь продолжалась.

– Я скучала! – радостно заявило это ангельское создание. – Между прочим, ты опоздал, ты знаешь об этом? – Не имею ни малейшего понятия.

– Ну так я же уже был на месте, когда ты вышла! – смущённая улыбка сама собой появилась на моём лице. Наверное, она мне сейчас что угодно могла сказать, я бы всё равно просто улыбался.

– Какой ты всё-таки глупый! Нужно было, чтобы ты подождал меня, тогда бы ты сильнее радовался моему приходу, и вообще, так романтичнее, ясно тебе?

Какой кошмар! Она разговаривала со мной, как с маленьким мальчиком, а я получал от этого неподдельное удовольствие. Что дальше? Буду писать стихи о любви? А, так я уже. Молодец, нечего добавить.

В общем да, я по уши влюбился в девушку, которую знал сутки. Давайте спишем это на то, что я творческая натура, договорились? Хотя я не могу сказать, что совсем ничего не знал о ней тогда. А вот вы не знаете. Давайте расскажу. Помимо ангельской внешности, глубоких и светлых голубых глаз, ресниц, на которых она как бы летала по этому миру, она обладала некоторыми познаниями в литературе, психологии, живописи – много в чём. Но мы, конечно, обсуждали с ней Гарри Поттера, потому что нам было не до интеллектуальных бесед, понимаете ли. Сам факт их теоретической осуществимости придавал нашему общению какой-то «интеллектуальный» флёр, а остальное было не важно. Её манера выражаться была так похожа на мою собственную, что мне иногда казалось, что я разговариваю сам с собой. А ещё привычка разглядывать прохожих. Я давно заметил, что многие люди живут как в тумане, смотрят очень тоннельно не только в отношении мировоззрения, но и просто физически, не замечают совсем ничего, кроме прямой, по которой в данный момент проходит их маршрут. Даже если слон в костюме Киркорова будет торговать женщинами лёгкого поведения, они этого не заметят, если это не умещается в их тоннель. Эти люди в свою очередь сами по себе выглядят довольно смешно, такие себе ускоренные черепашки, гениальные обезьяны, бегущие на еду, за которыми очень интересно наблюдать, особенно при наличии извращённого чувства юмора. Но надо остановиться, чтобы смотреть, а то на бегу картинка смазывается. И мы с Сашей смотрели. Мы видели больше, чем жизнь – мы видели момент, и мы ценили его.

– Посмотри, важный такой идёт! – очень по-детски, немного кривляясь, сказала она.

– За портфель, как за костыль держится, а сам весь скрюченный, потный, вот только спрятать всё это пытается. Но лицо доброе, приятное. Как думаешь, есть у него дети?

– Слушай, наверное, есть, иначе куда он так спешит? В конце концов, что у нас по-настоящему есть, если не семья?

– Да, наверное… – Я задумался, – а как же вещи, которые мы создаём? Это же, по сути, мы и есть, а значит, они неотрывно к нам привязаны.

– А почему ты решил, что ты принадлежишь себе? – Она так звонко рассмеялась, как будто мы обсуждали что-то не серьёзнее видео с котятами. Вечно она так, легко о сложном. – Вообще, всё очень странно и невероятно интересно устроено, не задумывался? Никто никому не принадлежит, но и сами себе мы тоже не принадлежим, как минимум потому что иначе мы уж как-нибудь смогли бы себя подчинить своей воле, а не писали бы об этом множество книг и всё такое, да и по смерти было бы намного меньше вопросов. Вот так и получается, что шатаются по миру такие сосудики с мыслями, а из них, из этих чрезмерно эмоциональных ёмкостей, появляется культура, и жизнь следующих сосудов будет несколько лучше, чем предыдущих. А слишком умные сосуды обзывают этот конвейер историческим процессом.

– А ты кто в этом мире тогда? Кажется, что не очень приятно ощущать себя винтиком в конвейере.

– Ну, сосуды бывают разные. Как у Горького: «ни одна блоха не плоха – все чёрненькие, все прыгают». Одна блоха – чуть выше, другая – чуть ниже. Все зачем-нибудь, да нужны, и я зачем-то нужна.

– По-твоему, писатель, скажем, и сапожник – равны? Один напишет великий роман, а другой сапог нашьёт если только. А потом раз – и они равны, так что ли?

– Нет, не равны, конечно. Сапожник, он даже пополезнее будет. Сапоги люди годами носят, а книги… Не всякой даже мебель подпереть можно, хотя некоторые, да, – шедевры.

Порой с ней было невыносимо спорить. Она как-то так спокойно всё это говорила, так просто у неё всё выходило, как будто ради шутки столько столетий разные почтенные мужи пытались постичь жизнь и писали об этом огромные книги. Хотя, вполне возможно, что именно ради шутки. Хм.

– Ну не хмурься ты так, Герман, – она ласково улыбнулась, легко дотронувшись до моей щеки. – Всё равно все умрём и будем под одной землёй лежать. А гроб, вот тебе какая разница, обит он бархатом или нет, какая разница, сколько по тебе плачет и дают ли в твою честь залп в воздух? Лишь бы ноги из гроба не торчали. Относись ты проще ко всему, не надо так натягивать реальность на свои идеалы. Вот сидим мы с тобой здесь сейчас, разговариваем, чего тебе ещё? Мне так хорошо сейчас, а дальше будь что будет.

– И где ты будешь с таким подходом через пару лет, милая? – буркнул я.

Сашка надулась. Она упрямо посмотрела на меня исподлобья и заявила: «Счастлива я буду!» Кажется, мы коснулись очень принципиальной для неё темы. Вид они при этом имела до того милый и наивный, что не рассмеяться было невозможно. Маленькая девочка – вот она кто, и дурак тот, кто решит иначе. И почему-то именно в этот момент во мне проснулась такая нежность к ней, это сложно описать. Хотелось укрыть её всем своим существом, отрастить крылья, чтобы она жила под ними.

Два влажных, готовых заплакать, голубых глаза уставились на меня. До чего же она была красива в этом своём порыве каких-то непостижимых для меня чувств. Я поцеловал её. Не знаю, почему. А она будто только этого и ждала. Выглядя внешне такой независимой, внутри она оказалась слабой и нежной. Впрочем, так оно обычно и бывает.

Так прошёл ещё один день из моей жизни. Они все были хороши, но хороши все были одинаково, а всё, что одинаково – всегда одинаково плохо, что бы это ни было, просто потому что не уникально. Впрочем, это не сразу бросается в глаза, поэтому тогда я был вполне счастлив, даже забыл об Усадьбе. Да и зачем она была нужна мне? Я больше не чувствовал себя одиноким, мне было кому написать утром, было кого обнять. Согласитесь, красивая девушка в большинстве случаев предпочтительнее двухсотлетней давности мертвеца, какой бы он мудрый ни был.

Тем не менее сбегать от реальности иногда нужно было, потому что дома царила довольно нездоровая атмосфера. Каждое утро на моём столе оказывалась пачка новых дел, и каждое утро я отправлял их мусоропровод, а на следующий день всё повторялось. Возможно, это были одни и те же дела, не знаю, я их не открывал. Отец, конечно, со всей своей каменной искренностью говорил, что понятия не имеет, что за странные бумаги ежедневно попадают на мой стол, дескать, у него и без того дел много. Впрочем, меня это всё не слишком беспокоило, были проблемы и поважнее. Внутри начинало зреть какое-то странное чувство, которое я не мог себе объяснить, и это меня беспокоило. Оно гнало меня вперёд, оно постоянно усаживало меня за стол и говорило: пиши, твори, делай что-нибудь. И я слушался.

В то время я написал множество красивых строк, немало было и откровенно халтурных. Порой мне казалось, что я не успеваю столько чувствовать, сколько пишу, но что-то подсовывало мне очередную строку, из которой непременно рождалась другая. В то время вообще было очень много разных идей. Хотелось научиться рисовать, но за эту затею я даже и не думал браться – потребуется потратить вечность, чтобы я начал делать это хоть немного лучше ученика начальных классов. Была мысль заняться прозой, но её я также отверг, поскольку совсем не имел опыта в этом деле и просто боялся начать. Именно этот способ самовыражения тогда почему-то мне казался слишком сложным и серьёзным. Ну да, вот сижу я сейчас и весь такой сложный и серьёзный, пишу. Но кое-что прижилось-таки тогда в моей голове: что если попробовать положить огромное количество написанных мною стихов на музыку? Мои навыки игры на гитаре должны были помочь мне в этом. Это, конечно, подразумевало огромный объём работы, но это мне даже нравилось. Надо признать, что в тот момент у меня было очень обобщённое представление о том, как следует реализовывать такие проекты, но зато энтузиазма было хоть отбавляй.

Саша, кстати, от моих стихов была в восторге, она искренне радовалась всему, что я ей показывал и читал, иногда появлялись сомнения в том, что она действительно их читает, с таким постоянством ей всё нравилось. Однажды только она очень серьёзно мне сказала: «Не говори так часто о любви, она от этого устаёт».

Кстати о любви, наш с ней роман развивался вообще очень странно. То она не отлипала от меня целыми днями, то мне приходилось буквально умолять её обратить на меня внимание. Но я не жаловался. Я никогда не понимал идеи принадлежности, так что на её свободу посягать не планировал, главное, чтобы было хорошо вместе, а остальное приложится. В конце концов, мне и самому было чем заняться, поэтому её периодическое отсутствие было скорее полезно, к тому же таким образом мы не уставали друг от друга, что довольно важно.

***

В общем-то так и прошёл июль, наступил август. Могу похвастаться поступлением в МГЮА им. Кутафина, минут 5 радовался. Ну хотя бы не придётся служить в армии. Наслушавшись об учёбе в вузе от старших знакомых, я относился к ней несколько скептически, но выбора у меня не было.

Так я на первых порах размышлял о своей новой роли студента. Но вскоре после моего официального зачисления я с удивлением обнаружил, что отец победил меня в нашем молчаливом противостоянии. Дела, ежедневно появляющиеся с его лёгкой руки на моём столе, стали удостаиваться внимания. Мне даже начало по-настоящему нравиться. Я вспомнил, как выглядят эти всевозможные кодексы, которых у нас дома было в изобилии, да я не только вспомнил их внешний вид, я начал знакомиться с их содержанием – совершенно невиданное доселе событие. Отец был очень доволен мной: он считал, что я должен заниматься настоящим делом, а не этой своей поэзией, которой, по его словам, денег не заработаешь, он всегда говорил о любых моих творческих начинаниях с заметной долей иронии. Его похвала, его одобрение, наша первая и единственная общая тема для вечерних разговоров на кухне – всё это стоило того, чтобы немного наступить на горло собственным амбициям, тем более, в голову начала закрадываться мысль, что он, возможно, прав. Помимо всего прочего, я постепенно начал приходить к осознанию важности семейных уз. Не знаю уж, откуда эта мысль вдруг появилась в моей голове, но она тоже немного подталкивала меня продолжить династию юристов, а с творчеством как-нибудь приложится. Конечно, это была в некотором смысле жертва, ведь моя учёба занимала довольно много времени, так что о многих идеях мне пришлось забыть, ну или хотя бы отложить их в долгий ящик.

Тем временем чувство становилось всё сильнее, внутри образовывалась какая-то непонятная пустота, хотя вместе с тем я всё больше понимал её природу: это было предчувствие, но о чём именно я пытался сам себя предупредить, понять было невозможно. Обсудить это с Сашей я почему-то не решился, поэтому отправился в Усадьбу. Тряска в метро. Киевский вокзал. Очень красивое место. Не столько сам вокзал, сколько его «городской контекст». Торговый центр «Европейский» – очаровательный человеческий муравейник, человейник, весь светящийся, там ещё всегда очень приятно пахнет, но без денег и хорошей компании, особенно без второго, делать мне там было нечего. Намного больший интерес представлял мост Богдана Хмельницкого, находящийся в паре минут ходьбы от вокзала. Кстати о мостах, как занимателен исторический процесс, подумайте только, мы называем мосты, улицы, проспекты в честь бунтовщиков, конечно, если их бунт был удачен и выгоден тому, кто даёт имена разным штукам. Разве не в этом историческая двойственность? Так вот, уже не знаю, чего такого особенного было в этом мосту, но он всегда притягивал меня к себе, может, дело в открывавшемся оттуда виде, может, в воспоминаниях, с ним связанных. Если перейти через реку, на сторону Хамовников, можно поплутать по узким извилистым улочкам, а можно повернуться обратно и пойти к двум гигантам: старому Киевскому вокзалу и современному светящемуся «Европейскому». Дуализм. Во всём дуализм.

В итоге весь день я провёл там. Ходил туда-сюда, сидел. Прошёлся по торговому центру, даже купил бомбочку для ванной, не знаю, зачем. Наверное, у каждого есть какие-то свои особые места в родном городе, которые напоминают о хороших днях, или о плохих. Я заметил, что самое сильное влияние оказывают именно те места, которые связаны с чем-то хорошим, просто волшебным, особенно если оно в итоге как-то драматично закончилось. Вполне возможно, что именно эта нотка печали, запах чего-то упущенного, незавершённого, и делает из обычного моста Тот Самый Мост, из обычного парка Тот Самый Парк и так далее.

Всегда был убеждён, что самый лучший психолог – это ты сам, надо лишь поглубже заглянуть в себя и быть с собой полностью откровенным, не утаивать от себя истинные причины своих чувств. Это иногда бывает сложнее, чем может показаться на первый взгляд, но когда знаешь, где и что болит, намного проще вылечиться, а кто же это должен знать, если не ты сам? И я смотрел, прислушивался, думал. Не могу сказать, что многое понял или переосмыслил, но почему-то стало легче. Что ж, в тот раз терапия имени Германа сработала, радуемся.

Домой я ехал в очень странном настроении: легче-то мне стало, но я до сих пор не мог до конца объяснить себе природу своих переживаний, немного непривычное ощущение, обычно я отлично понимаю, что и где у меня бобо. В этот же раз даже раскопки собственной души никаких ощутимых результатов не принесли. Впрочем, это настроение рождало мои лучшие строки, они, конечно, не сохранились, как и большинство важных вещей, которые мы записываем в заметках в телефоне, но поверьте, пожалуйста, что они были.

Гул вагона метро, как я выяснил, – звук в высшей степени приятный, когда нужно не думать ни о чём. Наконец-то голову можно было отключить совсем, вагон всё равно довезёт меня, куда нужно, хотя я не исключаю, что не сделал тогда круг по кольцевой линии метро, ну или два. Но в итоге я оказался на нужной станции, было что-то около одиннадцати часов вечера. Обожаемая мной прохлада летнего вечера была тут как тут, под её магическим воздействием я окончательно успокоился и пришёл в себя, а короткая поездка в полупустом автобусе даже сделала из моего настроения что-то пристойное. Немного обидно, что до Усадьбы я так и не доехал, но ничего, как-нибудь в другой раз.

***

Утром меня разбудил телефонный звонок. Это было 4 августа. Дата запомнилась почем-то.

– Доброе утро, блин! И где ты вчера весь вечер был? – проскрежетал в трубку непонятный абонент «Солнышко». Кто это? И не очень-то и вежливо!

Надо было что-то ответить, но почему-то совсем не хотелось. Интересно, почему? Да и что надо было ответить? Спрашивать абонента «Солнышко» о природе его существования было, честно говоря, довольно страшно. Мой собеседник, и без того был, как мне показалось, чем-то раздосадован. Наверное, встал не с той ноги… Спустя пару секунд молчания до меня дошло: Саша! Моя милая девочка Саша, это она скрежетала в трубку. Никогда бы не подумал, что она способна издавать такие неприятные звуки, да ещё к тому же и ртом. Но ясности это внесло, надо признать, не много. В смысле где я был? А где я, собственно, был?

Оказалось, что ответить на этот вопрос не так-то и просто. Совсем вылетело из головы. Кажется, что-то связанное с водой, помню ещё, всё такое яркое было. Я подумал, что вряд ли её действительно так уж интересует, где конкретно я был, она, скорее всего, просто желала возмездия. Ага, желательно, через повешение или четвертование, судя по всему. Или вот сжечь заживо тоже можно.

– Герман? Ты теперь просто молчать будешь?! – дело было плохо, надо было срочно перестать молчать. Помяукать что ли?

– А, нет, прости. Ты чего, что стряслось? – Конечно, я был не настолько смелый.

– Ты вчера весь день не отвечал на мои смс, на мои звонки, а теперь спрашиваешь, что стряслось? Ты серьёзно?

Смс? Звонки? Я проверил телефон – действительно, всё было. Но я ничего этого не помнил. Весь прошедший день был как в тумане, но ладно, с этим разобраться можно было и немного позже. А вот моя дама сердца ждать явно не планировала, она хотела мою голову к себе на стол сию же минуту. Я подумал тогда: «Вообще, это какая-то нездоровая история, насчёт головы. Вот Пётр I, узнав об измене жены, казнил её любовника, а его голову велел поместить в формалин и поставить в покоях императрицы. Почему именно голова, что за пунктик такой? Тем более если считалось, что душа находится в сердце, а не в мозге. Лишь потому, что головой мы разговариваем? Не по-христиански это как-то, хоть и подтверждает мнение, что люди очень много внимания уделяют словам». Но вот проблема. Пока я об этом всём размышлял, а размышлял я об этом по-утреннему долго, моя незабвенная ждала ответа на поставленный вопрос. Она, конечно, не Петр I, но отрезать что-нибудь при случае сможет.

– Саш, прости, не знаю, что на меня вчера нашло. Давай мы сегодня вечером увидимся, и я тебе всё объясню? – Ага, знать бы ещё, что я ей объясню.

– Ты думаешь, что я после одного «прости» так быстро всё забуду и побегу на свидание с тобой? Герман, ты игнорировал меня, я переживала, места себе не находила. А теперь просто вот так «прости меня», и всё, ничего не было? Посмотрим, что такого ты расскажешь мне вечером. До встречи. В 8 на нашем месте, – гудки.

Так, на нашем месте. Ага. А оно у нас есть, наше место-то?

***

К вечеру я начал приходить в чувства. Вспомнилась моя прогулка по Москве, но вот никаких звонков, кажется, не было. Неужели я мог не заметить столько пропущенных вызовов? Ладно, это ещё предстояло обсудить с моей незабвенной. Я сидел в своём сквере, в моём сознании он уже стал моей собственностью в чистом виде, кстати, оказалось, что теперь это «наше место», вот такой вот Саша узурпатор. Но ничего, вольный народ не сдаётся! Правда, люди приходят и уходят, а любимые места остаются, нельзя позволять другим их отбирать.

Но как следует подумать о принадлежности разных мест я не успел – Саша, надувшись, как большой такой дирижабль, шла в моём направлении. Выдох. Надо спокойненько. Вдруг случилось кое-что неожиданное: она перешла на бег, в несколько секунд оказалась рядом со мной, на её лице откуда-то появилась улыбка, она, как будто ничего не было, обняла меня, поцеловала и звонко рассмеялась. Что? Не могу сказать, что я совсем не люблю американские горки, но… Я-то готовился к серьёзному разговору, даже брови нахмурил вот, а она так делает. Свинство, конечно, полнейшее, но я не имел ничего против.

– Саш, извини за вчерашнее, ладно?

– А что вчера было? – Она изобразила на своём лице удивление, вышло довольно убедительно.

Я не стал настаивать на том, что что-то вчера действительно было, всё-таки улыбающаяся она мне нравилась намного больше, да и нервы целее будут. В итоге мы просто провели вместе ещё один прекрасный вечер. Она как обычно прижималась ко мне, мы смеялись.

– Даже не верится, что мы так мало знакомы, правда? У меня чувство, что мы уже очень давно вместе, что мы каждый день вот так сидим здесь в течение уже многих лет… Как ты думаешь, такое может быть? Может, мы просто забыли? Ведь ты снился мне тогда, в ночь после нашего знакомства, мы целовались, мне было так хорошо тогда. А сейчас это всё происходит наяву? – Она ненадолго задумалась, – Хотя, кто знает? Может, вся наша жизнь – это просто сон?

И тут моё сердце глухо стукнулось о рёбра. А после прекратило двигаться вовсе. То, что я видел тогда, это был не просто милый сон, если она видела то же самое. Людям просто так не снится один сон на двоих. Я был почти уверен, что всё это было моих рук, моего подсознания точнее, дело. Возможно, Пушкин тогда ошибся, и от медиума зависит намного больше, чем он думал. Но подробности игр моего разума ещё предстояло выяснить, а вот с выражением своего лица и прочими внешними штуками что-то нужно было делать прямо сейчас.

– Герман, ты чего? Я сказала что-то не то? – Даже не хочу знать, как я выглядел, раз я так напугал мою девочку.

– А, нет, всё хорошо, – поцелуй в лоб, – не беспокойся.

«Конечно, блин, не хорошо», – кричал разум, но это уж точно нельзя было выпускать наружу. Сашка внимательно посмотрела в мои глаза. Она явно видела меня насквозь, вновь проявилась морщинка на её лбу, взгляд посерьёзнел, но вместо того, чтобы продолжить расспросы, она просто пожала плечами и обняла меня.

– Так что ты думаешь? А что если реинкарнация существует, а мы, например, Николай и Александра Романовы? А то, что мы так быстро спелись, это память души, например. Звучит неплохо, правда?

– Всё может быть, милая. В таком случае, нам следует остерегаться всяких рыжих проходимцев из славного города Симбирска!

– Ой, какие мы осторожные, подумай только. Если что, я просто найду тебя в третий раз, вот и всё, – она взяла меня за руку. – И так до бесконечности. Ты веришь в судьбу?

– Ну… можно сказать, что да. Теперь да.

***

– Александр Сергеевич, что всё это значит?

– Это значит только то, что я ошибся. Видимо, свойства места являются только усилителем, в то время как главную роль играет медиум, то есть ты. В итоге всё оказалось ровно наоборот, вот так-то. Не думаю, что это принципиально меняет что-то, хотя позволяет нам предположить, что, например, ты можешь увидеть нас не только здесь. Правда, неясно, как это будет выглядеть со стороны, друг мой. Но ты можешь попытаться.

В наш диалог вмешался какой-то неприятный хриплый голос.

– Нечего ему вообще тут делать, я давно вам говорю. А теперь ты хочешь, чтобы этот мальчишка потащил нас куда-то. – голос сначала прозвучал только у меня в голове, но вскоре появился и его источник: среднего роста старичок с высоким лбом. Худой, даже сухой, лицо болезненно-желтоватое. Это был не кто иной, как Фёдор Михайлович Достоевский, от себя я добавил ему некоторые черты Магнуссона из «Шерлока» от BBC. Ну, не Саша Петров и ладно.

– Фёдор Михайлович, ну перестаньте ворчать, прошу вас. Ещё никто никого никуда, как вы выразились, не тащит. Герман, почему он здесь появился?

– Я без понятия, правда. – Я был в замешательстве, мне казалось, что я уже довольно уверенно контролирую вызов того или иного человека, а тут вдруг Достоевский, неловко получилось.

– Конечно, не тащит, но его и самого здесь нет. А в следующий раз поленится и нас к себе потянет.

И тут я понял, что я больше не в Усадьбе. Во всяком случае, моё тело точно не там. Да оно там и не было. Оно спокойно лежало в своей постели, рядом лежали материалы по «Делу об Октябрьских утопленниках», которое я, видимо, читал перед сном. Мне сделалось по-настоящему не по себе. Мало того, что я получил подтверждение особой природы моих снов, я ещё и не заметил никакой разницы между… А между чем и чем? Физическими проекциями, которые всё равно существовали, скорее всего, только субъективно для меня и друг для друга и точно такими же проекциями, только теперь уже существующими в менее материальной среде? Пушкин ещё тогда был прав: грань между сном и явью намного тоньше, чем кажется. В моём случае так точно.

Понятно, что шансов уснуть у меня не было ровным счётом никаких, так что я стал писать, меня это успокаивало. Странно, но строки больше не вылетали из-под пальцев, они даже не писались, каждую из них приходилось прямо-таки откашливать, раздирая глотку.

– Не стихи, а карканье вороны какое-то. – немного оттопырив нижнюю губу, высокомерно заявила Саша. Ужасно, но она была права. – Что это с тобой? Обычно ты пишешь стихи, а не царапаешь какие-то каракули на бумаге.

– Не знаю. Наверное, просто… ну, вдохновения не было. – Она строго посмотрела на меня, так воспитательница в детском саду смотрит на нашкодившего ребёнка, но ничего не сказала. И на том спасибо.

– Я исправлюсь, Ваша Светлость, – добавил я, выдавливая из себя улыбку, вышло довольно убедительно. В дополнение я отвесил шутовской поклон.

Было не просто не по себе, становилось немного страшно.

***

Утром отче был какой-то подозрительно довольный, что не могло не настораживать. Мама говорила, конечно, что были времена, когда он периодически улыбался несколько минут кряду, но я совершенно не ожидал, что мне придётся увидеть сие явление. В итоге моё предчувствие меня не обмануло, во время завтрака отец заявил:

– Герман, сегодня ты идёшь со мной на работу. – Если бы это говорил другой человек, я бы подумал, что это шутка.

– Зачем же? – Я не особо понимал, что всё это значит, поэтому просто улыбался, как дурачок. Впрочем, почему как.

– Походишь, посмотришь, как выглядит «кухня». Я уверен, что ты уже готов, – явно имелось в виду «тебя уже можно показывать людям». Как обычно, моё мнение по этому поводу никто не спрашивал. В этот раз я был не против, но можно было хотя бы из разнообразия спросить меня, раз уж у отца сегодня день доброй воли.

– Звучит отлично, спасибо за доверие, – я говорил очень неуверенно, потому что не имел ни малейшего понятия, как следует реагировать в таких случаях.

К счастью, мой благодетель уже был занят своим омлетом, так что в его субъективной вселенной меня больше не существовало, оно и к лучшему.

Как это обычно бывает, одно неординарное событие повлекло за собой другое: я надел белую рубашку. Не мог же я появится в офисе в футболке. Благо, отец был удовлетворён этим нововведением и не стал требовать надеть брюки или, чего доброго, не надевать кроссовки и идти в туфлях – такого я бы точно не пережил.

Довольный, я прыгнул на переднее сидение отцовского Volvo, я вполне смирился со своей участью и теперь меня просто разрывало от любопытства: всё-таки мне тоже в будущем предстояло работать в этой сфере, хотелось «узреть грядущее».