Шаг в вечность

Рабочая неделя подошла к концу. Пятница. Вечерело. Сумерки, в которые был окутан сегодня весь город, начали сгущаться. И хотя уже стоял месяц май и весна вступила в свои незамысловатые права, весь день небо закрывала серая пелена и клочьями проносились низкие темно-серые облака. Непрерывная морось нет-нет да и переходила в мелкий нудный дождь, косыми линиями пересекая вид из окна и, как казалось Леониду Семеновичу, всю прожитую жизнь.

Он был еще молодым человеком лет двадцати восьми-тридцати, высокий, с узкими плечами, худощавый, чуть горбящийся и, немного косолапя при ходьбе, выглядел несколько неуклюжим, а из-за висевшей на нем одежды сразу угадывался холостой неухоженный мужчина. В тоже время он был не лишен и некоторой привлекательности: нос с горбинкой, вздернутые к переносице брови и грустные почти женские глаза, красивые руки – руки пианиста с длинными тонкими пальцами, которые двигались очень изящно и чувственно.

Работал он в одном единственном НИИ провинциального города математиком в отделе моделирования. Отец Леонида, Семен Александрович Корчевников, был довольно известный ученый-математик. Очевидно, тяга к этой науке передалась сыну от отца. В коллективе Леонида считали человеком замкнутым, скучным и чудаковатым, но прекрасным специалистом, хотя и мог он упереться в споре с начальством, отстаивая до абсурдности упрямо какую-либо совершенно несуразную точку зрения, хотя и сам понимал свою неправоту. Сотрудники относили это к одному из его чудачеств. После таких случаев он несколько дней переживал, прекрасно понимая, почему так произошло.

Жил он в однокомнатной квартире недалеко от окраины города. Из окна своей комнаты мог смотреть на лес, находящийся за чертой города. Квартира досталась ему по наследству от родного дяди.

Леонид не любил выходные дни, а точнее боялся их, так как ему приходилось оставаться наедине с голосом или голосами, если они возникали в голове именно в эти дни. На работе он мог сделать попытку отвлечься, начав разговор с кем-нибудь из сотрудников. Если в данный момент все, кто находился в отделе, были заняты, то, он выходил в курилку: уж там всегда кто-то был, и запросто можно было присоединиться к любой из разговаривающих компаний.

Голос, который слышал Леонид, собственно, был один и точно такой же, как у него самого, но иногда он разделялся на несколько голосов, и все они также были одинаковыми и звучали как его собственный, хотя говорить могли о самом разном, иногда даже споря между собой и стараясь перекричать друг друга, будто сам молодой человек отсутствует или не слышит, или его это не касается, а потому его мнение в учет не берется. Леонид в такие моменты путался, его это мысли или нет, и либо пытался отличить свои от навязанных ему, либо безучастно сидел и слушал то, что говорили. Собственно, мысли были, конечно же, его, поскольку появлялись именно в его голове, но какие из них были неуправляемы и выражали его другую сущность, а какие составляли его истинное «я», он часто отличить не мог и нередко подчинялся всем им как своим собственным. Его «я» растворялось в этой неопределенности, и он впадал в состояние прострации. Впрочем, такова особенность его болезни, что все, о чем бы он ни начинал рассуждать по этому поводу, приводило к полному хаосу и абсурду.

Сидя у себя дома за письменным столом напротив окна и склонив голову над стаканом водки, он, грустно не поднимая головы, переводил взгляд то на окно, то на наполненный стакан. Сильно болела голова, свои мысли путались со своими же, но… чужими.

Последние время Леонид все чаще чувствовал себя плохо из-за неразберихи в голове, а последней весной почти постоянно находился в депрессии, что было обычным при его болезни, и он это знал. Болезнь давала о себе знать не беспрерывно, а случалась приступами, и его до крайности изматывало постоянное напряжение, в котором он находился, ожидая очередного ее проявления. Приступы происходили все чаще. Если приступ случался на работе или в месте, где присутствовали другие люди, то он пытался скрыть свое состояние от окружающих и выглядеть таким же, как все. Это давалось ему очень тяжело. Он много читал о болезни, знал ее почти досконально, старался как мог противостоять ей, принимая лекарства и придерживаясь определенного образа жизни. Однако сам понимал, что болезнь прогрессирует. Леонид не принимал психотропные средства, а только успокаивающие и снотворные лекарства: боялся превратиться, как говорят, в «овощ» – человека, которого и человеком назвать можно лишь условно.

Если приступ заканчивался, то он, добравшись до дома, валился на кровать и спал до следующего утра. Если наступали выходные дни и на работу не надо было вставать, то мог отлеживаться с вечера пятницы до утра понедельника, никак не реагируя ни на звонки в дверь, ни на звонки по телефону. Он никогда не был уверен, звонят ли на самом деле, или это галлюцинации. Надо сказать, что, помимо входного замка в двери квартиры, он вставил еще и замок в дверь, ведущую в его комнату, поскольку часто слышал шаги на кухне и в коридоре и звук открывающейся или закрывающейся входной двери. Своим «я» он понимал, что это все кажущееся, но каждый раз вдруг появлялась мысль: «А закрыл ли я входную дверь?» Замок на двери в комнату иногда помогал ему сопротивляться этому бреду и не подчиняться мыслям своего другого я, сказав: «Да, закрыл, отстань!»

Он встал из-за стола, прошел на кухню и заглянул в ванную комнату. Долго не мог сообразить, зачем он сюда пришел. Наконец вспомнил: проверил, выключен ли газ и закрыты ли краны холодной и горячей воды, чертыхнулся и тут же подумал: «Зачем я это делаю, ведь я минут десять как все проверял? Зачем я подчиняюсь глупым и бессмысленным указанием того самого голоса, который часто слышу иногда в своей голове, а иногда откуда-то рядом слева за своей спиной?» Затем он подошел к окну на кухне и убедился, что отсюда видна все та же серая хмарь. Если бы сейчас стояла осень, то он бы чувствовал себя намного лучше: даже ненастная погода не могла оторвать его от любования разноцветьем листьев деревьев и кустов на фоне еще зеленой травы. Он любил осень, да и голоса в голове в осеннюю пору слышались очень редко. Осень давала возможность отдохнуть его нервам после прожитого года. Осенью он не соглашался уйти в отпуск: в эту пору он и так чувствовал себя в отпуске. Само собой, что сами отпуска он ненавидел еще сильнее выходных дней. Леонид мечтал об одиночестве, но об одиночестве истинном чувствуя только свое «я».

Вернувшись в свою комнату и едва присев снова за стол, он тут же встал и подошел к окну. Посмотрел на размытые силуэты прохожих и машин, мокрый и блестящий асфальт, затем сосредоточил свой взгляд на ручках, открывающих створки окна. Постояв минут пять, неожиданно для себя повернул ручки и открыл окно. Наклонившись, он увидел асфальтовый тротуар, дорогу, ведущую к подъездам дома, и еще дальше – газон и детскую площадку.

«Не допрыгнуть до газона с пятого этажа, далеко. Наверняка, упаду на асфальт и разобьюсь. Да и зачем мне газон: если не убьюсь насмерть, то останусь вдобавок еще и калекой на всю оставшуюся жизнь! Оставшуюся?.. Да разве это жизнь?» Слезы вдруг накатили на глаза, и он вскрикнул:

– За что, Господи? За что?

«Нет, уж лучше падать на асфальт, – и тут же мелькнула мысль: – О чем это я? О смерти? Чьи это мысли: мои или нет? Нет, у меня еще вся жизнь впереди, я еще молод, я вылечусь!» И тут же откуда-то услышал тихий смешок. Он закрыл окно, подумав, что надо бы их оба, что есть в квартире, забить гвоздями. Затем отодвинул от окна письменный стол, а заодно подвинул подальше вглубь комнаты и свою кровать, замер посредине, размышляя: «Вот и сегодня: почему я зашел по дороге с работы домой в магазин за водкой? Взял же документы на работе, чтобы было чем заняться в выходные! Ведь говорил же мне врач, что у меня не должно быть свободного времени, что я должен быть всегда чем-то занят: как только я расслаблюсь, то теряю контроль над собой и начинаю подчиняться тем самым голосам. Я ведь непьющий, да и пить алкоголь мне категорически нельзя!» Снова открыл окно, убедился, что внизу никого нет, вылил на улицу всю водку, и сразу же кто-то вздохнул с сожалением. Еще некоторое время Леонид вновь заворожено смотрел на асфальтовый тротуар внизу.

Голоса утихли, и в этой тишине он прилег на кровать и задремал.

Леонид помнил только отца. Маму он совсем не помнил, и женскую ласку, и заботу тоже не помнил: когда мамы не стало, ему было пять лет. Отец предпочитал не говорить о ней. «Болела, умерла», – вот и все его слова. Ни одной фотографии матери в квартире почему-то не было. Бабушки, тети, а порой и совсем, казалось бы, чужие женщины заменяли ему мать, и он переходил на воспитание из рук в руки. В двенадцать лет он стал жить с отцом, но наступившие вскоре реформы лишили его работы и сделали совершенно невостребованным. Такое в те времена было обычным: наступало время менеджеров, сборочных производств и массового строительства коммерческого жилья. Но жизнь не кончалась, и отец, заложив их квартиру, попытался заняться предпринимательством. Бизнес у него не получился: он быстро нажил огромные долги. Отец сильно переживал, что на них с сыном надвигается нищета, и в конце концов у него случился инсульт, его забрали в больницу. Вскоре, придя в сознание на мгновение в самом конце, он умер. Квартиру пришлось отдать за долги. Вот тогда-то дядя и забрал мальчика к себе. Пока дядя был жив, он полностью заменил тому отца. Дяди не стало вскоре после окончания юношей института. Но даже и после смерти дяди Леонид считал, что ближе человека у него в жизни не было. Кстати, именно дядя, Василий Александрович, – единственный из родственников кто рассказал, что же случилось с его мамой:

– Она так любила твоего отца, что впала в полную невменяемость после того, как узнала о его изменах. Тебе было тогда лет пять, насколько я помню. Ее забрали в психиатрическую больницу, и больше она оттуда не вышла. Может, и сейчас она еще жива и находится в одной из них – это мне неизвестно. Твой отец так стыдился происшедшего, что скрывал истинное положение вещей от друзей, сослуживцев и знакомых, говоря всем, что она скоропостижно скончалась от сердечного приступа. Разумеется, ближайшие родственники знали правду и перестали поддерживать с ним отношения. Только мы с ним остались дружны. Я всегда считал его порядочным человеком и хорошим семьянином. То, что кто-то рассказал Ольге, так звали твою маму, о якобы изменах, я считаю грязными сплетнями, не имеющим под собой никакой почвы. Но мама твоя была очень впечатлительным человеком и постоянно ревновала твоего отца.

– Будучи неверующим, он, тем не менее, часто потом заходил в церковь и подолгу стоял у иконы Богородицы. Иногда мы вместе с ним ходили в церковь, и я видел, что в душе он винит во всем себя, и слезы текли по его щекам. Когда мы были в церкви вместе, то в конце концов я насильно уводил его оттуда, а когда он был там один, то я и представить себе не могу, сколько же времени он стоял и плакал перед иконой. Как я уже говорил, твоя мать впала в полную невменяемость и его, когда он навещал ее в больнице, она не узнавала. Перед родственниками он не пытался оправдываться: «Считают меня виноватым – это их право», – говорил он. Но обида на них затаилась в его душе на всю оставшуюся жизнь. Правду сказать, на его похороны пришла вся родня. Я единственный, кто навещал его в больнице, и после того, как его не стало, разговаривал с медсестрой, при которой он ушел. С ее слов, перед концом он на мгновение очнулся, взгляд его прояснился, и последние слова, которые он произнес почти шепотом, были: «Оленька, Леонид, любимые, простите!» То, что в вашем доме нет ни одной ее фотографии, я могу объяснить тебе: ему тяжело было видеть ее глаза. Он сильно любил жену и не смог убедить ее, что не было никаких измен, – объяснил Василий Александрович. – В чем постоянно винил себя.

Из детских снов Леониду часто повторялся один и тот же: бегут они втроем всей семьей среди цветов по бесконечному лугу навстречу солнцу. Мальчик крепко держится одной рукой за руку мамы, другой – за сильную руку папы. Они все громко смеются. И вдруг он поворачивает голову к маме, а там никого нет. На этом сон обрывался, и мальчик начинал плакать. Сейчас Леонид уже не плакал, но тоска накатывала на него и слезы все-таки наворачивались на глаза: он хотел вспомнить, как выглядит мама, и не мог.

Как-то в один из выходных дней Леонид решил сходить в церковь. Все время, пока он шел к своей цели, в голове крутилась одна и та же мысль: «Ну зачем я иду туда? Я же неверующий». Но стоило ему войти в храм, как эта мысль исчезла, и на душе стало тихо и спокойно. Он тут же купил в церковной лавке икону святого Целителя Пантелеймона в надежде, что мама жива, и свечку. Свечку поставил около иконы и, поглядев на прихожан, как правильно креститься, перекрестился.

Леонид не всегда был замкнутым и нелюдимым. Весельчак, оптимист еще в студенческие годы и первые годы после учебы, уже работая в НИИ, он был чуть ли не душой в любой кампании, но с некоторых пор начал сильно меняться, становясь мнительным, неразговорчивым, а порой и говорил такую несуразную чушь, что краснеть за него и отводить взгляд приходилось тем, кто слушал его.

Случилось это лет пять-шесть назад. Леонид уже жил один.

Зарплату тогда выдали в пятницу, хотя раньше всегда, если выдача денег приходилась на последний день рабочей недели, то ее переносили на понедельник. Он задержался на работе. Когда вышел на улицу, уже темнело и по дороге к автобусу ему встречались только редкие прохожие: все уже давно находились дома, строя планы на выходные. У Леонида не было таких проблем, так как накануне они с другом-сослуживцем решили проверить одну идею и договорились назавтра пораньше встретиться на работе; пропуска в институт на выходные дни они оформили заранее.

Он вышел из автобуса на своей остановке и вспомнил, что дома нечего есть. Оглянувшись по сторонам, Леонид обратил внимание на еще открытый небольшой застекленный магазинчик и направился к нему. Продавщица продуктового отдела тут же выложила на прилавок продукты, которые он перечислил. Опустив руку в левый внутренний карман пиджака, он нащупал пачку денег, туго перемотанную канцелярской резинкой, из которой если вытаскивать купюры там же в кармане, то они, наверняка, порвутся. Надорванные деньги продавщица не примет. «И почему наш кассир всегда перекручивает резинку в три, а то и в четыре раза?» – подумал молодой человек. Выход был только один: достать всю пачку. Он обернулся вокруг – никого, достал всю пачку, расплатился и убрал деньги обратно в карман.

До своего дома ему надо было пройти под мостом и через сквер. Проходя через пустынный островок зелени, единственный в их районе среди сплошного асфальтного покрытия, Леонид вдруг почувствовал какое-то движение сзади. Он только начал поворачивать голову, чтобы посмотреть назад и… очнулся, видя над собой белый потолок, а вокруг белые стены. «Больница!» – мелькнуло в голове у него. Попытался встать, но тут же почувствовал сильную головную боль и без сил снова опустил голову на подушку. Тут же над ним склонились мужчина и женщина в белых халатах. «Врач и медсестра», – понял Леонид. Как выяснилось позже, он попал в отделение нейротравматологии городской больницы.

– Наконец-то вы очнулись. У вас, молодой человек, сотрясение мозга, ушиб пришелся на левую половину лба. Насколько серьезная у вас травма, мы пока не знаем, надо пройти обследования – это займет где-то неделю, – и, улыбнувшись, врач добавил: – Жить будете!

– А какой сегодня день? – спросил Леонид.

– Суббота, – ответила медсестра. – Вас обнаружил полицейский патруль вчера поздно ночью, он и вызвал скорую помощь.

– Ну да, дознаватель еще придет к вам, вот с ним и побеседуете, а сейчас скажите, у ваших родственников ни у кого не было психических отклонений? – спросил мужчина в белом халате.

– Нет, – ответил Леонид, вспомнив маму и подумав: «Почему он так спросил? Может, я вел себя неадекватно, когда находился без сознания?»

– Вот и хорошо, – произнес врач. – А пока отдыхайте, предварительное обследование показало, что хотя сотрясение и было достаточно сильным, но патологий у вас пока не выявлено. Завтра начнем проводить остальные обследования, отдыхайте.

«Значит, не начни я оборачиваться влево, когда мне послышались какие-то звуки за моей спиной, удар пришелся бы в висок и мог быть смертельным для меня. И это из-за той небольшой зарплаты, что я получаю: пачка денег хотя и была внушительной, но только из-за того, что состояла из мелких купюр. Но где же он или они могли увидеть у меня деньги? Ведь явно выслеживали именно меня», – думал Леонид.

И вдруг вспомнил, что стена магазина за спиной продавщицы была из прозрачного стекла. Вспомнил он также, что, проходя под мостом, краем глаза заметил сзади двух мужчин, идущих явно целенаправленно быстрым шагом в туже сторону, что и он сам.

«Вот люди – готовы убить за то, что есть у человека при себе, пусть это даже копейки! Жизнь человеческая ничего не стоит!» И его всего передернуло с ног до головы то ли от страха, то ли от невозможности что-либо изменить в этом мире и жить дальше, просто примирившись с тем, что такое существует и впредь быть предусмотрительней.

«Ну ладно, проехали, а выйти мне отсюда надо не позже завтрашнего дня. Поскольку завтра день нерабочий, а с понедельника уже нужен будет больничный лист, и в институте узнают, что я попал в нейротравматологию, а этого-то я и не хочу. Да и сколько будет проходить обследование, неизвестно, а уже и не тошнит почти, – думал Леонид. – А боль в голове? Пройдет, отлежусь за воскресенье».

Но стоило ему сказать об этом лечащему врачу, как тот накричал на него и категорически отказался отпустить из больницы. Леонид попытался взять свои вещи из больничной камеры хранения, но без разрешения лечащего врача их отказались выдавать. Тогда он, спросив дежурную по этажу о разрешении воспользоваться телефоном, позвонил своему другу, с которым должен был сегодня встретиться на работе, объяснил ему кратко ситуацию, и попросил принести в приемные часы какую-нибудь одежду. Вечером Леонид был уже дома – запасной ключ от квартиры лежал все там же, в ящике, где на лестничной клетке находятся электросчетчики. Через два дня он забрал свои вещи из больницы, денег, конечно, не было, но все остальное уцелело после нападения бандитов.

Голова перестала болеть через несколько дней, но вопрос врача о психических заболеваний у родственников еще долго не выходил из его головы.

Как-то он решил попытаться разыскать маму. Это оказалось нетрудно: она была жива и находилась на постоянном лечении в одной из психиатрических больниц за городом. Получить разрешение на свидание оказалось просто: надо было только приехать в дни и часы приема и объяснить лечащему врачу отделения, где лежала мама, причину посещения. В данном случае причина была веской: сын. Леонид показал свое свидетельство о рождении.

Больница находилась в нескольких сотнях метрах от остановки электрички, и это расстояние молодой человек прошел очень быстро, не замечая ничего вокруг себя.

В комнате свиданий ждать пришлось долго. Судя по тому, что он видел в коридорах больницы, все ходили неопрятные, кто в чем одет. О больничных халатах или пижамах и говорить не приходится, в глазах лечащихся полное непонимание, где они находятся и что с ними делают (к тому же все женщины были пострижены наголо). Молодой человек понял, что перед свиданием с посетителями пациентку приходиться долго приводить во что-то хотя бы похожее на человека. «Ну, таблетками их здесь пичкают до упора, ведь это же не люди, а овощи какие-то», – зло подумал Леонид. Когда привели маму, они, конечно же, не узнали друг друга. Впрочем, с тех пор как они расстались, прошло уже более двадцати лет. «А, может, хоть что-то осталось от тех пяти лет?» – с надеждой подумал Леонид. Действительно, минут через пять, глядя на это одутловатое от лекарств лицо и остатки красоты, явно угадываемые на лице женщины, молодой человек ощутил, как тепло волной прошло в голове и груди, и он, скорее, не узнал, а почувствовал, что эта женщина – его мама.

– Мама! Это я, твой сын, Леня! Ну узнай же меня, ради Бога! – с мольбой выговорил он, глядя на женщину, которая еще пять минут назад казалась ему чужой.

Женщина бессмысленно оглядывала комнату, в которую ее привели, казалось, думала, где она и зачем. Неожиданно взгляд ее просветлел, очевидно, болезнь чуть отступила на мгновение, и мама, глядя куда-то в сторону, сказала громко и ясно:

– Леня, сынок! Ты не забыл меня? А как папа? Он не болеет?

И тут же слезы обильно потекли по щекам обоих. Он еще хотел что-то сказать, но глаза мамы вдруг стали снова отрешенные, и он услышал, как она начала говорить шепотом:

– Ты слышишь эти голоса? Нам нельзя быть вместе долго! Уходи скорей, а то они и тебя здесь закроют навсегда: они все могут, эти голоса.

Последние слова она уже выкрикивала, явно находясь в панике от страха. Взгляд ее оставался бессмысленным.

В комнату вбежали два медбрата, взяли ее под мышки и, безвольную, с шаркающей походкой, увели. В дверях один из них сказал:

– Все. Свидание окончено. Зайдите, пожалуйста, к лечащему врачу, она хочет с вами поговорить. Зовут ее Зоя Петровна.

Кабинет лечащего врача находился на этом же этаже, и Леонид легко нашел его. На двери была прикреплена табличка с надписью: «Симонова Зоя Петровна, психиатр».

Молодой человек постучал в дверь и, не услышав ответа, осторожно приоткрыл дверь кабинета и тихо сказал:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – ответила врач, сидевшая за маленьким столиком и что-то быстро писавшая в журнале. – Проходите, присаживайтесь, Леонид… (она быстро заглянула в какую-то бумагу) Семенович, я сейчас освобожусь.

– Я подожду, не спешите, – ответил он и присел к столу.

– Вот и все, я закончила, – сказала врач и устало вздохнула. – Даже подумать не могла, учась в институте, что бумажная работа будет отнимать столько времени, а мне ведь надо пациентами заниматься. Спрашивайте.

Она подняла глаза, всем своим видом показывая заинтересованность в разговоре и свою готовность выслушать посетителя и ответить на его вопросы.

– Я хотел бы узнать о состоянии мамы, Ольги Корчевниковой.

– Видите ли, молодой человек, бывший лечащий врач когда-то вашему отцу объяснял, что, кроме как поддерживать в вашей маме жизненные функции и остатки ее «я», сделать ничего невозможно. Организм еще борется и сопротивляется полному распаду личности: моменты осознания себя и окружающих редки и кратковременны. С тех пор ничего не изменилось.

– Скажите, пожалуйста, а может ли эта болезнь быть врожденной? – спросил Леонид.

Зоя Петровна с удивлением посмотрела на Леонида и ответила:

– Да. Очень часто эта болезнь имеет наследственные корни, но для ее проявления нужен какой-то толчок, стресс, если хотите. Могли бы вы мне рассказать вашу семейную историю? Отец ваш отказался в свое время говорить на эту тему.

Леонид согласился и рассказал все, что знал сам, только предупредил, что самому ему было всего пять лет, когда все это случилось, и рассказал он со слов дяди, заменившего ему отца, когда того не стало.

Зоя Петровна внимательно выслушала и спросила:

– Знаете ли вы, кто были родители вашей мамы?

– Ее мать работала учителем младших классов, а отец был, точнее, пытался быть художником.

– А известно ли вам о каких-либо психических отклонениях у ваших близких и дальних родственников?

– Насчет родственников ничего сказать не могу, а вот у мамы, со слов дяди, истерики случались нередко, – ответил молодой человек.

– Понятно, – сказала Зоя Петровна. – А у вас самих были когда-нибудь серьезные травмы, например сотрясение мозга, операции?

– Только сотрясение мозга, но не тяжелое, – ответил Леонид. – Поставили диагноз в городской больнице, что патологий нет, и в тот же день я ушел оттуда, не пройдя полного обследования. Дня через три-четыре голова болеть перестала.

– И когда это было? – спросила врач.

– Лет пять-шесть назад.

– И как вы себя сейчас чувствуете? – спросила Зоя Петровна.

– Нормально, – ответил Леонид и, не давая времени врачу задать очередной вопрос, спросил сам:

– А как правильно называется эта болезнь?

– Не желаете продолжать разговор о себе – это ваше право, – сказала молодой врач. – А если хотите знать, как называется, то по-простому без мудреных медицинских терминов – шизофрения, скажем так, в тяжелой форме.

Леонид задумался, вспоминая тех, кого видел в коридорах больницы, пока шел в комнату для свиданий: «Можно ли их назвать людьми, ведь сюда попадают на постоянное лечение фактически безнадежные больные?»

– И все-таки это люди, – сказала Зоя Петровна, угадав, о чем думал Леонид. – И мы будем делать все, чтобы сдержать развитие болезни.

– Ей что-нибудь надо приносить, может быть, чего-то не хватает?

– Сами приходите почаще – это может положительно сказаться на пробуждении ее сознания, – ответила врач.

Зоя Петровна встала из-за стола, показывая тем самым, что время, отведенное на разговор с посетителем, закончилось:

– Извините, Леонид Семенович, но меня ждут еще посетители.

Он встал, попрощался и направился к двери кабинета.

Стоя уже в дверях, он спросил:

– Могу ли я забрать маму из больницы домой?

– Оформив все положенные документы и взяв всю ответственность на себя – можете: на сегодняшний день состояние ее стабильно, и она не угрожает ни собственной жизни, ни безопасности окружающих, – услышал он ответ.

– А болезнь может прогрессировать?

– В том-то и дело, что может. А это ведет к полной потере личности, то есть своего я. Иногда больные, чувствуя, что болезнь прогрессирует, и понимая в момент, когда приступ отпускает, к чему это ведет, осознавая свое будущее, совершают самоубийство. Вот почему оставлять их одних ни в коем случае нельзя.

– Я понял: нужна сиделка?

– И сиделка, которая бы строго наблюдала за выполнением всех рекомендаций врачей.

– Да. Или, Леонид, тебе надо увольняться с работы, если финансы позволяют. Так что подумай очень серьезно, прежде чем взять маму к себе, – ответила лечащий врач. – Я бы не советовала. Это очень тяжело.

Она так легко перешла на «ты» будто они знакомы уже не первый год. И вдруг молодой человек увидел перед собой не врача, ежедневно соприкасающегося со столь страшными болезнями, а просто молодую красивую девушку, вчерашнюю студентку, пухленькую, с открытым теплым взглядом, выглядевшую такой домашней-домашней, немного младше его и смотревшую на него как-то по-родному, с пониманием и сочувствием.

– Конечно, я еще много буду думать над вашими словами.

Возникла неловкая пауза: вроде, все уже сказано, и оба стояли, молча глядя друг на друга. Наконец Леонид еще раз попрощался:

– До свидания, Зоя, надеюсь, теперь мы будем встречаться часто.

– График моих дежурств возьми в регистратуре, – подсказала Зоя.

До станции электрички Леонид шел с противоречивыми чувствами: с чувством огромной потери в жизни – мама никогда не вылечится, и в тоже время он чувствовал, что встреча с Зоей может совершенно изменить его жизнь. Неожиданно для себя он стал замечать ту красоту, среди которой находился в данный момент. Он шел между лип прекрасной аллеи. Деревья, наверняка, были посажены еще в царское время, как и весь парк вокруг. Стояла полная тишина. Только начавшиеся появляться маленькие листочки на деревьях аллеи тихо, еле слышно шелестели, переговариваясь с вольно гуляющим по всему свету ветром и узнавая о событиях, происходящих в мире. Редкие прохожие, идущие навстречу ему или обгоняющие его, тихо приветствовали молодого человека, желая Леониду и всем его родственникам доброго здравия. Он вспомнил здание больницы, устроенной в отремонтированном дворянском доме. Вся усадьба умиротворяла своим видом и вселяла душевное спокойствие. Трудно было найти место лучше для такой больницы.

И все-таки в электричке, направляющейся в город, его не оставляла мысль о том, как же несправедлива жизнь: одним она дает все, у других все отнимает, даже то малое, что они имеют – свое собственное я.