Угрюмский род

Познакомилась она с отцом, как сама рассказывала, в Пионерском парке на Угрюмской набережной. В конце 80-х там была дискотека в летнем амфитеатре. Это такая круглая коробка размером с хоккейную, ограждённая железным забором, – без крыши, со сценой под навесом. Там летом, каждые субботу и воскресенье, устраивали шабаш для советской молодёжи.

Съезжались со всего города – и угрюмские, и заморочинские. После дискотеки – кто дрался, а кто шёл целоваться на берег Угрюма. Думаю, отец там и просиживал с матерью до самого утра, но утром всё равно приходилось провожать её в Заморочье, так и получал фингалы. А может, было и не так, и одной из тех лахудр в сетчатых колготках, про каких рассказывала прабабка, как раз была моя мать.

Или вообще всё не так. Мать после школы окончила швейное ПТУ, а оно стоит прямо возле Пионерского парка. Это и сейчас работает: если ты парень и хочешь познакомиться с девушкой, то иди к швейному ПТУ, колея протоптана не одним поколением Угрюмска.

Как бы там ни было, после ПТУ мать скоропостижно вышла замуж за моего отца и так же скоропостижно родила меня. Матери было двадцать и отцу столько же. Время, когда продолжение рода является если не ошибкой молодости, то стечением таких непредвиденных обстоятельств, что и нечего говорить.

В 90-е в летнем амфитеатре в Пионерском парке открыли рынок, и мать там продавала шмотки из Турции. Это отцов дядя, Василий Макарыч, её сподвиг. Он тогда решил стать бизнесменом: сам ездил за товаром, её же по-родственному заставил стоять у развала. Родственник обманывал и платил за работу копейки, поэтому Бог его наказал: бизнес прогорел в 98-ом.

Зато мать научилась торговать. Сперва работала в палатке на улице Советской, там раньше было много палаток. Затем в мясном павильоне в ТЦ «Угрюмские просторы». А теперь в магазине «Пятёрочка» в Рылово – прямо рядом с домом. Может, и ещё где работала, но всегда в торговле.

Мать – высококвалифицированный продавец. Даже можно сказать – продавец по жизни. Потому что всё, что есть в жизни, она подразделяет на две категории: то, что продаётся хорошо, и то, что продаётся плохо. В первой – всё хорошее, а во второй – всё плохое. По этой причине сериалы, киллеры, батюшка в церкви, Путин, докторская колбаса и так далее – хорошее, а салат из морской капусты, конфеты «Цитрон», книги, недвижимость в Заморочье, кошкин приплод и прочее – плохое. Иногда она пересматривала вещи и легко переводила кое-что из одной категории в другую. Так, например, Советский Союз из плохой перешёл в хорошую, когда все вдруг стали ностальгировать, а её кумир молодости Евгений Осин – из хорошей в плохую, когда пропал из телевизора.

Когда-то моя мать была худенькой девчушкой со смешными, будто бы удивлёнными глазами – будто ей кто-то что-то сказал эдакое, и она тому немало удивилась: «Да ладно?» А теперь моя мать – это пожилая женщина необъятных размеров с заплывшими глазами, похожими на узкие щёлки.

Через эти щёлки она смотрит на мир и всё про него знает. В одной щёлке она видит хорошее, в другой – плохое. И спорить бесполезно. Она всё знает. Но, пожалуй, я ещё не встречал на свете более скучного человека, чем моя мать. Достаточно просто взглянуть на неё, чтобы тебе стало скучно жить и захотелось пойти повеситься.

Она просто пикает товары на кассе своего супермаркета и всё знает про этот мир. А моя прабабка называла её профурсеткой – девушкой лёгкого поведения. Ни в ком прабабка не ошибалась так, как в ней. Нет лёгкости, ни единого грамма. Только тяжесть во всём. Тяжёлая и необъятная скука.

Или же прабабка что-то другое имела в виду?

Другие дед и бабка

Родители матери, то есть другие мои дед с бабкой, нашу семью не жаловали отчего-то, держались отстранённо, как чужие. И лишь через много лет, когда остарели совсем, вдруг начали налаживать родственные связи.

Дед – Николай Осипович Столяров – был маленьким, но крепким, коренастым мужичком с грубоватым характером. Работал он шофёром. Мать рассказывала, будто раньше он возил на чёрной «Волге» райисполкомовских начальников и к его машине даже подходить было нельзя.

Чёрную «Волгу» я не видел, видел красный «Камаз», который стоял возле их дома в Заморочье. Но к нему всё равно нельзя было подходить, дед ругался. Помню, я очень хотел, чтобы он прокатил меня на том «Камазе», но он ни разу не прокатил.

Я видел этого деда несколько раз в детстве и несколько раз потом – когда они с бабкой приходили к нам в гости «налаживать родственные связи» и дарили мне подарки, запоздавшие лет эдак на десять, чем приводили меня в смущение. Игрушки, конфеты, энциклопедии для мальчиков. А я уже школу заканчивал и с девочками встречался.

Что им мешало дарить подарки в подходящее время – загадка. Не знаю, может быть, они с прабабкой моей не хотели знаться: деда Николая она называла жмотом, а бабку Варвару – требухой. А едва та померла, то они и оттаяли. В общем, чужая душа потёмки.

Бабка – Варвара Семёновна, грузная тётка с бледным лицом, – была помягче деда, могла и приласкать иногда, но так, прохладно, как одолжение вроде бы или необходимость. Детей же принято погладить по головке иной раз. Поэтому я её больше любил, конечно.

Бабку у нас все больше любили. Во-первых, потому что несчастная она (попробуй, поживи с дедом Николаем всю жизнь) и сирота, как про неё говорили. А во-вторых, за золотые руки. Порой она передавала нам гостинцы собственного изготовления: солёные огурцы – пальчики оближешь, вязаные носки и варежки – тёплые-претёплые, а уж если торт испечёт – так вообще праздник. В общем, если подумать, хорошая была бабка.

Помню из детства, что с ними ещё жила какая-то древняя старуха – её звали бабка Матрёна. Это мать Николая Осиповича, то есть ещё одна моя прабабка. Она сидела на крыльце, держась за палку, и грозно молчала.

А однажды я игрался рядом с крыльцом, и она спросила меня: «Это ты хтой-то такой есть, а?» Я испугался и убежал к матери. Мать сказала, что бабушке девяносто лет и не надо её беспокоить.

Больше про бабку Матрёну нечего сказать, кроме того, что мужа её, отца Николая Осиповича, убили на войне и его фио даже выгравировано на мемориальной доске на площади Победы. Бывает, я пройду мимо мемориала и, хоть и видел сто раз, обязательно прочитаю: «Столяров Осип Архипович». И гордость берёт оттого, что мой прадед тоже погиб в боях за родину.

В 2005-м дед Николай умер от инфаркта, а бабка Варвара не смогла и года без него прожить, померла вслед за ним. И дом в Заморочье достался моей матери. Отец обрадовался и стал его продавать. Но дом долго никто не хотел покупать – он большой, но старый и гнилой. Два года не продавался, и только когда отец психанул и сбавил цену, на него нашлись покупатели.

На том и закончилась история Столяровых – моих деда и бабки по матери. И пусть они были не такие, как дед с бабкой по отцу, – те близкие, а эти далёкие, – забывать их тоже грех. Поэтому на Пасху, когда обходим все наши могилы, помолчим-поглазеем и на них.

В их могиле лежат трое: Столяров Николай Осипович (1930-2005), Столярова Варвара Семёновна (1937-2006) и Столярова Матрона Степановна (1905-1997). Все молодые, красивые, прямо не люди, а ангелы божии.

Детей у деда Николая и бабки Варвары было двое – Людмила, моя мать, и Юрий, её старший брат, мой дядя. Он уехал покорять Москву, видно, ещё при Союзе, потому что всегда приезжал в Угрюмск, как то и прилично настоящему москвичу, редко и с плохо скрываемым пренебрежением, то есть всем видом показывая, что укоренился в столице на века.

Я его и не помнил, и не видел, и не знал. И думал, что никогда уж и не узнаю. Однако всё же узнал и очень хорошо. Недавно дядя Юра вернулся неожиданно для всех в Угрюмск и потребовал себя уважать.

Ох, уж этот дядя. Вспомнишь про него, и на ум сразу идёт поэзия: «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог…» Дядя удивил. Но про него я расскажу, когда наступит его очередь.

Тётя

А сначала про тётку. Ту, что родная сестра моего отца.

Моя тётка, Елена Ивановна Смертина, любит и ценит в жизни три вещи: деньги, только деньги и ничего, кроме денег. И сколько не дай – будет мало. Если она и миллион в лотерею выиграет, то в этот же день начнёт ныть и жаловаться, что ей на что-то не хватает денег.

Прабабка нарекла её прорвой, и это в точку. У тётки внутри мешок с огромной дырой, в который чего ни кинь – всё равно пусто. Да не просто мешок, но говорящий и сильно алчущий, он постоянно просит и просит: дай, дай, дай. И его ничем и никогда не угомонить.

Поэтому тётке всегда кто-то что-то должен, и того, кто ей должен, она изводит до полного изнеможения. Например, своего бывшего мужа. Муж двенадцать лет изнемогал, потом изнемог, всё ей оставил и убежал к матери в деревню Старые Сопли, что находится где-то в заморочной стороне.

Или директора спиртзавода, где она раньше работала, который, по слухам, был закодированный и ушёл в загул, когда она уволились. Или деда с бабкой – к ним она приходила и сидела с трагическим лицом до тех пор, пока они ей хоть что-нибудь не давали. Или своего сожителя после мужа, прораба из Мордорстроя: он даже хотел жениться, но потом тоже изнемог.

Или же моего отца. После смерти бабки они разделили наследство так: отцу – квартира бабкина, а тётке – дом в старом Угрюмске, оставшийся от бабкиных родителей, и дом в Божьих Росах, чтобы уж наверняка угодить, зная её характер. Тётка согласилась, всё подписала, а уж на следующий день обиделась и начала считать. И вот уж два года всё считает и отсчитывает, где ей чего недодали. Приходит к отцу и сидит с трагическим лицом.

А ещё, вместе с деньгами, тётка уважает уверенность в завтрашнем дне. Поэтому она, вкалывая на двух работах, всегда ищет третью про запас – чтобы быть уверенной в завтрашнем дне. Поэтому целыми днями вкалывает в огороде в Божьих Росах, а потом каждые выходные таскает на себе мешки или крутит банки – чтобы быть уверенной в завтрашнем дне. Поэтому у неё всегда есть с собой соль, сахар, спички и таблетки от поноса. А иначе нельзя быть уверенной не только в завтрашнем дне, но и в сегодняшнем.

Когда тётка не получает то, что ей «должны» дать, то применяет к «должнику» средства шантажа. Она создаёт такие жизненные обстоятельства и ситуации, чтобы тот, попав в них, всё осознал, раскаялся и дал.

Иногда это срабатывает, иногда нет, а иногда даёт результаты даже для неё настолько неожиданные, что некоторое время она сама всё начинает осознавать и раскаиваться. Но это ненадолго.

Со спиртзавода ей на самом-то деле вовсе не хотелось увольняться, но она нарочно написала заявление об уходе, чтобы выбить из директора то, что ей хотелось. А директор на радостях подписал и ушёл в загул.

И с мужем она не собиралась разводиться. Она собиралась немного его припугнуть, подав на развод. Муж же взял да развёлся. Правда, потом он и разведённый ещё жил с ней лет пять. Поэтому у их дочки, которая старше, была фамилия отца – Смертина, а у сына уже дедова фамилия – Смирнов: так тётка всё пыталась шантажировать своего мужика, отчего он, собственно, и изнемог, и сбежал в Старые Сопли залечивать нанесённые тёткой раны.

А с сожителем было и того хуже, так как она умудрилась поставить на кон не только его фамилию, но и честь. Она заявила ему, что беременна от другого. Тот обиделся и бросил её. В действительности же не было не то что никакого другого, а и самой беременности. Тётка просто растолстела сама по себе, вот и всё. И потом на неё толстую ни один мужик не позарился.

В общем, и жалко её, и нельзя жалеть. Всем, кто пожалел, это боком вышло. Тётка отгрызает руку, которая её гладит. Потому все держатся от неё подальше и жалеют на расстоянии. Дай Бог ей побольше денег и уверенности в завтрашнем дне.

И дай Бог, чтобы оно к ней не пришло, это завтрашнее дно.

Зять

Зять – это дядя Толя, бывший муж тётки. Или просто Толик. Или же просто зять. Отец с матерью его звали Толик, а дед с бабкой – зять. Поэтому я тоже звал его при своих и так, и эдак, но только не при нём.

Толик приехал в Угрюмск из деревни работать на ЕБПХ и встретил мою тётку. И они прожили вместе двенадцать лет. Сколько помню, он всегда выглядел одинаково: небрит, мрачен, в спортивных штанах и чёлка набок.

Дед любил заглаза его подковыривать. Он говорил, что у Толика – всё набок: чёлка набок, голова набок, рожа набок, жизнь набок, дом в Старых Соплях набок, даже хуй и тот – набок. А в глаза жал руку и садил за стол.

Бабка его жалела, отец по-родственному водил с ним дружбу, мать постоянно ему что-то выговаривала, а тётка над ним измывалась. Прабабку же нашу он терпеть не мог, потому что она в самый первый раз встретила его словами: «Жил-был зять, нехрена взять». В целом, пророческие слова.

Но кличку она ему выдала сносную: горемышник. Для прабабки это большая редкость – дать человеку как бы жалостливое прозвание. Значит, ей его тоже было жаль немного. Если ей вообще кого-то когда-то было жаль.

Есть такие мужики в русских селеньях, которым нельзя жениться.

Потому что они не умеют жениться и напарываются либо, в лучшем случае, на баб, какие в горящую избу войдут и коня на скаку остановят, либо, в худшем, на баб, какие заставят войти в горящую избу и остановить на скаку коня. Поэтому им лучше вообще не жениться.

Тётка все двенадцать лет заставляла Толика ходить в горящие избы и останавливать на скаку коней. А он не мог, на том и весь сказ.

И дело, может быть, вовсе не в бабах, а именно в таких мужиках.

Другого бы какого они не стали бы так шпынять, а этого можно. Он мужик потому что. И должен потому что. И дурак потому что.

Потому что бабы на самом деле не любят таких мужиков, потому что это просто мужик, а не какой-то особенный мужик. Особенному мужику можно что-то простить, на то он и особенный, а такому нельзя.

Женился Толик на тётке в 1993-ем. В 1995-ом родилась Юлька, моя двоюродная сестра, в 2000-ом – Вован, мой двоюродный брат. Ну а в 2005-ом Толик окончательно умотал в Старые Сопли. Сидит там на бревне возле дома и блаженно покуривает самосад, будто и не было этих двенадцати лет.

К слову, и другой, несостоявшийся, зять, тёткин сожитель, который прораб из Мордорстроя, тоже был никакой не особенный, а просто мужик. У него тоже было небритое, мрачное лицо и спортивные штаны. Только чёлки набок не было: какая уж там чёлка – три волосинки.

Звали дядя Роман, жил с тёткой лет пять. И больше сказать про него нечего. Разве что посочувствовать, как и Толику.

Двоюродная сестра

На загнивающем Западе двоюродных братьев называют кузенами, а двоюродных сестёр – кузинами. Стало быть, Юлька – дочка тётки и Толика – это моя кузина. Но раньше она мне была как родная.

Раньше я часто бывал у них дома. Дорога от нашей старой квартиры в Рабочем посёлке до их дома – первая, по которой я прошёл сам, один, вдали от своего двора. Это самая истоптанная дорога в моей жизни, – не считая той, что я протоптал с понедельника по пятницу на ЕБПХ.

В новом Угрюмске – три микрорайона: один маленький, другой не то что бы маленький, но и не большой, третий – очень большой. Маленький находится ближе всего к Угрюму и, соответственно, к мосту через Угрюм, по которому можно попасть в старый город. Это как раз Рабочий посёлок. Там в 60-х и 70-х прошлого века строили пятиэтажки для рабочих ЕБПХ.

Второй – это Рылово, где мы жили потом и где сейчас живут отец с матерью. Называется так, потому что в том месте когда-то было село Рылово, от него теперь осталась только церковь с обрубленной колокольней. Церковь открыли в 90-х, в неё иногда ходит мать и ставит свечки, чтобы Бог помог ей в её житейской суете. Народу в церкви полно со всего Рылово, касса ломится, но колокольня как была обрублена, так и есть по сию пору.

А третий микрорайон, самый большой, – Октябрьский, в народе же Грязи. Говорят, что когда строили всю эту махину домов, грязи размесили да развезли на весь Угрюмск. В Грязях живёт добрая половина всех угрюмцев, и с недавнего времени, как купил квартиру в ипотеку, я тоже живу там.

Так вот, если бы мы жили в Грязях или в Рылово – я бы не таскался к тётке так часто. А из Рабочего посёлка дойти просто даже ребёнку, поэтому меня отпускали: десять минут – и там. Нужно пройти по мосту через Угрюм, дальше подняться на площадь Победы и по ней выйти на улицу Советскую, и вот тёткин дом со старинными деревянными воротами.

Однажды мать сказала: «Сходи к тёть Лене, она тебе покажет кое-что». Я вообразил себе невероятное и побежал. Прибежал впопыхах, а там у тётки на руках младенец. Самозабвенно сосёт тёткину титьку, причмокивает. Это была Юлька. Несколько дней назад народившаяся на свет.

Юлька младше меня на восемь лет. Можно сказать, что она выросла не только на тёткиных руках, но и на моих. Я катал её на коляске, развлекал погремушками, сажал на горшок и даже подтирал задницу.

Я прикладывал подорожник к её содранным коленкам. Откручивал носы её обидчикам. Научил надувать пузыри из жвачки, свистеть и хранить секреты. И молчал, когда она покуривала яблочный «Kiss» под мостом через Угрюм. И забирал её пьяную из компаний в заблёванных подворотнях. Знал всех её пацанов – от того ушастого, лишившего её девственности, до этого рыжего мудака из ментовки, её мужа. Я был её старшим братом, пока ей был нужен старший брат: пока она не обзавелась сисяндрами третьего размера и в неё не вселился бабий чёрт.

А теперь она родила ребёнка и стала похожа на свою мать. Раньше, скажи мне кто-нибудь, что так будет, я бы не поверил. А теперь смотрю и не верю своим глазам. Юлька – просто ещё одна версия тётки, и всё по кругу, по исхоженному, всё как у всех. Так Угрюмск воспроизводит самоё себя.

Недавно встретил Юльку в магазине. Округлела, обабилась.

– Привет, – говорю.

– А, это ты, привет. Как сам? – мимоходом бросила она.

Пожал плечами – чего тут говорить. Вот и повидались.

Двоюродный брат

Теперь про кузена. Ему сейчас девятнадцать, и он имбецил.

Нет, так-то он, конечно, нормальный. У него – последний айфон и 700 друзей Вконтакте. Правда, айфон ему подарила тётка, то есть его мать, на две зарплаты, а из 700 друзей – 99% таких же имбецилов, как и он.

Его зовут Вован. Он студент железнодорожного техникума, потому что тётка ему сказала, что на железной дороге хорошо платят. Учится плохо, но это никого не волнует, главное – диплом. По вечерам сидит с компанией на теплотрассе возле школы №1 и глушит пиво из полторашек. Туп, дерзок и неуправляем, как обезьяна, сбежавшая из зоопарка.

Словарный запас на пару сотен слов, но ему хватает, как правило, и пяти, чтобы изъясняться: «лол», «ништяк», «ахули», «тышоль» и «яшоль». В крайнем случае, семи: ещё «еба» и «бля-еба», в зависимости от ситуации.

Он не знает таблицу умножения, что такое H²O и кто такой Гоголь. Он не найдёт на карте мира Америку, потому что станет искать где-то между Саудовской Аравией и Монголией. Не в курсе, когда жил Наполеон и когда началась Вторая мировая война. Он думает, что выхухоль – это растение, а в слове «имбецил» сделает не меньше двух ошибок.

Его жизнь – тыкать в телефоне и над чем-нибудь там поржать. Его мечта – иметь много бабла и трахать баб. Его статус по жизни: «Пей, ломай, блюй». Вован – придурок, который считает себя «ахуенным пацаном».

Он рос без отца, Толик ушёл из семьи, когда ему было пять. Тётка заставляла его называть папой отчима, дядю Романа. В десять ушёл из семьи и отчим. Тётка была в депрессии и Вована скинула на Юльку, его сестру. Но когда ему стало пятнадцать, Юлька тоже ушла из семьи и за его воспитание взялась улица – та самая компания, сидящая на теплотрассе возле школы.

Скоро ему будет двадцать. И думаю, он сам уйдёт из семьи. А куда – пёс его знает. Но вариантов немного: либо в армию и дальше, куда нелёгкая вынесет, либо «залетит» какая-нибудь из его малолетних дур и придётся ему пахать, как и всем, на памперсы, бухло по пятницам и ипотечный кредит.

Тётка на Вована жалуется, мол, не слушается и ворует у неё деньги. Всё ждёт, когда он уже вырастет и перебесится, наконец: женится да станет делать ей внуков. Тётке нужна уверенности в завтрашнем дне, а с таким вот раздолбаем никакой уверенности, а только морока и растраты.

Недавно опять жаловалась, что украл деньги и с компанией пропил всё в цивильном кафе возле кремля, а в этом кафе кружка пива 500 с лишним рублей стоит. Нажрались и заблевали там всё. Хозяин выгнал и орал на всю Советскую: «Здесь вам не пельменная, ёп вашу мать!» Тётке – стыд и срам, а Вовану – хоть в глаза нассы, на следующий день ещё денег требует.

А однажды его загребли в ментовку, так как он обоссал угол здания райисполкома, в котором теперь Угрюмская городская дума заседает. Вована отмудохали и впаяли штраф, тётка потом выплачивала.

Со мной Вован не общается, он младше меня на тринадцать лет, и у нас нет ничего общего, кроме фамилии. Но я иногда захожу на его страницу ВКонтакте – посмотреть, чем хоть дышит подрастающее поколение. И вижу – дышит оно всё тем же, нашим исконным: дешёвыми понтами и грёзами про светлое завтра. Как телёнок взбрыкивает, когда у него начинают расти рога, и он чувствует в себе силушку богатырскую. Но вскоре приходит дяденька с тяжёлым предметом в руках и бьёт им по этим самым рогам. Так получается испокон веков на Руси телятина – только телята об этом не ведают.

Дядя

Добрались до дяди, будь он неладен.

Мой дядя, Юрий Николаевич Столяров, родной брат моей матери, в конце 80-х уехал на ПМЖ в столицу нашей родины, город-герой Москву. Он долгое время был для нашей семьи чем-то вроде богатенького родственничка из заграницы: пользы ноль, но на душе отчего-то приятно. По крайней мере, мать с отцом отзывались о нём с каким-то таким придыханием.

Может быть, это у них появилось в начале 90-х, когда он несколько раз приезжал в Угрюмск на личном автомобиле, «Москвиче-2141», брезгливо швыряя деньги и пыль в глаза: раздарит всем подарки и поехал. Однажды так и уехал с концами. И с тех пор никто его не видел.

Я был запредельно мал и ничего этого не помню. И так бы ничего и не узнал про него, если б как-то мать не рассказала с восхищением о нём эту историю из далёкого прошлого, а отец не поддакнул. Мне было пятнадцать, и тогда мне на душе тоже стало приятно где-то там иметь такого дядю.

Потом и это всё забылось и истёрлось. И даже мать не вспоминала. Прошло больше двадцати лет, а от дяди не было ни слуху ни духу, он пропал бесследно в своей Москве и будто бы не хотел никого знать.

И вот пару лет назад он неожиданно для всех заявился в Угрюмск и потребовал с матери свою долю за родительский дом в Заморочье. Никакого, мол, согласия на его продажу он не давал и, коли так, то давайте, возмещайте мне моральный ущерб. Мать ему завещание от бабки с дедом, а он пригрозил судом и карой господней. В итоге разругались вдрызг – прокляли друг друга и торжественно пожелали взаимных мучений в геенне огненной.

Вот тогда я по-настоящему и узнал своего дядю. Это был мужик со сложной и сомнительной судьбой, тощий, точно Кощей, подозрительный тип с замашками криминального авторитета и религиозного миссионера в одном лице. К тому же, больной туберкулёзом и психическим расстройством.