Клавесинщица

Света Инеева

Клавесинщица

Посвящается Ирине.

Фиалка, похожая на здоровенный кустистый веник, цвела как не в себя. Лопушистая и неопрятная, она топорщилась синими цветами на длинных бобылках и совсем не походила на чахоточный горшечный пучок, которым завсегда мог похвастать подоконник любой благообразной старушонки.

– Ты что такое? А? Ты что за зверь такой? Ты куда растёшь?

Ленусик, послушав свой голос в тишине комнаты, нежно коснулась пушистых листочков, любуясь на подсвеченные солнцем лепестки, яркие, словно конфетные фантики.

Вздохнула, вспомнив, как долго отмывала замаранные руки, когда рассаживала спасённую от казённой тесноты ботаническую диковинку. Ей и раньше приходилось разговаривать с цветами, благо, никто не мог быть этому свидетелем.

Ободрав сухенькие листья, она, изящно изогнувшись, отправила горшок назад, на большое окно, полностью залитое солнцем, что казалось словно бы и неправильно, неверно, по питерским меркам.

Весенний день задувал в приоткрытое окно, и белые шторы чуть колыхались от сквозняка. Леночка засмотрелась на свои крохотные ноготочки, подумав о маникюре. Ручки её, тоненького молочного оттенка старинных северных кровей, с девичества красовались сахарными пальчиками, слегка розоватыми и словно бы сияющими изнутри. Иногда, сидя за клавесином и глядя, как никотинно-жёлтые клавиши оттеняют белизну её кожи, ей веселело: дивясь эдакой нежности, никак не могла поверить, что временами оказывалась чудо как хороша.

Телефон затренькал малозвучно, но навязчиво.

Ленусик поворотила голову, ленясь идти. На экранчике всплыло сообщение от Валеры. Вздохнув, она сделала пару шагов к столу. Голосовое пробурчало, что негаданный полюбовничек всё-таки сподобился собраться в гости, чтобы поменять фильтры под раковиной. Потыкав в экран и сдержанно поблагодарив, она приценилась к отражению, задумчиво окинув взглядом своё краснорожее тулово.

Ленусик заглядывала в глубину зеркала, силясь найти ту горделивую статику женского тела, что лупила с обложек всех журналов своей холодной мраморной эротичностью.

Увы, но соблазнительности века нынешнего в ней не нашлось: фигура устаревшей гармонии мерцала рыхлым розовым заревом из-под растянутого домашнего платья, неловко продиралась сквозь унылый панцирь вчерашних конфет, нависая на коленчатом остове какой-то балашовской жеманницы. Отражение ей не нравилось.

А чем полюбоваться и теперь есть – грация в ней сквозила истинно древнегреческая, та текучая и зыбкая красота, что донеслась до нас эхом трагедий семижды семи раз переведённых гениев. Ох, и мало же на такую прелесть сохранилось охотников.

Всё-то в ней было как-то невзрачно на первый взгляд, уж больно русская. Глаза, волосы, кожа… вся светлая, мягкая, без самой капельки южного гонору да острожных зауральных страстей, а вот бывало, что эдак повернётся, ножкой своею ступит, так и замерли все, боясь проглядеть упоённое негой хрупкое очарование, с которым она опускает очи долу.

Ленусик сызмальства росла с полным непониманием этой своей девичьей силы. Советские зеркала да бабкины попрёки мало учили её любить себя, а колготки с рейтузами под юбку так и вовсе внушили отвращение на все времена.

Ей так и не случилось перелинять из перезревшей студентки в женщину, полную неведомых страстей и тайных стихий.

Она скребла эту запертую дверь, то читая книжки ведических гуру, от которых за версту несло мозглым и алчным, то бродя по тренингам и мастер-классам многодетных мамаш в летящих юбках, у которых сквозь личину нарисованного смирения макияжа пастельных тонов проступала вселенская усталость.

Учиться она умела, и теперь пыталась вскрыть свою женственность умным методом. Не получалось. Шарлатанские курсы с пространными лекциями про то как надо и не надо, были битком набиты такими же, как Ленуся. Залы затрапезных ДК наполнялись неуверенными, томными, страстными, фанатично-преданными, нарочито-роскошными и мшистыми барышнями, отпугивающими мужиков неспособностью полюбить себя.

А любить себя учили практически насильно, шантажируя проблемами «женского здоровья».

Пресловутые «часики тикают» грохотали в речах вебинарных комнат с неотвратимостью грядущей бури. Без мужика к тридцати пяти её ждало бесплодие и рак, что ясно выходило из перечёта приводимой спикерами статистики.

В ейном теремке завелись новёхонькие мужицкие тапки, призванные завлечь себе хозяина, келейный диванчик был заменён на хорошую двуспальную кровать с гнутым изголовьем. Она даже пыталась спать в сорочке из гладкого шёлка, но сдалась в объятия преданной ею пижамы, проклиная холод сквозняков и застуженную шею. Скрепя сердце тратила последние денежки на маникюры и педикюры, любя себя со страстью содержанки. Сотни статей с заголовками «у каждой женщины должно быть…», пробегала глазами, шалея от списков кремов, помад, уходов, укладок и чулок, без которых уважающая себя человеческая самка не могла выйти из дому. Подписалась в инстаграме на трансвеститов и безграмотных фитоняш, от которых воротило из-за «бомбически, богически и бомбезно» и хорошего гуманитарного образования.

Стилисты с их «офисными лучками» и «базовым гардеробом» просто скребли граблями по живому, раздирая лёгкие вздохами зависти к дешманскому барахлу, приходящему в негодность после третьей стирки, рождая вечное противоречие «купить или не купить».

Воронка красоты затягивала в безденежье и вечно нескончаемый список хотелок и острых необходимостей.

Маманя ныла про внуков, как папаня про растущие коммунальные платежи. Ежу было понятно, что верещащие голопопики интересовали родителей чуть меньше, чем нисколько, но им отчего-то хотелось, чтобы было «как у всех». Ленуся знала: роди она внучонка, двухмесячный запой новоиспечённого деда и квохтанье матушки на этот счёт окажутся единственной посильной помощью. Рассчитывать снова на себя саму как-то не хотелось, посему вариант матери-одиночки даже не рассматривался.

Пообещала себе, что, если станет совсем горько, в доме заведётся собака, и всего делов.

Позабыла бы уже про пол и возраст, коли бы не звонило в ней нутро: когда карильонными колокольцами, а когда и раскатистым вечевым набатом, напоминая про бесконечную тоску, тягуче растёкшуюся от макушки до самых пяточек. До дрожи и проклятий иногда хотелось ей вжаться щекой в тёплую мужицкую шкуру, пахнувшую дурными химозными кремами для бритья. Цепляясь взглядом за облепленные майками мужичковые торсы, висящие на поручнях в метро во всякий погожий денёк, Ленуся темнела душой.

Жила она одна, тихонько работая на никому не нужной работе, в никому не нужном университете, на ещё более бесполезной кафедре теории и истории музыки старинных клавишных инструментов.

Там же и училась, когда была тому пора.

Покрыть своё одиночество публичностью концертов не удавалось.

Жутко стесняясь, пунцовая и багровая от стыда, не умея ни на сцене держаться, ни около, – исполнительской карьеры, конечно же, не сделала. К напускной театральности, так свойственной доморощенным виртуозам, она не пристрастилась, и удовольствия от выступлений не имела.

Подруги спешно выходили замуж и рожали детей от таких же добропорядочных соотечественников. Те, кто побойчее, разъехались по заграницам, слали весточки, присылая фотографии в соломенных шляпках и восторженные рассказы про французов, испанцев, итальянцев и горячих немецких бюргеров, скайповским шепотком признаваясь в постыдной связи с «йа-йа зер гуд майн фюрер».

Заедая сладостями тоску, она прибилась к должностям административным, замахнувшись на преподавание, ожидая какого-нибудь чуда, про которое талдычил отечественный кинематограф под любой Новый год.

Валерка нашёлся случайно, практически по объявлению. Познакомились просто и понятно: Ленусик пришла смотреть царские хоромы давнишней сокурсницы на тридцать два квадрата, да приглядеть за электриком, который доводил до ума чистовой ремонт.

Мужик в доме произвёл ощущение благостное и уютное, заглядываясь на его медленное копошение, Ленусеньке вдруг захотелось посмотреть, хорош ли тот будет в её одиноком жилище.

Тот женишок был обычным работягой с Кировского района. Трудился на заводе, частенько филонил на больничных и постоянно шлялся по шабашкам, высматривая себе невесту на новую любовь. Выплатив ипотеку, Валера внезапно осознал себя завидным женихом и теперь шарил окрест взором алчущим и уверенным.

Высокий, с большими луповатыми глазами, весьма хорошенький для малахольного питерского мужичья, знал себе цену и не разменивался на пустяки.

Всю дорогу он пытался привлечь к роману хозяйку своей шабашки, но Ленусина подруга была хороша, смела, гульлива, и обеспечена вниманием по гроб жизни. Уж кого-кого, а её точно не интересовали работяги с завода. Ленуся, не желая упускать возможность добыть себе лакомство, напропалую кокетничая, незамедлительно и невзначай вмиг составила список всего, что ей надобно стало вдруг починить и передвинуть.

Раздосадованный невниманием хозяйки, назло ей, паренёк отвечал Ленусе вежливо и степенно. Так, слово за слово, огрёб Валерка приглашение, от которого отказываться не стал не столько по доброте душевной, сколько из мальчишеского любопытства «а чё будет?»

Подруга, насмешливо глядя на эти странные манёвры, хохотала в голос, и подзуживала обе стороны, вертя хвостом и пышной гривой, сватая то электрика, то обтекающую Ленусю, пророча им великое счастье и безудержное веселье…

Согласившись на полушутливую просьбу о помощи, электрик всё-таки пожалел: толстенькая дамочка оказалась настырной и целеустремлённой, зазывала к себе аккурат раз в три дня, и он, откладывая и откладывая визит, наконец, застыдился.

Эдакие девчонки ему, конечно же, не нравились, но мужичок он был добрый. Хоть помогать советом ему нравилось больше, всё-таки хаживал по пожилым соседкам, и починял «за так» всякую замшелую советскую поеботу.

Ленусенька была ему по пути, если ехать с Адмиралтейских верфей не домой, а погулять в центр. Так и решил: заскочить к бабоньке на час-полтора, а потом, отвязавшись от красавицы, рвануть к друганам в бар, который, по странному совпадению, оказался почти в том же доме.

Его, разумеется, терпеливо дожидались в девичьем терему.

Хоть Валерка шёл с явной неохотой, но выпасала Ленуся его давно: словно нежная и резвая тёлочка на крутом бережку, мужчинка был соблазнителен, манящ, но своенравен и весьма строптив. Уже две недели она то так, то эдак посылала ему стикеры в телеграмме, шутя шутки и намекая на визит. Терять эдакий экземпляр по глупости не хотелось. Он ей нравился, и поделать с этим ничего было нельзя.

Окромя незамысловатой красоты среднестатистического славянина, неиспорченного жиденькими примесями, любоваться там было нечем.

Не слишком умный, с ПТУ и купленной вышкой-заочкой, Валерка сроду не дочитал ни одной книжки, довольствуясь общением с многочисленными пацанами с района.

Аномальная активность в среде гопарей, работяг и случайных заказчиков дала ему возможность быстро лавировать в случайной беседе с людьми самого разного рода занятий, но при пристальном рассмотрении оказывалось, что, кроме социальных сетей и новостей от многочисленных друганов, Валеру не интересовало больше ничего.

Скучный, живущий одинаковую жизнь изо дня в день, парнишка всё-таки думал, что он получше всех прочих, ибо мнил себя человеком зрелым, состоявшимся, готовым к семье и детям. Настоящий мужик с профессией, квартирой… бабоньки нет-нет да вслед оборачивались, что ещё следовало желать какой-нибудь смазливой бюджетнице?

Девчонки его круга не нравились, на женщин поинтереснее сам не тянул, оставалось одно – гулять бобылём до конца дней, или провыбираться до тех пор, пока случайная подруга друга не залетит от него под семки и пивас на кухоньке старенькой хрущёвки.

Чувствуя, что в чём-то он обманывает сам себя, Валерка составил план-капкан, в котором ему было совершенно необходимо жениться и обзавестись детишками к тридцати трём годам.

Возраст Христа был выбран им практически случайно, интуитивно. Далёкий от православия – о христианском понимании брака не имел ни малейшего понятия, и потёмкинский фасад ненастоящих семей из многочисленных рекламных роликов только утверждал его в мнении, что главное в этом деле, – «выбрать правильного человека».

Выбор в многомиллионном городе оказался практически бесконечным, а вялые попытки намутить себе серьёзные отношения заканчивались колупанием мозгов в духе дома два, подходя к финалу сразу же после разбора очередного романтического отпуска в Турции.

Не будучи так уж чтобы очень тупым, Валера всё-таки думал о том, какую бы семью хотел, наделяя мнимых жён и детей то теми, то другими качествами, выдумывая, что он готов терпеть и как решать несуществующие проблемы. Находя прекрасные теоретические решения, парнишка все больше укреплялся в мысли, что семья ему необходима, ибо другого смысла жизни не придумывалось.

Перед глазами бывали всякие примеры.

Кое-кто из друганов внезапно повесился, кто-то тихо спивался, остальные разводились не успев жениться, оставаясь с долгами по алиментам и скандальными бывшими. Исповедуясь на пьяненьких посиделках у Валерки на кухоньке, каждый второй бил себя кулаком в грудь: «да не мой он пиздюк, не похож совсем». Их внезапные жены столь же внезапно превращались в каких-то чудовищных бабищ, достойных лишь сожжения на костре, хотя до свадьбы ничто не предвещало беды…

Простой заводской работяга, наслушавшись, заранее пробил цену анализа ДНК, клятвенно пообещав себе не признавать отцовство над несуществующим ребёнком без твёрдых доказательств.

Недоверие к женщинам в нем вызревало, как наливистый кабачок-тихушник, затаившийся в дебрях огородных кущ, чтобы однажды явиться на свет божий уродливым и страшным монстром-переростком.

Сеструха его вышла замуж, как он считал, хорошо. С мужем они жили нормально, без скандалов. Детей было двое, и всё семейное существование крутилось вокруг накопления совместного имущества и воспитания спиногрызов, которых он любовно звал «пельменями». И Валера, и сестра его натерпелись от отчима, – их обоих в своё время лупцевали как сидоровых коз. Мужа себе сестра выбрала «чтобы потише». Но, бывая у них в гостях, он наблюдал, как оба супруга молча сидели в телефонах, наслаждаясь покоем, подаренным им визитом «дяди Валелы-ы», развлекавшего их наследников очередной дебильной игрушкой. Идеальной семьёй тут и не пахло.

В своих подругах он постоянно отмечал черты, каких у его будущей жены точно быть не должно. С каждым годом список ожиданий рос, но идеальная женщина в его серых глазах так ни разу и не отразилась. Любовницы менялись по списку, он уже и на второй круг уходил, выбирая получше из тех, что уже были. Личное не складывалось.

Не складывалось и у Ленуси. Что-то вот не шла карта и хоть ты тресни. Училась, работала, училась, да и впала в заумь, в тот интеллигентный бабский мирок, из которого приличные дамочки уже не возвращаются.

Уютное бытование посередь кубышечек и тарелочек, салфеточек и заколочек, кружечек и чайничков путалось в ногах комканой простынёй, душившей её мечты долгими ночными страданиями про принца на коне бледном. Молодость уходила, вздохи рвали грудь, гулким эхом разносясь в пустоте жизни, поверить в самообман «живу для себя» никому из них как-то не удавалось.

Советский соловей дверного звонка зачирикал «чив-чив-чив», грубо перебив переливчатую до-минорную сонату Верачини. Скрипка в ней задыхалась завистью к самой себе, чуя в Снитковском господина всех её дней отсель и до конца времен.

– Как всегда, блин, – досадливо буркнула Ленуся, подходя открывать.

За дверью сиял Валерка, улыбаясь застенчиво, но лукаво.

Заранее сдав ему адрес, коды ворот и парадной, Леночке не пришлось идти в арку открывать, но приход помогальщика был внезапным.

– Как вы рано, Валерий! – высоко забрав в деланой мелодичности, Ленуся перестаралась в игре голосом.

– А что, не ждали? – парень поднял голову, снимая обутки, он скрючился в прихожей, неловко теснясь возле двери.

– Да где ж не ждали! Глаза проглядели, пока дожидались. Идёмте, идёмте, уже всё готово.

– А что же готово?

– А встречать вас с работы готовы.

Начался привычный ритуал «не хочу-не хочу-но буду», Валеру настойчиво сажали за стол, но тот рвался на подвиги: «ой, да тут дел на пять минут», «ой, да я пойду», «а что тут у вас такое»…

Ленуся бодро набросала на стол всего, что бог послал, но с хозяйствованием не торопила: покамест мужичонка колупался с водяным фильтром, она смотрела на ноги, плечи, гуляющие под футболкой мышцы, и внутренне решалась совершить то, чего так давно хотела.