Помоги проекту - поделись книгой:
Короче так. Завтра кладём пехоту, останется в ротах по 15-20 человек, пишем рапорт, что так мол и так, немецкая оборона на нашем участке сильно укреплена, батальон понёс тяжёлые потери, бойцов в строю осталось очень мало, прошу дать пополнение и усилить артиллерией и танками, а также привлечь авиацию. Это шутка юмора такая. Тонкий намёк на толстые обстоятельства. Пополнения не ждут, артиллерия у нас вся на пересчёт, танки – на вес золота, авиацию нашу даже старожилы никогда не видели, поэтому начальство поскрипит зубами и даст приказ перейти к обороне. А для неё, для обороны, много не надо. По 20-25 солдат в каждую роту добавить и все дела. Где их взять все знают, медсанбат почистить от легкораненых, тыловиков прочесать. Человек 40-50 авось наберём. Плюс разведвзвод в траншею посадим. Это еще 15. Через пару недель маршевая рота подойдёт. Продержимся. Главное крайним не оказаться.
Майор плеснул в кружку из пузатой трофейной бутылки и выпил не торопясь, не как водку или спирт, а маленькими глоточками, смакуя. Коньяк – редкий трофей, ценился он высоко, поэтому удовольствие надо растягивать. Эх, не завидна участь комбата! Начальство в трубку орёт, всё больше матом, им-то что, наорали, пригрозили, а работать ему! Ему воевать, высоты и деревни брать, города и сёла. Вся ответственность, весь фронт на таких вот как он, майорах, держится! Стрелкам всё по барабану, им бы пузо набить да выспаться, ротные – откровенные саботажники, всё норовят отлынить, уклониться от боевых действий, всех приходится пинать и воевать заставлять. Лично проверять, по траншеям ползать под пулями и снарядами. За месяц он целых 2 раза ходил с проверкой. «Ну показывайте мне, где тут у вас немец сидит! Откуда он, стервец, пулемётами вас обрабатывает, кланяться заставляет? Что-то молчит он сегодня. Или, может, врёте вы всё мне? Живёте тут как у Христа за пазухой, спите целыми днями напролёт, в окопах отсиживаетесь, а мне донесения пишете, что из-за артобстрела головы не поднять. Да у меня там возле моего КП куда как опаснее! По…рать выйти нельзя, дальнобойные лес с глиной перемешивают, а у вас тут тишь, да гладь! Знаю я вас, прохвостов, насквозь вижу!» А эти ротные совсем обнаглели. Никакого уважения к вышестоящему начальству, к старшим и по званию, и по годам. Вякать ещё что-то пытаются, возражать. Ваше дело команды выполнять, думать как боевой приказ выполнить, а не умничать тут. В штрафной роте умничать будешь, молокосос. Чего уставился? Эх, разжаловать бы тебя да во взводные засунуть, да нет у меня пока тебе замены. Как придёт – спишу к чёртовой матери. Даже не во взводные, а в рядовые. А что? Наберёшься ума, научишься приказы выполнять, там поглядим.
Майор допил коньяк, поставил кружку на стол, вышел на открытый воздух. Проверил часового, закурил. Здесь, вдали от передовой, можно курить ночью не прячась, отсюда передний край не видно. В воздухе пахнет сыростью, к утру туман ляжет, небо ясное, завтра жарко будет. И в прямом, и в переносном смысле. Надо выспаться.
Толчок в бок. Ещё один. Кто-то схватил за лицо, сжал нос. Свет от трофейного фонарика прямо в глаза в упор. После темноты ослепнуть же можно. Что за дела? Кто такое себе может позволить? Неужели особисты? За что? Что он такого сделал? Мысль скачет в наполовину проснувшемся мозгу, в виски стучит, отскакивает в затылок. Ну точно особисты. НКВДшники. Они по ночам свои жертвы собирают. Теперь всё. Прощай карьера. А, может, и свобода. А, может, и… Нет, только не это… Да за что же? Ну, потеряли вчера половину людей, в первый раз что ли? Я же написал всё в рапорте. Я не виноват. Оборона у немцев здесь сильная, все квадраты пристреляны. Как без потерь обойтись? На то она и война, чтоб потери были. Дайте мне пушки и танки, помогите авиацией и я через неделю в райцентре буду!
– В чём дело, товарищи? – голос дрожит, холодный пот.
– Вставай, падла, на выход! Без вещей!
Хорошо, что без вещей. Значит, вернут обратно. Странно, голос знакомый. Значит, наши особисты. В спину упирается что-то твёрдое, металлическое. Пистолет. Или автомат. Допрыгался. Ничего не вижу. Ослепили демоны своим фонариком. Не споткнуться бы на ступеньках. Вывели наверх, глаза постепенно привыкать начали, но всё равно фиолетовые круги в сиреневом тумане. В спину толкают. Да иду я, иду. По лицу хлещут сосновые ветки, это значит, что ведут на передовую, в сторону тыла их нет. Странно, зачем? Что там нам с особистами ночью делать? Подъём в горку, потом спуск в овраг. Ну, точно, на передок идём. А, может, это фашисты? Наши перебежчики – диверсанты? И фонарик-то ведь немецкий был. Часового сняли, меня в плен взяли, сейчас через линию фронта переведут – и прощай, Родина! Был комбат – стал военнопленный. Впрочем, и у немцев служить можно, говорят. Они вон постоянно листовки с самолётов сбрасывают, к себе зовут, мол, накормим – напоим – спать уложим, песенка ваша всё равно спета, так что уж лучше сами добровольно переходите на нашу сторону, эта листовка является пропуском… Мы, конечно, разъясняли бойцам, что врёт немец, на доверчивость нашу надеется, но мы тверды в нашей вере в партию и победу и не допустим измены, а кто попытается перейти на сторону врага, тот получит пулю, но кто же знает, как оно там на самом деле… Никто же оттуда не возвращался. Может, на самом деле толковых офицеров ценят и на должность ставят. Снабжают их лучше наших точно. И обустраивают по полной. Посмотри на немецкий блиндаж и сравни с нашим. Это же никакого сравнения! У них он в полный рост, 4 наката, по бокам двухярусные нары застелены соломой, сбоку кусок жерди прибит, чтоб во сне с нар не упасть, стены – сосновый сруб, под потолком висит чудо-печка стальная, дров почти не тратит, горит медленно, всю ночь тепло, даже окно со стёклами имеется рядом с дверью, а дверь какая! У нас не в каждой избе такую найдёшь! Толстые еловые доски, ровно напиленные и аккуратно сбитые. Из автомата не прострелить. А у нас после немецких не блиндажи а смех один. Землянка, она и есть землянка. Ни разогнуться, ни согнуться, ни ноги протянуть! Всё полусидя, полулёжа, вечно в темноте, вход плащ-палаткой завешен, зимой дует – не согреешь. Печь – бочка железная, дров уйма уходит, и всё без толку, сыро, со стен льёт прямо на вырубленные в них лежанки, потолок в 2 наката из тонких брёвен, почти жердей, всё наспех, на скорую руку делается, а вдруг завтра уходить, так зачем тогда стараться? У них блиндажи и позиции готовят инженерные части с помощью спецтехники, а у нас сами пехотинцы, а им лень. Немцы заранее выбирают свои позиции повыгоднее, организованно отступают на них, если надо, землёй не дорожат, берегут людей, воюют за счёт техники и неограниченного запаса боеприпасов, а наши вечно окапываются в болотах и на равнинах перед немецкими рубежами, всё как на ладони, стреляй – не хочу, людей кладут без счёту, а технику прячут в тылу на всякий, хотя бывает что и теряют по-глупому без толку. Из боеприпасов только патроны да гранаты. Да и тех мало, экономить приходится. Гранаты часто трофейные, своих не хватает. Потому и не отвечают наши стрелки на немецкую пулемётную пальбу и артобстрелы. А экипировка? Сравни их пехотинцев и наших, всё то же самое, опять никакого сравнения. У них новенькие френчи, личные вещи в ранцах, с собой всегда запас еды, фляжка на боку, на ногах кожаные сапоги по размеру, а в карманах сигареты, зажигалки, на руках у каждого второго часы. У нас офицеры без часов ходят, а у них солдаты с часами! Им-то они на что? Про фонарики с цветными стёклами, портсигары, перочинные ножи я вообще молчу. Все сытые, сволочи. Обжираются французскими консервами и макаронами с мясом, шнапсом запивают. А у наших кроме котелка, кружки и ложки в вещмешках ничего. На сапогах и ботинках подмётки летят, их солдаты телефонными проводами приматывают, чтоб не отвалились. Некоторые из шин подошвы вырезают. Два раза в день жидкую баланду хлебают с чёрствым хлебом.
А офицеры у них – ну просто загляденье. Обшиты с иголочки, на боку в кобуре «Вальтер» или «Парабеллум», не чета нашему «ТТ», бьют без промаха, отдачи почти нет и не клинит их. Чистые, выбритые, подстриженные. И это командиры рот на передовой! Какие же тогда штабные офицеры? И раз у них служат русские (вон же ведут меня), то, может, и мне удастся договориться?
Тем временем зрение к майору вернулось, он смутно видел тропинку, ведущую сквозь чащу и сопровождавших его троих людей. Одеты вроде по-нашему. Ну оно и понятно. Диверсанты же. Странно, идём прямо в расположение второй роты. Может, на развилке свернём? Нет, не свернули.
– Иди, иди, не оглядывайся! – опять тот же знакомый голос.
На ротного похож. На лейтенанта. Внезапная догадка вспыхнула и обожгла. Ну, нет! Этого не может быть!
– Стой! Кто идёт?
– Свои!
Ничего себе. Свои!
Майор пригляделся к человеку, произнёсшему это слово. Ну, точно! Лейтенант! Вот сука! Совсем охренел! Да я тебя в бараний рог скручу! Да я с твоей ж…пы кожу сдеру и на стенку повешу! Да я…
– Иди, сказал! И помалкивай!
Опять в спину дуло упёрлось. Ну, погоди у меня, ненадолго твоего спектакля хватит, стоит тебе отвернуться, как я в кусты и обратно, вызову охрану, особистов и всё. Конец тебе.
Лейтенант тем временем спрыгнул в траншею, за ним майор, сзади ещё двое с автоматами. Это был ординарец лейтенанта и ещё один боец из первого состава. Это были преданные, верные, свои люди, они видели, как майор систематически бессмысленно посылал солдат на смерть, в то время как лейтенант всячески старался их уберечь. Они понимали, что утром их ждёт смерть почти наверняка и приняли план лейтенанта с ухарским удовольствием обречённых людей. Ах, ты так, сука? Ну, погоди… Никто из роты больше не был в курсе происходящего и появление майора на позициях они восприняли как инспекцию начальства перед атакой. Майор шёл набычившись, поглядывая по сторонам, и никто не знал, что он на самом деле высматривает, как бы сбежать, все думали, что он проверяет готовность роты к бою.
Тем временем светало. Темнота стала постепенно отступать, обнажая очертания горизонта, кустов, деревьев на нейтральной полосе. Траншея начала оживать, появился старшина, разлил по котелкам хлебово, раздал буханки. Солдаты молча и жадно ели. Майору тоже налили похлёбки, он понюхал и отказался.
После завтрака лейтенант собрал командиров взводов.
– Сегодня на рассвете нам приказано взять немецкую траншею, – начал лейтенант. – Артиллерии не будет. Может, оно и к лучшему. Нейтральную полосу пройдём тихо. Вещмешки с котелками оставить в траншее. Осмотрите каждого солдата, ни у кого ничего не должно греметь. Каждому выдать по 2-3 гранаты и 3 горсти патрон. Автоматчики пойдут впереди. В каждом взводе ручной пулемёт. Идти медленным шагом и тихо. Не разговаривать. В 100 метрах от немецкого переднего края залечь. Доложить о готовности связными. Проползти вперёд на максимально возможное расстояние. По сигналу зелёной ракеты подняться и быстрым рывком овладеть передней немецкой траншеей. Приказ ясен?
– Ясен!
– Выполнять!
Взводные разошлись по своим взводам. Некоторое время было тихо. Солдаты всматривались в туман на нейтральной полосе. Светало всё сильнее. Надо выдвигаться, скоро станет совсем светло, можно опоздать.
Майор крутил головой, исподлобья глядя на окружающих, солдаты сторонились его. Сзади как на привязи ординарец и ещё один.
«Что, сволочи, задумали? Уж не собрались ли они и меня с собой к немецким окопам взять? Ну, точно, в спину автоматом тычет, пошли, мол! Хоть бы оружие какое дали! Ну, ничего, сейчас катавасия начнётся и я сбегу. Им за мной не углядеть».
Солдаты шли гуськом, медленно переступая с ноги на ногу, старательно обходя воронки от взрывов. Каждый взвод своей колонной. Так меньше вероятность быть обнаруженными, подорваться на мине, наступить на сучок и все на виду, никто не потеряется. Каждый шаг казался последним. Сейчас их увидят и начнётся… Треск пулемёта разорвёт тишину, в строй солдат ворвётся свинцовый вихрь и косой скосит беззащитных людей. А остальных добьют миномёты и пушки. Сердце бешено стучит в груди, живот крутит, колени дрожат от волнения и страха.
Немцы перед рассветом обычно переставали пускать ракеты и постреливать из пулемётов трассирующими, вот и теперь было тихо. Как будто нет войны. Как будто кругом мир, а война – это только кошмарный вчерашний сон. Туман скрывал ужасную картину последствий вчерашнего боя, раскиданные по полю трупы солдат, многочисленные воронки, и запаха немецкой взрывчатки почти не ощущалось, пахло травой и грибами.
Тем временем идущий впереди ротный остановился, обернулся и знаками показал, мол, рассредоточиться. Солдаты, согнувшись и на карачках, отходили в разные стороны, кто влево, кто вправо, затем ложились на землю. Майору ординарец знаком показал, мол, ложись, и он лёг.
«Так, внимательно следить за этими двумя. И постепенно отползать. Как только выстрелит ракета, развернуться и ползком обратно!»
Но отползти не получалось. Ординарец находился всё время сзади, тыкал в бок стволом, заставлял ползти вперёд.
«Вот гнида! Ну, погоди у меня! Зальёшься ты горючими слезами! На коленях о пощаде просить будешь!» – майор злобно оглянулся на ординарца лейтенанта и второго солдата. Лица их были спокойны и сосредоточены. – «Неужели мне вместе с ними в немецкую траншею бежать придётся? Ну нет, сейчас начнётся бой и всё перепутается, тут-то я и сбегу! Главное – под немецкий пулемёт не попасть. Надо будет в какую-нибудь воронку забраться».
Но воронок как назло не было. Солдаты подползли близко к немецкой траншее, сюда не падали снаряды, немецкие артиллеристы боялись накрыть своих.
10 метров. Ещё 10. И ещё. Остановились. Из второго и третьего взводов приползли связные, получили указания и отползли обратно. Минуты ожидания тянулись мучительно долго и, казалось, никогда не кончатся. Туман постепенно рассеивался, сквозь него проступали смутные очертания немецкой траншеи. Подозрительно тихо.
Лейтенант дал время связным на возвращение и передачу информации взводным, после чего поднял вверх ракетницу и выстрелил. Хлопок – и дымная струя с огненным зелёным наконечником пронзила небо как заклятого врага. Солдаты, истомившиеся в ожидании её, тем не менее подпрыгнули на земле, как будто от неожиданности, но больше от волнения, вскочили на ноги и побежали вперёд. Сейчас забегают фрицы по траншее, поднимут гвалт, офицер начнёт что-то кричать, потом заработает немецкий пулемёт. Он вот там, слева. Миномёты здесь уже не страшны. По своим они бить не станут. Секунда бега, вторая, третья… Почему они молчат? Что задумали? Может, они ждут нас уже давно, издали заприметили, все цели распределили и поджидают, когда мы подбежим поближе, чтобы уж наверняка? Четвёртая секунда, пятая… Невыносимая тишина. Уж лучше бы начали стрелять, упал бы сейчас в воронку, голову пригнул, всё лучше, чем в упор, без промаха. Очередь распорет грудную клетку, кровавые ошмётки полетят в разные стороны вперемежку с клочками одежды… Шестая секунда, седьмая… Нет, только не в грудь и не в живот… Давай уж лучше сразу в голову. Вспыхнет в глазах огненный шар, заиграет вселенная цветными кругами, ни звуков, ни боли… Поднимет меня в яркое фиолетово-синее небо и полечу я, лёгкий и свободный, в дальнюю даль, где нет ни войны, ни свирепых вшей, ни голода, где все счастливы и рады друг другу… Восьмая, девятая… Вот уже бруствер немецкой траншеи в тридцати метрах от силы. Всё. Если сейчас начнёт стрелять, все ляжем. Раненые в плен попадут, отсюда не уползёшь. Тяжёлые будут стонать сутки-двое, медленно и мучительно умирая. Ну давай же уже, не томи душу! А то мы сейчас прыгнем к тебе на голову и прикладами разобьём её вдрызг! Короткими автоматными очередями порвём твой френч, штыками исколем! Десятая, одиннадцатая, двенадцатая… Неужели в траншее нет никого? Неужели сбежал немец? Не веря своему счастью солдаты продолжали бежать вперёд, взбираясь на пригорок, вот первые прыгнули вниз, за ними следующие, вот последние, самые неповоротливые, медлительные и запыхавшиеся…
Траншея была пуста. Немного отдышавшись и придя в себя, солдаты расползлись в разные стороны, принялись проверять блиндажи, пулемётные и миномётные гнёзда, боковые ответвления, подходы, одиночные окопы. Немцы ушли недавно. Может быть час назад. Может и полчаса. То-то тихо под утро стало. Они снимались с мест, собирали снаряжение, оружие, личные вещи. Интересно, почему отошли? Впрочем, это неважно. Важно, что траншея теперь наша и без потерь. Эх, знать бы вчера, что немцы отойдут, сколько бы жизней сохранили!
Лейтенант и майор сидели напротив друг друга на немецких ящиках из-под мин и курили. Майор прищурившись разглядывал лейтенанта и обдумывал как лучше его казнить. Лейтенант как будто не догадывался о чём думает майор, спокойно курил и посматривал по сторонам.
– Ну, лейтенант, теперь тебе крышка. Сейчас я посажу тебя под арест, напишу рапорт, вечером сдам особистам. Готовь завещание.
– Пиши, – спокойно ответил лейтенант, – Всё расскажи, как было. Что часовой твой заснул на посту. Что взяли тебя без шума. Что шёл ты спокойно как баран на скотобойню, даже не пытался сопротивляться, сбежать там или ещё чего. Небось за диверсантов нас принял? Думал, что в плен попал? Шёл и обдумывал что и как немцам про наши огневые позиции рассказывать? Как жизнь себе сохранить? А, может, даже и обрадовался? Давно бы к немцам сбежал, да всё случая не было, а тут свезло так свезло! И вроде как не виноват – в плен попал. Расскажи как в атаку под конвоем шёл, как в штаны наложил, пока до немецкой траншеи не добежал, 2 раза сбежать пытался, да ребята пинками и прикладами тебя обратно разворачивали. Как в блиндажах шнапс искал. Да ты же станешь посмешищем не только всего нашего полка, но и всей дивизии! Тебе в спину телефонистки и медсёстры хихикать будут! Посмотрите, это тот самый майор! Да что вы говорите? Неужели тот самый?
Лейтенант сделал затяжку, медленно выдохнул. Майор смотрел на него не отрываясь, на лице его отражался целый спектр чувств и мыслей. От животного страха до животной же ненависти. Если смешать 7 цветов радуги, то получится белый цвет. А что получится, если перемешать всё в голове майора? Что отразится на его лице? Вряд ли оно будет белым. Чёрно-коричневым станет оно.
– Я тоже напишу рапорт, – продолжал тем временем лейтенант. – Как ты утром перед рассветом сам пришёл в расположение второй роты, как лично руководил атакой, как в числе первых ворвался в немецкую траншею… Орден обеспечен, очередное звание и новая должность. А что? Командиры полков нам во как нужны!
Майор глубоко затянулся и выдохнул вверх. Потом повернул голову и посмотрел на лейтенанта долгим ненавидящим взглядом.
Всё получилось как сказал лейтенант. Майора представили к награде, в дивизию ушло ходатайство о досрочном присвоении ему звания подполковника.
А вот лейтенант после того случая недолго провоевал. Шальная пуля убила его. Злые языки говорили, что прилетела она с нашей стороны.
Перед атакой
Самое невыносимое, самое тяжёлое время на войне – это последние минуты перед атакой. Вам приходилось перед экзаменом стоять в коридоре, в который раз перелистывая конспект, когда кажется, что ты уже ничего не помнишь, всё забыл, пытаешься судорожно ухватить с собой в экзаменационную аудиторию хотя бы несколько формул и цифр? Живот крутит, от лица кровь отхлынула, немного знобит. Приходилось? Ну, тогда вы, может быть, сможете представить себе это состояние солдата. Только его эмоции сильнее в разы. Многих в этот момент прошибает понос, а отлучиться нельзя, и вот сидишь в окопе, мучаешься, да когда же уже наконец? У других начинается нервный зуд, они чешутся не переставая, третьи нервно курят, а у четвёртых обостряется восприятие, они обращают внимание на такие вещи, которые раньше не замечали.
Стенка окопа. Красная глина с песком. Вся в трещинах. А они, эти трещины, сливаются в различные картины. Вот лицо, полное скорби и ужаса, вот всадник на горбатой лошади, а вот чья-то согнутая фигура в позе обречённости и отчаяния… А выше, в траве на краю, муравьиная тропа. И по ней бегут муравьи двумя потоками. Туда налегке, а обратно с добычей. Кто муху тащит мёртвую, кто хвоинку, кто соломинку. Хорошо муравьям! Они живут своей мирной повседневной жизнью и им плевать на то, что вокруг война, что мины и снаряды рвутся, пули повизгивают, что пикировщики время от времени бросают на землю свой смертоносный груз. Их не заставят сейчас встать в полный рост и пойти с винтовками к немецкой траншее под пулемётным огнём. Да даже если и заставят, чего им будет-то от него? Для них всё, что происходит с нами, все эти взрывы-стрельба не более чем природное явление. Игры богов. Катаклизм. Ну, взорвётся где-то неподалёку снаряд, ну разлетятся они вместе с комками земли в разные стороны, отряхнутся, сориентируются и снова соберутся вместе. Протопчут новую тропу. Всё им нипочём. Вон этот, чёрно-коричневый, пятится задом, вцепился в свою травинку, тащит её упорно в свой дом. Она больше его в разы, а он ничего, прёт и прёт. Он у них вроде как сапёр. Строитель. А вот этот интендант. Или старшина. У него в подчинении несколько солдат, они тащат большую мохнатую гусеницу. Интересно, на сколько муравьёв и на какой срок её хватит? Досыта ли их накормят или как нас? А вот этот туда-сюда прохаживается, усами шевелит, ни хрена не делает. Политрук, не иначе. На макушке молодого зелёного побега у муравьёв целая ферма тлей. Ползают зелёные твари, соки сосут из листьев, а муравьи-пастухи следят за ними, облизывают время от времени. Этим особенно повезло. Делать ничего особо не надо, под боком сладости – не жизнь, а малина. У нас так тыловики живут. Повара – кладовщики. Всё как у людей. Интересно, а вОйны у них бывают? И где их бойцы? Почему тропу никто не охраняет? Может, они замаскировались? Спрятались? Приползут разведчики из соседнего муравейника, посмотрят, доложат своему начальству, мол так и так, обнаружили дорогу в тылу врага забитую транспортом с продовольствием и стройматериалами, охраны нет, можно диверсию какую-нибудь устроить, пошлют они группу диверсантов, а она с самого начала под прицелом у местных, те их подпустят поближе и рррраз! И всё, кирдык им.
Над головами тружеников-муравьёв летают различные насекомые: пчёлы, шмели, мухи. Они тоже заняты важными делами, им не до нас. В цветках нектар созрел, надо успеть его собрать, пока другие тебя не опередили. А вот интересно, если бы существовали огромные цветы до неба, стали бы пикировщики перелетать с одного из них на другой и собирать нектар? Взяли бы техники на аэродроме да и установили на них вместо шасси какое-нибудь устройство, которое позволяло бы самолёту приземляться на лепестки, а лётчики тут же шасть из кабины – и с огромными баулами бегом нектар собирать! Ветер дует наверху, солнце ярко светит, колышется цветок, тычинки-пестики шуршат, а запах, запах-то какой! И небо! Синее-синее!
Да, небо сегодня и в самом деле необычное. Какая глубина! Какой простор! И почему я раньше этого не замечал? И летят по нему белые-белые облака. Как души солдат, погибших и потому свободных. Им больше не надо мокнуть под дождём в окопе по колено в мутной жиже, не надо мёрзнуть в снегу, их не заставят крошить окаменевшую от морозов землю, идти без сна по нескольку суток по скользкой чавкающей дороге. Их не мучает голод, не грызут вши. Им не надо бояться смерти – они по ту сторону её. Свободные и счастливые, они могут лететь куда хотят, навестить родные края, своих родных и близких, заглянуть в знакомые окна, передать привет. На небе сплошная облачность, и вдруг откуда ни возьмись окно в небе и сквозь него яркое солнце, и тут же в комнате стало светло и тепло, как будто праздник среди буден. Все думают, что это случайно ветер облака разогнал, а это на самом деле сын весточку прислал: смотрите, радуйтесь! Я здесь! У меня всё хорошо! Я помню о вас!
Взрыв. Ещё взрыв. И ещё. Всё. Началась артподготовка. Сейчас прибежит ротный вместе с комвзвода и пинками, матюгами да угрозами расстрела за трусость погонит нас из окопов вперёд.
Ночной марш
Как бы ни были убоги и неудобны наши промозглые траншеи и стрелковые ячейки с их сыростью и грязью, к ним всё равно через пару недель привыкаешь и воспринимаешь уже как свой дом, пусть и временный, о котором заботишься, достраиваешь, ремонтируешь, расширяешь, который тебя худо-бедно защищает если не от дождя и снега, то от пуль-то и осколков уж точно и который потому создаёт иллюзию безопасности и спокойствия. Вот здесь можно лечь, протянув ноги и при этом никому не мешать, даже идущим вдоль траншеи, тут – присесть как в кресло, не боясь испачкаться в глине, отсюда безопаснее всего выглядывать в нейтральную полосу, а там удобно собраться нескольким стрелкам, чтобы вместе покурить и перекинуться парой слов. Всё как в приличном доме: спальня, кабинет, веранда, гостиная. Кухни не хватает. Здесь как в ресторане еду подают прямо в руки, только вместо официанта старшина с повозочным. И вот этот обжитой и привычный дом приходится бросать и уходить в ночную мглу, предварительно собрав свой нехитрый скарб в вещмешок и повесив на плечо винтовку. Взвод за взводом вытягивается по ночной дороге, впереди ротный с ординарцем, позади старшина на телеге. Если кто выбьется из сил, отстанет, он его подберёт, усадит с собой, даст отдохнуть, прийти в себя.
Марш-броски, смена позиций всегда происходят ночью, днём немецкая авиация не даст двигаться. Они хозяева неба, летают туда-сюда, высматривают себе жертву на земле, как беркуты, и никого не боятся. Нет у нас ни зениток, ни истребителей, никто не покушается на их свободу делать, что хотят. Пару раз мы видели наши И-16, последний раз они даже напали на немецкие Хенкели во время их работы по нашим позициям и даже одного сбили, но бдительные Мессеры с ними быстро разобрались, оставшиеся в живых «ишаки» разлетелись кто куда в панике и больше не показывались.
Первые полчаса привыкаешь к дороге. Идёшь как все неторопливо, экономя силы, без строя и не в ногу, соблюдая дистанцию. По сухой земле идти легче и веселее, по грязи тяжелей, по глубокому снегу едва плетёшься. Идёшь, ноги заняты делом, а голова свободна, и мысли разные в ней крутятся. Былое вспоминаешь, заново переживая давно минувшие дни и дела, временами мучает стыд за прошлые неблаговидные поступки, слабости, иногда как солнцем изнутри вспыхивают счастливые минуты довоенной жизни, лица друзей и близких, первая любовь. Сейчас всё это кажется просто прекрасным сном. Этого никогда не было. Я всё это сам себе придумал. Да и не могло этого быть. Мир без страха, грязи и смерти, вшей и холода, где все в чистой и разной одежде, где много женщин и все они в платьях. Где не бомбят и не стреляют, не рвутся снаряды, и на дорогах нет мин. Разве такое возможно? Это сказка. Это фантастика. Это за границей возможного. Первый день на передовой – вот это точно было. Сколько потом дней и ночей сменилось, всё как один, а этот я отчётливо помню. Привели с маршевой ротой, раздали винтовки, патроны и гранаты, а нам интересно, нам невтерпёж, мы же ещё пацаны, нам кажется, что всё это просто игра такая, хочется быстрее в окопы: пострелять от души, погеройствовать. Старшина тяжёлым взглядом оглядел нас, построил и повёл куда-то сквозь лес по тропинке, а впереди время от времени что-то грохочет, то слева, то справа. Мы-то думали, что передовая уже рядом, что до неё рукой подать, а оказалось топать ещё километров пять. Мимо санроты проходили, на ветках бинты сохнут после стирки, раненый на носилках лежит перед палаткой, шинелью укрытый, рядом несколько блиндажей, народ суетится, с подвод что-то разгружают, внутрь затаскивают. А за лесом поле с перелесками, дорога по краю петляет. Дело к ночи, в это время авиация уже не работает, можно идти не боясь, сказал старшина. На месте были уже в сумерках, разделили нас на группы и развели по окопам, назначили часовых, старики спать завалились, а нам, новеньким, не до сна, нам всё кругом интересно, и окопы эти, и запахи специфичные, и даже грязь, и загадочная темнота нейтральной полосы, разрываемая время от времени немецкими осветительными ракетами. А ещё трассирующие пули немецких пулемётов. Очень красивое зрелище. «Зачем они стреляют? – спрашиваю, – Ведь всё равно ничего не видно!» – «Они своему начальству таким образом дают знать, что не спят на посту». Мне бы тоже спать лечь, а не спится. Стою, смотрю в ночь, вдыхаю влажную прохладу и думаю: что-то дальше будет? Не помню, как уснул, и тут же будят, старшина жратву принёс, вставай, завтрак проспишь. Ночь на излёте, небо начало светлеть, немец затих, не стреляет и ракетами не светит. Беру котелок и жестяную кружку, встаю в очередь. Черпак жидкой баланды, четверть буханки хлеба, кружка горячей воды (это типа чай). Через час снова есть хочется.
Первый день на новом месте тянется всегда долго, а на войне – особенно. Здесь всё непривычно, всё не так, как на гражданке и даже в запасном полку, откуда мы прибыли. Сидишь в траншее, осматриваешься, с бывалыми солдатами-старожилами разговариваешь, расспрашиваешь обо всём. Кто-то охотно отвечает, а кто-то отмахивается, мол, сам всё поймёшь, дай поспать спокойно, пока начальства нет и немец не беспокоит. А мне не спится, какой уж тут сон! Смотрю в нейтральную полосу, а мне говорят, мол, парень, не высовывайся, тут у немцев всё пристреляно, враз башку снесут. И снайперы, и пулемёты. А мы-то почему им высовываться даём? У нас ведь тоже и снайперы, и пулемёты, наверное, есть! А на меня смотрят с таким сожалением, как на ребёнка и тяжело вздыхают: эх, молодой ещё! Не знаешь ты всей правды жизни и войны в частности! Ну, ничего, посидишь, пообвыкнешь, пооботрёшься – перестанешь глупости спрашивать.
Мы думали, что придём на передовую и будем фрицев бить, а вот первый день прошёл – и ничего. И второй ничего. И потом тоже. Даже обидно стало. Что это за война такая? Не знали мы, что вот эти короткие периоды затишья на одном месте – самое благословенное время для солдата-окопника, которое мы потом будем со вздохом вспоминать. Те, кто в живых останутся.
Дорогу в темноте почти не видно, идёшь почти на ощупь, и потому ноги от земли почти не отрываешь, волочишь их лениво, сразу определяя, где яма, а где ухаб. Первый ночной переход очень тяжело даётся, но потом привыкаешь. Человек ко всему приспосабливается, даже спать на ходу учится. Равномерный ритм ходьбы успокаивает, усыпляет. Идёт солдат, ногами передвигает, глаза в землю, вроде как дорогу рассматривает, а на самом деле спит на ходу и носом клюёт. Остановится впереди идущий, он натолкнётся на его спину, проснётся, головой покрутит: что, уже пришли?
Во сне дорога кажется короче. Ты как будто попадаешь в другое измерение и оттуда всё выглядит по-другому. Ты вроде бы и осознаёшь, что идёшь по земле, но земля эта совсем другая и ты другой, и всё вокруг наполняется совсем другим смыслом и содержанием. Мелькают какие-то создания, люди-не люди, они привычные обитатели этого мира, появляются, разговаривают, что-то делают, преображаются, исчезают. Мгновение – и ты уже в другом месте, и в окружении совсем других существ. И никакого удивления у тебя это не вызывает, всё так и должно быть. В том мире всегда так. И живёт там не только твой двойник, в которого ты вселяешься, но и двойники других людей, с кем ты имел дело в этой жизни. Они могут выглядеть как угодно, но ты понимаешь – вот это тот, а это – этот. Ты их безошибочно узнаёшь, от тебя не скроешься. Ты с ними разговариваешь, они отвечают. У каждого свой характер, своё мнение, каждый непредсказуем. Никогда во сне не понимаешь, что это сон. Это просто такой мир. Там возможны любые чудеса. Однако же сон на ходу – необычный. Это полусон-полуявь. Ты понимаешь, что идёшь, вот сквозь ресницы даже ноги свои идущие видишь, хоть и темно, и дорогу чувствуешь, но всё это как будто задний план, а на переднем разворачивается калейдоскоп грёз.
Так много людей и огней и откуда-то звучит музыка. А это кто в толпе? Да это же Димка. Живой. Счастливый. Какой-то чемодан положил на землю, стал его разбирать, как конструктор, на ходу превращая его в такой маленький автомобиль-тележку. А с ним кто? Не могу разглядеть, девушка какая-то. Сели и поехали вперёд, и все вокруг тоже кто на чём. И я, оказывается, еду. Когда успел? Что подо мной? Ничего не понимаю, да и не надо, главное, Димку из вида не упустить. Вот он, впереди мелькает, головой вертит, уверенно так, знает, куда ехать. Я спешу за ним, но его то и дело закрывают другие люди, я не успеваю, мгновение – и он потерялся в толпе. Музыка такая волшебная, светлая и радостная, хоть и с грустинкой. Мотив ложится на душу, я даже не пытаюсь его запомнить, мне кажется, что он навсегда со мной.
Что-то шаркнуло по лицу. Не сразу понимаю, что это ветка. Откуда здесь деревья, мы же ведь по полю шли? Еще одна иголками в щёку. Хвойный лес. Здесь ещё темнее. Главное – не выйти из строя и не потеряться в темноте. Мне что-то снилось только что. Какие-то огни. Какая-то музыка. Не помню. Ноги устали, тело ломит, винтовка плечо отдавила, перевешиваю её на другое. И спать охота – сил нет. Хорошо, что идём медленно. Интересно, я один заснул или все в полудрёме идут? Впереди поляна. Тут посветлей. Интересно, сколько ещё идти?
Ноги шарк-шарк… шарк-шарк…Спина впереди качается…
Что это за дом? Как я тут оказался? Какие-то люди вокруг. Незнакомые. А вот и Ира. Опять. Мы давно расстались, а ты снова тут. Холодно-безразличная. Чужая. Что ты тут делаешь? Что я тут делаю? Кто эти люди? Опять музыка. Но какая-то нервная. Давай другую поставим. Какой странный патефон. Никогда таких не видел. И пластинок тоже. Почему она такая толстая? Как стол. Опускаю иглу. Шипение. Птицы поют. А вот и музыка. Странная такая. С надрывом. Станцуем? У тебя такие холодные руки. И плечи скользкие, я не могу тебя удержать. Ты не в такт танцуешь. Вот, смотри, как я. Раз-два-шарк… раз-два-шарк… шарк-шарк… шарк-шарк…
Кто-то сзади толкнул. Заснул на ходу, видать. Мне, кажется, что-то только что приснилось. Музыка. Руки. Странный свет. Какие-то тени. Ничего не помню. Где мы? Какая-то просека широкая выходит на большак. Луна в разрывах низких туч. Котелок у кого-то негромко гремит в вещмешке в такт ходьбы. Дорога вроде поровней стала, в лесу корни деревьев иногда на тропинку коварно вылезали, в темноте их не видно, стрелки запинались, падали, негромко матерясь. Ветер тут сильнее и холоднее. И спины товарищей от него не спасают. Когда же привал-то? Сил уж нет, ноги не идут, винтовка оба плеча отдавила, сколько её можно перевешивать! И тихо так. Только где-то далеко-далеко дальнобойная артиллерия работает. Они по квадратам бьют, пристрелялись, им всё равно, день или ночь.
Шарк-шарк… шарк-шарк…шарк-шарк…
Полутёмная комната, мы сидим рядом, отец и я, у него вся голова замотана в бинтах, а я обнял его и глажу эти бинты. Голова тёплая, податливая. Что с тобой, пап? Ты ранен? С начала войны от тебя ничего. Ни писем, ни похоронки. Но раз теплый, раз шевелишься, головой качаешь – значит, жив. Может, в плену? Что ты молчишь, скажи хоть что-нибудь! У тебя лицо замотано, говорить не можешь? Ну тогда давай помолчим, я тебя поглажу, а ты сиди, когда ещё увидимся… А это мы где? Яркий свет, кабина полуторки, ты за рулём, и бинтов никаких. Стой, куда же ты? Тут же отвесная стена, машины не могут по скалам ездить! Резкий подъём и вот мы уже на вершине, смотрю вниз: вершина острая, как раз под нами. Полгрузовика с той стороны, пол с этой, сейчас перевалимся и вниз…
Толчок в лицо. Спина в колючей вонючей шинели прямо в нос. Неужели пришли? Не верю! Справа от дороги лес, все спешат под ели, сил нет далеко углубляться, зашёл, прошёл шагов 20, упал. Всё. Теперь по-серьёзному. Теперь без снов. Тылы отстали, старшина с харчами не скоро появится, можно дрыхнуть.
Костёр
Угадайте, что является для солдата на фронте самым желанным и несбыточным? О чём он тоскует больше всего на свете? Чего ему всегда не хватает? Что он всегда вспоминает с сожалением? Еда? Да, сытым солдат бывает редко, это правда. Но всё-таки иногда удаётся отъесться за все голодные месяцы. То немецкая кухня со всем своим бесценным содержимым во время наступления окажется в числе трофеев, то овощную яму удастся отыскать в брошенной деревне, то немецкие ручные часы в руки попадут, а это твёрдая валюта, на хлеб меняется без проблем. Так что нет, не еда. Сон? Опять не угадали. Иногда в обороне спишь целыми днями. Женщины? От них солдаты уже отвыкли. Голодным, измождённым и замёрзшим мужикам, заедаемым вшами не до них вовсе. Погреться в тёплой избе? Это, конечно, мечта. Не часто такое бывает. Набьётся в неё человек 40, а то и больше, лежат, курят, портянками воняют. Всяко лучше, чем на улице. Через пару дней разомлевшие бойцы снова оказываются на морозе и начинают стучать зубами, потому что успели отвыкнуть от него, и так несколько дней, пока снова не привыкнут. Ну так что, какие ещё есть варианты? А, ну конечно, чтобы немец угомонился наконец, перестал стрелять и бомбить. Это завсегда хорошо, но не настолько, чтобы об этом всё время думать. Сдаётесь? Тогда скажу. Солдаты мечтают о костре. Погреться, обсохнуть, руки к огню протянуть, растопырить пальцы и впитывать в себя его живительную силу, запасаться ею, ведь зима такая длинная, а холод такой лютый. Но нельзя на передовой и вблизи от неё жечь костры. Ни днём, ни, тем более, ночью. Можно, конечно, топить железную печку в землянке или палатке, но ведь для этого их надо для начала иметь. А на посту? В траншее? На марше? Да и не хватает на всех мест в землянках, там только начальство со связистами.
Вот немцы – те без блиндажей не могут совсем. У них даже вдоль всех дорог через равное количество километров блиндажи понастроены. Едет какой-нибудь обозник или идёт несколько солдат, замёрзли все как цюцики, но знают, сейчас через полтора км блиндаж будет с печкой и дровами, шаг прибавили, уже в предвкушении. А наши сапёры в тылу для начальства, под склады, колодцы и конюшни землю роют, а нет чтобы что-нибудь для стрелков хорошее сделать. Взяли бы, притащили с собой взрывчатки, замёрзшую землю раскололи бы, а потом уже по-быстрому лопатами… Или хотя бы взрывчатку прислали, стрелки бы сами уж как-нибудь, так нет же: «Не положено!» Долбите, ребятки, ломами да сапёрными лопатами землю-матушку, обустраивайтесь поудобнее! Но даже если выкопают солдаты котлован под землянку, но сверху его накрыть надо брёвнами, а откуда их взять, если леса вокруг нет? И с передовой уходить нельзя, это считается дезертирством, за это сами знаете…
Костёр был бы простым и всем доступным средством улучшения бытовых условий службы, с ним она была бы легка и приятна! Но нельзя. Идёт рота по зимнему лесу, снег по колено, в балках и оврагах по пояс. Все в снегу, валенки начерпали, за шиворотом сугробы, ресницы и брови заиндевели. Сейчас бы притоптать полянку, принести хворост, зажечь его и погреться – посушиться! Ан нет, на привале лапника натаскаешь, в снег его бросишь, сам сверху – и спать. Ночью снег пойдёт, утром роты не видно, вместо солдат снежные холмики. Все как медведи в своих берлогах. Или покойники на кладбище.
Переправа. Лёд немцы снарядами разбили, кто утонул, кто промок до нитки, а на берегу даже не обсохнуть. Даже одежду не выжать. Покрывается она ледяной коркой, а внутри всё булькает. Внутри ручьи. И холодно! Не будешь двигаться – замёрзнешь, а идти тяжело, мокрая одежда кожу натирает до крови. Эх, сейчас бы плюнуть на всё да костерочек развести! Подсушить портки, чтоб зад не тёрли. Исподнее высушить. Валенки. Телогрейку. Ну нельзя же так над людьми издеваться!
Поздняя осень. Дожди моросят. У кого есть плащ-палатка, те себя королями чувствуют. Но и под ней мокнешь, только медленнее. Особенно если ходишь, не сидишь, а кто же тебе сидеть-то даст весь день? А уж если её нет, то совсем беда. Эх, непромокаемая пехота! Сейчас бы костёр развести да обсохнуть, согреться, воду вскипятить в котелке! Она и без заварки хороша, главное, чтоб горячая была, в кружку её нальёшь, обоими ладонями зажмёшь и греешь руки… А потом через край маленькими глоточками…
Вы никогда не задумывались почему на фронте все поголовно курят? Даже немолодые уже мужики, которые на гражданке никогда не курили, здесь быстро приобщаются к этому делу. Казалось бы, ну чего хорошего в едком густом махорочном дыме? Что за радость дышать им вместо чистого воздуха? Эх! Сразу видно, что к военной жизни вы никакого отношения не имеете. Самокрутка, или козья ножка, как её ещё называют, – это такой маленький ручной костёр. Это возможность подержать его пальцами, втянуть в себя горячий терпкий дым, согреться немного, оттаять чуток. Конечно, это всё имеет скорее психологический эффект, чем физический, но что важнее, душа или тело? Затянулся глубоко-глубоко – и на душе легче стало, оттаяла немного она, повеселела, да и тело в этот момент отдыхает, никто тебя не трогает. «Что пристал, дай докурю!»
Лишённые возможности разведения костров на передовой солдаты проявляли смекалку кто как мог. Кто наложит щепок в котелок на дне окопа, подожжёт их и греет руки над ним, с умилением глядя на желтые языки пламени, как на лучшего друга, как на своего любимого ребёнка. Кто сделает в стенке траншеи маленькую земляную печку, такую глубокую нишу, заполнит её всяким горючим мусором, бумагой, щепками, ветками, сучками и сидит на земле перед ней, уставится на огонь, замрёт, как змея на весеннем солнышке. И хотя всё это происходило в тёмное время суток, но всё равно не поощрялось начальством, за такое могли и наказать, поэтому некоторые самые находчивые рыли глубокие норы в стенке окопа, а уже в них устраивали земляные печи, дым из которых выходил по специально сделанному в земле отверстию-лазу, который выполнял роль печной трубы. Вот это самые лучшие минуты в жизни солдата на передовой! Лежит он в своей берлоге, в своём маленьком домике, отгороженный от войны, бед и забот толстым слоем земли, глядит на огонь в стенке, подкладывает в него веточки, а на душе спокойно и радостно, и хочется чтобы это не прекращалось, чтобы лежать вот так здесь долго-долго, пока война не кончится, а потом одним ясным и прозрачным мирным утром вылезти наружу, развести руки в стороны и крикнуть: Здравствуй, солнце! Я живой!
Великое Предназначение
Она помнила смутно, как появилась на свет. Какой-то шум, яркие всполохи, равномерное движение куда-то под непрерывный рокот. Кто я? Где я? Рядом лежали сёстры. Много сестёр. Все такие красивые в своей похожести. Все такие похожие в своей красивости. Потом темнота. Тишина. Все молчат. Все ждут. А что ждут, никто не знает. Потом, устав от ожидания чего-то непонятно чего, стали общаться между собой, знакомиться. Очень трудное это дело, если нет имён, надо ведь как-то отличаться друг от друга, чтоб не путаться, а то общение будет выглядеть так:
– Извините, не с вами мы только что обсуждали масляные пятнышки на моих боках?
– Ну что вы! Мы говорили о ровном ободке снизу и острой головке!
Сёстрам нужны имена, но никто никаких имён отродясь не знал, поэтому для простоты всех пересчитали и каждая запомнила свой номер.
– Я номер 1057, а ты? – обратилась к ней ближайшая сестра.
– А я 349!
Теперь можно было не только начинать любой разговор, но и продолжить его спустя некоторое время, главное не забыть, с кем о чём говорил, хотя сестёр много, а тем для разговора мало, у всех масляные бока, ободки снизу и острая головка. А о чём ещё говорить?
Однако же среди всех сестёр нашлась и такая, которая умудрилась подняться выше повседневных будничных тем и стала говорить всем, что ничего на свете просто так не бывает, что всё кругом взаимосвязано, и если кто-то создал всех сестёр, то это для чего-то да нужно. Сёстры задумались. Да, в самом деле, и масляные бока, и острая головка, всё это неспроста. Бока могли быть сухими, а головка плоской, а ободка снизу вообще могло не быть. Но они же ведь все есть! И у всех они одинаковые! Разве возможно такое совпадение? Нет, невозможно. Кто-то создал всех сестёр по одному плану, по одному образу и подобию, и не случайно, а специально для какой-то цели.
Итак, выстроив цепочку несложных логических рассуждений, сёстры пришли к выводу, что мир не ограничен тесным пространством, в котором живут они все вместе, что существует нечто неизвестное за его пределами, какой-то другой, неведомый им мир, в котором живут всемогущие существа, создавшие их маленький мир вместе с ними самими. Хотя и среди них нашлись такие, кто засомневался в наличии единого плана и цели, они говорили, что, мол, мы ничего не знаем о нашем создателе, как и о высшем мире, в котором он живёт, а также не знаем, сколько он создал таких миров, как наш, может быть есть и такие, в которых сёстры имеют плоские головки или сухие бока, а, может, и вообще не имеют ни того, ни другого, а, может, и сестёр там совсем и нет, а живут вместо них в таких мирах совсем другие, неизвестные нам обитатели. И кто сказал, что все они созданы с какой-то целью? А, может, и нет её совсем, миры эти рождаются случайно в силу каких-то обстоятельств, сами по себе, без помощи каких-либо высших сил, либо создатель это делает просто так, для развлечения. Создал – и забыл. Бросил. Выкинул. Не зря же ведь вот как долго уже мы тут живём, а ничего не происходит. Никто нами не интересуется, в жизнь нашу не вмешивается, никак нас не использует и предназначение наше нам не объясняет. Она слушала сестёр с большим интересом. Какие всё-таки мы все умные!
Мнения разделились, однако же большинство сестёр считало, что всё в мире разумно и неслучайно, что Великое Предназначение, как они определили высшую цель, главную идею, ради которой был создан их мир и они сами, есть, и настанет время, когда Создатель объявится и призовёт сестёр к исполнению его. В том, что за границами их мира, их маленькой вселенной что-то есть, какой-то другой мир, никто не сомневался, ибо иногда он себя проявлял, из-за стен слышался какой-то шум, ощущалось движение, вибрация, даже встряхивания, но потом всё замолкало.
Первое время все ждали Создателя и его призыва к исполнению Предназначения, но время шло, а ничего нового не происходило, поэтому сёстры успокоились и начали сами себя развлекать доступным им образом. Первым делом устроили конкурс красоты, для чего выбрали методом голосования уважаемое жюри, что было весьма непростым делом, потому что в него должны были попасть самые уважаемые сёстры, а как определить, как найти среди всех самых уважаемых, если никто из них пока что никак особенно себя не проявил, все с виду одинаковые и одинаково достойны уважения? После долгих споров решили, что в первый конкурс красоты в жюри попадут сёстры с номерами от 1 до 9, в следующий от 10 до 18 и так далее, пока все не побывают судьями. А все, кто не в жюри, могут стать участницами. Количество членов жюри должно быть нечётным, чтобы мнения не разделились поровну. А почему 9? Этого никто точно не знал. Потому, наверное, что 7 – это мало, а 11 – это много. Долго совещаться будут и галдеть.
«Как жалко, что у меня такой большой номер – 349! Не скоро мне удастся попасть в жюри!» – подумала Она.
Далее надо было определиться с критериями красоты. Это тоже очень непростое дело. Какой бок красивее – сильно масляный или не очень? Или у которого масляные пятна узорами? Или по кругу? Какая головка красивее – острая или слегка притуплённая? Или с царапинами по бокам? Какой ободок лучше – ровный или с заусеницами? Всё это очень субъективно, а о вкусах, как говорится, не спорят. Но в таком случае как добиться объективности судейства? Тут без общепринятых канонов красоты никак. А для этого надо как-то их сформулировать, упорядочить и выработать общую позицию методом голосования. И не ошибиться к тому же с подсчётом голосов, сестёр-то ведь много и все похожи как две капли воды, немудрено и ошибиться. После долгих обсуждений и споров решили за каждый критерий голосовать отдельно, предварительно максимально упростив его, скажем, кто считает, что острая головка красивее, чем притуплённая, тот говорит при подсчёте голосов «Да», а кто наоборот, тот «Нет», одна сестра считает только первых, вторая последних и сумма должна сойтись, тогда всё правильно. Но опять нашлись сёстры, которые считали, что это всё неправильно, что красота многолика и многогранна и нельзя всех под одну гребёнку. В знак протеста они отказались участвовать в конкурсе и остались зрителями, причём очень скептически настроенными по отношению ко всему мероприятию.
Первые конкурсы прошли что называется «на ура», вызвав большой ажиотаж среди сестёр. Всем хотелось возвыситься, получить всеобщее признание собственного совершенства. Случались даже сговоры между отдельными сёстрами, когда сестра-участница просила сестру-члена жюри проголосовать за неё, обещая взамен свой голос, когда она сама будет на её месте. Таких сестёр ловили с поличным и с позором изгоняли в зрители без права на дальнейшее участие. Пришлось ограничивать и число участниц ввиду их большого количества. Чтобы восстановить справедливость первыми участницами стали сёстры с самыми большими номерами, по 20 на каждый конкурс.
«Как жалко, что мой номер не в конце! Я опять осталась не у дел!» – сокрушалась Она.
После 10-го конкурса красоты интерес к ним стал постепенно пропадать. Так всегда случается, когда чувство новизны исчезает. Чтобы внести интригу, решили проводить несколько конкурсов одновременно, один среди номеров от 1 до 100, другой от 101 до 200 и так далее, все в несколько этапов с выявлением победителей и проведением финала для них. И вот в конце-концов одна из сестёр стала «мисс сестра», самой красивой сестрой среди всех. У нее даже появились поклонницы, они подмазывали себе бока таким образом, чтобы пятна напоминали узор на её боках.
Некоторое время все ещё обсуждали только что завершившийся финал, находились и такие, кто считал, что решение жюри несправедливо, что и головка-то у королевы красоты не очень острая, и ободок слегка потускнел, и пятна на боках не той формы, что надо. Однако же их мало кто слушал, всегда есть недовольные в любой ситуации. Зато видели бы вы, как расцвела, как похорошела сестра-победительница!
«Какая красавица!» – думала Она, – «И почему мне так не везёт?»
Время шло, страсти улеглись, снова стало скучно, начались философские размышления о смысле бытия, надо было срочно чем-то сестёр занять и самой умной из них неожиданно пришла в голову идея устроить бал-маскарад с переодеваниями. Поскольку музыку было взять неоткуда решили обойтись без неё. Каждая сестра как могла маскировалась, изменяла форму своих пятен на боках, натирала ободок, чтоб изменить его блеск, некоторые даже пытались тереться головками, чтобы появились новые царапины, после чего пытались угадать номера друг друга. Редко кому это удавалось и это всех поначалу сильно смешило, но со временем и бал-маскарад приелся, пришлось придумывать что-то новое, но много ли могут придумать сёстры, чей жизненный опыт ограничен общением с себе подобными в тесном пустом мире, где кроме них никого и ничего нет? Рано или поздно от скуки или излишней любознательности они всё равно начали бы задумываться о высших материях.
Всем было ужасно интересно, как может выглядеть Внешний Мир, как его назвали сёстры, что он из себя представляет и кто в нём живёт. Высказывались различные гипотезы. Согласно первой он представлял из себя точную копию их мира, только значительно бóльшего размера, у него такие же прямоугольные стенки из металла, в нём живут такие же сёстры, только они огромные, всемогущие и гораздо умнее. Они-то и создали всех наших сестёр. «А кто тогда создал их самих?» – сомневались сёстры-скептики. «Другие сёстры, из еще бóльшего мира» – отвечали первые. По их мнению вселенная представляла из себя некое подобие Матрёшки с бесконечным количеством слоёв. Согласно второй он отличался от их мира, у него были круглые стенки и населен он был другими существами, непохожими на сестёр, бока у них были сухими, головки округлыми, а ободок отсутствовал совсем. Кто-то вспомнил, что видел одного такого в момент создания, это было страшное, бесформенное чудище, не имевшее строгой геометрической формы, да к тому же с ужасными уродливыми отростками по бокам. Впрочем, в такую ерунду мало кто верил, разве же такое возможно? В мире существуют только правильные геометрические формы, вон даже стенки их мира и те прямые и ровные. И кто к тому же мог создать таких уродов? И, главное, зачем? Какое у них может быть Великое Предназначение? Они даже конкурс красоты у себя устроить не смогут, потому что красивых среди них нет!
Так, в играх и философских поисках медленно тянулось время, но однажды случилось невероятное, хоть и долгожданное событие: раздался грохот, потолок исчез и внутрь их мира ворвался ослепительный свет! «Вот! Началось! Дождались, наконец! – ликовали сёстры и Она вместе с ними, – Сейчас мы узнаем, каково наше Предназначение и выполним его!» Ослеплённые сёстры не увидели, куда исчезли некоторые из них, они это обнаружили, когда с резким металлическим скрежетом свет померк и стало снова тихо. «Создатель их забрал! Он призвал их исполнить свой долг! Выполнить свою миссию!» Когда все немного успокоились, то стали обсуждать увиденное. Оказалось, что все их гипотезы о Внешнем мире неверны, ибо он совсем другой, там ослепительно – яркий свет и нет никаких сестёр, ни больших, ни маленьких. И чудищ тоже нет. А предназначение? Оно есть, иначе для чего забрали нескольких? В этом мире есть звуки, иногда сквозь стенки был слышен какой-то грохот, чьи-то голоса, иногда чувствовалось движение то вниз, то вверх, то вперёд, то назад. Он большой! Он огромный, этот Внешний мир! В нём так много места, что наш мир не просто в нём помещается, но и перемещается свободно в течение долгого времени во всех направлениях!
Когда в следующий раз разверзлись небеса, сёстры были уже к этому готовы. «Меня! Меня возьми, Создатель!» – молили они. И некоторые из них исчезали. Никто никогда не возвращался назад. Сперва это всех удивляло, но потом сёстры решили, что так надо, что иначе и быть не могло. Внешний мир настолько огромен и интересен, что, попав в него, сестра забывает о своём прежнем мире и целиком отдаёт себя выполнению Великого Предназначения, ради которого и была создана. Зачем возвращаться?
Некоторые сёстры заметили, что грохот снаружи и движение стали чаще. Однажды сильный удар по стене снаружи их чуть не оглушил, а от сотрясения они все перемешались и долго не могли разобраться, кто где находится. Яркий свет Внешнего мира стал частым явлением. Сестёр заметно стало меньше, их мир стал непривычно просторным. Все гадали, кого заберёт Создатель на этот раз. «Какая я невезучая! – думала она, – Стольких сестёр уже забрали, а меня всё ещё нет!» Они были похожи на детей в детском саду вечером в ожидании родителей, хотя сами этого сравнения не оценили бы, потому что не знали ни что такое детский сад, ни что такое родители, ни даже что такое дети. «А они похожи на нас, сестёр?» – спросили бы они. – «Ну как вам сказать… Дети тоже иногда в масле пачкаются…»
Поделиться книгой: