Комфорт проживания и самосотворение

Дед зарыдал, она кинулась ему на шею и сквозь святые слезы прошептала:

– Деда, нас спасет любовь, а я ведь и есть Любовь.

Дед же всегда потом плакал, и когда она в платочке шла к причастию, зажав в маленьком кулачке свечку, и когда она росла, плакал от того, что она такая умная и красивая. Эти слезы помогали ему сохранить разум и здоровье. Горе принуждало его плакать от любви, но скоро он перестанет плакать. Он сойдет с ума, когда эта шестнадцатилетняя рыжая лилия исчезнет. Дед ночами будет писать на листках из ее школьных тетрадей обращения к людям о помощи, как то было принято, за вознаграждение, а днем расклеивать их по городу. Квартиру отберут риелторы, а дед умрет зимой, полураздетый, сидя на промерзших комьях родной земли, за которую он воевал, и в которой лежали все его предки. Его найдут без имени и прописки.

Любовь, она или есть, или ее нет. Мало или много ее не бывает, она просто есть. Она не приходит и не исчезает. Она вечна, ибо это – главное, что было Христом оставлено, и с того дня люди перестали быть дикарями. Мир любви не надо обретать и потерять нельзя, он заповедан. Его можно лишь предать, и если первым убийцей был Каин, и он был прощен, то первым предателем был Иуда, и он прощен не был.

***

Ворон не питался падалью. В его роду падальщиками были те, кто был проклят их племенем. Те были лишены ума и сверхсил, что были обретены их предками еще на восходе мира и сотворения человека. А с сотворения Бог сказал служить человеку, и те, кто предал слово, были прокляты и стали падальщиками. Ворон не служил демонам, он служил и охранял живого человека, он не любил мертвых, хотя всегда чувствовал приход смерти за жизнью, и потому всегда находился на тонком рубеже между живыми и мертвыми. Он умел понимать живых, и посему привязывался к ним, а защищая жизнь, укреплялся в силах и вере, что он тоже тварь божья, а не порождение Сатаны. Вороны не звали смерть, они лишь предупреждали, что она уже на подходе, а этот инструмент – всегда отточенный и безжалостный. Ворону нужно понимать, что человек с ним рядом. По воле божьей они выжили в стране Эдом, в тлеющих руинах началось их служение жизни. Он когда-то потерял свою верную подругу, она была убита влет ястребом, и теперь его единственной привязанностью стала эта рыжая девочка, к которой его приставили охранять в ее странствиях во времени. Он воевал за нее, кормил и, как мог, был ее другом. Ястребу он отомстил, убив его и все его потомство. Потеряв подругу, он был обречен на одиночество, потому охранять и сохранять Виктиму стало его главной задачей и предназначением. Он справлялся, как и его предок, который в страшный голод по божьему распоряжению утром и вечером носил мясо и хлеб пророку Илии. Он носил пищу девочке, которая в своем сочувствии маленькой пчелке или зверюшке плакала, а в собственных страхах крестилась, а в ответ на попытку ее оскорбить или унизить была бесстрашной и твердой. В диком мире она не дичала, а оставалась прекрасной и взрослела в вере своей. В долинах порочных веков цвела эта рыжая лилия, облитый солнцем цветок архангела Гавриила. Не знавшая, кто она есть, из которой исчерпали память, но не смогли забрать то, что забрать у человека нельзя – веру Христову. Опираясь на нее, она – в рубище, во вшах и голоде самосотворялась ликом человеческим.

***

В конце 20-х гг. XIX века ему довелось общаться с английским физиком У. Николем, как раз в тот период, когда он изобрел свое устройство поляризации света. В нем луч света преломлялся и полностью отражался. Все время, что они были рядом, этот талантливый ученый и пацифист говорит только о свете в любом его проявлении, как возникающем из тьмы, так и поглощаемым тьмой. О великом его предназначении для всего живого, как то, что пробуждает от сна разум и лечит немощь. Агасфер не хотел думать о ней с тем именем, что дали ей демоны, для них она виделась Виктимой (жертвой), а он хотел звать ее Николь – светом во тьме. Он еще ее не видел, но уже обожал. Будучи живым, его тянуло к живому, это превращалось в страсть, и он вновь учился мечтать, а мечтать – значит жить, надеяться и верить, возвращаться и удивляться, самому удивлять.

Она теперь сидела, облокотившись на камень, и держала за ручку кинжал, зажав лезвие худыми коленками. Из колючих кустов малинника на нее скалился здоровенный волк. Шерсть у него на холке дыбилась, с языка сочилась желтая слюна давно оголодавшего зверя, и он прыгнул, неловко так, как-то боком, не долетел, упал у ее ног после хлопка крылом. Волк был парализован, глаза его видели, но тело было отдельно. Он явно был ранен, из его бока торчало обломанное древко стрелы. Ворон сел на него, потоптался, захватил клювом обломок стрелы и не без усилий вырвал его. Волк дышал впалыми боками, это был не оборотень, а обыкновенный обитатель этих лесных трущоб. Ворон спрыгнул с него и, немного отдалившись, нащипал в клюв травы, а потом глубоко и плотно забил ее в волчью рану. Тот лежал, непрерывно глядя в одну точку: он, похоже, собрался умирать, а волки умирают молча, без визгов и стонов. Ворон запрыгнул девочке на коленки, два раза моргнул своими черными глазами, волк подскочил и кинулся в кусты. Зверей Ворон никогда не убивал, считая, что их мотивы нападения на его подопечную были свиты не из коварства и похоти, как у людей. Ворон жалел жизнь, но человеческая явно была не в приоритете. По щелканью клюва Ворона было понятно, что он знает, что волк все равно умрет, но не от раны, а от голода. Виктима с ним научилась разговаривать, хоть и примитивно, но достаточно понятно. Ворон клювом срезал толстую ветку с малинового куста, обсыпанную красными пахучими ягодами, и преподнес ей, вроде даже как расшаркавшись. Они ели с куста сладкую ягоду и ждали часа возвращения. Двигаться во времени им было дозволительно только туда, куда им было определено. Ворон все это время, находясь с живым и слабым существом, стал пытаться самосотворяться в роли друга человеческого, ведь другом человека может быть не только человек. Да и может ли быть человек человеку другом, ведь быть таким – это тяжкий труд?

***

Приближалась весна, она была без солнца, голубого неба и птичьих трелей. Гнездо плотнее и плотнее прижималось к красной стене. Иерархи ада готовились приодеть своего Князя в человеческий облик, как в броню, в последнюю битву за людские души. Они его видели в самых чудовищных образах, но в облике человеческом – никогда. Чудовище впихнуть в младенца, что родится в образе и подобии божьем – эта задача была очень непростой. Мало было его родить, надо было, чтобы он жил. Для этого среда его обитания должна быть уже сейчас сформирована. И она формировалась под грохот музыки местных композиторов, яства в ресторанах, на гладиаторских боях и в апартаментах. Мир мертвых пытался родить образ, который живые должны были принять как праведника, пророка и мессию. Чтобы мир принял его таким, уже многие столетия лжепророки его славят.

Волки добивали последних из мертвых, ищущих покаяния. Ими забивали самые грязные и заброшенные чертоги адских обителей. Тела их съедали, опять воссоздавали и опять съедали сырыми, без обжарки. Они отказывались каяться при жизни, а на том свете покаяния уже не бывает. Те звери, что их поедали, всегда были голодными. Это тоже были бывшие люди, прославившиеся еще в земной жизни людоедством во всех смыслах. Их кормили, но воды не давали. Это только у волков при гнезде была речка, их туда пускали. Агасфер сидел на той же скамейке у речки и наблюдал, как волки жадно глотают воду, рыгают, опять глотают. Но это были те волки, которым свезло сожрать кого-то этой ночью. У него здесь будет встреча, он ждет Лилит – божество ночи, верховную демонессу, когда-то первую жену Адама, ту, что наводит порчу на беременных женщин, навлекая на них бесплодие. Она явилась в виде ангела, ведающего рождением детей, но тут же изменила свой образ на высокую женщину с длинными черными распущенными волосами. Когда-то она сама была человеком, потому и ненавидела Агасфера, но, не имея возможности с ним расправиться, терпела так же, как терпел его весь этот мертвый мир. Она с ним разговаривала, не разжимая губ, и он от нее слышал все, что и так знал, а смысл заключался в том, что еще ни одно дитя, рожденное от демона, не появилось в облике человеческом. Примеров было много, в том числе и рождение Махаллат от Асмодея и земной женщины. Агасфер знал, что Лилит с ней были вечными врагами. Махаллат родилась полузмеей и сейчас, имея 478 легионов духов гнева и демонов, носилась в колеснице в борьбе за первенство у престола Сатаны. Все ему это говорилось с одной целью: если все задуманное сорвется, то он наравне с ними понесет наказание, хоть и не смертью, но точно высылкой в самый страшный век нищим и больным. Агасферу это было не страшно, а демонесса исчезла, растворившись в темноте ночи. Агасфер сам уже осознавал, что давно не был фанатом, чтобы это все случилось. Было понятно, что если до разговора с ним снизошло это чудовище, то действо уже рядом. Все выполняли волю Хозяина и боялись ошибок, практики родить среди мертвых живое не было, ведь главное наполнение человеческого – душа. Ее ни купить, ни сотворить в пробирке было нельзя, она выдавалась только в одном месте, а тут собрались спаять тело живое и мертвое, и тело должно было быть человеческим. Сатана ненавидел людей, видя в них причину изгнания его Отцом, но он был уверен, что лишь в их облике он сможет искусить весь людской род, и оправдаться, доказав, что человек – существо немощное, алчное и трусливое, а управлять им можно только страхом. Это будет его главной попыткой, и все очень тщательно готовилось, и просчитывались варианты всех возможных неожиданностей. Потом он искусит род человеческий, принудит предать любовь и отказаться от небесного – таков был умысел.

***

Кто говорит, что занимается волхованием и вызывает души умерших, тот служит миру глупых. Душу умершего нельзя вызвать, ибо потому он и мертв, что души не имеет: он ее потерял в процессе жизни, потому и умер. Тех, кто душу сохранил, и звать не надо, они всегда рядом, среди живых – живые. Потому поэзия и музыка не стареют, ибо превзойти их надо, чтобы состарить. Это то, что всегда в людях, где есть того вместилище – душа. У кого поэзию и музыку души съели чревоугодие и похоть, те и сделали свой выбор. Душа – это и есть любовь Господа. Ее нельзя ни продать, ни потерять, можно только продать, вслед за Иудой, и умереть. Бог дал людям душу и облик, дал природу, математику и физику, дал возможность на равных человеку спорить с природой, чтобы быть сытым и жить в тепле и комфорте. А Сатане ведьмы не нужны, ибо они не от него, но и Богу не служат. Они рвались служить людям, особенно когда те были брошены на выживание правителями или законами мирскими. Они занимаются врачеванием, опираясь на силы природы, данные Богом для построения и выживания плоти человеческой. Те ведьмы, которые пытались править не тело, а душу человеческую, всегда имели возможность покаяться, подобно доктору Фаусту, которому служили демоны; но за его стремление все обернуть на службу людям Господь нашел ему место в раю. Любовь к людям – это служение Богу, но служение людям – это не любовь к Богу. Однако они всегда могли иметь покаяние, а значит – и место среди живых. Так служили ведьмы во все века, и сегодня служат. Они сами мало потребляют, стараясь больше отдавать. Есть ведьмы, которых прославляют на болгарский манер, но в большинстве своем они безымянны и забыты. Служили они не Богу, потому почитаться святыми не могут. Никогда. А те, кому служили, награждали их – кого костром, кого веревкой. Все, что они умели, было не от Сатаны, было от Бога, подслушанное и подсмотренное у природы, а затем все оформлялось в поколениях и наследниках. Дальше все шло от того, добрый человек или злой.

***

Агасфер был готов встретить Николь. Она была на последнем полустанке, в кривой, минувшей давно реальности. Пока он ее ждет – рассказки в объеме школьных сочинений:

Вчерашнее

В одной из типовых советских пятиэтажек, в маленькой комнатке- чулане, лежал человек в коме. Кома была травматическая. Сегодня впервые за шесть месяцев он проявил признак того, что тело еще функционирует –пошевелил пальцами. Конечно, этого никто не заметил, да за ним никто уже давно и не смотрел. Жена в соседнем подъезде налаживала новую жизнь с героем-пожарником, тридцатилетний сын на кухне в шесть квадратных метров убойно пил с друзьями по району, водку запивали пивом или красненьким «Рубином». Дочь с очередным претендентом на звание мужа скрипела пружинами дивана и терлась коленями о фанерную перегородку, что отделяла беспамятного папу от ее личного угла пространства. Почему палец пошевелился? Может, пытался отогнать и испугать кровососущих, что жили под обоями на штукатуреной стене и регулярно его навещали? А может быть, он укололся о ту самую сувенирную шпагу, которую, будучи пятиклассником советской школы, украл у своего товарища, в доме которого был принят и накормлен досыта? Тогда он эту игрушку хотел поменять на старую кирзовую ВОХРовскую кобуру, чтобы его деревянный пистолет выглядел внушительно, ведь он выступал в роли командира в патриотической игре «Зарница». Кобуру выменять не удалось, только обменяться на старую медную зажигалку из пулеметной гильзы, которая воняла и зажигалась раза с двадцатого. Тогда было так, а уже в этой нереальной реальности он сунул руку в коробку, чтобы повториться в воровстве, но уколол палец и был вынужден отказаться, но не от того, что совесть проснулась, а потому что укололся сильно, до крови, а на второй попытке могли уже и спалить. Не ощутил он, что нельзя так делать, а просто побоялся быть уличенным. Греховный поступок, не совершенный из страха обличения, становится совершенным грехом. Данный ему шанс отказаться от этого из нравственных побуждений не состоялся.

Дальше он вдруг оказался у открытого маленького чемоданчика, что сам когда-то и выдвинул из-под кровати в комнате общежития. Он сидел над чемоданчиком и считал деньги, которые принадлежали соседу по комнате, тогда ему очень надо было 10 рублей, и он их взял, без желания попросить в долг и без желания вернуть. Сосед был дохлый и слабенький, он промолчит, а если и нет, то можно и пнуть в воспитательных целях. Есть мотивация, «украл – считается». Он ведь мог забрать все, но взял только часть, считая, что имеет такое право. Теперь, вновь пребывая в том же месте, он не испытывал ни дискомфорта, ни угрызений совести. Потом еще были места воровства, были лжесвидетельства из трусости или желания угодить, были портреты кумиров и клятвопреступничество. Его вновь провели тем же путем, но ни раскаяния, ни нового понимания к нему не пришло, а ведь немало лет было прожито, и немало видано. Давался шанс покаяться, когда уже тело не работает, а душа еще в нем. К утру он умер, среди живых оставлен не был. Даже не из-за грехов совершенных, которые не были ужасными и смертными, а потому что он не успел вырасти. На второй круг таких присылают в своем последнем физическом облике, а если люди их там видят, то воспринимают как тех самых путешественников во времени, а это всего лишь грешники, которые лишены возможности покаяться из-за разрушенного тела.

***

Он впал в кому после операции: резко ослабли реакции на внешние раздражители, угасли рефлексы и нарушилась частота дыхания. Развивалось коматозное состояние. Это было в Африке, в немецкой клинике. Хирурги вытащили из него пять осколков советской оборонительной гранаты Ф-1. Теперь они пытались вытащить его в белый свет, пока безуспешно.

В Африке разбойник,В Африке злодей,В Африке ужасныйБар-ма-лей!4

Наверное, тем Бармалеем и был его старый приятель, репортер по экстремальным событиям. Он сидел в холле отеля, среди кучи чемоданов и каких-то специальных ящиков, в компании еще пятерых помощников – исполнителей репортажей из горячих точек. Откуда было знать, что эта точка горячая? Но раз эта компания здесь, то точка явно горит. Давно не виделись, а вот теперь оказались в одном отеле в африканской саванне. Вкусно и шумно пообедали. Теперь компания ждала автобус, чтобы поехать на какое-то как бы межплеменное политическое мероприятие местных. Первый абориген явился вместе с автобусом, он был баскетбольного роста, большеротый, толстогубый, кучерявый и совсем черный. На шее цепь толстенная, на левой руке четыре пальца, и все с черепами. Ну, это точно тот самый Бармалей. Он, вроде как, и проводник, и экскурсовод, и миротворец. Бойтесь свободного времени: оно-то и подвигло поехать вместе с энергичной компанией поучаствовать в общественно-политическом сходе. Оно, как многолюдное, проходило на местном стадионе, который стоял как скелет динозавра, давненько уже разрушенный, частично подгоревший, раскоряченный торчащими досками и бревнами. Видимо, в его чреве уже проходили ранее примирительные встречи и мероприятия. Заехали внутрь. Народу было много – это, как стало понятно, были «нашенские», а «ненашенские» были на внешней стороне этого, когда-то спортивного, построения. Репортерская группа кинулась подключаться и разматываться. На стадионе орали и приплясывали, за стадионом тоже приплясывали. Понять, конечно, ничего было нельзя. Были и плакаты, то ли за женское обрезание, то ли против. Были еще какие-то, но прочесть ничего было нельзя. Все быстро нагревались, полетели камни и, похоже, какие-то орехи или овощи зеленого цвета. Военные действия между родами, а может племенами, разворачивались. Телевизионщики гнали картинку, похоже, прямо в эфир. Прямо у лица вдруг из ниоткуда появился здоровенный кулак с четырьмя черепами на пальцах, и в том кулаке, похоже, был овощ цвета хаки. Бармалей в три шага разбежался и швырнул его за стену стадиона, но тот, не долетев, отскочил и запрыгал вниз, по частично проваленным деревянным ступенькам, на которых когда-то резвились зрители. Овощ скакал точно обратным маршрутом, под ноги телевизионщикам. Бармалей в два скачка оказался вообще недосягаем, а у остальных в оставшиеся две секунды одна ушла на то, чтобы осознать, что это граната, а вторая – на то, чтобы пнуть ее в провал между бывшими ступеньками. Вот тут она и схлопнулась. Приятелю-репортеру огромной занозой разорвало ногу, а отпихнувший гранату получил удар в живот и свалился в небытие.

Сейчас ни боли, ни тревоги, он в полном сознании и здравии в далеком своем прошлом. Он сразу узнал это место и явно вспомнил тот вечер. По сути, он и не забывал никогда из-за стыда и невозможности что-либо изменить. У преступления есть срок давности, у греха его нет. В том возрасте дружба для пацанов была святой и часто утверждалась клятвами, а в тот самый вечер он искусился невестой своего самого близкого друга, потом извивался как уж, увиливая от присутствия на их свадьбе. Ему всегда было стыдно, и долго потом презрительное отношение к себе угнетало и мешало жить. Когда он после стоял у гроба погибшего друга, скорбь прирастала стыдом, и когда из борделей вытаскивал ту жену, уже спившуюся и опустившуюся, был все тот же стыд. Сейчас, очутившись по чьей-то воле на месте греха, он ощутил, как стыд приливает и холодит сердце. Он был прощен.

Врачи очумели, когда увидели его, сидящего в кровати, пытающегося выговаривать слова и лепить их в предложения.

***

А этого в кому спровадили кормлением препаратами на основе ртути и висмута, да еще лекарством с именем «Сальварсан», также известным как спасительный мышьяк или микстура 606. Лечили нейролюэс, да вроде еще и последствия покушения на него. И вот он, с хорошим зрением, ходячий, мыслящий, стоит у дома на Московской улице у одноэтажного здания, давно не нового, где прошла его юность. Стоит у маленькой кучки неприбранного дворником мусора, в котором блестит медный крестик, что в весенний месяц Нисан надел на него под записью № 8 священник Василий Умов, совершив обряд крещения. В мусоре тот крестик оказался по его воле: после смерти отца, когда мальчику было 16 лет, он сорвал его с себя и выбросил. Имеющий отличные оценки по слову божьему, он стал воинствующим атеистом и впал в идолопоклонничество, уверовав в социализм как в бога. Все, что он в будущем сотворит, ему представлялось сделанным не ради себя, а ради людей. Только вот в этом сотворении он оглох к чужим страданиям, в войне с верой Христовой, считая ее оплотом режима. Он хотел плюнуть на этот свой медный крестик и растереть ногой, но не случилось. Он лишился разума. Благословенные наследуют землю, а проклятые искореняются из нее. Он был проклят Богом, как когда-то Нерон. Это проклятие и забрало его разум. За самое большое в мире количество идолов в его обличии, у которых дети клялись в верности и продолжении его дела, и Сатане он стал ненавистен. Того воротило от идолопоклонничества. И остался он мертвым среди живых на веки вечные, никем не принятый и не устроенный. Присыпанный ацетатом калия, он превратился в реликвию новой псевдорелигии. Вы не забывайте, на кого вместо вас пало проклятие, написанное в книге закона. «Христос искупил нас от проклятия закона, сделавшись за нас клятвою, – ибо написано: проклят всяк, висящий на дереве». (Послание к Галатам 3:13).

***

Он был из «сочувствующих», а каким он еще мог быть, служа офицерам с допусками к каким-то там государственным секретам, да еще и с партийным билетом в кармане. Он с этой красной книжечкой чувствовал себя как броней защищенным и причастным к чему-то вечному и правильному. Из-за своей природной осторожности, да и нежадности, к тем, кто ходил в Храм и носил крестики, относился с сочувствием, как к людям хорошим, но немного хворым. Были яркие подражатели – атеисты, но были и такие «сочувствующие». Конечно, на собраниях и в прениях с сослуживцами судил и хаял, но по характеру был незлобивый. Когда красный режим дошел до своего исторического края и покатился в небытие, его отправили на пенсионное содержание. Он, как и многие другие, не стал дожидаться возможной реставрации постулатов той жизни, а принялся зарабатывать. И вот – дозарабатывался, сейчас лежит поверх синего солдатского одеяла в сельской больнице. Та больница была ближайшей к его новому стильному дому, в котором он собирался встретить старость, верхом на квадроцикле и с удочкой у чистой горной речки. Последовательный, аккуратный и внимательный в начале своей карьеры бизнесмена, он поставил на живую в те времена тему и правильных людей. Начал зарабатывать, не рвал, не жадничал, но считал правильным балансировать между новым и старым. Так и стал не только «сочувствующим», но еще и «балансирующим». Когда попадал в ситуации, искал поддержки и сотворял хлопоты одним, а отмечал праздники и пил водку с другими, привилегированными медаленосцами.

С появлением денег повально в те времена вместо надоевших жен появлялись любовницы, а те, испив шампанского и поев всласть пирожных, вцеплялись когтями и отрывали не только от приевшихся жен, но и от родных деток. Любовницы убегали от своих мужей-нищебродов в новую жизнь и свой приплод туда перетаскивали. Вот он и бросил двух своих дочек, взяв под козырек и вытянувшись во фрунт перед Тото, которая быстро его поработила, отобрав сначала детей, а потом и друзей, навязав себя и свою дочь ему в руководство и обожание. Ее бывший муж с кавказским акцентом счел себя оскорбленным и стал ее преследовать. Проблему надо было решать, и при встрече с ним произошел странный диалог, на который мы, к несчастью, не обратили внимания. Он сразу заявил, что ищет ее не для того, чтобы вернуть, а лишь для того, чтобы убить. А если ее хотят забрать, то на здоровье, только предупредил, что, если мы ее не убьем раньше, она нас всех сама умертвит. Потом он как-то сочувственно спросил, верим ли мы в Бога, и ушел, обреченно, по-стариковски сутулясь. Отбили общими усилиями то счастливое семейное будущее, уж очень мужчине хотелось стать жертвой этого ядовитого тумана, который быстро увидели все, кроме него, «сочувствующего» и «балансирующего». Дочь Тото выросла, и появился зять, еще один «близкий родственник», полный сил и амбиций. Тото определила зятя в бизнес, конечно же, первым замом, но известно, что плох тот зам, что не мечтает стать генеральным. Генеральный-то всегда имел мечту иметь сына, теперь обрел его и взялся любить и опекать. Теперь и сын есть, и дочь есть, дочь от сына родит внуков и дооформится новая семья в доме его проживания.

«И враги человеку домашние его.» (Мф10:34-36)

Пьеса-драма шла к финалу, но на сцене вдруг почувствовали, что главный герой может заорать:

– «Караул!» – и быть услышанным. Сценарист-постановщик в панике дал занавес. И вот теперь главный герой на солдатском одеяле углубляется в кому. Там он в старенькой двухкомнатной хрущевке, обвитый тоненькими ручками своих двух дочек-погодок. Они плачут, просят не бросать их, шепчут, что любят его, и мама тоже любит. Девочки ревут, и мать их, бывшая его жена, тоже ревет за стенкой, но он опять честен и тверд. Умрет он в два часа ночи, а уже в шесть утра его зять-сынок, завладев ключами, будет шариться в офисном сейфе и хлопать дверьми шкафчиков, а в десять утра пригонит его машину на переоформление на себя. Дочки, выросшие в этой хрущевке, наверное, опять будут плакать, а его через два дня утилизируют в печи крематория, не оставив даже следа могильного. Вот такое страстезападение и самосотворение у «сочувствующего» и «балансирующего».

***

Его папа не был кесарем, но про моего он всегда говорил, что «кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево». Мой папа был слесарем, а его – городским прокурором. Так вот, не только он мне так говорил, но его сестрица, которой я понятно не нравился, а она мне нравилась еще с восьмого класса. Сейчас мы в одиннадцатом, но я еще верю, что все профессии равны и нужны, а потому не очень злюсь. Все профессии были равны, только жили все очень по-разному. Мама их была адвокат, помогала преступникам избежать наказания и достигла в том немалых успехов. Папа обвинял, а мама защищала. По тем временам – почти полный цикл правосудия. Когда-то они были заочниками юридического института, на какой-то сессии познакомились, влюбились, и теперь вот такой тандем. Кесарь и кесарева жена, и кесаревы дети, а мы – дети слесаревы. Отсюда и каждому свое. По Сеньке шапка, а по Хуану сомбреро, как в Мексике говорят. Но ветром дунуло, и сомбреро запарусилось, обнажив лысину и бородавки кесаря, в глазах которого поселилось изумление.

В столице, в фирменном магазине «Океан» в банке с этикеткой «килька» обнаружилась вкусная икра севрюги (черная). Директор Фельдман начал активно сотрудничать со следствием. В Сочи арестовали директора местного «Океана», а затем и первого секретаря горкома КПСС. У нас в городе тоже был «Океан», и директора тоже арестовали. В банках с сайрой нашли икру лососевую (красную), тоже вкусную. Тот директор и показал на прокурора, а тот ловко сорвался на больничный и улегся в палату «люкс». В местном горкоме потели, предчувствуя сочинское развитие событий. Страшно было от новостей из первопрестольной: замминистра рыбного хозяйства подводили к расстрелу, и они начали отбиваться. Первым в ряду обороны стал городской прокурор, у жены которого девичья фамилия была такая же, как и у несчастного замминистра. Что-то ему там в этой палате «люкс» накапали вместе с животворящими витаминами. Кесарь завалился в прошлое прямо в синем мундире советника юстиции и смотрит на себя- спортсмена, который в раздевалке шарит по карманам у товарищей по секции. Потом видит себя в роли комсомольского секретаря на собраниях, жарко клеймящего прогульщиков и выпивох. Потом – бегающего по мелким поручениям институтской приемной комиссии, лишь бы в армию не попасть. Вот уже в райотделе лейтенантом фабрикует дела, засовывая известный продукт в карманы врагов социализма, ведь вор должен сидеть в тюрьме, а как же иначе? Много чего еще ему могли напомнить, но при всем этом увиденном он видел только благую весть – пожил не зря, и есть что вспомнить. То и закрыло дальнейшую картинку. В той его промышленной мысли ни стыдом, ни покаянием даже не пахло. В стеклянной банке-капельнице забурлило, запенилось, и прокурор-кесарь, дважды хрюкнув, на выдохе умер. На кладбище речей хвалебных было не счесть, но все сводились к тому, что сгорел на работе. Секретарей горкомовских обошло стороной, почил главный чудо-реставратор социализма и раздатчик приговоров со сроками. На дворе стояла зима 1986 года.

***

Должность замполит, а профессия – конвойный. Этакий офицер-ленинец в голубом мундире жандарма. Усмиритель Ошской резни и поставщик советской отравы в головы солдат. Всегда в начищенных сапогах и наглаженный. Он из тех, кто учение Ленина и линию партии отстаивал внутри собственного народа, соседей и родственников. Вначале дубиной, а следом и пулей, как генералы в Новочеркасске, которые еще свои полки водили на фашистские окопы, а теперь подняли их против своего же народа, тем самым обратившись в фашистов. Они все понимали, но из трусости, за паек и пенсию предали и убили. А вот этот уже не понимал: он же не водил в атаку под Смоленском в зиму 1941 года пехотную роту. Он, спортивный и прилежный, слушал лекции в военном училище имени того, с кого рекомендовали делать жизнь. Там учили на замполитов – политруков, комиссаров: на должностных лиц, обреченных защищать своих властвующих жрецов-хранителей, их привилегии и комфорт проживания. Охранять уже посаженных, а на городских площадях отбиваться от волнующихся и недовольных. Покойного отца своего он давно и строго судил как личность никчемную, к тому же алкоголика. Откуда ему было понимать, кто ему воистину дал жизнь, и кого он судит? Сам, будучи слюнявым алкоголиком, однажды закодировался, через что и стал поборником трезвости. Тут и ранняя пенсия уставшему от трудов праведных защитнику и сохранителю. И теперь он готов в ряды светской власти, хоть бы какой, но власти. Но двигаться продолжает по красному, уже не модному, но очень еще живучему. Это когда деревенский дед копает неделю на пашне в навозе червей, чтобы, разложив их на старой телогрейке у дороги, в пятницу продать проезжим рыбакам. Рыбаки все подъезжают на джипах, и когда вдруг вместо желанной сотки дед получает под нос красное удостоверение, правда просроченное, но где ему в такое вникнуть? Тут же звучит требование, как транспарант на демонстрации, «снизить цены» и предъявить кассовый аппарат, иначе придут блюстители закона. Дед не только снижает, а вообще все бросает и бежит, мелко семеня калошами. Он-то знает, что такое блюстители закона. Дед чертыхается, крестится, а о туфлях, что внучке хотел купить к учебному году, уже и не думает. Вот это по-ленински! Деревня – это кулаки, вражеское отродье. Ленин, правда, уже не в тренде, но власть рвется служить народу, нищенствовать, голодать, но служить. От народа надо немного: не пропускать голосование, когда его объявят. Жирные места уже просватали, остается только на прикормке сидеть, угождая и подпевая секретарям новых партий. Идеология была проста – сожрите друг друга. Это все равно было по-ленински, ибо какую партию ни создадут, все равно получится КПСС. Сколько бы их ни было, этих партий, у всех будет один главный секретарь и отец. Для нашего героя он и стал настоящим отцом и примером непогрешимости. Счастлив отец, что гордится своей дочерью по той причине, что она полгорода перетрахала, и ненавидит отца своего за то, что тот был пьяницей. У такой комы нет медицинского определения и описания, а может это и не кома, а последний шанс покаяться, и тот дед в калошах не случайно ему встретился на красной дороге самосотворения комфорта проживания.

***

С юных лет он не хотел учиться в школе, учитель и участковый для него были равно недругами. Учеба ему представлялась таким же насилием, как и трепка в детской комнате милиции. Улица медленно и уверенно забирала его в профессию карманного вора. Там было мало того, что по-взрослому, так еще весело, романтично и сытно, чего точно раньше не бывало. Ремесло «шармача» было без насилия над потерпевшим и потому считалось правильным. Украл – считается, терпила не рюхнулся – значит обладаешь. Бросил школу с седьмого класса и пошел трудиться на «резине». С раннего утра партнерили с взрослым дядей по автобусам и трамваям. Ловили – сажали, но помногу не сидел, да и до карательных режимов не дошел. Статья была не тяжелая, но по местам отбывания уважаемая. Где было воровское, там карманники были в чести. В те времена уголовный мир еще не перестал быть близким рабочему классу, а этот класс еще декларировал себя гегемоном, потому там главными врагами оставались диссиденты, несогласные и т.п., в том числе инопланетяне. В те годы еще не родился Глеб Жеглов, и потому совать кошельки в карманы было не принято. Сажали только за совершенное, и потому не пойманный был не вор. С большой охотой, сохраняя свои коммунистические идеалы, сажали товароведов, экспедиторов и спекулянтов. Их сажали, а они росли и мужали, в том числе политически и идеологически. И пришло время – сами стали править и судить. Деньги теперь не учились красть, их учились делать. Главный лозунг поменялся и стал звучать как «ничего личного, только бизнес». Профессия шармача состарилась вместе с ним, ремесло стало немощным, но он романтизма и таланта рассказчика не потерял. Крест носил, но был убежден, что если украл, то считается, а если пошел в казино в Страстную пятницу, то лишь затем, чтобы, стоя за рулеточным столом, биться с дьяволом, ибо число тех цифр считывается как число Зверя. Вот такой воин света. Он всегда ненавидел красных, в черных была правда его земной жизни. Он и в новое время не стал серым, стремясь жить в черном спектре бытия, но там уже как получалось. При добром и мягком характере хотел казаться нарочито жестоким и твердым. К долгам, как своим, так и чужим, относился однозначно: должен – заплати. То, что сам из карманов утащил, не считал, что должен вернуть. В том и остается без покаяния, а значит и без божьего участия. И такие есть самосотворение и комфорт проживания.

***

В другой школе, в соседнем районе, был тоже недисциплинированный ученик. Тот бредил справедливостью: конечно, такой, какой он сам ее понимал. В ее поисках он бил пионеров с нашивками на рукавах школьных рубашек, потом активистов-комсомольцев, а потом стал налетать на дружинников с повязками, мешавших ему резвиться на ночных улицах. Его отвагу и настырность заметил гражданин вида изможденного со светлыми глазами. Он выходил на скамейку у подъезда, держа в одной руке пачку «Беломора», а в другой – мятую консервную банку под окурки. Этот гражданин был большой сиделец, такой большой, что во дворе его уже мало кто и помнил. Он и вмешался, когда наш хулиганистый подросток отбирал у соседского пацана велик, уверенный, что жизнь обязана быть справедливой, посему требовал попользоваться. Тот не отдавал, за что и получал пинки и подзатыльники. Так все начиналось. Первое, чему его научил тот дядя, – если хочешь кого-то или что-то поиметь – делай, но только дальше от своего места обитания. Второе – бей один раз, но сильно. И мальчик соорудил себе кистень из медного сантехнического крана и двинул на охоту за мопедом, потом был мотоцикл, а позже и портмоне из карманов. Кистень работал, да и глаз был верный. Дядя попросил долю, схема заработала. Тот дядя обитал в родительской квартире, те давно ушли в лучший мир. В этой хате в понятном обществе и слушал он свои лекции, да сдавал зачеты. Кистень сменил на нож с наборной ручкой лагерного, еще довоенного производства и почувствовал себя совсем взрослым. Большой фарт закончился арестом. Суд его в жизни был первый и закончился условным приговором. Жизнь стала почетнее и еще интереснее, но ненадолго. Как-то дождливым днем, на ноябрьские праздники, он привел в ту хату девушку, она осталась, а он погнал за водкой. Вернувшись, застал своего кумира-наставника со спущенными штанами и открытой опасной бритвой у горла той барышни. Он ее пытался чем-то угощать. Парень убил своего наставника, ударив в сердце тем самым ножом с наборной ручкой. Теперь приговор уже был суровый, а срок большой. Наставник был авторитетом, а потому парня в лагере встретили холодно. И там он убил еще одного, получив максимум, что могло дать правосудие того времени. Режим ему поменяли на карательный, что имел имя «полосатый». Хотел и там убить, да его самого поломали, но не опустили. Он обвыкся и стал сидеть, как все сидят. На воле все менялось с безумной скоростью, а в лагере время тикало. Срок закончился, со звонком вышел на свободу и там уселся на стакан. Злости накопилось больше, чем сам весил, и угроза вернуться за проволоку была очень даже реальной. Он продал квартиру матери, что его не дождалась со срока, нашел себе бабенку и уехал жить в деревню, подальше от искушения еще кого-нибудь убить. Со стакана не слез и там, а бабенку, чтобы пить не мешала, запугивал одним и тем же: обещал ее убить, разрезать и крови напиться. Уж в речах он всегда был убедителен. Но случилось так, что под Пасху он слег, накрывшись до бровей одеялом. Слег резко, и, похоже, собрался умирать. Врачей не подпускал, а напоследок доверительно поведал, что тех, кого убил, убил бы повторно, ибо заслужили. Напоследок он «вк̀епал» полстакана и умер. Стянули одеяло и обнаружилось, что в нем сидела пуля автоматная, а к вечеру того же дня нашли на сельском кладбище двух застреленных незнакомцев. Рядом и автомат валялся. Кто и что хотел – теперь уже не узнать, но, верно, всем нужна была справедливость. Вот так и самосотворялись, не ведая о грехах и покаянии.

***

Было еще много приключений, да и каких! Из ведьминских земель западных среди студентов медицинского института объявилась девушка, хотелось ей стать детским доктором, хвала Фамари, имени ее. Жизнь студенческая была голодная, а девушка она была неглупая. Нашла себе мужа – достойного, из тех, которые смотрят до обеда, что украсть, а после обеда – на чем вывезти. Имя ему – прапорщик. Зажили они и девочку нажили. Но прапорщик, будучи сам наружности борца-классика в тяжелом весе, был нерасторопный, да и вообще не прапорщик по своей природе, ведь то не звание, а врожденный талант. Так она и мучилась, опять же, девочка была неглупая и подружилась с поварихой, а повар в то время приближался по статусу к слесарю жигулевского автоцентра. У поварихи был муж с жигулями, которые сияли как тот букет Маргариты, и совсем не прапорщик, а расторопный, мастеровитый плотник. Фамари взалкала, ей захотелось жигули, пусть даже и с плотником. У нее в глазах темнело, она – образованная и блестящая аристократка, да с плотником. Но страсти по жигулям оказались сильнее, и она заявилась в гости, когда повариха была на смене. Под напором сисек плотник пал и очнулся в пожизненной обслуге, а через неделю потерял все, что сумел построить: жену, дочь, квартиру, и такую любимую свободу. Фамари еще и захотела секса в бане, и он повез ее в ту баню, что сам достраивал, загодя натопив и потаскав воды. Захотелось им романтического секса, среди березовых веников и колодезной воды. Все так и случилось. Они были счастливы и без трусов, когда дверь, на которой не было пока задвижек, распахнулась, и они увидели на пороге прапорщика и повариху. Фамари рассказала мужу-прапорщику и поварихе, где и во сколько им будут наставлять рога. Они приехали, и состоялся бой прапорщика и плотника на грядках цветущей клубники под хохот местных ворон. Плотник был голый и распаренный, а прапорщик при портупее. Прапорщик побеждал, но плотник проворно извернулся и убежал за ружьем. Жены собачились во всю глотку, а местные псы подвывали им. Потом плотнику достанется еще большой чемодан, и в желтых жигулях в последние дни начнет оформляться новая семья. Первое, что сделает избранница – избавится от всего, что было не ее, а первым «не ее» будет образ Божьей матери на цепочке, подаренный ему когда-то на юбилей. Она в окно тех жигулей и выкинет этот образ. Считая себя умной и современной, она была непоколебима в уверенности, что человек произошел от обезьяны, иначе зачем она тогда детский доктор? Вот такие вокруг сюрреалистические страсти.

***

Освободившимся с больших сроков нужна была адаптация, что есть трудоустройство и хоть какой-то присмотр. Районная администрация долго выдумывала, как же все это устроить. Не очень, конечно, хотелось заиметь эту головную боль, но циркуляр сверху был конкретен и суров. Был же местный бизнес, вот его и надо отрядить на исполнение той социальной программы, конечно, за известные льготы и преференции. Они заключались в выделении дополнительных порубочных делянок в лесу, благо леса было завались.

Отбывшие в лагерях большие и огромные сроки прибывали в район поодиночке и небольшими группами. Их размещали в общежитии, что когда-то принадлежало ремесленному училищу, и в котором жили подростки, будущие пильщики, вальщики и раскряжевщики. То, что сохранилось от той общаги – не очень, конечно, но окна есть, койки тоже, и вода недалеко. Приезжали те, кому некуда было идти, у кого не осталось ни родственников, ни прописки среди обычных людей, а выгонять их из привычного лагерного обитания когда-то надо было. Их выгоняли на попечение отдаленных от больших городов районов с целью их медленного вползания в реальность бытия. В жизнь, которую они забыли, а некоторые и не знали никогда. Контингент собирался из разных, порой далеких друг от друга, лагерей и самых жестоких режимов. Они, вроде, уже были свободны, но как-то не очень. Сроки закончились, а насиженную дикость и хитрость сразу запускать в плотно населенные агломерации было очень уж страшно. МВД, лукаво создав планы адаптации, перепихивали эти тяжелые хлопоты на дальние кордоны. ГУЛАГ всегда много выдавал продукта, больного на голову и скорого на поступки.

Общежития вместе с обитателями навязали местному коммерсанту-ударнику. Доскопроизводителя искусили обещаниями, и процесс обвыкания начал раскручиваться. Одни выезжали на валку леса, другие пилили доски, зарплата шла им на личные счета за вычетом питания. Получалась этакая коммуна, опять же имени Глеба Жеглова. Время шло, проживавшими за проволокой десятилетиями такая воля была праздником души. Ни конвоя, ни собак, а каша – с тушенкой и мясом диких козлов и свиней. Пришла зима, а ждали все весны, когда обещают выдать часть заработных денег – и в отпуска, возможно, даже с паспортами. Но с возвратом, конечно. Куда же уедешь от заработанных горбатых денег? Шнырями и баландерами быть никто не хотел, поэтому варили и убирались поселковые, а те только чай себе кипятили в чифирбаках. Чая тоже было вдоволь – «Плиточный», да еще и кололи на себе, если где были места, кресты да купола. Вот такой комфорт проживания у коммунаров в феодальном поселке развитого социализма.

В последний день старого года запуржило, а к ночи злобно приморозило. В ту ночь и началось. Для тех, кто видел это – быль, а для тех, кто только слышал – сказка. В тот вечер все три бригады по семь человек тесно скучились в узких проходах между двухъярусными панцирными койками. Сделанная из бочки печь ухала красными боками, жарила так, что аж майки подмокли, а за стеной в столовке накрывали: и мясо из леса, и рыба из горной речки, и сало с грибами. Манька – точковщица, страшная и одинокая селянка, за две недели до того начала скупать самогон и сливать его в металлическую двадцатилитровую канистру. Сейчас канистра, как лампа Аладдина, сияла боками в тайном месте, ожидая своего потребителя. Манька и подруг привела, они были на нее похожи: в трикотиновых платьях, с костяными брошками на грудях. Все было как у людей: и стол накрыт, и стаканов хватало, и мест на свежеструганных скамейках.

Во главе стола было лишь одно место, да еще и с мягким стулом, похоже, еще с послевоенной меблировки. За счет своей высокой спинки он имел вид княжеского трона смутных времен. В коммуне были все равны, и должностей не было, ибо западло. Значит, кто-то должен заявить о себе, и такой нашелся. Это был дядя за два метра ростом, со сложнопроизносимым именем, вроде как Сурав, не то как Сура из Корана, не то как марка автомобиля, но все звали его Голиаф, тоже, не очень понимая, что это. В его лапе любой топор выглядел детской игрушкой, и как только такая игрушка попадалась ему в час хмельной, он получал срок. Первый из них был еще в хрущевскую оттепель, а всего их было три. В сумме командировок набиралось на сорок лет. Картинка этого индивидуума дополнялась огромной головой, хорошо заросшей черными кучерями, густыми бровями-шторами и разбойничьей бородищей, сквозь которую блестели стальные зубы. В лагере он запугивал салаг из ВОХР, щелкая и скрежеща ими как акула-людоед.

Стол был не только богат, но и шикарен, тот ударник – коммерсант проставился за Новый год шестью бутылками шампанского, они блестели серебристыми головами прямо как зубы Голиафа. Еще был бидон с брагой, и в тайном месте – канистра с самогоном. Первый Новый год на свободе и с трудовой копейкой на столе. Шампанское передвинули до женщин, что расположились с тыла стола, взяв на себя груз обслуги банкета. Одну бутылку открыли, кое-кто отхлебнул из горлышка и тут же выплюнул. Сидели загибали пальцы, подсчитывая, у кого в какой час на родине наступит новый год, однако решили усреднить и начать. Со стакана браги у многих засоколились глаза, а беломорное облако вдруг разгладило морщины и раскрасило лица сельских, бесконечно трикотиновых невест. Когда в ход пошел самогон, жгучий и липучий, они уже выглядели как фотографии из глянцевых журналов, которые гуляли за проволокой годами. Закусывали кабаньими карбонатами, строганиной из тайменя, да груздями. Тут же, перекрикивая друг друга, тостовали за братву и свободу. Голиаф сходил в сенцы, принес топор и прислонил его обухом к своему стулу. Все шло своим чередом. Лаяли оперов и общественников, вспоминали пересылки и этапы, да неоплаченные карточные долги. Нашелся кто-то, кто назвал другого фуфлыжником, и началась драка, безумная и жестокая. Такое случалось именно по тому, бычьему, кайфу. Дрались молча, каждый за себя. Когда повытаскивали ножи, Голиаф с топором лесоруба в руке кинулся в толпу, фехтуя огромным инструментом. Толпа схлынула по обе стороны, образовав коридор, в конце которого с обрезом стоял маленький и щупленький Давид. Тот, которого Голиаф всегда отправлял «пасти овец». Давид был тоже пьян, а ствол был им украден у сельских алкашей-охотников и переделан в обрез. Давид был маленький и щуплый, но непростыми дорогами шел по жизни, и пел, и пас овец. Голиафа было не остановить, ибо словам зверь неймет. Он кинулся на Давида, тот выстрелил, все замерли, точковщица Машка кинулась звонить. Когда подъехал УАЗик, и начал фароискателем шарить по окнам, кто-то заорал:

«Бей мусоров!» – и толпа, полуголая и босая, кинулась на улицу с заточками и дровинами.

Двое ошарашенных милиционеров, стрельнув в воздух один раз, спешно укатили. Атака на ментов всех примирила, накрыв Голиафа двумя разворотами газет: одна «Правда», другая «Труд»; уселись бухать. Выпили по стакану и потянулись чифирнуть. Картинка была ясная: Голиафа завтра в ящик заколотят, а Давида увезут в район. Но так не получилось. Чайник не успел закипеть, когда за окнами опять засветили фары. Прибыл озлобленный, потревоженный в новогоднюю ночь ОМОН, и в окна полетели световые и дымовые гранаты. Потом принялись адаптировать обитателей общежития из АК-47. Итогом: 9 убиты, назавтра по следам найдут еще десятерых замерзших в лесу, один умрет, дико крича мерзости в адрес кого-то, а один живой, но в беспамятстве. Это и был Давид. Он сейчас видел себя на поле брани под ярким солнцем в долине Эла. У его ног лежит огромный воин, потомок великанов – Рефаимов. Давид с огромным трудом поднимает меч великана и отсекает тому бородатую, лохматую голову. Он ее берет в руки с мыслью о том, что было бы, не убей он Голиафа. Вот именно этой смертью он самосотворился и стал царствовать. Где тут грех, а где послушание? Или победителей не судят? Судят, и даже очень, мало того – их судят в ускоренном порядке: или из страха награждают, или в панике казнят. Осуществляя правосудие, человек берет на себя непосильный ему груз беспристрастия, будучи, как и все, немощным и грешным. Судят, сотворяя свой личный комфорт проживания.

***

Скалистые берега острова сокровищ легкий южный бриз очертил тонкой пенной кривой. Прошел год, как валюты всех главных технологических государств исчезли в пучине мирового кризиса. Их просто отменили. Все, кто успел скупить золото, платину и камни, вывозили их тоннами на необитаемые острова всех океанов, замуровывали их в пещерах и закапывали в ямы. Складывали сундук на сундук и закапывали, конечно, лопатами, по причине отсутствия бульдозеров и экскаваторов. Карты сокровищ рисовались от руки на коленке, ибо доверять космической локации или чему-то еще было нельзя. Кругом были охотники за нажитым и сбереженным. Потом всех загоняли собирать на берегах окурки, все места стоянок маскировать птичьим пометом, перетирали все предметы своего присутствия. Потом уходили двумя бортами от тех, вновь одичавших, берегов. Один борт с рабочими топили, а на другом чутко спали, ожидая расчета с лишними свидетелями. После всего сделанного наступало облегчение и равновесие, ибо там что ни случись: война, мор или пандемия, им есть куда возвращаться и с чем обняться. Команда была минимальной, болтало очень сильно, хозяева сокровищ исходили в блевотине.

На большой земле все хранилища банков разграблены, все казначейства растащены, аграрные районы оккупированы голодными. Армии разбежались в поисках куска хлеба, даже хорошей войны никто не мог организовать. Когда в больших городах отключили электроснабжение и воду, они за две недели превратились в отстойные ямы. Поползла зараза. Ни страны, ни идеологии не схватились насмерть, просто один человек накинулся на другого за хлебные крошки. С холодного севера, где больше не топили, двинулись на юг, а там уже все съели. В этой схватке не было полководцев и стратегий. К людям пришел хаос, а открыли ему двери предатели, мздоимцы и казнокрады, которым все было мало и некомфортно. Капающий с них жир и вспыхнул коптящим огнем хаоса. Отравленная земля больше не родила, а оплеванные святыни больше не служили.

Все тревоги умерли, как только он понял, что это сон, видимо, навеянный вчерашними мыслями о том, где все прятать. Сокровища приумножались и требовали к себе внимания. Свет в доме горел, вроде все было на месте, а одна из его секретуток светила голым задом из кровати. Похоже, вчера лишнего принял; дорогой коньяк не следует пить стаканами, его о том упреждали. Толстый, лысый и коротконогий, он голяком пошлепал к бассейну. Охранник, падла, спал в кресле. Время было пять утра, а в Москве аж 22. Аккуратно по лесенке спустил голый зад в воду, она совсем не охлаждала. Шлепнул ладонью по голубой водичке, охранник подскочил, как будто кобру увидел. Он был из каких-то горячих точек и сейчас стоял смирно в черном костюмчике и с кривым галстуком. Мужчина жестом его погнал и он, по-холуйски, вприпрыжку, кинулся в пищеблок за опохмелином. Видимо, сильно он очень хлопнул: в прозрачном халатике выползла та, что светила голой жопой. Это оказалась вообще не секретарша, а молодая шлюха – прокурорша, которую пользовали в столице, а теперь прислали в его регион шпионить. Как-то вчера в беспамятстве он проворонил ее блядский напор. У нее только жопа была круглая, в остальном она была костлявая, на цвет – белокожая, и вся какая-то аллергичная. Холуй-охранник прикатил столик и подал полотенце. Уселись к столу. Он, опять же, налил себе коньяка, а прокуроршу, которая призывно хлопала ресницами, повелел отвезти куда-нибудь. Он тех прокурорских терпеть не мог, еще с тех пор как был инструктором горкома партии, обслуживался как номенклатура и жил, конечно, не на одну зарплату. Тогда была одна прокурорская отрыжка, которая все время принюхивалась к подотчетным ему организациям советской торговли. Но партия была неуборимой; сейчас он позвонит в Москву, там было лицо одной с ним веры – как и он, фанат коллекционирования ручных часов. А тот у самого в администрации! Он, вдруг, как-то скис после окунания и коньяка, да и баба с возу – кобыле легче. Уснул. Невелик муравей, но горы копает. Вот такой комфорт проживания.

***

…Агасфер был готов встретить Николь, у нее был последний полустанок в кривой, давно минувшей реальности. А пока – рассказки в объеме школьных сочинений.

Сегодняшнее

Сто человек сидели в мокусо – обряде медитации на подражание и послушание. Сидели на полу, выпрямив спину и поджав под себя ноги. Все были одеты в белую одежду – куртку и штаны (ги), и с разноцветными поясами. Перед ними на стене висели портреты учителей, выполненные по фотографиям сомнительного качества, но им это придавало еще большие могущество и таинственность. Учителя на портретах были азиатской внешности и в одеждах национальной принадлежности. Это было карате-до, воинское искусство борьбы без оружия, что являлось частью дальневосточных боевых искусств (не путать с видами единоборств). Учить их было некому, потому все строилось на собственном понимании и таланте подражательства, на бесконечных физических перегрузках и пересказах мифов и легенд. Мифы были разные, но их объединяло понятие пути и принесения себя в жертву выбранному. Здешний тренер, он же учитель и сенсей, был там самым авторитетным фантазером – разночинцем той, тогда не совсем дооформленной, категории населения. Он творил себе кумиров и заражал этой хворью других фанатично и настырно. Народу было много, все стремились двигаться по пути физического и нравственного совершенствования. Были лозунги и призывы, похожие на старые политические, типа «В борьбе обретешь ты право свое». Когда к обещанному году коммунизм не пришел, лозунг «Все ради человека, все на благо человека» заменили на еще более старый «Сила ломает все». Все возжелали быть сильными, но добрыми, убивающими, но не атакующими, как наша любимая Красная армия. Ноги надо было превратить в мечи, а руки – в копья, ибо альтернатива в том бою одна – смерть. И чтобы овладеть искусством убивать, сенсеи рекомендовали подражать диким змеям и аспидам. Подражали, и потихоньку образ человеческий затенялся.

Местный сенсей-разночинец, ложась спать, всегда мечтал увидеть тот удар, от которого противостоящий умрет мгновенно. Удар не пришел во сне, пришел голос с небес уже не с просьбой, а с требованием прекратить те действия и вспомнить о своем катакомбном крещении. Но тот голос не был услышан. Тогда пришлось заплатить жуткую цену, чтобы увидеть себя в горячечном бреду самим же придуманной жизни. Он придумал себе богов и обнимался с ними, а придуманные боги и есть идолы. Сказано «Не будет у тебя других богов, кроме меня». Так тоже самосотворялись, а к отвернувшимся от закона закон суров.

***

Закон, который создается, должен учитывать нормы нравственности и морали конкретного общества в конкретное время. Закон – основа государственной власти, а государство – это основное орудие политической власти в классовом обществе. Но, как известно, бесклассовых обществ не существует, а еще известно, что дуракам закон не писан. Дурак в русских сказках – главный герой.

О героях и власти в конкретном обществе и конкретное время: время – постсоветское, а герой – депутат-законотворец, бизнесмен. Все коротко. Депутатство было мелкое, региональное, но стояло надежным щитом от любых нападок на его бизнес и благополучие, ибо подобное рассматривалось как политический заказ, и оппоненты всегда были в проигрыше. Депутатство было убежищем, в котором он нуждался, будучи большим трусом по натуре. В детстве он боялся ровесников на районе, потом декана в институте, а позже рэкетиров и милиционеров в портупеях. Дураки умирают, а трусы выживают; дураки всегда против течения, а трусы всегда по течению. Именно поэтому дураков не брали в депутаты, брали трусов. Дуракам же закон не писан, а трусы их сами пишут, вернее, дружно и синхронно голосуют за написанное, следуя курсу руководства, а те ведь лучше знают, какие нужны законы для народа. А он совсем маленький муравей, но тоже в этой горе копается. Накопал себе новый дом в другой, конечно, стране, счета в офшорах и полную уверенность в том, что он там, где большинство. Такие, как он обслуживали вертикаль власти, а вертикаль была конкретная. Готовность лизнуть была приобретена еще там, в комсомольском прошлом, на собрании актива, где всегда правым и успешным было большинство, так как комсомол был школой воинствующего большевизма. Новое сословие будет писать под себя законы, окружив себя же нечестивцами. Но его трусость не была немощью, она была идолом самого себя, методом обогащения, и, одновременно, оружием выживания. На него всегда рассчитывали, он всегда повторит, как скажут свыше. Он надежный и верный, но он не был надежным, ненавидя кукловодов, ибо у них было больше. Дураки пытаются найти, а трусы страшатся потерять. Его не учили быть таким и не принуждали, он по своей воле подобно самосотворился, и было это из страха жить. Так и делались законы, которые порождали беззаконие и кому-то давали привилегии не исполнять законы. Чтобы осталось, как и было всегда, – закон, что дышло, как повернул, так и вышло.

***

Он был красив, высок и в новенькой офицерской форме, плюс хромовые сапоги. И она высока, красива, и папа у нее – директор приграничного Военторга. Он первый день как прибыл, и она тоже, как будто первый день в своем райцентре, без отвергнутых поклонников и преследователей. У них все началось в тот вечер, на танцах, в офицерском клубе. Он был музыкален и хорош в танце, она в синем платье в белый горошек и с красными губами. Они слились под модную тогда музыку, как оказалось, навсегда. Папа любил свою дочку, но из-за жизни по циркулярам и уставам был строг и угрожал ее выдать за конюха с хоз. двора, если она, наконец, не перестанет шустрить по району. Но и тот был не без изъяна: к скрипке был приучен с детских лет. Свадьбу отыграли на зависть, а воздыхатели рвали на себе волосы и давали страшные клятвы. Папа видел свое избавление в том, чтобы убрать молодую офицерскую семью от тех обиженных и клянущихся. Доченькины ножки дорожек много натоптать успели.

И поехал молодой офицер в Москву, в академию, и красивую жену с собой повез. Не каждому так подфартит. Такой паре, да с таким папой, не по заставам же жить. По отъезду папа делегировал свои полномочия по управлению учебой и распоряжением семейными финансами дочери. Она не подвела папу – командира и кормильца. Ходила за слушателя академии экзамены по тактике боя сдавать и зачеты по физ. подготовке. И везде у нее получалось. Давно же известно, что могут наши женщины. Против ее пристрелки не было бронежилетов и надежных оборонительных линий. Она учила мужа, не давая ему ни на минуту забыть, кто его учит, а выучив, привезла в свой родной округ. Привезла его уже в роли мочалки из солдатской бани. Папа определил его на хорошую штабную должность, и жизнь потекла в сотворенном ими русле. Он служил, вечерами пил водку, играл на скрипке и ждал очередного звания. Она красовалась, где только было можно, восхищая центровую публику города. Было много романтизма и неистраченных чувств.

Папа умер, скрипка исполнила «реквием», и семья осталась без стража и попечителя. Офицер стал пить и прятаться от людей, а она, наоборот, пошла в люди. Он, когда пил, прятался, чтобы не уронить честь мундира, а она уверенно реализовывалась в увеселительных заведениях и в интересных знакомствах. Он полюбил командировки, а она вечерние прогулки и ночные посиделки. В ней рождались новые романтические порывы, и появлялись новые, романтические же, подруги. Все, что ни сотворяли, все было просто, «по-бабски». Когда пропал интерес к местной театральной богеме, директорам ТОРГов и ресторанов, что были с «пожеванными сосками», проснулся интерес к криминальным личностям. Муж, когда не был в командировках, в прибор ночного видения пытался рассматривать ее в салоне очередной «Волги» или «Жигулей». Как правило, она его первая умудрялась разглядеть, и угощала снизу разными эпитетами и похвалами. И он опять уезжал в командировку, а она с друзьями и подругами балансировала на грани пограничных рубежей родины, красивая и смелая, «пахнущая как маковое поле и к поцелуям зовущая». Всегда востребованная, но не растраченная.

Скрипка замолчала, у мужа-пограничника отказала печень, и он ушел туда, где границы не охраняют, тайных троп не бывает, и по высшему паспорту не заедешь. У нее из лета в лето за спиной стрекотали крыльями конкурентки-стрекозы, прилипая к самой жирной, уже вылезшей из куколок саранче – оккупантам нового времени. Последний раз ее видели за рулем подержанной «Тойоты» с большими кольцами-клипсами в ушах, и все с теми же красными губами победительницы, и в том же синем платье в белый горошек, которое ей очень шло. А может и показалось, видели-то мимолетно, а может и не она совсем была? Может это какая-то другая, несущая кому-то верность и семейное тепло. Та, наверное, уже старая, сидит во дворе, курит сигареты «Космос» и материт прохожих. Но у нее точно есть в альбоме фотография того танцевального вечера, где она вальсирует в своем синем платьице с хромовыми сапогами. Вот такие страстезападение и самосотворение.

***

Банда, пролившая кровь своих соотечественников с целью нажиться, спасалась от кровников. Она бегала по стране, пытаясь прикрыться то за спецслужбами, то за местными преступными сообществами, а то и за политическими пузырями. Пролитая кровь детей и стариков облепила их рыла горячим потом, но звери не каются. Они были прокляты всеми, кто говорил на их родном языке, и только закон, жалкий в своих попытках комментировать их животные страхи, требовал от людей заявлений и доказательств. Бандиты вдруг вспомнили, что живут в современном государстве и призывали применить к ним нормы существующего права. Но люди не писали заявлений и не ходили в прокуратуру. С учетом того, что в этой стране смертной казни не было, они были готовы использовать свое право, которое сохраняло их народ тысячелетиями. Какие те судом судили, таким и должны быть судимы. Власть сосредоточилась перевести все в русло нынешнего судопроизводства, дабы дать бой средневековым предрассудкам. Взялась власть охранять зверей, которых было трое: ходили они и рассуждали, с местными городскими были в корешах, водку пить отказывались, ссылаясь на то, что вера не позволяет. Все у них было хорошо, у главного даже барышня была из местных. Она влюбленно и демонстративно на людях не выпускала его руку, была горда и высокомерна. По природе своей эта примелькавшаяся всем городская шлюха теперь нашла себе пристанище. Знали бы местные ребятушки, что это за рожи на самом деле, и за один стол бы с ними не сели, но знали только менты – теперь их друзья и благодетели. Соплеменники убили бы их давно, но люди требовали привезти их и казнить по закону предков. «…убивший человека должен быть умерщвлен» (Левит, 24.21).

Главного из них для спасения его шкуры закрыли в камеру, прямо сам просился на сохранение. Тут, вдруг, выясняется, почему эта барышня была такая важная и гордая, теперь она перед всем городом проявилась с большим животом. Но будущий папа восторгов не испытывал, угрожал и требовал избавиться от ребенка, мотивируя это тем, что его дома не поймут. Он все еще считал, что у него есть дом, и он – часть традиций и веры своего народа. Его народ таких даже абреками не называл, имя им было – звери. Барышня была категоричной в своих порывах родить и воспитать таким же героем как папа. Но папа нашел решение. По своей природе он знал только одно действо, которым можно было развязать этот узелок. Не имея возможности явиться самому, он прислал двоих своих молотобойцев. Они ей разрезали живот, вытащили шевелящийся плод, выкинули его в мусорку, а ей вызвали скорую. Она выжила, и потом еще год ее видели в городе. Она ходила по улицам и выла нестерпимым воем смертельно раненого зверя. Она была грязная и оборванная, слепая и оглохшая. Была ли она жертвой или сотворительницей этого зла, судить люди не брались. Однажды в ночном дожде ее насмерть сбила милицейская машина, но этот жуткий вой сошедшей с ума женщины еще можно было услышать, особенно в ту неделю, когда город накрывается туманом цветущей черемухи и бегут по тротуарам девочки-конфетки, влюбленные и гордые, держа за руку своих героев.

А тех привезли, живых и здоровых. В дороге хорошо кормили и не обижали. Сельчане, узнав о той сумасшедшей, даже на казнь не пришли. Они молились дома за избавление от лютых зверей, ибо те везде звери, а дети везде дети, ибо они дети человеческие. На кладбище рядом с могилами убиенных стариков и детишек они собрали маленький холмик из камней тому, еще не увидевшему свет, дитю. Казнили их не по законам предков: их живьем закопали по причине, что те живыми никогда и не были. И никто в молитвах не просил Господа простить их, ибо они не ведали, что творят. В тот день небо было в горах низкое. Темные облака давили на душу и плакали крупными каплями дождя, ручьями стекавшего по древним камням как слезы матерей. Матери же сидели кружком на земле, склонив низко покрытые платками головы, и тихо пели одну на всех колыбельную песню материнской любви. Вот такое самосотворение.

***

Мать была уже совсем немощная, по квартире мало двигалась, если только когда соседка приходила. Та была того же возраста, но еще вполне живая. Та, если приходила, то с бутылкой, и они за этой бутылкой полдня шушукались в кухне в шесть квадратов, к тому же донельзя захламленной. Да, вся их малогабаритная двушка была завалена чем ни попадя, да еще и провонялась запахом давно больной старости. Деревянные окна, с рамами, крашеными на сто раз, давно слиплись и даже до размера щелей не открывались. Потому запахи здесь были очень отличимые от запахов всего остального мира.

Вове уже было прилично за сорок, и он все жил с мамой. На улице его дразнили Бесом, а после того как по последнему сроку на Решетах ему бревном вывернуло ногу, стали еще и Паниковским поддразнивать. Он не любил быть дома и старался околачиваться по подворотням, где, если повезет, находился собутыльник, да и всегда было с кем покурить, сидя по лагерному на корточках. Бес был щипачом, когда-то давно была ремеслуха и специальность, но теперь все забыто, да и инвалидов в сварные не берут. Вот и кормились они с матерью фартом уличным. Сегодняшний весенний, солнечный и по-летнему теплый день мог, конечно, и кошелек подарить, а мог и новый срок. Сегодня Бес с утра отвалил из хаты, накинув поверх застиранной майки видавший виды пиджачок. А другому Вове, что семиклассник, с утра наглаживали пионерский галстук. Под парами утюга тот скрипел и пах свежестью. Гимнастика у открытого окна под радио завершилась, и мальчик попрыгал на водные процедуры. Жизнь по расписанию была Вовкиным неизменным правилом. Сегодня, 19 мая, лучший праздник – День пионерии, последний в его жизни, скоро в комсомол. Сегодня они всей дружиной идут в рейд, а дружина их – это ЮДМ: «Юные друзья милиции». Мама счастлива, папа горд, а младший брат-октябренок на него равняется.

К 12 часам Бес дважды «пробил» трамвайный маршрут, но лишь раз удалось прицелиться, да и только. Зато нарисовался, что надо. Решил сделать перерыв и спрыгнул на остановке Покровский парк. В парке иногда тоже удавалось выловить куш, но скорее вечером. Но он решил-таки проверить масть и нырнул в ворота. Надо было шевелить, денег не было даже на курево, да и без билета ездить на трамвае – тоже «определялово». В парке было что-то вроде книжной ярмарки, продавали и обменивали все, от новых блестящих книг с Буратино до потертых старых «Роман-газет». А по кустам шептались и перемигивались те, у кого недалеко припрятаны Пастернак, а может даже и Солженицын. «С веса» Бес не очень уж любил брать, но толстая, с жидким перманентом барышня была уж очень большой ротозейкой. И только он потянул кошелек из сумки, как раздался грохот барабанов, и завыли медные горны – маршем приближался пионерский отряд. Перманентная баба от того грохота и дробей взвизгнула и тут же заорала благим матом, схватив Беса за руку с синими, известного содержания наколками. Ничего не успев украсть, он ловко вывернулся и понял, что надо бежать, ибо женщина вопила, что ее ограбили. Он кинулся вниз, по парковой дорожке, а за ним, сметая друг друга, – 30 подростков отряда ЮДМ. И где ему, пьющему и курящему инвалиду, тягаться с передовым отрядом советских подростков? Он выскочил на трамвайную линию, и, подплясывая покалеченной ногой, помчался под уклон. За его немалую практику крадуна такое с ним случалось впервые. За ним, улюлюкая и крича лозунги и припевки патриотических песен, гналась конница Чингачгука. И все это в ясный весенний полдень. Коленки сверкали и галстуки развевались. Бес был хоть пьющий и больной, но опытный. Он снял с себя пиджачок и, размахивая им над головой подобно вертолетному винту, ускорялся. Вот уже впереди «яма» – известное место. Это овраг, вроде там когда-то и речка текла, но теперь это хорошая смрадная помойка, свалка мусора любого ассортимента, в том числе и гнилой картошки, и деревянных ящиков из-под водки. Земля по берегам была жирная и черная, с резким запахом, такая, в которой копают червей-полосатиков на карася. На противоположном берегу стояла знаменитая будка Гоги – «Пиво на разлив». Она прижилась тут, при пункте приема стеклотары. Этакий живой уголок, народу в этом месте всегда было в избытке. Бес мчался уже со второй, модной тогда, космической скоростью, со встречных трамваев ему приветливо махали, а встречный вагоновожатый даже два раза позвонил, приветливо подбадривая. Пионеров и подбадривать было не надо, они и так были победителями. Уже на берегу ямы-помойки Бес кинул пиджачок в Вовку, который был в авангарде погони, выиграв тем секунду и, пробежав по колено в помойной жиже метров десять, оказался в центре этого оазиса, упав на хаотичную конструкцию из твердого мусора перевести дух. От шума и грохота Гога на всякий случай захлопнул окно выдачи пенного.