Помоги проекту - поделись книгой:
Раскол в клане Надери разрастался как снежный ком, вызывая необратимые деструктивные последствия в сложном внутрисемейном укладе. Складывалось впечатление, что трехсотлетний, веками точимый червями дуб начал стремительно разрушаться. Лишение исмаилитской армии боевого главнокомандующего в лице Хесамуддина Хакбина значительно ослабило их боеспособность. От Надери ушли не просто авторитетный зять и пятеро родных внуков, но и отделился многочисленный родственный клан Хакбинов с их связями в местной среде. Равноценной замены найдено не было, армия исмаилитов была деморализована.
Семья опального зятя в период смуты 1998-2003 годов нашла убежище в другом традиционном для афганских шиитов месте, а именно, в иранском Мешхеде. Иран, подобно Узбекистану, был заинтересован в создании буферной зоны в приграничном Герате и близлежащих областях путем использования сил афганских шиитов- исмаилитов, несмотря на их принадлежность к нетрадиционной «неиранской» разновидности шиизма. Если Узбекистан рассматривал клан Надери, как союзников Дустума, то для Ирана зять Надери был ценен, как союзник таджикского военачальника Масуда.
Иранцы предоставили изгнанникам все возможности для спокойного проживания на долгие и томительные 5 лет. От иранских спецслужб был выделен куратор, регулярно посещавший дома подопечных. Подобные кураторы имелись и в Узбекистане. Их внимание было ненавязчивым и никого не обременяло. Жизнь размеренно текла своим чередом, дети учились в иранских школах, взрослые наблюдали за происходящим на родине, ожидая своего часа.
Тем временем раскол в семье Надери углублялся. Вслед за изгнанным зятем, в Мешхед последовали два старших сына самого Саида Мансура Надери, в их числе был и мой муж. Причины ухода были разнообразные, имели застаревшие корни. Двойственная политика, потеря былой духовной и идеологической составляющей, старые обиды – все это вылилось в протест части родственников и их отказ подчиняться главе. Когда впоследствии раздоры достигнут апогея, до меня будут доноситься обрывки информации, о сделке с американскими военными, когда американцы обратятся к ним с просьбой отвлечь на себя силы талибов от некоего стратегического узкого ущелья – прохода, через который им будет необходимо попасть в тыл к талибам. Семья, не пожалев своих плохо вооруженных, неподготовленных людей, бросит их как пушечное мясо на растерзание талибам. Погибнет несколько сотен исмаилитов из самых преданных Надери областей Некпай и Ханабад, составлявших костяк некогда довольно эффективной исмаилитской армии. Американцы осуществят задуманный маневр. И когда обезумевшие от горя вдовы придут к семье за помощью, им выделят по мешку муки, риса и жестяной короб животного жира, стараясь поскорее отделаться от назойливых женщин. Дети этих погибших хазарейцев, став взрослыми, мигрируют на Запад. С возрастом они осознают, как поступали с их отцами, за что они погибали, и будут с горечью и негодованием требовать от семьи Надери ответа за этот и многие другие страшные поступки. Но их слабые голоса не будут услышаны. И когда я буду читать книгу Пластуна В.Н., то найду его рабочие записи, которые многое мне объяснят.
«Фактическим хозяином провинции Баглан является член Революционного совета РА, исмаилит, местный авторитет Саид Каян (Мансур), который имеет договор и с местными властями, и с оппозицией. Он якобы пропускает караваны с оружием, запрещает Министерству Государственной Безопасности проводить инспекцию постов и заходить в деревни в контролируемом им районе. Его люди держат под контролём всю дорогу Пули-Хумри-Саланг. Сын Мансура (по данным контрразведки – брат) – командир полка территориальных войск. Сам Саид Каян отличается жестокостью, население подчиняется ему беспрекословно…
Продумать возможность выделения в отдельное направление разработку по налаживанию контактов с исмаилитами (их в ДРА около 2 млн. чел.). Почему лидер исмаилитов Ага-хан дал в своё время указание поддержать режим Б. Кармаля?»
Прочитав это, я пойму, почему в 1994 году в Москве другом Саида был именно сын Бабрака Кармаля. Почему доктор Наджибулла поверил исмаилитам и дал разрешение семье Надери переехать на постоянное жительство из глухого багланского кишлака Каян в столицу страны Кабул, где они провели лучшие годы своей жизни.
Я вспомню их рассказы о временах в 1980-х, когда одновременно в один и тот же дом Надери с парадного входа заходили для переговоров коммунисты, а с «черного» входа в соседнюю комнату запускали воющих с ними моджахедов. Причем ни те, ни другие посетители не знали, что в этот самый момент буквально за стеной комнаты сидят их заклятые враги, с которыми ведутся аналогичные переговоры. Разница состояла лишь в том, что в комнате с моджахедами сидели члены семьи Надери в национальных костюмах, с четками и Кораном, а в комнате с коммунистами сидели другие члены той же семьи, свободно говорящие по- русски, в европейских костюмах и бутылкой «Столичной» на столе.
Что касается вопроса востоковеда относительно причины, по которой лидер исмаилитов Ага Хан IV дал в то время указание Надери поддержать Кармаля, то ответ на этот вопрос я получила от таджикского исмаилита, который звучал следующим образом: «Принципиальная позиция всех Ага Ханов состоит в поддержке законной власти в государствах проживания своих последователей. Кармаль на тот момент был международно признанным главой государства. А тот факт, что он был коммунистом мало интересовал Ага Хана, так как для него было важно выживание и спокойствие его паствы».
Наступало новое время, и семья продолжала осуществлять продуманную чистку от уже невыгодной старой команды, сыгравшей свою роль в 80-90-х и уже более не нужной. Семья готовилась к выходу в новую реальность, где не было места местечковым полевым партизанским командирам и друзьям Советов. На арену выходили Соединенные Штаты и их союзники. Сбрасывая старую вылинявшую кожу, на свет появлялась новая, молодая и свежая. Были мобилизованы родственники с европейским и американским образованием и языками, активно привлекалась молодежь. Требовалось продемонстрировать новым хозяевам Афганистана, что вот мы все свои, граждане Европы и США. Маски религиозности были также откинуты за ненадобностью, так как на американцев это произвело бы невыгодное впечатление. В результате смены декораций из архаичной и некогда духовной семьи Надери на политическую арену выходила укомплектованная молодая проамериканская и прагматичная команда бизнесменов, жаждущих не столько власти, сколько денег для обеспечения себе безбедного существования. «Пожировали и хватит, – скажут они впоследствии уходящим со сцены родственникам, – теперь пришло наше время».
Но все это случится в будущем, а тогда на дворе был 2001 год, месяц март. И мы собирались уезжать из Ташкента через Ашхабад по направлению на Мешхед.
Ашхабад.
Путь по территории Туркменистана лежал через пустыню Каракумы, в переводе означавший «черный песок». Мы ехали на микроавтобусе, и конца и края не было видно этим пескам. По обочинам дороги росли верблюжьи колючки и неприкаянно бродили верблюды. Изредка попадались небольшие селения, по узким улочкам которых ходили женщины в цветастых платьях, тюбетейках и шароварах. Пока ехали, рассказывали диковинные истории о местных порядках, а именно о том, что в стране бесплатная электроэнергия и газ, а бензин стоит копейки. Проезд на общественном транспорте бесплатен, а внутренние рейсы на самолете невообразимо дешевы. «Вот где коммунизм…» – думала я. Эту мысль подтверждали лозунги, развешанные на самых разнообразных опорах вдоль дороги. Вернее, лозунг был только один и он гласил: «Халк. Ватан.Туркменбаши», что означало «Народ. Родина. Глава всех туркмен». «Туркменбаши» или глава всех туркмен, так называли Сапармурата Ниязова, президента Туркменистана. Умиляло, что водители всех проезжавших машин весело нам сигналили и приветливо кивали головой.
Но чем далее мы продвигались вглубь страны, тем явственнее ощущалось, что мы попали в какое-то нелепое королевство кривых зеркал. Лозунги и фотографии Туркменбаши виднелись не только на уличных плакатах, но и на дне суповых тарелок, на пластиковых ручках. Мне протянули чашку чая, и я чуть не подавилась, когда допив чай, увидела глаз Туркменбаши, смотрящий мне прямо в рот со дна чашки. Взяв чайную ложку, я осторожно раздвинула чаинки и увидела улыбающееся круглое лицо главы всех туркмен с птичками вокруг головы.
Туркменбаши с детьми, Туркменбаши с голубями, Туркменбаши с цветочками, Туркменбаши на зеленой полянке – все это начинало удивлять. «Кстати, у Ниязова есть огромный сад, где работает 300 девушек. Туркменкам запрещено выходить замуж за иностранцев, в этом случае они выдворяются из страны и теряют гражданство, – продолжали рассказывать нам – все нефтяные деньги он потратил на один город, Ашхабад. Он купил экзотические деревья и посадил их на улицах города».
Мы приближались к Ашхабаду. После утомительно долгого переезда по пустыне, мы как в сказке оказались в прекрасном оазисе. Пальмы, лимонные и апельсиновые деревья действительно были высажены на улицах беломраморного города, высокие офисные башни струились фонтанами, мы подошли к 14метровой золотой статуе Ниязова. «Это золото?» – ахнула я. «Да, стоит больше 10 миллионов долларов, всего установили около 15 тысяч памятников Туркменбаши по стране», – ответили мне. «Он что, при жизни себе памятники ставит?» – никак не верилось мне. В тот момент я не могла предположить, что жить Ниязову остается менее 5 лет.
Наше пребывание в Ашхабаде было кратким, но рекордным по количеству услышанных невероятных абсурдных историй, так что мне постоянно казалось, что окружающие нас разыгрывают. Особенно запомнились восхваления «Рухнамы», т.е. «Книги Духа», написанной самим Ниязовым. Эту книгу о туркменах сравнивали с Кораном, чем в свою очередь вызывали ступор у афганцев, также не могущих сообразить, шутят с ними или нет.
В последний день нас хотели повезти к монументу памяти жертвам ашхабадского землетрясения 1948 года. И когда мне сказали, что там будет памятник в виде быка, у которого на рогах земной шар, а на этом земном шаре будет мать Туркменбаши, держащая в ладонях и спасающая от землетрясения Туркменбаши-младенца, я почувствовала перегрузку сознания и отказалась ехать.
КПП «Гаудан»
Наконец мы выехали из Ашхабада по направлению к границе с Ираном, а именно, на контрольно-пропускной пункт под названием «Гаудан», расположенный на расстоянии 32 км от столицы Туркменистана. Через 40 минут я с облегчением зашла на пограничный пункт иранцев, думая, что эти должны быть хотя бы нормальными.
Мы умудрились пересекать границу 22 марта, прямо на Навруз. Иранцы после полуночных новогодних празднований буквально спали на столах.
– Кто такие? Афганцы? Что вам в Навруз спокойно не сидится? – сказали один из них сонным голосом.
– Мы хотим провести новогодние праздники в Мешхеде, поклониться имаму Резе, мы тоже шииты, – подобострастно подольстил им сопровождавший нас афганец.
– А вот это дело хорошее, – иранец уже более милостиво взглянул на нас – проходите на досмотр багажа. Так…что тут у нас… видеокассеты? Танцы? Западная музыка?
– Нет, только индийские фильмы, больше ничего.
– Пятьдесят кассет индийских фильмов? – удивленно спросил таможенный офицер.
– Представьте себе, да, – ответил Саид.
– Доставайте, будем смотреть.
Все кассеты были вытряхнуты на стол таможенников, каждую вставляли в видеоплеер и включали, были проверены почти все кассеты.
– Удивительно…– ухмыльнулся иранец – вам настолько нравятся индийские фильмы? Но вообще-то там танцы, к провозу не положены.
– Мы договоримся…– снова замигал аж обоими глазами шустрый проводник.
В ход пошел блок «Мальборо» и не только. Таможенники сразу подобрели и пропустили нас к паспортному контролю. Пограничники быстро проштамповали афганские паспорта и стали недоуменно вертеть в руках мой красный паспорт.
– Что тут делает русская? «Она едет с вами?» —озадаченно спросили они.
– Это моя жена, у нее паломническая виза, – ответил Саид.
Пограничники скептически покосились в мою сторону: «Ну, проходите…»
Дорога в Мешхед.
После беломраморного Ашхабада приграничные иранские поселки показались мне совершенно убогими. Низкие неказистые дома, узкие улочки. В одном из таких селений к нам подбежали местные мальчишки и стали рассматривать как диковину. Афганцам эта картина была привычна, я же предпочла залезть обратно в машину. «Неужели весь Иран такой бедный?» – подумала я, и мы тронулись в путь.
На шоссе почти не было машин, и ехать было одно удовольствие. Первым городком на пути оказался Кучан. «Здесь очень сильные землетрясения», – прокомментировали мне. «А если Мешхед недалеко отсюда, значит и там трясет будь здоров…» – сделала я логический вывод и не ошиблась.
Сразу вспомнилось первое землетрясение в Ташкенте. Я сидела в комнате съёмной квартиры со старым советским сервантом, полным хрустальных фужеров и рюмок на стеклянных полках. Вдруг рюмки задребезжали, а люстра начала мерно раскачиваться из стороны в сторону. Я смотрела по сторонам и не могла сообразить, что происходит.
«Что ты сидишь как статуя! Выбегай на улицу!» – услышала я окрик мужа уже из подъезда. Афганцы гурьбой бежали по лестницам вниз. Пока я соображала, что к чему, толчки закончились, и все вернулись.
Под такие мысли мы въезжали во второй по величине город Ирана и столицу провинции Хорасан город Мешхед.
Мешхед, город знаний.
Въехав в город, я поняла, что он очень крупный. Мы ехали по направлению к центральной улице под названием «Бульвар имама Саджада», в честь сына имама Хоссейна и персидской царевны Шахр Бану четвертого шиитского имама Саджада (в переводе «колено-преклоняющийся»). Этот бульвар считается самым престижным районом города, и опальный зять Надери арендовал здесь трехэтажный особняк. Именно в этом доме мне выделили комнату, где я прожила с ребенком более двух лет, пока муж ездил по своим делам.
На момент приезда в Иран я неплохо владела дари, но была обескуражена тем, что не понимала буквально ни слова на фарси.
«Вы же говорили мне, что у вас с иранцами один язык! – возмущалась я – Тогда почему я понимаю только «салам»?!» В ответ мне предложили школьного учителя фарси.
Пришел маленький сухой старичок, давно вышедший на пенсию. Он приветливо улыбался, с интересом ожидая от русской вопросов. Я открыла текст на фарси и начала читать его с афганским произношением. Старичок аж подпрыгнул от неожиданности и замахал на меня обеими руками. «Стоп! Стоп! Стоп! – взвизгнул он – Так не пойдет!»
Я как лингвист опознала выражение его лица, точно такое же появлялось на лице Изольды Иосифовны, когда в институт приходили индусы и разговаривали со всеми на английском языке. При звуке их речи, ее сначала охватывала паника, потом она приходила в себя и начинала злобно шипеть, вполне серьезно угрожая, что своими руками удушит каждого, кто произнесет хоть один звук на английском, как это делали индийцы.
Поэтому я быстро сориентировалась и предложила начать все сначала. Учитель вздохнул с облегчением и вытащил учебник фарси для 1 класса школы.
Иранцы оказались самой образованной и умной нацией из всех виденных мною народов Средней Азии. Я училась у них всему – фарси, английскому по кембриджской системе, восточному этикету, стилю одежды, их невозмутимости, хитрости, мудрости и независимому мышлению, как губка впитывая все, что могла получить. Ходила на курсы каллиграфии, где писала тростниковой палочкой мудрые изречения, училась читать персидских поэтов и даже гадать по книге Хафиза.
За дочерью каждое утро приезжало школьное такси и увозило в начальную школу для девочек, под названием «Арман», то есть «мечта». Дочь училась хорошо, но афганская кровь не давала покоя, и она умудрялась вступать в потасовки со своими иранскими одноклассницами, из-за чего меня вызвали в школу.
Я вошла в школьный двор во время перемены. По двору носились стайки маленьких иранок в голубых халатиках с белыми платочками «магнэ» на голове. Одна стянула платок с головы другой и пыталась стукнуть ее об стену ограды. Я заметила нашу соседку Сапиду, с которой дочка ездила на такси в школу. Сапида, похожая на колобок, сидела за партой, выставленной во дворе и сосредоточенно жевала огромный сэндвич. «Сапида! Опять ешь!» – бросила я ей мимоходом. И в этот момент мимо меня вихрем пронеслась, вся обливающаяся потом моя семилетняя ханума. «Куда! Стоять!» – крикнула я ей, но она, даже не заметив меня, унеслась, нарезая очередной круг вокруг здания.
Учителя закрылись в учительской и далеко не сразу открыли дверь, несмотря на мой настойчивый стук. «У вашего ребенка слабая дисциплина. Просим провести с ней воспитательную беседу» – сказали мне.
Институт «Шокух»
Сама я, дабы не тратить время попусту, решила пойти на английские курсы в институт английского языка «Шокух». Сдав вступительный тест, я была определена в группу продвинутого уровня, где в основном проходили обучение школьные преподавательницы английского младших классов.
Основанный в 1950 году доктором Мохсеном Шокухом, институт «Шокух» являлся самым давним, финансируемым из частных источников иранским учебным заведением. Еще до Исламской революции 1979 года в стране существовали такие институты, как Иран – Америка (Iran America Society) и культурная ассоциация Великобритании (British Council), уровень преподавания в которых предполагал серьезную предварительную подготовку абитуриентов. Иными словами тот, кто туда поступал должен был уже владеть английским, что отсеивало львиную часть иранской молодежи.
«Отец английского языка» в Иране, так называли доктора Мохсена Шокуха, восполнил этот пробел и разработал свой собственный метод обучения английскому на родном для иранцев фарси. После восьми семестров занятий по его методике, основанной на грамматике, студенты переходили к продвинутым классам, преподаваемым уже на английском языке. Это проложило путь для подготовки широких масс иранской молодежи к сдаче международных экзаменов TOEFL и Proficiency, открывавшим новые возможности для работы за рубежом.
Для всех студенток был необходим строгий хиджаб, магнэ, халатик и брюки темных цветов. На первом этаже при входе в помещение стоял смотритель по хиджабу, который придирчиво осматривал облачение входящих студенток.
На улице стоял невыносимо знойный июньский день. Я шла на курсы в черном хиджабе и темно-синем магнэ, каблуки проваливались в размягченный солнцем асфальт. Слева от тротуара тянулась длинная бетонная стена, на которой синей краской было написано арабской вязью «правоохранительные силы», справа была автомобильная трасса, по которой медленно разъезжали на машинах местные кавалеры, улюлюканьем сопровождая цепочкой идущих в институт девушек. Устав от их окрикиваний, я чуть пробежала вперед, пристроившись в хвост к группе впереди идущих старшеклассниц, надеясь тем самым избежать персонального внимания назойливых ухажеров. Это мне удалось, так как иранки вступили с ними в словесную перепалку, а я спокойно шла у стены, предоставив им поле битвы. Вдруг характер беседы изменился, начали раздаваться хихиканья, и стайка девушек неожиданно развернулась и быстро расселась по задним сиденьям удачливых женихов. Те дали газу и исчезли, а я невольно остановилась, провожая взглядом исчезающие машины. Вздохнув, я поплелась дальше. Дойдя до входа в институт, я осторожно приоткрыла тяжелую дверь.
Смотритель хиджабов был на месте. Это был иранец лет пятидесяти, в неизменно клетчатой рубашке, с солидными усами и весьма грозного вида. Встав в линейку заходивших девушек, я ждала своей очереди, чтобы пройти мимо него. Иранец придирчиво осматривал входящих, явно выискивая к чему бы придраться.
– Волосы уберите! Что за яркий цвет платка! Не положено! – выкрикивал он. Некоторых модниц, несмотря на все их клятвы и заверения что больше этого не повторится, он с непреклонным видом разворачивал и отправлял домой переодеваться. Наконец дошла моя очередь и я, осторожно косясь на него, начала проходить мимо. Смотритель, сузив глаза, осмотрел мое одеяние и изрек на фарси:
– Носки! Джераб!
Я вздрогнула от неожиданности, но быстро сообразила, что если дам слабинку, то отправлюсь домой за носками под улюлюканье проезжающих машин.
– I don’t understand Persian! Я не понимаю фарси! – соврала я, невинно глядя прямо ему в глаза.
Смотритель не ожидал такого поворота и замешкался. Девчонки в очереди начали хихикать. Чувствовалось, что в голове иранца происходит настоящий мозговой штурм, и вдруг его мохнатые брови высоко взметнулись, будто он нашел выход.
– Эй, ханум! – позвал он девчонку, стоящую за мной, – Ну ка иди сюда!
Юная ханума выдвинулась из очереди и послушно посеменила к нему.
– Как по-английски будет «джераб»? – спросил он ее с важным видом.
– Socks, – тихо пискнула она.
– Как, как?! – наклонился он к ней.
– Socks! – уже громче пропищала она.
Смотритель с торжествующим видом развернулся ко мне.
– Ханум! Socks! Фахмиди?! Поняла?! – крикнул он мне прямо в ухо, будто иностранцы лучше понимают, когда им кричат в уши.
– Yes! Thank you! – улыбаясь, ответила я, и, кивнув головой, проскочила вперед.
Иранец, довольный своей находчивостью, милостиво кивнул мне в след, проявив тем самым великодушие и гостеприимство по отношению к легкомысленной иностранке.
Пробившись таким образом сквозь нелегкий кордон, я с опаской вошла в небольшую аудиторию, надеясь забиться куда-нибудь в дальний угол, но опоздала, так как все задние и средние ряды были уже заняты. Вздохнув, я села на первый ряд и полезла за тетрадками.
– Кто будет преподавателем? – спрашивала иранка за моей спиной свою соседку.
– Не знаю, какой-то новенький, говорят недавно приехал с Запада, – ответила та.
Скептически ухмыльнувшись, я продолжала копаться в сумке. Зашел преподаватель, иранец средних лет в очках с толстыми стеклами, одетый в серый английский костюм с красивой безрукавкой поверх тонкой белой рубашки. Войдя, он вежливо поздоровался и прошел к учительскому столу, выкладывая учебники на стол. Все ханумы, включая меня, в гробовой тишине рассматривали его с весьма критическими выражениями лиц, означавшими «это кто еще такой выискался нас здесь учить», к тому же было заметно, что он сильно близорук. Мне даже стало его немного жалко, так как он выглядел смущенным под рентгеновскими взглядами, сидящих перед ним школьных училок. Наконец, справившись со всеми учебными принадлежностями, он вышел к классной доске.
– Рад вас приветствовать, мои дорогие коллеги, на этом специализированном курсе, – начал говорить он по-английски. Услышав его речь, я перестала копаться в сумке, и застыла в одном положении с рваным пакетом чипсов в руке. Очнувшись, я осторожно оглянулась по сторонам и увидела, что сидящие вокруг училки подобно мне замерли как статуи и сидят, буквально вытаращив на него свои в три слоя накрашенные глазища. Перед нами стоял человек, владевший английским британским, без малейшего преувеличения, на каком-то совершенно гениальном уровне! В моем оцепеневшем мозгу даже пронеслась мысль, что будь здесь наша Изольда Иосифовна, то она наверняка прослезилась бы от умиления. Разговаривая, иранец весь преобразился. Уже не было заметно его близорукости, неловкости и стестнительности. Он говорил тихо, как обычно говорят сами англичане, у которых громкая беседа считается дурным тоном.
– Поэтому, я уверен, что мы с пользой потратим отведенное нам время, обмениваясь нашим профессиональным опытом, – закончил он и лукаво посмотрел сквозь толстые стекла очков на наши потрясенные лица.
Несколько мгновений все сидели не двигаясь. Первой пришла в себя та самая иранка, сидевшая за моей спиной, которая молча несколько раз ударила в ладоши. До меня дошло, что это значило, и я повторила за ней этот жест. Тут, похоже, поняли и все остальные, потому что вся аудитория начала ему апплодировать.
Иранец окончательно смутился и покраснел. Это было подобно приходу маэстро в оркестр, когда музыканты аплодисментами выражают восхищение и признание тому, кто наделен мистическим и уникальным талантом свыше. А толстые стекла его очков служили свидетельством той цены, которой далось ему это мастерство.
Афганцы говорили «если не бросишься в огонь, счастья не достигнешь», иранцы же говорили «не испытав страданий, клад не обретешь», кажется, они были правы и получение такого учителя было как раз таким бонусом за мое сумасшедшее безрассудство.
Искусство выживания.
По моим примерным оценкам, мне предстояло провести в Иране от трех до пяти лет. Три года при лучшем раскладе и пять при худшем. Внешне все выглядело вроде бы благополучно, ведь я жила в трехэтажном особняке, арендованным зятем мужа в центре Мешхеда, у нас были слуги и повара. Но за каждым моим шагом следили афганцы, а иранские спецслужбы следили в свою очередь за самими афганцами, и эта круговерть слежек изматывала несказанно. Вечерами я ходила вдоль стен большого двора, выложенного мелкой изразцовой плиткой, и смотрела в небо на пролетающие над головой самолеты, мечтая, что когда-нибудь и я сяду на самолет и улечу отсюда.
Я вспоминала, как когда-то в институте, нам рассказывали о пользе полного погружения в языковую среду изучаемой страны. В теории это выглядело довольно привлекательно, но на практике было довольно страшно. Все вокруг говорили на фарси и дари, включая собственного ребенка. Муж практически не появлялся в стране, курсируя где-то между Узбекистаном и Афганистаном. Родственники, с которыми я жила, являли собой весьма специфическую среду семьи полевого командира, где в качестве единственного развлечения я могла вдоволь наслушаться рассказов о буднях партизанской войны и методах допроса пленных, от которых волосы вставали дыбом. И в таком окружении мне предстояло жить неопределенное количество лет.
Сначала меня охватила паника, которая длилась некоторое время. Потом я поняла, что паника – дело бесполезное, надо создавать себе систему выживания в данной ситуации. Для этого я купила себе толстую тетрадь и разделила чистый лист на две части. Слева я написала все то, что меня пугает, благо по-русски читать никто не мог:
«Я одна с ребенком в чужой стране в семье опасного человека на годы; скоро я разучусь говорить на родном языке; вокруг постоянная двойная слежка; я живу во втором после Кума иранском религиозном шиитском центре, да еще в семье полевого афганского командира».
Написав это, я перестала писать, так как мне вообще стало дурно. Я перешла на сторону, где должна была изобразить положительные моменты ситуации. Положительное никак не приходило в голову, и я решила выйти погулять, как я это называла, «по периметру», так как высокие кирпичные стены вокруг дома очень напоминали тюремные. Побродив вдоль стен, я поборола очередной приступ паники и вернулась к своей таблице. Итак, что я имею из преимуществ:
«Я не обременена бытовыми и денежными проблемами; ребенок учится в иранской школе; даже если мне удастся когда-нибудь уйти из этой семьи, пара восточных диалектов мне не помешает; по поводу слежки, веди себя естественно и натурально, тогда ни те ни другие не будут на тебе концентрироваться; когда не можешь больше слушать женские бредни или военные байки, старайся под разными предлогами уклоняться от присутствия, если же это невозможно, то сиди, но не слушай; сделай себе максимально занятый распорядок дня, чтобы каждый день выходить из дома; представь себе, что ты приехала на языковые курсы фарси в страну изучения».
После этого я нарисовала в тетради табличку с числами текущего месяца, назвав ее «Система преодоления одного дня», где поставила себе за ежедневную цель – преодоление одного текущего дня. Дожив до вечера, я ставила себе плюс, что цель достигнута и вычеркивала крестиком прошедший день.
Помимо этих психологических проблем настоящим вызовом для меня стало ежедневное общение с иранцами. К моему удивлению, иранцы оказались абсолютно не похожими на афганцев. Можно сказать, эти две национальности были полной противоположностью друг другу, несмотря на казалось бы общую языковую принадлежность, хотя и язык друг друга они понимали довольно плохо, в особенности мой убойный хазарейский диалект.
Я привыкла к общению с афганцами, которые в основной своей массе были довольно открытыми и искренними в суждениях, в то время как иранцы, похоже, даже не представляли себе, что такое возможно даже чисто теоретически. Более того, открытое выражение своих мыслей считалось у иранцев признаком придурковатости, и они смотрели на такого человека с недоумением и сочувствием.
Если на афганца можно было довольно легко воздействовать и выводить в нужное тебе русло, то с иранцами этот фокус не проходил никогда, и опять я натыкалась на недоуменный взгляд, удачно списывавший все мои неуместные попытки на то, что приехала то ли русская, то ли афганка и похоже совсем ничего не соображает, что в принципе соответствовало действительности.
Поделиться книгой: