Последнее письмо

Старик никак не реагировал на молодого человека, и тот помахал ладонью перед его лицом. – Эй, ты меня слышишь? Ты коммунист? – старик по-прежнему смотрел в одну точку.

– Не понимаешь? – Хельвиг навел на него указательный палец и сделал вид, будто прицеливается.

– Руки вверх! Ты что, глухой? – Эрнст повернулся к товарищу.

– Послушай, Шаппер, как ты думаешь, что он ест? Траву эту, что ли? – солдат щелкнул пальцем по сухому венику на стене. Вниз с шорохом посыпались листья.

– И сколько ему лет? Я думаю, девяносто или все сто. А может, он вообще не ест? – Хельвиг опять хохотнул, довольный своей шуткой.

Шаппер, окутавшись дымом, молчал. Эрнст, не стесняясь, разглядывал хозяина этого убогого жилища.

– Йохен, смотри какие у него шикарные валенки! В таких никакие морозы не страшны. – Молодой человек с восхищением уставился старику на ноги. – Послушай, дед, какой у тебя размер? Давай меняться!

Когда Хельвиг нагнулся и бесцеремонно стащил со старика валенки, Шаппер не выдержал и прикрикнул на товарища:

– Да что на тебя нашло, Эрни? Оставь деда в покое! Посмотри, у него и так ничего не осталось! А ты собираешься забрать последнее!

Хельвиг выпрямился и удивленно посмотрел на друга:

– Я не собираюсь забирать, я хочу поменяться! Он все равно никуда не ходит, зачем ему такая обувь? Я отдам ему ботинки, – с этими словами Эрнст приложил подошвы чужих валенок к своим ногам и разочарованно воскликнул: – Черт! Они же огромные, размера на два больше моего! – Затем он повернулся к товарищу и, внезапно изменив тон, гаркнул: – Ефрейтор Шаппер! Ты забываешь, что идет война, а у меня постоянно мерзнут ноги! Я солдат и мне надо воевать! Понимаешь? Воевать, а не трястись от холода! Я приказываю тебе подобрать сопли и перестать ныть! Ясно? Выполнять! – и Хельвиг снова прыснул, довольный собой.

– Но ведь ты воюешь не с ним, Эрни! Этому старику достаточно страданий. – Шаппер покачал головой, поднялся и начал собираться. – И потом, как ты поедешь? Они же тебе большие, ты растеряешь их по дороге…

Эрнст, все еще пребывая в образе унтер-офицера, продолжал:

– Отставить! Даже этот дряхлый дедушка из них не вываливается. А уж я, солдат величайшей армии мира – и подавно! – он перестал кривляться и спокойным тоном добавил: – Ботинки я себе еще раздобуду, а вот валенки…Ты же сам будешь у меня их просить. Только я еще подумаю, давать ли…

– Шут. Думать он будет. Давалка… Собирайся, уже темнеет, надо торопиться. – Йохен осторожно выбил свою трубку в пустую консервную банку, открутил мундштук, хорошенько продул его, завернул все в специальную тряпочку и аккуратно уложил сверточек в правый нагрудный карман кителя, над которым гордо распростер свои крылья германский орел.

Когда Эрнст выходил на улицу, он краем глаза заметил, как Йохен Шаппер, забрав со стола седельную сумку, вытащил из нее какой-то сверток и быстро сунул его старику в руки. Кажется, это был их последний паек. Но молодого человека это уже не волновало, до места оставалось рукой подать.

Солдаты взобрались в седла и скоро выехали со двора. Когда они покинули деревню, старик медленно поднялся, положил сверток на стол, босыми ногами прошаркал по грязному полу, кряхтя взобрался на широкий пОлок, повернулся к иконе и стоя на коленях начал креститься, отбивая торопливые поклоны. Его дрожащие губы повторяли одно и то же:

– Господи, прости их, грешных! Ибо не ведают, что творят…

Внизу, в сумраке убогого жилища, стояли прислоненные к порогу, раскисшие от тепла черные солдатские ботинки.

4

Дорога оказалась давно не хоженой и сильно заметенной. Иногда ее приходилось угадывать по еле различимым признакам. Но все же главным в ней было то, что она вела в нужном направлении. А это означало скорое возвращение. Отдохнувшие лошади бодро разгребали копытами небольшие сугробы. Дорога петляла. Она, то извилистой просекой врезалась в лес, то выскакивала на открытое место. Синие сумерки уже зажгли в небе первые холодные звезды. Горизонт над лесом бледно подсвечивался всполохами далекого пожара. С наступлением темноты всполохи становились все ярче. Периодически откуда-то доносились приглушенные расстоянием хлопки выстрелов. Эхо долго кружило их по лесу.

Ехали молча. Эрнст Хельвиг, довольный удачным днем, находился в приподнятом настроении. Ступням было тепло. Единственное, что его сейчас заботило, это как не потерять валенки. Они действительно плохо держались на ногах и постоянно норовили соскользнуть. Ехать в них было неудобно, но солдат терпел.

К ночи мороз усилился. Эрнст плотнее перемотал шарф и поднял задубевший капюшон. По всем расчетам, они уже должны быть на месте. Казалось, еще немного, и впереди появятся посты их подразделения. Но за очередным поворотом тянулась все та же лесная просека, которая заканчивалась следующим поворотом. Хельвиг смотрел на покатую спину товарища, мерно раскачивающуюся в седле. От самой деревни Йохен Шаппер не проронил ни слова. Сейчас, в сумерках, он еще больше походил на безмолвную мумию, забинтованную до самых глаз.

Чтобы привлечь внимание товарища, Эрнст тихонько свистнул. Йохен не реагировал. Конечно же, он все слышал, но мысли его были заняты другим. Ефрейтор прокручивал в голове недавние события. Он вспоминал сгоревшую деревню. Вспоминал заметенные снегом дворы, поваленные заборы, высокие печные трубы, казавшиеся неприлично голыми вне стен домов. Вспоминал остовы сараев и какие-то обломки, торчавшие из сугробов. Во время пожара крыши домов обрушились внутрь комнат, похоронив под собой всю нехитрую утварь и простую деревенскую мебель. Иногда среди черных головешек можно было разглядеть гнутые металлические спинки кроватей. В черном обугленном проеме одной из стен на ржавой петле висела оконная рама, белая краска на ней вспучилась и пошла пузырями. Прогорклый запах гари витал над разоренной деревней. Когда ее охватило пламя, люди не бросили свои дома. Несколько часов они боролись с огнем, помогая друг другу и спасая все, что еще можно спасти. Но деревня сгорела. Жить стало негде. Поняв это, люди ушли. Черные от копоти, отравленные дымом, они брели по дороге. Повсюду на их пути встречались лишь скелеты деревень и осиротевшие жители, идущие в неизвестность.

Йохен вспоминал старика и его убогое жилище. Солдат злился на себя за то малодушие, с которым он принял кривлянья Хельвига. Злился за унижение, которое он допустил в хижине. Шаппер злился на себя, злился на своего товарища, злился на обстоятельства. А еще он вспоминал, как на богослужениях армейский капеллан в своей речи, обращенной к солдатам, неоднократно называл русских нацией богоборцев, а Россию – территорией без бога. Но всего два часа назад Йохен своими глазами видел русского старика, спасшего из огня икону…

На душе было тяжко. Боль и разрушения, царившие вокруг, Шаппер невольно проецировал на себя и своих близких. Каждый раз, испытывая необъяснимую тревогу, он задавался вопросом – в чем состоит его долг перед родиной здесь, на охваченной пламенем чужой земле? Почему чувство святости долга перед отчизной тем больше угасает в нем, чем дальше удаляется он от границ своего отечества? Почему с первых же километров чужих дорог понятие «священный долг» начало трансформироваться в нечто иное? С каждой сожженной деревней, встреченной на пути, с каждой семьей беженцев, торопливо сходящих на обочину при виде солдат, это понятие блекло, теряя свою убедительность. Так происходило до сегодняшнего дня. Сегодня Йохен Шаппер понял, что никакой долг не может заставить человека сжечь мирную деревню. На это способен только приказ, который отменяет любые нравственные обязанности, продиктованные совестью. Отныне – он обретает здесь силу и святость, превращаясь в непререкаемый закон. До недавнего времени, Йохен, как образцовый солдат, чтящий устав, не видел разницы между: «быть движимым долгом» или «быть движимым приказом». Но теперь эта разница казалась ему очевидной.

Вопросов было много. Ответов не было совсем, и это мучило. Йохен запутался в мыслях, он никак не мог найти выход из лабиринтов умозаключений. Обычно ему помогала в этом его трубка. Шаппер представил, как они приедут в расположение части, доложат о прибытии, как придут в землянку, как он сядет у печки, достанет трубочку и окутается дымом. Вот тогда все встанет на свои места. От этой мысли на душе стало немного легче.

5

Выстрелы в лесу прекратились. Теперь тишину нарушала только храпы лошадок да ребяческая возня Эрнста, который упорно пытался привлечь внимание своего товарища. Он пустил в ход последнее средство. Молодой человек сгребал снег с широких еловых лап и катал снежки. На сильном морозе комки выходили рассыпчатыми и до цели не долетали. Помучившись так несколько минут, Хельвиг не выдержал:

– Эй, Йохен, просыпайся! Хватит молчать. Скажи уже что-нибудь. Едем как на похоронах. Или ты все еще завидуешь моим новым валенкам?

– Нужен ты мне со своими валенками… – послышалось из-за спины Шаппера.

Эрнст обрадовался:

– Ну, наконец-то! Я уже решил, что ты оглох. Едет – молчит. На вопросы не отвечает…

– Зато от тебя покоя нет. Болтаешь без умолку! Пристал, как репей… – Ефрейтор поддал пятками в бока лошади, и та пошла расторопней. – Вот что, Хельвиг. Слушай приказ. Прекратить разговоры! Ты не в парке на прогулке, внимательнее смотри по сторонам!

Короткий разговор смолк. В сгустившихся сумерках лес придвинулся к дороге вплотную. Теперь он без боязни тянул свои темные ветви к людям, стараясь дотронуться до них кончиками ломких чувствительных пальцев. Эрнсту было неуютно молчать, но он держался, как мог. Солдат поглядывал на деревья, окружавшие его со всех сторон. Воображение рисовало дремучую чащу, населенную нелюдимыми и опасными существами, которые, таясь человеческого глаза, внимательно наблюдают за двумя всадниками, ожидая лишь удобного момента, чтобы броситься на них. Молодой человек представлял себя орденским рыцарем, призванным в эти земли для усмирения невежественных язычников. Представлял себя магистром, с острым мечом, покоящимся в ножнах, перекинутых за спину и с прикрепленным к седлу квадратным щитом. Он ощущал себя средневековым воином, закованным в тяжелую броню и окутанным белым плащом, расшитым накрест черной тесьмой. В таком одеянии ему были бы не страшны ни звериные когти, ни острые стрелы, ни даже вражеские пули…

Эти фантазии прервал встревоженный голос Шаппера:

– Внимание! Впереди кто-то есть.

Хельвиг притормозил свою лошадь и, вглядываясь в темноту, радостно произнес:

– Наконец-то добрались!

Вдоль дороги двигались тени. При появлении всадников, неясные силуэты быстро рассредоточились по обочинам и затихли. Эрнст громко и отчетливо прокричал пароль, после чего добавил :

– Здесь ефрейтор Шаппер и рядовой Хельвиг, рота связи, мы возвращаемся с задания, не стреляйте!

Из темноты что-то ответили. Но прежде чем Эрнст заподозрил неладное, он услышал резкий окрик Йохена:

– Это русские! Назад!

В то же мгновение темноту разорвала серия коротких вспышек. Одновременно с грохотом выстрелов отчаянно заржали испуганные животные. Лошадь Эрнста рванулась в сторону, встала на дыбы, и, скользнув по обочине, провалилась в придорожную канаву, занесенную снегом. Хельвиг не удержался в седле. Удар был оглушителен. Левое бедро обожгла пронзительная боль, дыхание застряло в горле вместе с криком. В глазах ослепительно сверкнуло, и мир погас.

Прошло всего несколько мгновений, и Эрнст снова открыл глаза. Ему показалось, что он пробыл без сознания целую вечность. Молодой человек утопал в глубоком сугробе. Снег был везде: в ушах, в носу, в глазах и даже во рту. Хельвиг давился снегом, пытаясь его выплюнуть. Легкие разрывал кашель. Солдат слышал страшный, нечеловеческий вой совсем рядом и не мог понять, что это такое. Беспомощно барахтаясь, Эрнст пытался найти точку опоры. При этом он все глубже погружался в белую трясину. Превозмогая боль, молодой человек стал делать загребающие движения руками, словно он находился в воде. Понемногу Хельвиг выбрался из канавы. Все это время выстрелы со стороны дороги не смолкали, не смолкал и страшный вой. Только перевернувшись на спину, Эрнст разобрался в происходящем. В нескольких метрах от себя, посреди дороги, он увидел лежащую на боку сильно вздрагивающую лошадь, которая в смертельной агонии лягала копытами воздух и издавала ужасные звуки. В тени ее силуэта прогремел выстрел, и молодой человек узнал своего товарища. Придавленный умирающим животным, он принял бой. Эрнст вспомнил об оружии, но карабина нигде не было. Солдат шарил руками вокруг, но находил лишь снег. Лес наполнился грохотом перестрелки. Пули тонко взвизгивали над самой головой, с тугими шлепками входили в тело хрипящего животного, звенящим рикошетом устремлялись к звездам. Когда выстрелы со стороны дороги прекратились, а лошадь Шаппера наконец затихла, Хельвиг позвал друга:

– Йохен, ты как? Потерпи немного. Я сейчас!

Чтобы подобраться ближе, Эрнсту необходимо было выползти на дорогу, но его словно парализовало. Непреодолимый страх удерживал молодого человека на месте. Он никак не мог оторвать себя от снега. Солдат слышал, как русские переговариваются между собой, и даже заметил какое-то движение совсем рядом. В этот момент Йохен выкрикнул:

– Эрни! Уходи! Слышишь? Уходи! Ты мне не поможешь… со мной кончено… Уходи! – это был не его голос. Шаппер мучительно выдавливал из себя слова, произнося их с тяжелым надрывом. Он хрипел, сдерживая боль.

Русские что-то прокричали в их сторону. В ответ Йохен выстрелил в темноту, наугад, положив винтовку на тушу мертвой лошади. После чего Эрнст опять услышал его страшный хрип:

– Эрни! Уходи! Эрни…

Хельвиг, словно во сне, стал медленно пятиться назад. Он делал это лежа на спине, взгляд его был направлен в сторону дороги. Солдат видел, как Йохен Шаппер трясущейся окровавленной рукой расстегнул подсумок и извлек оттуда обойму с патронами. Защелкнув ее в карабин, он снова положил оружие на неподвижный бок лошади. Когда из снега на противоположной стороне дороги поднялся темный силуэт, Шаппер выстрелил. Силуэт тут же исчез. Русские открыли огонь. Пули снова защелкали сбитыми ветками. Эрнст глазами, полными ужаса, таращился в темноту, озаряемую короткими вспышками. Каждая вспышка на долю секунды выхватывала из тьмы яркую неподвижную картинку, которая фиксировалась в памяти, словно черно-белая фотография. Вражеский выстрел. Вспышка. Картина наполовину срезана черным контуром убитой лошади – все, что перед ней, скрыто во мраке, все, что за ней, на мгновение вспыхивает белым. Белые стволы деревьев, ослепительный снег и неподвижно застывшие фигуры людей с поднятыми винтовками. Эрнст слышит, как Йохен быстро перезаряжает свой карабин – тонко звякнула, отскочив в сторону, стреляная гильза. Ответный выстрел. Картина меняется. Вспышка озаряет спину мертвого животного – теперь уже все, что за ним, погружается во мрак, а все, что перед ним, становится отчетливым и ярким, словно над лесом зажгли мощный прожектор. Вспыхнувший белым Йохен Шаппер, неестественно вывернувшись всем телом, одной рукой сжимает карабин, второй рукой упирается в окровавленный снег, стараясь удерживать себя в сидячем положении. Ног не видно, они придавлены серой бесформенной массой. Лицо солдата искажено от боли, его профиль неузнаваем. Через мгновение все снова погружается во мрак. До следующего выстрела.

Эрнст, всхлипнув, прошептал: «Прости меня, Йохен!» Затем молодой человек перевернулся на живот и быстро пополз к лесу. Он все еще слышал голос Шаппера, обращенный к нему:

– Эрни! Уходи! Слышишь меня? Уходи… – Теперь он стрелял без остановок, делая перерывы лишь для того, чтобы вставить новую обойму. Русские перестали ему отвечать. Эрнст полз вперед, не обращая внимания на боль. Его сознание фиксировало каждый выстрел, сделанный товарищем. Кажется, молодой человек даже считал их вслух:

– Один, два, три, четыре, пять. Следующая обойма. Один, два, три… – Эрнст не мог понять, почему Йохену не отвечают. Когда солдат в очередной раз обернулся, дороги уже не было видно. Но она все еще находилась рядом. Понимая это, Хельвиг продолжал упорно ползти вперед. Он вздрагивал каждый раз, когда ночь разносила по округе звук выстрела. Очередное эхо, пролетев над ним, заплутало в лесном лабиринте без возврата. Все стихло. Эрнст замер. С минуту он прислушивался. Ему сильно мешали гулкие удары сердца. В какой-то момент молодому человеку почудилось, что вблизи хрустнула ветка. Хельвига охватила паника. Он рывком поднялся и, сильно прихрамывая на левую ногу, бросился в ночную чащу. Солдат бежал вперед, не разбирая дороги, ветки яростно хлестали его по лицу, стволы деревьев внезапно вырастали перед ним, а кусты норовили спутать ноги. Он падал, полз, вставал и снова падал. Несколько раз молодой человек скатывался в овраги, сверху на него обрушивались лавины снега, и он задыхался в снежной пыли. Так продолжалось долго. Эрнст потерял счет времени. Наконец, обессилев совсем, он упал и больше не смог подняться…

6

– Господи, помоги мне! Господи, не оставь меня! Господи, дай мне сил! Эрнсту Хельвигу больше не к кому было обратиться. Очнувшись ночью посреди чужого, занесенного сугробами леса, раненый, истекающий кровью человек был обречен на гибель. Эрнст понимал – спасти его может только чудо. Но сидеть в ожидании бессмысленно: вряд ли его начнут искать так быстро. Вряд ли его вообще станут искать здесь. Дело в том, что патруль связи обязан двигаться по строго заданному маршруту. Если звено не вернулось, то по его следам отправляется поисковый отряд, который действует исключительно в границах района патрулирования. Вчера, возвращаясь с задания, Хельвиг и Шаппер отклонились от своего маршрута. Утром поисковая группа, как и положено, пройдет вдоль линии связи, проверит сопряженные с ней просеки и, не обнаружив ничего подозрительного, повернет назад. Углубляться в лес никто не станет.

Эрнст обхватил руками голову и застонал. Роковая ошибка сократить путь обернулась гибелью товарища. Теперь она может стоить жизни ему самому.

– Нет! Только не здесь, не так! – Хельвиг начал судорожно себя ощупывать. Во внутреннем кармане кителя лежали два перевязочных пакета, он их извлек. Срезав брючину маскировки, солдат нащупал на ватных штанах пулевое отверстие – ткань вокруг него была влажной от крови. Сложив отрез в несколько раз, Эрнст наложил полотно поверх ватников, и, морщась от боли, туго перевязал место ранения бинтом. Отдышавшись, он выдернул из снега сухую ветку, отломал пару ровных палок, и, примотав их к ноге, зафиксировал коленный сустав. Осталось найти шест для опоры и можно начинать выбираться. Эрнст обнял ствол ближайшего дерева и медленно поднялся. Испытывая сильное головокружение и тошноту, молодой человек некоторое время стоял, прижавшись щекой к шершавой коре. Когда мир перестал вращаться, Хельвиг огляделся. Высоко в ночном небе сиял мощный прожектор луны. Солдат отчетливо видел извилистую вереницу следов, которая петляла между деревьев. Двумя чернильными пунктирами, небрежно нанесенными на поверхность изогнутого листа, она ныряла в темный распадок и исчезала в застывшей синеве. Путь к спасению лежал по этим следам. Эрнст оттолкнулся от дерева и направился к распадку, но, не сделав и ста шагов, остановился. Перевязка и поиск посоха отняли много сил. Только сейчас он вспомнил о своей лошади. Испуганное животное бежало, подгоняемое грохотом перестрелки. На всякий случай и без особой надежды Эрнст несколько раз выкрикнул ее имя. Никто не отозвался на его слабый зов. Даже эхо не ответило ему, не сумев подобрать ноты отчаяния, прозвучавшие в одиноком голосе.

Сквозь непрерывный шум в голове, молодой человек пытался сосредоточиться на мысли о возвращении. Но вместо этого перед глазами снова сверкали вспышки, обжигая душу недавно пережитым ужасом. Он вспоминал искаженное болью лицо Йохена Шаппера, который из последних сил стрелял в темноту. Палил наугад, не пытаясь ни в кого попасть, вызывал огонь на себя, чтобы дать возможность спастись своему товарищу. В ушах звучал его страшный хрип: «Уходи, Эрни! Слышишь? Уходи…» Вспоминались чужие голоса поблизости и темные застывшие фигуры, полусогнутые, словно перед броском. Хельвиг размышлял: «Сколько их было? Пять-шесть, не больше. Скорее всего, разведчики. Ночная вылазка. Они направлялись в сторону сгоревшей деревни. Повстречав нас, действовали открыто, уверенно, будто знали: никто не придет к нам на помощь. Лес их дом. Они знают его наизусть. Они способны появиться внезапно, словно ниоткуда, а затем раствориться, исчезнуть в никуда. Будь моя винтовка при мне, все могло сложиться иначе. Я бы дал им бой. – Эрнст пытался найти оправдание своим действиям. – Что я мог предпринять? Едва придя в сознание, раненый, оглушенный, беспомощный, чем я мог помочь Шапперу? Мы оба были обречены на гибель. Йохен сделал свой выбор. Он приказал мне спасаться, и я не мог ослушаться. Мне пришлось уйти. Я был вынужден оставить его там, на дороге…»

В памяти мелькали ветви, кусты, деревья и снег, который Хельвиг судорожно рыл руками… Как далеко ему удалось забраться в лес, Эрнст не знал. Он пытался и не мог вспомнить, куда делось его оружие, где он потерял свои варежки и в каком сугробе остались замечательные русские валенки. Солдат посмотрел на ступни с примерзшими к портянкам комками снега и всхлипнул. Он еще находил в себе силы жалеть о потерянных вещах. Йохен оказался прав, предупреждая, что эта обувь не будет держаться на ногах и слетит при первой же возможности. Надо было слушать товарища. Теперь от ступней вверх по ногам крался коварный холод. Эрнст срезал ножом вторую штанину маскировки и, разделив ее на две части, намотал белые полоски поверх портянок. Затем, Хельвиг сжал ладони в кулаки и поднес их к лицу, чтобы согреть дыханием. Перед глазами нелепо топорщились скрюченные пальцы пустых шерстяных перчаток. Эрнст не чувствовал подбородка и щек, лицо онемело от стужи, и только кончик носа изредка прокалывали ледяные иглы. Боль в ноге немного успокоилась. Тело пробивал озноб. Молодой человек со страхом подумал, что мороз уже начал свою смертельную игру с ним. От нестерпимого холода его мог спасти только огонь. Солдат несколько раз тщательно проверил карманы, пока не убедился: костра разжечь нечем. Оставался один выход – идти без остановок. Обеими руками опираясь о палку, тяжело бороздя снег, Хельвиг медленно двинулся вперед.

7

Солдат брел в сугробах, с тихими стонами волоча раненную ногу, и вспоминал другой, непостижимо далекий лес: благоустроенный и живописный, удобный и безопасный, словно городской парк. Подобно праздничному пирогу тот лес был разрезан просеками на множество равных частей. Его просторные и светлые чащи являлись излюбленным местом для загородных прогулок горожан. Они съезжались сюда по выходным, чтобы побродить между желтыми сосновыми мачтами, послушать эхо звонких голосов или посидеть под раскидистыми дубовыми кронами. В будние дни шумные бригады лесников регулярно выпиливали здесь старые и больные деревья, собирали и жгли сухие сучья, расчищали завалы. Молчаливые и деловитые егеря обустраивали лесные опушки наблюдательными вышками, а небольшие полянки – кормушками для животных. Вдоль песчаных дорог, усыпанных сухими еловыми иглами, располагались уютные беседки для отдыха, а на лесных перекрестках несли свою службу дорожные постовые – аккуратно пронумерованные гранитные столбики. В таком лесу невозможно было заблудиться. Все его тропы вели к большому каменному дому, к лесному трактиру, где за умеренную плату уставшему путнику всегда предложат отдохнуть и отобедать.

Здешний лес не имел ничего общего с тем, привычным. Дикий, неопрятный, предоставленный сам себе, живущий по своим дремучим законам, он нависал, давил, забирал силы. Эрнст понял, что надолго его не хватит. Снежный лабиринт, полный непроходимых препятствий и ловушек, словно повинуясь законам жанра, уводил молодого человека все дальше от спасения. Очень скоро он обнаружил, что единственная путеводная нить – его собственные следы, в нескольких местах пересекают друг друга. Вчера, находясь в объятиях страха, Хельвиг петлял, словно заяц, чертил на снегу «восьмерки», пытался запутать преследователей, пустить их по ложному следу. Теперь он плутал сам. Это походило на жестокую шутку судьбы. Дикий зверь, спасаясь от погони, всегда ищет укромное место, чтобы залечь, спрятаться, отсидеться в безопасности, переждать облаву. Эрнст нашел такое место. Инстинкт самосохранения завел его в самый дальний уголок непролазной глуши, попасть в который гораздо легче, чем выбраться обратно.

Местами снег лежал по пояс. Каждый шаг давался с титаническим трудом. Силы расходовались неудержимо, капля за каплей, как и кровь, сочащаяся из раны. Теперь приступы головокружения и слабости следовали постоянно. Идти без остановок становилось немыслимым. Эрнст все чаще нуждался в отдыхе. Многослойная одежда сковывала движения, деревянный посох превратился в увесистый стальной лом, ремни душили тугими объятиями, подсумки, полные патронов, тянули вниз. Хельвиг решил от них избавиться.

– Все равно от вас никакого толка! – Он отстегнул один подсумок и бросил его в снег. – Винтовки нет, стрелять мне не из чего…

И тут молодого человека осенило. Он даже удивился, почему эта простая мысль не пришла к нему сразу: ведь патроны наполнены порохом, который способен дать ему огонь.

– Черт, как я мог забыть! Порох – это костер, это тепло! Я смогу отдохнуть и согреться. Я смогу пережить эту ночь! Вы слышите? – обращаясь к громадам елей, солдат погрозил в темноту кулаком. – Еще не все потеряно! Я обязательно выберусь отсюда!

Эрнст с воодушевлением стал расчищать место для костра. Он копал снег до тех пор, пока не уткнулся в сплетение смерзшихся веток и листьев. Не отвлекаясь на боль и усталость, молодой человек ползал по снегу, нащупывая и обламывая еле различимые в темноте тонкие сухие веточки – лучшую пищу для слабого новорожденного огня. Затем он подготовил сучья потолще и уложил все это на дно снежной ямы. Для растопки требовались тонкие лоскутки березовой коры, кусочки сухой ткани или бумага. Хельвиг запустил руку за пазуху и достал небольшой конвертик – свое письмо, не отправленное домой. Разгладив сложенный лист, Эрнст разорвал его на несколько узких полосок, которые тут же свернулись в кольца.

«Ничего, я напишу другое. Вот только доберусь до своих… – бумажные колечки солдат бережно сложил поближе к сухим веткам. – Я напишу о своих приключениях, о непроходимых снегах, о жутком холоде и о чудесном спасении. – Хельвиг извлек один патрон из обоймы, с помощью ножа удалил пулю, отсыпал половину пороха и вставил в гильзу пыж из скрученной бумаги. – А может, после госпиталя меня отправят домой. Вот будет радости! Мама накроет стол в гостиной, а отец наденет свой выходной пиджак с наградной планкой. К нам соберутся все родственники и соседи, младший брат Вилли будет слушать меня открыв рот, а маленькая Анна, осмелев, попросит взять ее на руки…»

Эрнст представил крыльцо своего дома. Память рисовала его в мельчайших деталях. Три потертые каменные ступеньки, литые чугунные перила с деревянными накладками, отполированными множеством рук. Широкое полотно двери с медной изогнутой ручкой и прорезью для почты. Вокруг замочной планки большое вытертое пятно. Отец постоянно подкрашивал это место, но оно вытиралось снова. Молодой человек отдал бы всё, чтобы еще раз прикоснуться к заветной дверной ручке, нажать на нее, услышать, как щелкнет пружинка в недрах замочного механизма, толкнуть тяжелую дверь и ощутить знакомый с детства, неповторимый запах дома.

Но случись такой торг, и отдать Эрнсту было бы нечего. Разве что жизнь…

Гильза в очередной раз выскользнула из нечувствительных пальцев. Солдату никак не удавалось попасть в капсюль. Хельвиг то и дело бил тяжелой рукоятью штык-ножа себе по руке, промахивался, попадал по краю охолощенной гильзы, та выпадала, он ругался, поднимал ее, сдувал налипший снег и опять бил себя по руке. Эрнст уже не боялся, что взрывом пороха ему поранит пальцы, он молил только об одном: «Господи, дай мне шанс! Пусть она выстрелит, пусть подожжет эту бумагу! Прошу тебя! Хотя бы один шанс! Я сделаю все, что ты хочешь. Я сам пойду к нашему капеллану и буду помогать ему на службах. Я буду молиться день и ночь, только дай мне шанс!»

В какой-то момент удар оказался точным, и в морозной тишине раздался хлопок. Воспламененный порох, стремясь вырваться из запертого пространства, выстрелил бумажным пыжом, и разорвал его в клочья. Огненная струя ударила в землю, и опалив бумажные кольца, разметала их в стороны. Тонкие веточки остались не тронутыми. Напрасно молодой человек пытался собрать тлеющие лоскутки вместе, напрасно накрывал их сухими щепками и пытался раздуть огонь. Его усилия были тщетны. От частого, глубокого дыхания голова закружилась, сознание начало ускользать, и сквозь наползающую пелену Эрнст видел, как один за другим гаснут, тихо умирают, красные огоньки, словно закрывают свои глаза безнадежно далекие звезды.

8

Это письмо не было похожим ни на одно из предыдущих. Теперь Эрнст рассказывал только правду: без юношеской бравады и напускного героизма, без патриотического восторга и презрения к врагу. Он писал о том, как здесь тяжело и страшно. Он писал о своих истинных чувствах и переживаниях. Он писал так, чтобы родные знали всё. Знали и рассказывали другим. Он не боялся, что письмо прочитает военная цензура. Он знал: цензура не коснется этого послания. Ведь молодой человек писал его в своем сердце.

Эрнст словно бы стоял на месте, а мимо него медленно проплывали укрытые белыми простынями пирамиды. Своими вершинами они гладили темное ночное небо. Ели и сосны, будто понимая, что они тоже являются участниками боев, облачились в снежные маскировочные костюмы. Отныне линия фронта пролегала сквозь них. Где-то там, за плечами лесного воинства залитая лунным светом растянулась с юга на север тысяча километров изрытой траншеями земли. Тысяча километров земли, перепаханной артиллерией и бронетехникой. На ней застывшие в напряженном ожидании минометы и накрытые чехлами пушки, пулеметные гнезда и наблюдательные пункты, вкопанные в мерзлую землю танки и замаскированные зенитные батареи, сотни тонн колючей проволоки и тысячи квадратных километров минных полей, груды боеприпасов и тысячи тонн продовольствия. Миллионы людей в военной форме. Люди в траншеях и в землянках, люди, прильнувшие к прицелам и склонившиеся над картами, люди, греющие руки у огня, и люди, сжимающие оружие. Люди, готовые умереть, и люди, цепляющиеся за жизнь. Люди, люди, люди… Люди в белых маскировочных костюмах, осторожно ползущие по снегу мимо людей, давно превратившихся в замерзшие снежные холмики на узкой нейтральной полосе. И посреди всего этого, утопая в сугробах, брел солдат, который чувствовал себя оторванным от воюющего человечества и выброшенным в ледяную пустыню за пределами мировой бойни. Теперь у него была своя линия фронта и своя битва. Эрнст шел, размышляя о последнем письме домой, он представлял, каким бы оно должно быть. Молодой человек перебирал события, о которых ему хотелось бы поведать своим близким. И теперь это были истории, о которых вообще не принято рассказывать:

«…я помню, как плакал бедняга Эккард, когда ему ампутировали отмороженные пальцы на ногах. Как бывалые ветераны называли его сопляком и счастливчиком за то, что он так легко отделался. Они восклицали: «Подумать только, всего лишь несколько пальцев! Ничтожная цена за то, чтобы снова увидеть родных! Не плачь, глупец, война для тебя окончена – ты едешь домой!»

Мы подозревали этих вояк в издевке, так как не понимали, чему здесь радоваться. В дальнейшем у меня произошла короткая встреча с одним из них. Я помогал раненым грузиться в машину. Их везли на аэродром и оттуда в глубокий тыл. Мой давешний знакомый из тех, что насмехался над Эккартом, был здесь. Вместо ноги у него из-под шинели торчал белый забинтованный обрубок. Но, как ни странно, этот солдат постоянно шутил и выглядел вполне счастливым. На прощание он крикнул: «Только не вздумайте меня жалеть. Очень скоро вы будете мечтать о свободном местечке в этом кузове. Да, я потерял ногу, но сохранил жизнь. И поверьте мне: десятку железных крестов я предпочту вот эти деревянные костыли и клочок бумаги о ранении – мой пропуск домой!»

Машина тронулась, люди в кузове качнулись, кто-то застонал, а этот странный человек еще долго размахивал над бортом своими костылями».

Эрнст снова потерял сознание. Чувствуя приближение обморока, он ткнулся лицом в зеленую стену. Еловые ветви поддались, и молодой человек рухнул под широкий хвойный «подол», слепо обняв руками землю, укрытую сухим лапником. Находясь уже по ту сторону реальности, Хельвиг ни на минуту не останавливался, он упорно продолжал рассказывать свою историю:

«…мы были очень напуганы и не знали, что делать. Они появились внезапно. Мы прозевали их приближение, и эти люди выперли из леса прямо на нас. Несколько человек: грязные, заросшие, одетые в летние шинели, за плечами винтовки. Шесть к четырем: счет не в нашу пользу. Передвигались русские солдаты с трудом, измотанные длительным голодом и жестокими морозами, черные и худые, они были похожи на тени. Но даже в таком виде они произвели на нас сильное впечатление. Мы стояли и молча смотрели друг на друга. Впервые я видел врага так близко. Думаю, мои товарищи тоже. Скорее всего, эта горстка красноармейцев с осени бродила по лесам, выходя из окружения. Среди них был тяжело раненный, сам он идти не мог, и его поддерживали товарищи. Мы ощерились карабинами, но стрелять не решались. Находясь в каком-то оцепенении, мы просто смотрели на них и ждали, что будет дальше. Тогда я впервые ощутил настоящий страх. Меня словно схватили за горло. Сердце судорожно дернулось и замерло. Нет, не остановилось, а именно замерло, затаилось, онемело от ужаса. Живот скрутило узлом, а ноги ослабли. Я был на грани обморока. Мир сжался до размеров тесного тоннеля, из которого на меня смотрели несколько черных винтовочных стволов. Мне предстояло шагнуть навстречу застывшим в готовности силуэтам, навстречу горящим ненавистью глазам, навстречу своей смерти… Я плохо помню, что было дальше. Когда наваждение прошло, дорога перед нами была пуста. Русские ушли. Мы еще долго стояли на месте, озираясь и прислушиваясь. Словно не веря в произошедшее. А потом меня вывернуло наизнанку. И, кажется, не меня одного…»

Когда Эрнст в очередной раз очнулся, то обнаружил себя лежащим под широким еловым куполом. Перед его глазами вверх устремлялся мощный, в полтора обхвата ствол, подобно оси гигантского колеса усеянный по кругу длинными, обвисшими под тяжестью снега деревянными спицами. Сквозь сплетение мохнатых лап пробивался тусклый свет. Словно разведенная в синих чернилах кислота, он медленно проедал плотную сеть ветвей, ядовитыми каплями стекал вниз и, не достигнув земли, застывал на коре вязкими смоляными дорожками.

«Вот и утро, – одинокая мысль медленно вплыла в сознание и, не задев никаких чувств, поплыла себе дальше. – Кажется, я собирался куда-то идти. Но куда и зачем? Боли нет. Как хорошо просто лежать и ни о чем не думать».

9

«Если вспоминать о чем-то хорошем, то, пожалуй, это только письма из дома. Правда, были еще вечера. Особые, которые выдавались нечасто. Когда все совпадало самым удачным образом. Когда над близкой линией фронта повисало редкое затишье. Когда мы возвращались с задания без происшествий. Когда все отделение собиралось в землянке, и Шаппер объявлял, что ночных нарядов на сегодня не предвидится. Замершие и уставшие, мы скидывали с себя верхнюю одежду и начинали толкаться за место у печки, где блаженно впитывали тепло и неспешно делились новостями. Потом мои товарищи развешивали одежду для сушки, попутно выбирая дежурного по хозяйству. За ужином кто-нибудь обязательно выкладывал на стол запасы из домашней посылки, и под одобрительные возгласы Шаппер разрешал принять «по несколько капель». Это были хорошие вечера. Солдаты много шутили, смеялись, дурачились, рассказывали истории из довоенной жизни, строили планы. На какое-то время мы становились самими собой. После ужина было особенно уютно бок о бок разлечься на досках, накрытых матрасами, и, засыпая, слушать веселые потрескивания углей и тихие завывания ветра в печной трубе.

Я вспоминаю один из таких вечеров, который, впрочем, закончился как-то уныло. Плотно поужинав и немного подогрев себя горячительным местного производства, мы расползлись по скамьям и полкам. Кто-то из солдат устроился за освободившимся столом писать родным, кто-то занялся подшивкой амуниции, кто-то проверкой и чисткой оружия, кто-то грел воду для вечернего моциона. Я блаженно вытянулся на самодельном матрасе, набитом сухой травой, и в полудреме слушал, как разглагольствует весельчак Ульф.

– А хорошо, если бы все войны прерывались с приходом зимы. Наступили холода и все, приказ: по домам. И только попробуй ослушаться! Ну а весной, если угодно, можно продолжить.