Я вернусь

На месте нынешней мэрии находилось двухэтажное деревянное здание. Это было наше училище. Учились мы старательно, не пропускали занятий. Но как бы не интересно было в Якутске, вечерами я всегда вспоминал родных, гадал, что они сейчас делают.

А между тем жизнь текла размеренно, своим чередом. Я тогда, как и все кто меня окружал, не думал и не догадывался, что на нашу страну надвигается большая беда – война.

Часть II. Война

Глава 1. Сорок первый

Наступил 1941 год. К этому времени я уже привык к городской жизни, учебе, друзьям. Во время летних каникул, вопреки большому желанию, я не мог поехать домой, потому остался в городе.

День начала войны помню, как сейчас… Проснувшись в отличном расположении духа, я позавтракал, съев приличный кусок хлеба с маслом. Кругом было необычайно тихо, все куда-то ушли. Потом я оделся, вышел из дома и пошел гулять. В городе было непривычно пусто. Напротив нынешнего здания Министерства внутренних дел висел большой красный плакат. На надпись я не обратил никакого внимания.

На улице Орджоникидзе напротив репродуктора толпился народ. Все стояли, устремив глаза на репродуктор, откуда звучал размеренный, суровый голос Молотова: «22 июня фашистские захватчики вероломно напали на Советский Союз». И тут я вспомнил кумачовый плакат, на котором было написано: «Смерть фашистским захватчикам!». Все люди молчали, забыты были все дела: кто куда шел и зачем… Весь народ разом преобразился. Не стало ни улыбок на лицах, ни сияющих глаз. Война! Началась война.

С этой поры с пропитанием в Якутске стало очень тяжело. Сразу ввели карточную систему. Вся наша стипендия уходила в фонд обороны страны. Но никто не сетовал, не роптал. Нам, приезжим деревенским мальчишкам, в такую суровую пору жить в городе стало невозможно. Закрылись ранее распахнутые двери горожан, никто более не нуждался в наших нехитрых услугах, да и платить людям за работу было нечем. Все голодали.

Глава 2. Доброволец

Но гораздо больше, чем пищи наши юношеские сердца жаждали попасть на фронт. Я бредил армией, рвался на войну с первых минут начала Великой Отечественной.

25 июня я пошел в военкомат, чтобы записаться добровольцем. Мне тогда было семнадцать лет, но для того, чтобы попасть на фронт, я бессовестно соврал, что родился в 1922 году. Если мне и удалось обмануть комиссию о своем возрасте, провести врачей не получилось. Я до этого перехворал малярией, и поэтому комиссия безжалостно отчислила меня из числа добровольцев. Никогда в жизни я не испытывал такой душевной боли, как в миг, когда мне вручили белый билет, вместо призыва.

А выживать в городе с каждым днем становилось все труднее и труднее. Я понял, что надо ехать домой, иначе меня бы ждала здесь неминуемая голодная смерть. Осенью, напросившись к торговым подрядчикам в обоз, я уехал на родной Вилюй.

Добрался через несколько месяцев исхудавший, полуживой, грязный и обовшивевший за время долгого и трудного пути. Семьсот километров протопал на своих двоих, по грязи и бездорожью, Бог весть, чем питаясь. Засыпая, трясся от холода и вспоминал маму, Давыда. Сердце сжималось от желания поскорее их обнять.

Какой бы нескончаемой, долгой не была дорога, она рано или поздно имеет свой конец. Так и мой путь домой завершился встречей с родными людьми, объятиями, слезами, и радостью вперемешку с горечью материнских переживаний за любимого сына…

Глава 3. На фронт любой ценой

По возвращении меня назначили заведующим избой-читальней и клубом в Сыдыбыле. Работа не занимала меня, как было бы, наверное, в мирное время. Я жадно ловил новости с фронта и не оставлял попыток записаться добровольцем. Белый билет висел на мне ярмом, и, надо сказать, что не мне одному он портил жизнь. Еще четверо моих знакомых белобилетников отдали бы все, чтобы попасть на фронт. Весной нам наконец-то представился такой шанс.

В мае сорок второго в сельпо вывесили общую повестку на сорок призывников. Нас в этом списке не было, хотя двоих белобилетников из нашей компании на сей раз туда включили. Положение было отчаянное.

Лихорадочно раскинув мозгами, я заметил, что на листе еще оставалось пустое место для пары-тройки фамилий.

Тогда я решился на отчаянный шаг. Надоумил другого белобилетника Макара, который хорошо рисовал, вписать наши имена таким же почерком, каким был составлен список. Макар без труда подделал почерк и вписал в повестку себя, меня и моего двоюродного брата Мишу Иванова, девятнадцатилетнего парня.

Таким образом, мы втроем отправились в Вилюйск, где нам предстояло пройти военную комиссию. Когда я уезжал, мама плакала, просила, молилась каким-то силам, лишь бы меня не забирали в армию. А я в свою очередь требовал у всех айыы1211 способствовать моей воле. Я был уверен, что непременно добьюсь своего.

Комиссия заседала в вилюйской средней школе. В коридоре толпились призывники. Едва дождавшись своей очереди, я влетел в кабинет. Там сидели трое членов комиссии и среди них, на мою голову, был наш председатель райсовета Николай Спиридонович. Увидев меня, он сразу указал на дверь.

–– Иди домой!

Мишу тоже прогнали. На второй день работы комиссии я еще раз пришел в школу с надеждой, что председателя сегодня там не будет. Но к моему разочарованию он снова восседал за комиссионным столом. Я ушел домой не солоно хлебавши, даже не попытавшись войти в кабинет.

На третий день председателя в школе не было и я, лелея надежду, вновь предстал перед комиссией. Признаться, даже в отсутствие председателя мои шансы были невелики. Злосчастная малярия, слабое зрение после перенесенной в детстве кори, юный возраст – все было против меня!

Председателем комиссии в тот день был врач Шеметов. Он велел мне подтянуться на финском турнике, пробежать несколько кругов, послушал легкие, измерил пульс. Физически я был крепок, потому задания выполнил без особого труда. Подвести меня могло только слабое зрение. С волнением я ждал когда начнут проверять зоркость. А видел я, прямо скажем, неважно.

Шеметов, как мне кажется сейчас, догадывался о том, что я плохо вижу. Но знал он также, что я не в первый раз рвусь добровольцем и своих попыток не оставлю, даже если эта комиссия в очередной раз мне откажет. Он недолго подумал, прежде чем приступить к обязательной процедуре проверки зрения.

–– А сосчитай-ка мне, дорогой мой призывник, сколько роликов на проводе над зданием почты, – спросил доктор.

Здание почты стояло в пятидесяти метрах от школы и было видно из окна. Количество этих роликов я знал с самого детства, с тех пор как впервые приехал в Вилюйск. Все местные мальчишки это знали.

–– Двенадцать, товарищ председатель комиссии! – гаркнул я, как заправский военный.

–– Зрение, так и запишем, отличное, – улыбнулся доктор Шеметов. – А теперь посиди в сторонке, а мы посовещаемся.

Я сел на стул и стал во все глаза наблюдать за членами комиссии. Было видно, что Шеметов доказывает настроенным против моего призыва коллегам, что я годен. «У нас недобор», «мы не выполняем план», – долетали до меня обрывки их разговора.

Потом Шеметов пригласил меня к столу и спросил, глядя в глаза:

–– А скажи мне, пожалуйста, ты действительно настолько сильно хочешь воевать?

–– Так точно! – ответил я и тихо добавил. – Очень хочу.

–– Призывник Иванов, вы молодец! Такие солдаты нужны нашей родине, – сказал доктор и пожал мне руку.

Если бы не врожденная якутская сдержанность в проявлении чувств, я бы расцеловал Шеметова в обе щеки. Из школы я не шел, а мчался, летел, как на крыльях! Духи, которым я молился, оказались могущественней духов моей матери.

В Вилюйске я остановился у родственников. Мне выделили нары в сарае, на которых я расстелил нехитрые спальные принадлежности: тюфяк из маминой шали, да подушечку. Каково же было мое удивление, когда я, вбежав в каморку, обнаружил там маму.

Материнское сердце подсказало ей, что на сей раз комиссия даст мне добро. Самый близкий, родной мой человечек, бросила все дела, отпросилась с работы, что было тогда под стать подвигу, и приехала в Вилюйск, проститься с сыном.

Она сидела на нарах, уткнувшись в мой свернутый тюфяк лицом и, ее худые маленькие плечи вздрагивали от беззвучных рыданий. Никогда мне не забыть, какая небывалая волна жалости захлестнула тогда мое юношеское сердце. Я обнял маму, прослезился и, утешая разрыдавшуюся мать, повторял вновь и вновь:

–– Я не умру, мама, ты даже не бойся. Не смей думать о таком. Я сам убью немцев и вернусь домой с победой!

А рассиживаться было некогда.

–– Ты не плачь, мама, – сказал я, отнимая ее руки. – Меня ждут командиры, надо идти в училище. Там у нас место сбора.

А мама была безутешна. Она не могла ни говорить, ни оторваться от моей груди, к которой она прильнула, как ей казалось, в последний раз…

Глава 4. Путь-дорога

Я ушел на фронт в июне 1942 года. Мать собирала меня в дорогу, поливая слезами всю нехитрую провизию: лепешки, масло в туеске… В те голодные военные годы трудно было достать хоть какую-то еду. Провожать меня мать не приехала: надо было работать, да и не выдержала бы она очередного душераздирающего прощания.

Нас повезли на двух баржах по Вилюю. Забрали призывников из Верхневилюйска, Нюрбы, Сунтар. Кормили в пути хорошо, варили в бочках суп, кашу. Хлеба было вдоволь. Приплыли в Якутск.

В Якутске устроили перевалочный пункт. Пока ждали теплоход, отбывший в Оленек, нас помыли в бане. Желающие во время ожидания вновь проходили врачебную комиссию. Были редкие товарищи, кто не хотел ехать на фронт, для них это был шанс остаться на родине. Кое-кто им воспользовался. А мне на сей раз удалось благополучно избежать очередного комиссионного сита.

Отплывали мы на трехэтажном теплоходе «Надежда Крупская» от причала напротив нынешней площади Победы. Провожали нас торжественно, с музыкой и цветами. Теплоход был битком набит призывниками. Счастье, если удавалось прилечь во время сна. Спали сидя. Кроме нас, вилюйчан, на теплоход посадили десяток человек из Якутска. Более вместить не удалось.

Мы плыли до самого Усть-Кута. Оттуда ехали до Саянска на полуторках. Вот где была адская тряска! Из Саянска по мосту пешком переправились в Иркутск-2, где невдалеке от города была сформирована большая мобилизационная база, куда стекались реки, речки и ручейки призывников с Дальнего Востока и Якутии.

В Иркутске призывникам устроили банно-прачечный день. Я, надо отметить, всегда тщательно следил за своей внешностью, любил хорошо одеваться, всегда был опрятен. В ту пору я отрастил чудную шевелюру, которой весьма дорожил. А тут объявили, что всех будут стричь наголо. Про себя я подумал: «Помоюсь-то с удовольствием, а вот стричь себя не дам».

Но порядок из-за моих прихотей никто нарушать не собирался. Молодой лейтенант, не взирая на мое решительное «нет», пошел прямо на меня с машинкой в руке, как заправский боец. Я увернулся от цепкой хватки, схватил мокрый веник и начал яростно махать им в разные стороны. Когда от веника остались жалкие прутики, схватил шайку с водой и обливал нападающих.

Ловили меня по всей бане, зажали в углу, скрутили и тут же, силой начали сбривать мою густую шевелюру. Я вцепился в шайку, как утопающий за спасательный круг. Я бился в безжалостных руках, крутил головой, ругался на чем свет стоит и по-русски, и по-якутски, отчаянно пинался ногами и махал шайкой. Во время обороны нечаянно заехал лейтенанту шайкой прямо по физиономии. Разумеется, после этого меня скрутили с удвоенными силами. Но тут, на мое счастье, возмутились другие призывники.

–– Вы чего над человеком издеваетесь! – Пробасил рослый мужчина с усами, возмущенно потрясая мокрой шайкой. – Что ж вы его как зверя-то скрутили? Стригите по человечески!

После потасовки в бане меня определили в вагон-карцер. Тут сидели еще пять бедолаг, которые, как и я, выказали дикую непокорность. Везли нас до самого Новосибирска, не выпуская на свет Божий. Хотя вагон и назывался карцером, кормили нас хорошо, давали хлеб, суп и кашу. Все, что положено.

С таких приключений началась долгая дорога на фронт.

Глава 5. Живые скелеты

В Новосибирске пленникам вагона-карцера наконец-то разрешили выйти из вагона. Огромный городской железнодорожный вокзал мне показался сказочным дворцом. Даже в Олонхо1312 не воспевали таких домов! Я вновь и вновь обходил могущественное строение, задирал голову и считал этажи. В Якутске мне доводилось видеть лишь двухэтажные строения, поэтому я никак не мог представить, какой же человек мог жить в таком большом каменном доме! Более просвещенные земляки объяснили мне, что это вокзал, и здесь никто не живет.

Людей на вокзале было много, но я не обращал на них никакого внимания, с жадностью рассматривая внутреннюю отделку каменных сводов. Лишь выйдя на перрон, обратил внимание на странную пару. С виду это были высокие скелеты, обтянутые кожей. Впалые щеки, торчащие из под тонких бескровных губ огромные зубы и печальные глаза без ресниц, ужаснули меня до глубины души. Они были абсолютно лысые, и лишь по платьям я догадался, что передо мной стояли женщины. Оказалось, что это была группа вывезенных из блокадного Ленинграда девушек. Их эвакуировали в Челябинск. Живые мертвецы – иными словами встреченных незнакомок не назвать.

Я так перепугался, что быстро вернулся в вагон, хотя планировал продолжить экскурсию по железнодорожному вокзалу. Ни увиденные потом на войне настоящие трупы, ни вывернутые кишки, ни оторванные конечности не могут затмить ужаса, который на меня произвели эти девушки-скелеты… «Так, наверное, подумал я, выглядит сама Смерть».

Я еще не знал, что больше полумиллиона ленинградцев умрут в блокаду от голода, что в Ленинграде люди умирают от голода каждый час, что шоферы «Дороги жизни» выбиваются из сил, поставляя продовольствие в осажденный город. Я только сейчас окунулся в войну по-настоящему и первым ее зримым воплощением оказались эвакуированные ленинградки.

Глава 6. Картошка

Едва мы отъехали от Новосибирска, как у меня заболел живот. Поел чего-то холодного, а потом скрутило так, что три дня не мог ни есть, ни пить. Ослаб так, что ноги дрожали, когда я предпринимал попытки подняться. На одной из станций нас, приболевших призывников, отсеяли от основной массы. Я успел отдать свои пожитки земляку, чтобы не потерять их в больнице.

Начали нас лечить. Через три дня вроде отпустило, я стал потихоньку выходить на улицу, дышать свежим воздухом. По-русски говорил я очень плохо, потому спросить, куда нас отправят по выздоровлению, не мог.

–– Почему? – Этот вопрос я бесконечно задавал женщине в военной форме, привозившей нам еду.

Она жестами объясняла, что мы находимся в санчасти.

На четвертый день пребывания в лечебнице какая-то неразговорчивая худая женщина посадила меня и еще одного больного на телегу и куда-то повезла.

Наступала осень, было зябко, дул пронизывающий ветер, накрапывал противный мелкий дождь, а на мне была легкая рубашка, какие-то старые штаны, на ногах стоптанные, разваливающиеся замшевые тапочки, сшитые матерью.

Через час езды по тряской дороге нас привезли на большое картофельное поле. На окраине стоял шалаш, куда я поспешил укрыться от непогоды, лег прямо на сено и свернулся калачиком. Было там еще несколько якутов, худых, изможденных, похожих более на каторжников, чем на призывников. Они, очевидно, тоже отстали от поезда, и находились тут давно. Земляки рассказали, что надо копать картошку. Здесь впервые в своей жизни я увидел такой инструмент, как тяпка.

Вдруг снаружи послышались чьи-то шаги. В шалаш заглянул здоровенный мужчина-кавказец:

–– Стройся! – скомандовал громким басом.

Мы выстроились. Мужчина в форме велел копать, указав фронт работ. Мой напарник вместе с другими собратьями по несчастью взяли лопаты и покорно направились к грядкам. А я отказался. Залез в шалаш и лег на затхлое сырое сено.

Кавказец что-то рявкнул и выволок меня из шалаша за ноги. Хотел ударить ногой, но за меня вступилась та самая, привезшая нас на поле женщина.

–– Я воевать, – на ломаном русском обратился я к женщине. – Картошка копать нет!

Она тоже рассердилась, повысила голос и начала быстро-быстро что-то говорить, показывая то на меня, то на картофельное поле, то на сурового командира. А я твердил все то же самое:

–– Я воевать, картошка копать нет!

Три дня нас возили на огород. Напарник копал, а я упрямо отказывался от работы. Однажды сердитая женщина принесла мне огромные старые ботинки и женское пальто.

–– Одевайся! – сердито крикнула мне и бросила вещи к моим ногам.

Я взял вещи. Когда тебе делают добро, тяжело отвечать злом, но копать картошку я не стал, даже будучи одетым. Я попытался объяснить благодетельнице, почему я не хочу работать. Жестами, ногами, руками я показывал, что проделал огромный путь из далекой Якутии, чтобы воевать, а не копаться в земле, как червяк. Не знаю, поняла ли она меня…

Вечером меня в больнице подозвал незнакомый майор, раненный в руку.

–– Это вы Иванов? Садитесь, есть разговор.

Он что-то долго говорил, я молчал. По обрывкам знакомых слов я понял, что он предлагает мне уехать с ним на фронт. Конечно же, я согласился.

На другой день майор, я и еще двое из санчасти поехали на станцию, где сели на поезд. Ненавистное картофельное поле наконец-то осталось где-то далеко. Так я в очередной раз отвоевал, выгрыз себе право сжимать в руках винтовку, а не тяпку!

Глава 7. Учения

Мы догнали своих в Кургане. Земляки уж и не чаяли увидеть меня в своих рядах. Радости-то было! Не передать словами.

Затем два месяца шли учения. Я был разочарован. Думал, приеду, и сразу кинусь в бой, где буду бить фашистских захватчиков направо и налево… Но вместо этого мы учились ползать по-пластунски, ездить верхом, бросать гранату, строиться, разбирать оружие. Все эти навыки пригодились потом в бою, но тогда, нам, нетерпеливым горячим юнцам, хотелось сразу в самое пекло! Мы считали дни, скучая на учениях…

Хотя какая скука? Гоняли нас, как Сидоровых коз, постоянно шли проверки, занятия и лекции. Ближе к концу формирования привезли старослужащих – сержантов, старшин, просто опытных солдат из ранее разбитых частей, чтобы наша «зеленая» часть была подкреплена опытными, нюхнувшими пороха солдатами. Назначались командиры отделений и взводов, выдвигались отличники боевой и политической учебы. Я в их число не попал, но изо всех сил стремился стать таковым.

По вечерам старослужащие рассказывали о войне, на которую они возвращались. Порой это были страшные байки, но чаще они лекторским тоном объясняли новичкам, что делать при бомбежке, как определять полет мины по звуку, как развести в сырой яме незаметный костерок и прочую окопную премудрость.

В сентябре сформированную 193-ю стрелковую дивизию, в составе которой был наш 685-й стрелковый полк, наконец-то бросили в бой. Вначале выдали обмундирование, а оружием почему-то не снабдили. Повезли нас в город Камышин, что под Сталинградом. Немцы как раз подходили к этому городку, за которым им открывался путь на сам Сталинград. Помыслить о том, что фашисты захватят город, названный в честь Великого вождя Иосифа Виссарионовича Сталина, не могло ни высшее командование, ни рядовые бойцы.

В Камышино нам выдали долгожданное оружие. «Старикам» – автоматы, а «новичкам» – винтовки. Интенданты не раздавали оружие каждому солдату, а просто открыли ящики и цинки, отошли в сторону и задымили папиросами Во время раздачи я, разумеется, выхватил автомат. Как сейчас помню – ППШ казался немногом смешным: короткий в сравнении с винтовкой, с толстеньким диском, очень тяжелый, вопреки своему виду…

Старые бойцы, не стали отбирать у меня оружие, а просто велели мне его зарядить. К стыду своему, я не смог справиться с этим заданием и жутко оконфузился. Там довольно хитрая система с диском, не как у винтовки, надо следить при набивании, что патроны не перекосило, и при этом заряжать не до отказа, чтобы пружину не заклинило.

–– Эх вы, вояки, – смеялись над новобранцами в моем лице бывалые бойцы.

А «новички» покорно стали брать винтовки. В бою надежнее то оружие, которым умеешь пользоваться. Наши якутяне с трехлинейками были знакомы хорошо, а уж охотники-вилюйчане с винтовками и в тайге ходили, и по снегу ползали. Мосинка – оружие надежное и простое, доступное большинству призывников. Но она считалась оружием бытовым, а автоматы сразу притягивали к себе своим военным видом и подспудно обещали треск очередей, лихие штурмы и груды подстреленных врагов.