История в зеленых листьях

Мира начала понимать, что ей недостаёт того уровня близости с Варей, который она тщательно выстроила. Захваченной их интеллектуальной верностью, ревностью и пропастью, хотелось запросто лежать с ней, гладить её вымытые волосы. Мира с раздражением думала, что какой-то несущественный самец имеет на это больше прав, чем она, Мира, понимающая Варю досконально.

– У тебя есть только это мгновение. И больше ничего.

– У меня есть годы за спиной, не говоря уже о прошлых жизнях. Это давит своим грузом, отпечатывается на каждом действии, даже когда кажется, что мы очистили разум.

А потом приходил Арсений, и Варя словно отлетала от неё, тут же всем своим существом переключаясь на него. Вроде бы достойный спутник любимой Вари, к которому не зазорно было ревновать. Обычно мужчины не вызывали интереса, а лишь неприятно скребущее отторжение, смешанное с омерзением. Но Арсений был не так прост и лубочен, как даже Артём. И слишком многое занимало его, и подавалось сгущённым юморком…

Оба смотрели на неё с опасением: не сиганёт ли она вновь в реку ради показного самоубийства. И Мира вынуждала себя разубеждать их своим преувеличенно довольным видом.

На первый взгляд Варя и Арсений были мягкой, слегка ироничной парой, танцующей в непрерывающейся гармонии. Мира попала под их очарование. Её парализовывало их благоденствие, их сочетаемость. Красивейшая пара, которая смеётся что-то себе, и никто ей не нужен… А ей бы просто в их тени погреться. Мира воображала, что они дают друг другу свободу, где дух преобладает над мелочностью собственничества.

Но первый взгляд никогда не оказывается верен у людей более чем с одним слоем.

15

Харизматичный, утверждённый в собственном благополучии, образовании и влиянии Арсений. Его будто вовсе не интересовали побочные результаты жизнедеятельности. И на собственную утверждённость он взирал с признательной констатацией очевидного.

Смотря на его пробивающуюся через кожу щетину, Мира смутно воображала, что для Вари всегда важнее будет Арсений. Потому что так устроено испокон веков – они уединяются вечерами, чтобы прорвать земную обложенность и впасть в трансцендентность. Они потакают природному выбору, который отдаётся в жизни такими вариациями красок… Проклятое устройство общества, зарождённое на общечеловеческих свойствах, которое вполне устраивало Варю, несмотря на всю её небесность. Привязанность к Варе, таким образом, исполнялась трагизмом, предвкушением и даже в воссоединении оставалась какой-то печальной, ориентированной на необходимость расстаться.

Тяжело было падать с пьедестала, куда Миру поместил Тимофей, прервав другие взаимодействия с людьми. Сознание собственной обычности и типичности было нестерпимее одиночества и ломки без подпитки другими, хотя и позволяло упиваться попранностью и непонятностью. Не была ли Мира больше одержима восхищением брата, чем им самим? Тим охотно поддерживал её идеи и без оговорок считал её лучшей. И тем не менее это не помешало ему отступиться.

Миру вновь захватывало пленительно-прекрасное чувство неразделённости, непонятности, недооценённости, которое захлёстывало особенно часто с близкими людьми, потому что только до них ей было дело. Чувство, определяющее её отношения с другими, охраняющее от них. Отсылки к матери, к её неудавшемуся роману, в финале которого она, по доброй русской традиции закольцованного несчастья, бросилась к отцу Миры. Дочери передалась эта одержимость невзаимной любовью. Очень рано она усвоила, что даже внешне однообразная женская жизнь наполнена палитрой чувств, причем редко светлых.

Мира поневоле проецировала на Варю своё фиаско с Тимофеем. Приятно было обманываться, что она никому не нужна, – так проще было желанно отойти в сторону. И вместе с тем истово хотелось добиться взаимности и быть милой, пряча оголённые клыки за полуулыбкой.

Главной целью Мириной любви ко всем им было запечатлеть себя в чужом сознании и извлечь из них что-то драгоценное для себя. Она не прекращала удивляться разности своих возлюбленных и способна была обожать лишь тех, кто восхищался ею. Невзаимная любовь хоть и окутывала налётом поэтичности, но не способна была продержаться в ней долго.

Так и наложилось одно на другое – атмосфера цветущести их душ, их увлечённости друг другом и невозможности отбросить затаённый диссонанс.

16

Всё больше узнавая, Мира всё сильнее хотела стать мужчиной и объединиться с какой-нибудь прекрасной и терпимой женщиной, первообразом «всего в себе». Как было бы легко, если бы не она была женой с обязанностью разрываться матерью и отрекаться от собственной самобытности, которую годами собирала по бусинкам, а имела бы в распоряжении прислугу, которая пласт колоссальной работы сделает сама, а Мире останется лишь выгуливать младенца по субботам и слыть отличным родителем за покупку мороженого отпрыску.

Она боялась мужчин, но не уважала их, полагая, что они строили своё благополучие, высасывая сок из женщин, детей и менее развитых народов. Тяжело было уважать преуспевших в изначально неравной схватке. С отрочества ждала Мира друга, партнёра, который в чём-то будет образовывать её, но и учиться у неё тоже, иначе вовсе не видела смысла вступать в какие-либо связи.

Поэтому свой неугасающий интерес к разбросу натур она трансформировала на безопасную Варю. Погрязла в тяжёлой палитре эстетики, с трудом поддающейся идентификации. Радость быть с ней, делиться глубинными переживаниями и значимыми воспоминаниями из детства, но почти лишённая восхищения телом, – желание прикасаться лишь как к ребёнку, неся на пальцах пыльцу нежности и потребности дарить. Враждебно относящаяся к мужской агрессии, Мира слабо представляла, как именно они жаждут женщин, и никоим образом не желала отождествлять себя с ними. Лишь в короткие мгновения, когда культура насилия и на неё налагала определённые шаблоны, Мира зажигалась от мыслей о других женщинах как о подневольных её самой в ипостаси мужчины. Но с течением времени Мира старалась отойти от этого отравляющего и оскорбительного уподобления. Для неё другие женщины аутентифицировали мягкость и силу, заточенные в оболочку в угоду господствующих условностей. Она хотела любить их и заботиться о них, создавая прочные союзы воли, интеллектуального сродства и взаимопомощи. Пока под эту утопичную модель подходила лишь Варя.

Собственная самость в обложке всё яснее ощущаемой потребности не уступать другим женщинам взвилась в Мире в этот период наслаждения линиями природы, где не было оголтелых решений. Становился ясным скрученный узел конкуренции, солидарности и восхищения, объединяющий всех женщин планеты. Получить одобрение Вари с её немеркнущей кожей было важнее, чем привлечь мужчину, который ничего не понимал в этих хитросплетениях.

Правдивы ли образуемые другим качества или лишь искажены кривым зеркалом воспринимающего объекта? И правдиво ли разочарование, или и то и другое – лишь иллюзия? Здесь нет правых и виноватых. Амбивалентность требует больших затрат, чем упёртость – раз и навсегда установленное мнение не может надолго стать преобладающим.

17

Порой хотелось увидеть в Варе живого страдающего человека, а не закалившуюся безгрешную статую. Во всём она была так хороша и умела, так внимательно слушала, что Миру иногда подташнивало – и она попалась на восхищение идеалом вместо исследования девиаций.

И вместе с тем Мира словно смотрелась в зеркало и видела в Варваре свою собственную черствость в вердиктах и быстроту на расправу. И ей становилось неприятно от этого портрета. Хотелось сохранить уходящую мягкость, уступчивость даже. Но выжить с таким романтичным набором и развивающимся шлейфом крашенных под стандарт волос не представлялось возможным.

Мира с отвращением взирала сама на себя. Колючая, до омерзения рациональная… И она когда-то была воздушной девочкой, читающей английских романисток и проживающей в огромном доме с вишнями под окном. Сидела бы там весь чёртов май и оценивала бы степень возрождения земли к новому плодоносию, а не это всё…

– Мы пойдём в лес завтра? – спросила размягчённая обычной отзывчивостью Вари Мира, стряхнув с себя эти измышления.

– Не могу, – прямолинейно отозвалась та. – У подруги день рождения, она что-нибудь придумает.

Мира не изменилась в лице, но оно постепенно стало более усталым, как показалось Варе.

– Ты не выспалась? – участливо спросила она.

– Всё отлично, – Мира наскоро улыбнулась, лишь бы избежать расспросов, и скрылась в прохладе холла.

Без неё могли обойтись… это унижало, но и не позволяло прочувствовать свою власть.

Мира опасалась идти против Вари. Её так любили прочие, абсолютно не интересные, что существовал ощутимый риск остаться одной, в то время как Варя будет купаться во внимании почитателей. И приветливость её несколько наигранна, как виделось Мире, полностью затянутой в свои внутренние брожения и помешанной на собственных реакциях, исследуя их с наблюдательностью Павлова. Она постоянно опасалась людей, даже тех, кто проявлял к ней только дружелюбие.

Развитые девушки патологически эгоистичны. Прошедшие в детстве суровую мысль, что никто о них не позаботится, кроме их самих, они потеряли часть чего-то хрупкого и прекрасного в себе, но приобрели плоть. Они наскучили Мире, будучи слишком на неё похожими, но только они и вызывали отклик вкупе с раздражением, отторжением и скрытым восхищением.

В голове Миры вертелись тысячи причин, почему Варя не несётся к ней по первому зову. И главным набатом стучало, что Варя дрянь, стерва, изменщица за этой обманчивой улыбкой тотальной сопричастности. Ведь именно так и рассуждали творцы, поливая желчью вчерашних муз:

Пусть целует она другого,Молодая красивая дрянь.

Миру разбивал отход от чувства, что они с Варей заодно, заботятся друг о друге и будут друг для друга опорой, что бы ни произошло. Мира уже раз поверила в это с Тимом. Ей не хотелось черстветь и становиться циничной только оттого, что ничего не вышло из-за её собственной несговорчивости. Она отстранялась, а Варе казалось, что Мира намеренно отстраняется от нее.

У Мирославы двоилось в голове – сама она казалась себе то безудержно правой, то последней мерзавкой, очерняющей ни в чём не повинную Варвару. А повинна она, наверное, лишь в том, что не позволила сесть себе на шею, что при кажущейся мягкости чётко гнула свою линию. Парадокс – Мирославу восхищали только женщины, сочетающие в себе наиболее привлекательные качества боготворимой ею бабушки – ясную голову, стойкость и способность к восприятию поэтики, но при близком соприкосновении они оказывались тотально стальными, то есть слишком похожими на саму Миру. Порой образы даже сливались в один. Но бабушка заливала её своей любовью, как никто. А её безликие двойники лишь одаривали собственным эгоизмом и становящимся всё очевиднее признанием, что никто никому не нужен.

18

…и вот она сидела на полу в этом старом, почти заброшенном доме, не в силах противиться буйному запаху цветения за пределами тронутых тлением стен. Кто и когда построил этот дом? Для кого? Возможно, они надеялись проводить здесь неспешные, ленивые и исполненные неизгонимой тоски летние вечера. Summertime sadness… С семьей. В которую люди вкладывают столько сил и времени. И которая зачастую становится единственным приобретением на необъятном человеческом пути. Но для Миры семья никогда не была не только целью, но и желанием. Может, поэтому она и оказалась здесь в полном одиночестве перед этим замкнутым человеком с каменными глазами. Он не брался в расчёт. Он вообще не хотел говорить с ней.

Мира сама не понимала, насколько соскучилась по схожим местам предтечи своей жизни. Она гостила у родителей как-то вскользь, куда-то спешила и никак не могла воссоздать упоения прошлого. Сама не понимала, насколько была счастлива тогда отсутствием явных забот. Она была свободна как дух, как мысль агностика. Воспоминания о пропитанных природой местах смешивались в причудливое нагромождение, объединяя времена года, отрочество и юность, не помня людей, но оставляя ощущения от нахождения с ними, ослеплённость от познания их, от приоткрывания незапамятной тайны чужого и собственного сознания. Оставались лишь солнце и земля в животворящем тандеме, рождающем деревья и речушки.

– Ты считала, что Варя делала добро не потому, что так было правильно и нужно, а потому, что так она выглядела лучше и получала одобрение. Превознося её, ты тем не менее обожала выискивать в ней тёмные стороны. Наверное, от неверия, что можно радушно относиться к людям просто так. Потому что сама ты – грёбаная социопатка.

Мира молча слушала, поражаясь, как легко извратить то, что так трудно описуемо. Но и признавала, как её изводила потребность прятать свои настоящие противоречивые и истеричные мотивы в клубке с Варей, чтобы Варя не улыбалась другим, чтобы сосредоточилась на ней, Мире. Чтобы они были двое против всех… Чтобы утолить её, Мирину, потребность в родственной душе.

Мира путала, где в её отзеркаливании Вари зависть сплелась с обожанием, самоедством и ненавистью к существу красивее и изящнее. Её раздражало то, что одновременно притягивало: Варина доброта и аура сокрытых мотивов, такая невыносимая, если обращалась не к Мире. Хотелось быть с Варей в вечном тет-а-тет, но она, будто не понимая, приветствовала и вовлекала в их диалог остальных, не столь интересных. Постоянно перерубленные чужеродным вторжением фразы Миры отвратили её от желания высказываться.

Не первое разочарование, оно сначала словно и не тронуло, не резануло с окостенелостью старухи. Не так, как прежние крушения внутренних установок, начисто выбивающие из седла. В прошлом Мира меньше знала, на большее надеялась, и это было в чём-то приятнее – мир грёз цвёл пышнее. А теперь сквозила лишь голая констатация чужих промахов и безразличия. В какой-то момент она уже начала ждать неблагоприятного исхода. Её тошнило саму от себя.

– Варя ценила меня… но не как самую близкую душу. Совсем не то, что получала в ответ.

– Но ты сама виновата! Ты можешь просто приходить сама, а не ждать каждый раз, что тебя позовут. Ты можешь дарить любовь, а не только ждать, когда её на тебя обрушат.

– Это не в моём характере.

– В этом вся ты! Весь мир должен лежать у твоих ног. Единственная дочь родителей, которые едва не дрались за тебя. Не видя с твоей стороны взаимности, твоя свита не властна отойти, чтобы не обрушить на себя незаслуженный гнев.

Мира задумалась.

– Я прекрасно знаю, что такое быть отвергнутой, – твёрдо сказала она и вытянула шею.

– Как и любой человек на земле.

– Вы думаете только о себе.

– Как и ты… Ты… хотела быть с нами? Кем для нас?

– Я хотела быть для вас обоих исключительной.

– Вот где корень… в твоём фантастическом самомнении. Была бы ты глупее, я бы понял сразу. Вот почему ты оказалась в той реке – не смогла вынести мысли, что тебя возможно оставить.

– Не смей.

– Смею. Ты изначально настроила себя на провал, потому что страдать интереснее, чем быть счастливой.

– Здесь ты ошибаешься. Были причины предречь себе очередной провал.

– Провал с твоим братцем.

– Не тебе судить о Тимофее, – огрызнулась Мирослава, не почувствовав причитающегося негодования – она знала, что Арсений не способен в полной мере осудить её в силу своей оторванности от земли. Не мещанин… Но всё же он отвращал чем-то в самой своей сущности, походке… Раньше она не замечала этого. Мира всегда старалась видеть в людях эту блаженность, но неизменно ошибалась. Даже юродивые не брезговали своей мелкой выгодой и с удовольствием проедали милостыню.

– Ну ты же посмела убить моего ребёнка, – ледяным тоном отозвался Арсений.

Мирослава едва заметно дёрнулась и как будто передумала говорить первое, что пришло ей в голову.

– Ты пытаешься меня задеть. Но не выйдет – всё уже выжжено. Топчешься по пустому полю.

– Может, себя ты и убедишь в этом на пару дней. А меня не удастся.

– Ты… как мужчины любят бравировать своими лучшими качествами, оскорбляться в чистых чувствах, которых и в помине нет.

– И снова ты переходишь на абстрактные частности. Потому что меня уличить не можешь.

– Ещё как могу. Что тебе этот ребёнок? Только доказательство нашей с ней черноты, не более. Чтобы самому возвыситься. А ещё меня упрекаешь в непомерном самомнении.

– Об этом можно спорить бесконечно.

– Уходишь от темы.

– Ты слишком много читала, а общаться с живыми людьми тебе в голову не приходило.

– Живые люди намного более пресные и поверхностные, чем оглавление человечества, оставившее нам свой гений.

Арсений отвратительно расхохотался, перемежаясь своей немногословной пластикой.

– Какая же ты низкая себялюбивая баба! Мне надо было это понять сразу, а не пускать тебя в свою жизнь, где ты всё разрушила. А сперва-то ты смотрела на меня своими чистыми глазками. Змея!

Мирослава удовлетворённо улыбнулась.

– Вот почему она тебя бросила. Чужую жизнь разрушить невозможно, если в ней нет изначальной гнили. Ты просто оправдываешь собственную безынициативность.

Арсений напряг шею.

– Знаешь, ты просто типичный мужлан, который кричит о своей возвышенной цели и не удосуживается вымыть за собой тарелку. Вами наполнена планета благодаря попустительству общества, благодаря бездоказательной идее, что вы избраны, помазаны богом или лучше эволюционировали. Идее, которая соплями тянется с возникновения земледелия и никак не сдохнет.

Мира беззастенчиво смотрела Арсению в глаза. Когда-то он восхитил её своей мужественностью, не напоказ, а той, казавшейся истинной, которая так и кричала, что он другой, чем Мира, что всё его тело сложено иначе, без этих белых расплюснутых ладоней и бархатной кожи на груди. Возможно, ей не стоило верить в идею безупречности их союза. Как больно, что создаваемое в воображении всякий раз оборачивается той тёмной комнатой, где Варя корчилась в судорогах боли, пока её муж разглагольствовал об отвлечённых материях!

Понимал ли Арсений, почему именно Мирослава так привязалась к нему? Он был свято убеждён, что покорил её собственной выдержкой и интеллектом… скорбно произносил слова, что Мире не на что надеяться. Мирослава недобро усмехнулась при флэшбеке об этом. Он всегда стоял перед ней. Всегда Варе был дороже не в силу объективных причин, а просто потому, что родился мужчиной. Даже здесь, в деле сердечном, он обошёл её. Мира научилась мириться с тем, что мужчинам везде легче, что они не выталкивают из себя младенцев, разрушая свою самость, но не могла понять, почему даже в запертом женском мире, в мире, который, кажется, с молоком матери должен впитывать скрытую агрессию против мужчин и при удобном случае поступаться их доминированием, продолжается та же песня. Что он давал Варе такого, что не могла повторить Мира? Наоборот, только Мира понимала её скрытую боль, идущую с самого детства. То, что мужчины пропускали, как проходное, не затрагивающее. Арсений был лишь лестницей к Варваре, недостающим стёклышком в цветной мозаике её очертаний.

А хотелось быть только с Варей. Болтать с ней, смотреть в её вытянутые осмысленные глаза, на напев волос, не осквернённых краской. Всё, что бы ни делала Варя, о чём бы ни рассказывала, обладало каким-то смыслом, шармом, получалось лучше, чем у других.

Но их связь не пережила того, что произошло в той комнате, когда обе женщины уничтожили что-то в себе и друг в друге. И Мире снова приходилось собирать осколки себя после слишком плотных месяцев одержимости кем-то. Как чудно, что бабушка заложила это в ней своим неопровержимым примером!

– Ты просто мелкая эгоистка.

– Эгоисткой обычно зовут женщину, которая не собирается жертвовать собой ради прочих, не так ли? – едко пропела Мира. – Эгоизм – самое несуществующее из всех понятий. Неизбежное прибежище осознавшихся душ, которые понимают преступность «общественного блага», перемалывающего души под себя и оставляющего людей без лица. Но от этого не легче признавать, насколько никто никому не нужен. Эгоизм – система манипуляций. Есть два человека, которые хотят разного. Значит, оба они эгоисты, и никто не имеет права обвинять в этом второго.

– Тебя разве не настигла грязь некрасивого поступка, который уже необратим? Презрение к себе?

– Я не верю в искупление. То, что совершено, настигнет в любом случае. Поэтому и стоит тщательно обдумывать свои поступки. Переделать себя невозможно. Даже если захочешь, душа едва ли будет откликаться на изменённое поведение и всё равно сведёт всё к начальной точке.

– И тем не менее ты оправдываешь себя.

– Как и любой другой человек.

19

Варя облеклась в платье цвета травы, перечёркнутой ветками, начертала розово-коричневые губы. С заострённым книзу подбородком и выточенными стройностью скулами, не размениваясь, перешла к сути спустя пару часов вводных сплетен и смакования новостей.

– Хорошо жить как ты, без видимых порезов на сердце.

– С чего ты взяла? – огорошенно спросила Мира.

В последнее время она заторможенно реагировала на внешние раздражители, всё больше склоняясь к мысли о неважности этих копошений. Мира всё надрывнее убеждалась, что Варя думает о ней лучше, чем она того заслуживает.

Каждая считала другую не тем, чем она являлась в собственных глазах. Варя называла Миру нежной, а та видела себя отвратительно сорвавшейся с катушек грешницей, пробудившейся в ней за годы осознанности. И упивалась этим, отстраняясь таким образом от боли запоздалого признания, что жизнь идёт как ей вздумается, и сколько её ни планируй, как ни закаляйся, на выходе получишь нечто непредвиденное. Раньше она не желала повторять за матерью её вялые сетования, но каждая новая встреча словно затягивала в круговорот её правоты. Мира блестяще научилась смотреться едва ли не ангелом, улыбчивым, вежливым и пряным, готовым выслушать и посочувствовать. Но мало кто улавливал за этим прекрасную маскировку предельно унылого человека, боящегося остаться в одиночестве и тем не менее тяготеющего к этому. Человека, с сожалением воссоздающего себя по фотографиям весёлым подростком, обнимающимся с подругами, а не вынужденного переваривать взваленный на него обрыв информации, забивающей мозг до основания. Собственный образ отпечатался меланхоличным и вдумчивым, но этому противоречили фотографии разных лет. Потому Мира действовала по правилам, принятым в социализации, чтобы не рассориться со всеми без остатка.

– А разве нет? У тебя такой чистый взгляд.

– Я отвратительна. Сухая, обо всём судящая. Уставшая душа, не помнящая себя.

– Ты просто хочешь выглядеть востребованно, как твои кумиры. Всех интересных личностей ты считаешь ненормальными. Ты глубоко понимаешь свои косяки и то, насколько ты на самом деле чистая. И потому не желаешь что-то исправлять. Потому что и исправлять нечего.

– Есть. У всех людей есть что исправлять.

– Но разница в том, что́ надо исправлять, непропорционально велика.

– А взгляд у тебя чистый тоже. Но это не значит, что за плечами нет осадка. Это значит лишь, что мы не позволяем обидам и триггерам диктовать нам поведение или опускаться.

– Западная цивилизация щедро одарила нас пониманием, что нет счастливых семей, есть лишь те, кто неверно смотрит на них и принимает сложившийся порядок вещей без раздумий. Невозможно собрать воедино несколько разрозненных личностей, постигающих жизнь за переделами дома, и ожидать, что они придут к согласию и будут взаимодействовать без недопонимания и взаимных обид.