Помоги проекту - поделись книгой:
Так и было.
Малабар опустилась на табурет и наклонилась к бесстрастному трехстворчатому зеркалу, изучая свое лицо. Большие карие глаза с тяжелыми веками делали ее взгляд томным. В детстве я однажды услышала, как ее подруга Бренда назвала их «будуарными». В то время я решила, что это означает «сонные».
Несмотря на мои уверения, что она красавица-раскрасавица, Малабар была не настроена слушать комплименты. Она ущипнула пальцами лишнюю кожу на верхнем веке и нахмурилась, глядя на свое отражение.
– Нет ничего хуже для женщины, чем старение, Ренни, – сказала она мне. – Моя мать меня предупреждала, а я ей не верила. Но помяни мое слово:
Фотография моей гламурной бабушки Вивиан стояла на столике. Ее красота была тем стандартом, по которому моя мать мерила себя и полагала, что не дотягивает до него. Я была с этим не согласна. Для меня Малабар была еще краше. В лице моей матери была теплота, а ее бедовые глаза шаловливо сверкали, в то время как бабушкины черные волосы, темные очи и безупречная кожа цвета слоновой кости казались мне суровыми. Ее стальной взгляд не теплел, даже когда она улыбалась. Глядя на бабушкино фото, я думала о том, насколько, наверное, захватывающе для моей матери – быть ее единственным ребенком.
Но в убеждении, что моя мать привлекательнее бабушки, я была одинока. Стоило обронить в разговоре ее имя, и все подряд – мужчины, женщины, близкие друзья и соперницы – в один голос принимались утверждать, что Вивиан была самой потрясающей женщиной, когда-либо ходившей по земле.
– Бо́льшую часть своей жизни твоя бабушка была выдающейся соблазнительницей, но старела она некрасиво, – говорила мать.
Я слышала истории о буйном нраве бабушки, о владевшем ею духе соперничества и многолетнем алкоголизме. В том числе историю о громком скандале между нею и моей матерью, когда я была еще совсем маленькой. Они вроде бы не поделили мужчину, с которым обе флиртовали на одной вечеринке. Пьяные и разъяренные, две женщины бросались обвинениями, пока ссора не переросла в драку, в результате которой моя мать упала прямо в камин. Бабушка после этой драки осталась в синяках, а мать – в гипсе от бедра до кончиков пальцев.
Я терпеть не могла представлять себе, как они дрались; мысль о матери, причиняющей боль дочери, пугала меня.
Теперь бабушка была прикована к постели, больше неспособная ни драться со своим единственным ребенком, ни соблазнять мужчин. После второго развода с дедом она около тридцати лет прожила одна, после чего снова вышла замуж в 1976 году. Ее новый муж, Грегори, был родом из Плимута – прямой потомок «отцов-пилигримов», как и Бен Саутер. Но счастье и несчастье в жизни Вивиан шли рука об руку, и Грегори умер всего через пять месяцев после их свадьбы, когда мне было одиннадцать лет. Бабушка, желая иметь ясное сознание на его похоронах, пропустила прием своего лекарства для разжижения крови, и на следующий день ее разбил обширный инсульт. Мы регулярно навещали ее, но она утратила способность осмысленно общаться. Годы спустя Малабар призналась, что роман ее с Грегори длился десять лет в ожидании смерти его жены. Вивиан словно составила план, которому последовала ее дочь.
Поначалу мать и Бен вели свой роман осторожно, тайно встречаясь во время деловых поездок Бена. Обычно это случалось в Нью-Йорке, где он заседал в советах директоров нескольких компаний. Они снимали номера в разных отелях, заказывали обслуживание в номер, не спускаясь в ресторан, и платили за все наличными. Но вскоре осмелели, уверившись, что вряд ли столкнутся с кем-то из знакомых. Начали ужинать в дорогих ресторанах вроде
Моя мать ничего так не любила, как ходить в изысканные рестораны, утверждая, что для нее это единственный способ вырваться с собственной кухни.
– Подумай только, Ренни, – не раз говорила она мне. – Когда все знают, что ты великолепный повар, слишком страшно приглашать тебя куда-то на ужин.
Пусть это звучало высокомерно, но было тем не менее чистой правдой. Моя мать училась в
Рестораны были для Малабар чем-то вроде мини-отпуска: ее работу делал кто-то другой. Она обожала наряжаться, завивать свои блестящие рыжевато-каштановые волосы, наносить яркую помаду, прекрасно осознавая, что, когда войдет в зал, все будут смотреть на нее. Она делала смелый выбор и редко заказывала классические блюда вроде отбивных из ягненка или филе миньон. Малабар предпочитала проверять, на что способны местные повара и как они справятся с такими трудными задачами, как «сладкое мясо»[13] или морские черенки[14]. Она обладала сверхъестественной способностью понимать, как приготовлено блюдо, с первой пробы – скажем, было ли мясо вначале обжаренным на сильном огне или отваренным в кипятке. Могла перечислить все ингредиенты соуса, запомнить их и не только воспроизвести этот соус впоследствии, но и сделать чуточку лучше. «В том, что касается готовки, я – воровка», – шептала она мне, обдавая дыханием с ароматом специй.
Вскоре они с Беном начали летать в Нью-Йорк вместе одними рейсами, даже заказывали места рядом. Однажды она сообщила мне, что они наткнулись в шаттле Бостон – Нью-Йорк на кого-то из знакомых – человека из Плимута, который знал и Чарльза, и Бена. Мое сердце пустилось вскачь.
Я вцеплялась в каждое слово маминых историй, жадная до подробностей ее тайных и беззаконных встреч с Беном, которые случались каждые четыре-шесть недель. Иногда я оставляла на ее подушке записку с просьбой разбудить меня сразу по возвращении из Нью-Йорка. Она так и делала, и мы до середины ночи, сидя на моей кровати, разговаривали о ее чувствах к Бену. Не было никаких рассказов о бродвейских шоу, походах в Метрополитен-музей, прогулках по Парк-авеню; никаких материальных свидетельств безудержного шопинга. Насколько я могла судить, мать с Беном проводили время, занимаясь исключительно двумя самыми священными жизненными вещами: едой и любовью. К счастью для меня, мать предпочитала разговаривать о еде, а не о сексе, хотя время от времени ее застенчивая улыбка выдавала и менее целомудренные воспоминания.
Мы могли провести все воскресенье в ее гардеробной – я на мягкой постели, обложившись со всех сторон подушками, Малабар на табурете у туалетного столика. Мне никогда не надоедало слушать, как она рассказывает о Бене, разбирает по косточкам каждое его сладкое обещание. Для моей матери не было ничего приятней, чем воображать совместное будущее, которое в один прекрасный день будет у них с Беном, особенно когда речь заходила о путешествиях.
– Давай поговорим о медовом месяце, Ренни, – предлагала она, и мы принимались перебирать варианты, которые могли бы удостоиться такой чести: роскошная итальянская вилла в Тоскане, африканское сафари, круиз под парусом вдоль турецкого побережья. Меня всегда влекла идея сафари – все эти чудесные животные, – но мать, которой милее были дорогое постельное белье и трюфельное масло, жаждала гедонизма в Италии. «Да есть ли более романтическое место на земле?» – вопрошала она.
К большому огорчению матери, Бен отказывался разделять эти фантазии. Он следовал жестким правилам для их любовной связи, выбирал лучшие стратегии, позволявшие избегать разоблачения. В том числе: предварительно планировать только одну, ближайшую встречу, не звонить матери из своего дома, за исключением тех случаев, когда предполагались официальные мероприятия на четверых, и никогда не поверять свои чувства бумаге.
У Бена все было в шоколаде: налаженная домашняя жизнь с Лили, с которой он был очень нежен, страстная романтическая связь с Малабар, которую он любил, и умение разделять эти две жизни, которое бесконечно злило мою мать. Она хотела, чтобы их роман был таким же всепоглощающим для него, как и для нее. Но приходилось довольствоваться тем, что он был таким же всепоглощающим для меня. Я ловила каждую его деталь, крайне преувеличенную.
– Знаешь, что мне хочется сделать с Беновыми правилами? – порой спрашивала она меня. Я знала ответ, но она не давала мне вставить и слова. – Нарушить их все до одного!
Сила преступления, соблазнительная сама по себе.
– Мне просто нужно набраться терпения, Ренни, – говорила мать снова и снова, не столько мне, сколько себе самой, и мы обе знали, что терпение – не ее сильная черта. – Мне нужно настроиться на долгую игру.
А где же был Чарльз, когда мы вели эти воскресные разговоры? Обычно в своем кабинете, в кресле в углу. Торшер за его спиной освещал пухлый том, который он держал на коленях, а указательный палец скользил по строчкам книги. Мой отчим сдержанный человек, чья судьба, определенная отцом и дедом, состояла в неромантичном наживании денег, такой непохожий на мечтателя, он все же был им. Его воображение воспламеняли ранняя история Америки и легенды о сгинувших в море кораблях.
Стоит заметить, что когда-то моя мать была так же безумно влюблена в Чарльза, как теперь в Бена. Ее очаровывал интеллект Чарльза и, в частности, его давний интерес к отцам-пилигримам и культуре, которую они создали в Плимуте. И хотя ей очень нравилось, что Чарльз был потомком успешных капиталистов, ценила она в нем именно его истинную страсть, а не стремление приобрести еще большее богатство. Отчим предавался чтению и размышлениям примерно до шести вечера. Затем срабатывал его внутренний будильник, и он выходил из своего мирного убежища, с воодушевлением обещая матери смешать коктейль, если она готова выслушать речь о его последнем увлечении. В добеновскую эпоху мать с удовольствием соглашалась.
Но влюбленность в Бена все изменила. Малабар больше не волновали блестящий ум Чарльза, его джентльменские манеры и одержимость археологией и историей. Она по-прежнему устраивала вечерние возлияния с мужем, но я совершенно уверена, что, пока Чарльз говорил, она грезила о Бене, жаждая теперь волнений иного сорта. Бен был общительным, чувственным, безоговорочно уверенным в себе. Она хотела его.
Всякий раз, как мать уезжала – якобы в очередной раз спасая Джулию, но в действительности ночуя в отеле с лучшим другом своего мужа, – я должна была заботиться о Чарльзе. Это было несложно. Самое большее, что нужно было сделать, – это разогреть еду, заранее приготовленную матерью, откупорить бутылку вина или помочь ему расстегнуть пуговицы на манжетах, поскольку навыки мелкой моторики, необходимые для этого действия, были ему недоступны. Этому мужчине нужно было немногое: покой, крепкий коктейль и тихое место, чтобы читать и думать. Наверное, те самые качества, благодаря которым Чарльз был прекрасным отчимом, делали его не лучшим отцом для собственных детей. Его родительским стилем было доброжелательное невнимание. Ему неинтересно было воспитывать нас с Питером – разбираться в наших дрязгах, врожденном соперничестве, тратить на нас свое время и энергию.
Единственной сложностью в уходе за Чарльзом в отсутствие мамы была необходимость лгать.
Я должна была подтверждать алиби Малабар, поддерживая ее историю хотя бы своим молчанием. Поначалу казалось, что это проще простого. Но со временем молчание стало угнетать. Когда лжешь человеку, которого любишь – а я ведь любила Чарльза, – не говоря уже о том, что лгать приходится так часто, что ложь начинает казаться правдой, теряешь единственное, что по-настоящему важно: возможность истинной близости. Я утратила способность к близким отношениям с Чарльзом в тот день, когда первая ложь слетела с моих губ.
Со временем я начала терять близость и с самой собой.
Ко второму полугодию десятого класса я постоянно мучилась болями в животе. Мать возила меня к гастроэнтерологу, которая предположила, что боль может быть связана со стрессом. Когда мать вышла из кабинета, врач стала расспрашивать меня о моих внешкольных занятиях, об отношениях со сверстниками. Много ли у меня друзей в школе? Я заверила ее, что много, но правда была иной: я так и не смогла стать частью школьного сообщества. У меня было больше знакомых, чем близких друзей, я не играла в командные спортивные игры, не участвовала в деятельности ученических клубов.
– Есть ли у тебя бойфренд? – спросила она. – За такой красавицей, как ты, должно быть, многие увиваются.
Это было не так, но мне хватило ума не объяснять, что львиная доля моей романтической энергии уходит на личную жизнь матери.
– Ну, мне кое-кто нравится, – честно ответила я, и мой ответ, кажется, пришелся ей по вкусу. – Но большинство парней в моем классе такие инфантильные! К тому же мне нужно фокусироваться на учебе.
– Как у тебя с учебой? – поинтересовалась она.
– Я почти круглая отличница, – похвасталась я.
Врач понимающе кивнула.
– Вероятно, в том-то и проблема. В твоем перфекционизме. Я думаю, тебе стоит несколько снизить свои стандарты. Бережнее относиться к себе.
Когда к нам в смотровую снова зашла моя мать, врач высказала предположение, что источником моего стресса могут быть академические требования Милтона и что у меня, возможно, развивается язва. Она посоветовала мне избегать употребления газированных напитков, кофеина, острой и кислой пищи.
– Спасибо вам большое, – сказала моя мать врачу со вздохом облегчения. – Уверена, все это моя вина. Как Ренни вам, вероятно, сказала, я иногда перебарщиваю с кайенским перцем. – Она рассмеялась и посмотрела на меня. – А вам, юная леди, придется меньше беспокоиться о пятерках и больше гулять. Честное слово, жизнь слишком коротка!
По дороге домой я размышляла о романе «Алая буква» Натаниэля Готорна, заданном на прочтение в школе. И задумалась вслух, испытывает ли моя мать хоть толику стыда, как Эстер Прин, терзают ли Бена угрызения совести, как Артура Димсдейла, или они обозвали бы этот роман пуританской чушью, так же как мой отец.
Мать уверила меня, что ни капельки не чувствует себя виноватой.
– Попытайся понять нас, Ренни, – сказала она мне. – Мы с Беном не планировали влюбляться друг в друга. Это случилось само собой. Важно лишь то, что мы решили поставить чувства Чарльза и Лили на первое место. Никто из нас не хочет причинить им боль. Ты ведь это понимаешь, верно?
Я кивала.
– Рассказать им о нашем романе и бросить их значило бы разрушить их жизни. Развод – это грязь и боль, он никому не нужен. К тому же у Чарльза и Лили слабое здоровье. Эта новость ухудшила бы их состояние. Так что мы с Беном стараемся быть альтруистами. Как и ты, милая. – Она похлопала меня по бедру. – Ты помогаешь нам поступать правильно. Мы планируем чтить свои супружеские обеты – пока смерть не разлучит нас. Это звучит логично?
Это звучало логично, и – о, как я любила, когда моя мать разговаривала со мной вот так, как женщина с женщиной, и между нами не было ничего, кроме доверия и близости! Наконец-то я осознала величие жертвы, приносимой Беном и моей матерью. План состоял в том, чтобы дождаться, когда Лили и Чарльз умрут. Таким был нарратив, на котором они остановились. В то время он казался мне верхом благородства и даже доброты.
Глава 6
Используя давнюю дружбу Чарльза и Бена как прикрытие, моя мать всячески обхаживала жену Бена. Лили славилась своими цветниками в английском стиле, пышными и ухоженными, которые тянулись по обе стороны обширной лужайки и окаймляли их дом. Всю работу в саду она выполняла сама, часами вскапывая, сажая, удобряя и пропалывая, и ее цветники были безупречны. Моя мать охала и ахала над ними, осыпая Лили комплиментами. А наедине со мной признавалась, что не понимает, чем все так восхищаются. «Аккуратные ряды. Крепкие стебли. Приятные цвета, разумеется. Но, честное слово, где тут творческий подход?»
В трудолюбии Лили моя мать предпочитала видеть отсутствие воображения и гибкости, попытку властвовать и навязывать порядок, и делала вывод, что так же Лили ведет себя и в своем браке. «Бен – он как дикий зверь, – говорила мать совсем другим тоном, и мне становилось ясно, что мы уже оставили тему садоводства. – Этому мужчине нужны джунгли». Я мысленно переносилась к буйной путанице шиповника, что карабкался по склонам нашего участка, к береговым птицам, пировавшим на песчаных низменностях под ним. Как мне представлялось, Бен был там счастлив.
Моя мать также проявляла интерес к двум детям Бена и Лили, Джеку и Ханне. Когда начался этот роман, им обоим было чуть больше двадцати. Я не была знакома ни с одним из детей Саутеров, но меня они тоже интересовали. Джек летом работал спасателем в Калифорнии, а зимой патрульным на лыжных курортах Колорадо; Ханна была жокеем в Массачусетсе. Моя мать предполагала, что профессии, избранные детьми, должно быть, разочаровали их отца, выпускника Массачусетского технологического института и бизнесмена. Лили сохранила собрание переплетенных в кожу дневников времен раннего детства своих детей, с пространными описаниями их настроений, предпочтений, занятий и блюд, которые им нравились и не нравились. И хотя Малабар любовно изучала эти страницы вместе с Лили, когда мы оставались вдвоем, она только фыркала. «Убить столько времени на описание пюре из зеленого горошка!»
Между тем, ведя младенческие альбомы собственных детей – Кристофера, Питера и мой, – она вела себя точно так же. Писала в них о том, что мы любили и не любили, наклеивала на черные странички прядки наших белесых детских волос и рисовала схемы открытых ртов со стрелочками и датами, указывавшими, когда прорезался какой зуб. В этих увлекательных записях она перечисляла наши таланты и антипатии, стараясь уловить и запечатлеть детскую сущность каждого из нас в годовалом возрасте. Кристофер:
А еще Саутеры много путешествовали. Все эти поездки, десятки экспедиций в дальние края, от Китая и Индии до Галапагосских островов, Мексики и Аргентины, по всей Европе – в Шотландию, Данию, Францию и Испанию; Африка и все уголки Америки. Бен руководил компанией в Бостоне, у которой были «дочки» в тридцати разных странах, и очень многие из этих поездок были связаны с его работой, но не реже они с женой ездили и ради удовольствия. Мать с ужасом рассказывала мне о недельных и даже месячных пробелах в детских дневниках Джека и Ханны, когда Лили отсутствовала дома, шатаясь с Беном невесть где.
– Да что это за мать, которая могла так надолго бросить своих детей? – возмущалась она вслух. – Это чудовищно!
Я послушно ужасалась вместе с Малабар, принимая ее чувства как свои собственные, но видела, что на самом деле она завидует этим семейным поездкам Саутеров. Хотя Бен уже в целом отошел от дел, он по-прежнему оставался активным членом многих советов директоров, и его жизнь была полна приключений охотника и рыболова. Моя мать мечтала о путешествиях, о такой жизни, какую вели ее отец и мачеха, Джулия. Когда Джулия не лежала на лечении от алкоголизма в центре Бетти Форд, они частенько отдыхали в каком-нибудь роскошном отеле какой-нибудь экзотической страны. Чарльз подарил моей матери жизнь в комфорте, но дни его странствий по земному шару остались далеко позади.
Короче говоря, даже Лили находила Малабар обаятельной. И кто бы стал ее винить? Тот, на кого моя мать направляла свой свет, позволяя нежиться в нем и чувствовать, что объект внимания привлекает интерес и развлекает ее, просто не мог отвести от нее взгляда. Малабар умела быть чрезвычайно харизматичной – этаким глотком свежего воздуха, неотразимой комбинацией ума и непочтительности, – и Лили была очарована. Довольно скоро обе супружеские пары начали общаться еще теснее, и Саутеры стали нашими самыми частыми летними гостями на Кейп-Коде. Они зачастили к нам, тем самым позволяя роману матери и Бена развиваться полным ходом, едва ли не у всех на виду.
Но этого все равно было мало. Мать жаждала проводить с Беном больше времени. В те недели, а иногда и месяцы, что разделяли их свидания, ею овладевало настоящее отчаяние.
– Ренни, мне кажется, я больше этого не вынесу, – сказала она однажды в бешенстве после того, как Бен и Лили перенесли очередной приезд, который был намечен на следующую неделю.
– Что случилось? – спросила я.
– Да это все Лили со своими чертовыми цветами! В Плимуте затеяли групповую экскурсию по садам, и цветники Лили будут частью маршрута.
Мы были в доме на Кейп-Коде, проводя там выходные под конец сентября. В то сладкое и печальное время, полное напоминаний о недавних удовольствиях, – гамак снят, лодки вытащены на берег, болотная трава порыжела. Мать с Беном только что отметили свою первую годовщину. Мне вскоре должно было исполниться шестнадцать.
– Подумать, Ренни. Нам нужно подумать. Как вытаскивать Саутеров на мыс почаще? – говорила мать. – Чем больше времени Бен будет проводить со мной, тем больше ему будет необходимо быть со мной.
Мы были в кухне, как обычно. Мать тестировала рецепт для своей следующей колонки «Готовим заранее», пряное осеннее рагу. Она бросила копченые колбаски в сотейник к французской чечевице, яростно помешивая варево.
– Попробуешь? – предложила мне, дуя на ложку.
Я кивнула и открыла рот. Я работала дегустатором для матери столько, сколько себя помнила. Покатала предложенное на языке: обжаренные семена кумина, еще твердоватая чечевица, густая томатная основа, специи. Колбаса была приятно солоноватой, но еще не пропиталась, как надо, остальной смесью.
– Хорошо, но не здо́рово, – сказала я. – Чего-то не хватает.
Я не стала напоминать матери, что это был как раз тот тип острых, кислых блюд, которые раздражали мой желудок.
– Каким же ты стала гастрономическим снобом! – с гордостью заметила Малабар. – Полагаю, ты предпочла бы рагу из тибетского яка? Или, может быть, идеально мраморные ушные мочки говядины вагю, приготовленные строго по твоему вкусу?
И тут выражение лица матери изменилось, точно острые осколки какой-то идеи устремились к ней, как железные опилки к магниту.
– О боже мой, Ренни! Вот оно! – Малабар перегнулась через столешницу, обхватила мое лицо руками и чмокнула в лоб. – Ренни, ты самый умный ребенок на свете!
Я жила ради таких моментов с Малабар. Несмотря на то что мне было невдомек, что я такого сказала или сделала, чтобы решить мамину проблему, достаточно было просто знать, что я помогла. Когда я слушала, как мать излагала свою грандиозную идею, мое сердце бешено колотилось от возбуждения. Вместе мы придумали самый изобретательный план всех времен и народов.
Через пару недель нам удалось запустить эту идею в полет. Мать посвятила Бена в подробности во время одного из их чрезвычайно редких телефонных разговоров, и они оба согласились, что мое участие в плане будет ключевым.
К тому времени уже наступил октябрь, в гавани не осталось катеров, за исключением тех, что принадлежали самым неустрашимым коммерческим ловцам лобстеров, и даже их в ближайшие дни предстояло вытащить на берег. Бен только что вернулся со своей ежегодной охоты на чернохвостых оленей на ранчо в Сан-Фелипе, штат Калифорния, и они с Лили приехали к нам и привезли с собой стейки из оленины и фунт изумительной печени, которую мать немедленно очистила, нарезала ломтиками и выложила в блюдо с пахтой, чтобы обескровить. Чарльз, сидевший на своем любимом высоком табурете, том, что ближе всех к бару с его шейкерами и мензурками, привстал при виде дорогих друзей. Бен с ходу начал рассказывать историю о том, как он свалился с пикапа после пятой порции бурбона, а друзья этого даже не заметили.
– Кстати говоря, Бен, почему бы тебе не смешать всем по коктейлю? – предложила мать.
Чарльз без звука уступил другу свои хозяйские обязанности, и Бен смешал напитки, пока мать занималась печенкой. Она вышла в сад, нарвала веточки орегано и шалфея и припустила их в сливочном масле с чесноком, наполнив кухню головокружительным ароматом. Потом карамелизировала шалот и другие овощи, а в отдельной сковороде стала обжаривать лоснившиеся ломти печени.
Малабар все еще была в кухне, а мы, остальные, набросили куртки, вышли в прохладный осенний воздух и уселись полукругом за уличным столом, тент в центре которого был уже сложен и перехвачен ремнями на зиму. Позади нас садилось солнце, отбрасывая длинные косые полосы света поперек порта и создавая иллюзию того, что болотная трава вспыхнула пламенем, сияя золотом над поверхностью воды. Из дома доносился рокот кухонного комбайна, в котором мать смешивала овощи с печенью, несомненно, добавляя в паштет кусочки размягченного сливочного масла и хлопья соли. Через взъерошенный ветром залив до нас доносились пронзительные крики крачек, и вдруг десятки их материализовались перед нами и спикировали к какому-то подводному возмущению. Затем поверхность воды вскипела, проткнутая плавниками – мой отец называл это «луфаревым блицем»[15], – и тысячи мелких рыбешек выпрыгнули в воздух, спасаясь от рыб, охотившихся на них снизу, попадая в жадные клювы черноголовых крачек, бросавшихся сверху.
Я изучала Бена, пока он наблюдал за этой бойней. Его тело вздрагивало, как у некоторых мужчин, когда они смотрят футбольный матч, воображая, что ловят пас. Видно было, что он бы с удовольствием схватил удочку и метнулся к воде – так обязательно сделали бы мой отец или Питер, – но вместо этого, услышав постукивание по стеклянной раздвижной двери, он повернулся, чтобы помочь моей матери, которая стояла с другой стороны, держа в руках большую круглую доску-поднос. Они лучисто улыбнулись друг другу, когда она проскользнула мимо.
Стая птиц рассеялась, их обжорство закончилось как раз тогда, когда началось наше.
Малабар опустила на стол искусно разложенные закуски: тонюсенькие, как бумага, ломтики карпаччо из оленины, каждый украшен ложкой сливочного хрена; миску со сморщенными солеными оливками; два треугольника перезрелого сыра, вытекавшего из мягкой корки; и блюдо с эфирно-нежным паштетом из оленьей печени, выложенным рядом с коллекцией корнишонов и ломтиков маринованного лука. Поднос представлял собой произведение искусства, каждый деликатес был отделен от остальных веточками розмарина из собственного огорода и украшен цветами настурции, привезенными Лили.
Малабар полюбовалась своим шедевром и рассмеялась грудным смехом.
– Если уж мы переживем это угощение, то нас ничто не убьет, – сказала она, поднимая бокал. – За сальмонеллу!
– За легионеллез! – поддержал тост Чарльз.
Я подняла свой бокал и сделала большой глоток имбирного эля.
– Давай сюда бактерии! – потребовал Бен, завладевая свободной рукой Малабар. У моей матери были длинные, изящные пальцы, загибавшиеся на кончиках, точно носы лыж. Она подпиливала ногти, заостряя концы, десять крохотных кинжалов. Бен поцеловал ее ладонь. – Малабар, не могу придумать лучшей смерти, чем быть отравленным тобой.
Ледяной шипучий напиток застрял узлом угрызений совести у меня в глотке.
Лили заметила мой дискомфорт и закатила в ответ глаза – взгляд, который, как я поняла, значил: «Я не переживаю, и тебе не стоит. Не обращай внимания на этих старых дураков». Видя невозмутимость Лили, я немного расслабилась. И все же что-то на моем лице выдало озабоченность, и мне становилось не по себе оттого, что Лили это видела.
Мать разложила щедрые порции паштета по тонким ломтикам подсушенного и намазанного маслом французского хлеба и раздала по одному в наши протянутые ладони, словно просфоры на причастии. Мы сунули их в рот целиком; вкусы и текстуры обволакивали язык, когда кремообразные, остро отдающие дичиной слои раскрывались в замедленном движении.
– Райское блаженство, – промычал Бен невнятно, продолжая жевать.
Чарльз кивнул.
– Погодите-ка… Слушайте все, у меня идея! – драматически объявила моя мать, хлопнув ладонями по столу.
Я подобралась. Это была подсказка для меня. Мы с матерью репетировали, как будем скреплять раствором каждый кирпичик в этой сюжетной линии, и критически важно было вовлечь в игру Чарльза и Лили. Этот разговор не могли вести исключительно мать и Бен. Это выглядело бы некрасиво. Моя роль была решающей.
Малабар сделала нарочито неторопливый глоток своего «пауэр-пэка», споласкивая небо. Аудитория подалась вперед.
– Что вы думаете о… – Она сделала паузу ради вящего эффекта, – кулинарной книге с рецептами из дичи?
Поделиться книгой: