Скука прекрасной Бурруджун

Письмо покойного Иш-Саронны.

— Я помню его, — сказал правитель Шашатана. — Толковый, хоть и заносчивый мальчишка. Где он служил последнее время?

— Иш-Саронна занимал должность левой руки главы казначейства, — тихо сказал Мин-Раге.

После того, как Иш-Саронна был найден в своих покоях, находившихся в Срединном доме, правитель Шашатана распорядился закрыть все дворцовые врата, но вскоре все убедились, что нет нужды искать убийцу молодого чиновника.

Кинжал, вспоровший грудь Иш-Саронны, держал он сам. Темная кровь залила циновки и навеки запятнала прежде чистые одежды. Иш-Саронна лежал лицом на столике с письменными принадлежностями. Тонкий лист белой бумаги подле него был так же измаран кровью, и не успевшая просохнуть тушь смазалась, но все же различимы были слова прощальных стихов: "Не могу более: слишком тяжко. Эти белые одежды…"

Правитель Шашатана лично приходил осмотреть покои мертвого. Тем же вечером велел созвать собрание, поручив обоим начальникам дворцовой стражи, а также господину Мин-Раге в самые краткие сроки вызнать подробности о произошедшем.

До вечера были найдены и выпороты все стражники, которые несли службу в ту смену, когда умер Иш-Саронна. Его личный слуга и дворцовые прислужники, которые признались, что по делам пробегали порой мимо Срединного дома в те злосчастные часы, тоже получили несколько палок.

Господин Мин-Раге придерживался традиционных взглядов на ведение следствия, но, к глубокому сожалению, ни один из выпоротых ничего интересного сообщить не сумел.

С наступлением темноты в покоях правителя Шашатаны, в Высоком флигеле, собрались мужи, входящие в совет правителя, и некоторые чиновники, не относящиеся к ним, но вызванные по указу правителя.

Среди них присутствовали: принц Аину, начальник стражи Стальных врат; господин Мин-Раге, правая рука главы личной канцелярии правителя; господин Наан-Караму, начальник стражи Серебряных врат; Назо-дар-Рокко, военачальник и близкий друг правителя, а также несколько чиновников рангом попроще, которые относились к судебному и казначейскому управлению.

Вспомнив предсмертное письмо самоубийцы, Шашатана спросил:

— Что значило в его послании: "эти белые одежды"? И что за смазанные знаки посредине? Удалось ли прочесть?

— Право, молодой Иш-Саронна никогда не отличался способностью к стихосложению, — сказал принц Аину, один из младших братьев правителя.

— Не стоит тревожить дух мертвых придирками, — упрекнул его один из придворных, но принц только усмехнулся.

— Полагаю, он так говорил о своей смерти, — продолжил принц. — Белые одежды — погребение, траур… что за неумелая метафора. Прочесть не удалось, но я взял на себя смелость предположить, что именно там могло быть написано. Мои жалкие измышления я перенес на бумагу и передал в твою канцелярию, уважаемый брат.

Он подтянул к себе ишунскую цитру, пробежал пальцами по струнам и уже не говорил ни слова, наигрывая печальные песни — "Сломанный тростник" сменялся "Уйду заросшей тропкой" и "Умолкшими птицами осени". Принц Аину был весьма хорош собой, но слишком уж высокомерен и горд. Впрочем, юноша так искусно играл на ишунской лютне и слагал любовные стихи, что многие дамы прощали ему все огрехи его характера. "Молодо дерево…"

Под тоскливые звуки Назо-дар-Рокко кривился, а господин Мин-Раге опечалился еще больше.

— Ах, если бы я в день ограбления не был болен! — восклицал он и вздымал к небесам руки. — Боюсь, что я недостоин занимать свою должность…

Дар-Рокко отчетливо фыркнул, оскорбив Мин-Раге до самой глубины его тонкой души.

Мин-Раге происходил из побочной ветви и знатностью похвастаться не мог. Все, чего он добился — а пост его был весьма высок и завиден, — он добился усердными трудами и талантами. Он тяжело переживал любой свой неуспех и всячески старался поправить его.

Не так давно ему было жалованы земли в одной из приморских провинций, и у господина Мин-Раге появилось еще больше завистников. Успешный, зрелый — ему едва исполнилось тридцать четыре года, — щеголеватый и изысканный в манерах, он не мог не вызывать зависть. Вниманием женщин он соперничал и с упомянутым уже принцем Аину.

Впрочем, Дар-Рокко не любил Мин-Раге и без всяких заслуг и наград, считая пустоголовым павлином, который на словах лишь усерден да прилежен, а на деле только и горазд гонять подчиненных. Мин-Раге отвечал ему взаимностью, с презрением относясь к суровому и грубому воину, не привыкшему к дворцовым тонкостям. Мин-Раге и не подозревал, с каким потаенным удовольствием военачальник напоказ попирает правила этикета.

Дар-Рокко был воспитан в старых традициях, и наравне с владением мечом, обучался и каллиграфии, и игре на музыкальных инструментах, но проведя многие дни в походах и сражениях, давно отбросил эту ненужную ему шелуху… хотя, как говорят, прежде в искусстве игры на цитре "маа-дон" ему не было равных, и порой правитель Савана, отец нынешнего, ронял слезы, слушая прекрасную музыку юного Дар-Рокко.

Совет просидел полночи — прислужники несколько раз меняли прогоревшие светильники. Бумаги и письменные приборы были убраны, и мужчины услаждали слух музыкой и разговорами, далеко ушедшими от первоначальных тем. Хмельные напитки и вовсе развязали языки.

— Ах, государь, — говорил Наан-Караму. — Не пора ли ввести во внутренний двор наложниц? У вашего отца их было две дюжины! Некоторые придворные начинают шептаться, что государь болен… все же такое пристрастие к одной женщине ничем хорошим не закончится…

— И кто же это шепчет? — будто бы безразлично спросил принц Аину. — Какие интересные измышления…

Наан-Караму хоть и был уже изрядно пьян, сразу примолк. Ничем хорошим для него не могло обернуться подобное внимание принца Аину, который несмотря на легкомыслие и внешнюю изнеженность, держал железной рукой спокойствие внутреннего двора.

— Чем больше интереса в женщинах, — поддержал и Мин-Раге, не заметивший этой перемолвки, — тем здоровее и достойнее мужчина. Ах, я недавно стал ходить к такой прекрасной даме, что при воспоминании о ней сжимается сердце, а ведь я уже не первую дюжину дней знаю ее… Жена моя подозревает, узнав стороной об этом, и ревнует… и даже это прелестно, признаюсь, хотя и не подобает женщине выказывать такие чувства. Государь мой, только чтоб изведать сладость женской ревности, нужно уделять внимание другим…

И погрузившись в поэтическое настроение, Мин-Раге стал цитировать на память поэму о побитом морозом цветке. Под его тихие слова Наан-Караму заиграл на цитре, и правитель Шашатана распорядился, чтобы угощения и напитки перенесли в один из павильонов — там было бы уместнее такое времяпрепровождение.

На следующий день правитель Шашатана появился в Серебряном дворце в непривычное для себя в время: едва миновал час Окуня, что рассекает хвостом день на половины.

— Правду ли говорят, что господин Иш-Саронна убил себя? — тихо спросила Бурруджун прилегшего у ее коленей правителя Шашатану.

— Ты опечалена? Я велел не говорить тебе. Кто посмел расстроить тебя дурными новостями? — правитель Шашатана приподнялся на локте и оглядел дам. — Укажи, и я распоряжусь, чтобы их наказали.

Дамы замерли под его взглядом, и веера как мотыльки затрепетали у лиц самых малодушных — так дрожали их руки. Гу-иш-Равата без чувств упала на циновки, но никто и не шевельнулся, чтобы помочь.

— Что? — удивилась Бурруджун. — Ах, нет. Не надо. Я сама просила их разузнать для меня новости. Мона, посмотри, что там приключилось с бедняжкой. Мне жаль несчастного, но я удивлена. Господин Иш-Саронна являл собой пример для подражания, и не далее как два дня назад он писал распорядителю о моих дамах и жаловался на их поведение.

— Да, — тяжело ответил Шашатана. — Но совесть ли его одолела, кто знает. Оставил невразумительное письмо и умер… ах, эта мода на стихосложения, право слово, — с досадой воскликнул он. — Уж не лучше ли было написать как есть, ясно и по существу, и только потом завершить парой-другой изящных строк… впрочем, как сказали ценители, изящными их не назовешь.

— И что же он сказал? — стараясь, чтобы голос не выдал неуместного любопытства, спросила Бурруджун.

Шашатана поднял голову: уж его было не обмануть притворным спокойствием. Он улыбнулся и на память повторил те неловкие и неуклюжие слова Иш-Саронны, над которыми посмеялись его придворные. Дамы лишь вздохнули, а некоторые украдкой промокнули глаза краями рукавов. Пусть и был покойный Иш-Саронна неприятного нрава, но смерть столь молодого и талантливого человека всегда печалит. Поневоле задумаешься…

— Не всё сумели прочесть, — сказал правитель Шашатана. — Часть знаков смазалась, видно, провел по непросохшей туши рукавом.

— Как печально, — вздохнула Бурруджун. — И все же не верится… может ли быть так, что его подговорил кто-то? Или же вынудил к такому действу?

— Может быть. Как только отыщутся остальные украденные вещи, так и выяснится подельник, если он существует, — равнодушно отозвался правитель. — Не пугает ли тебя эта страшная загадка?

Бурруджун снова вздохнула и мягко провела по лбу правителя, разглаживая суровые складки.

— Если же выяснится, что здесь не один преступник, то участь того, кто покусился на спокойствие дворца, не будет завидной, — сказал Шашатана.

От его голоса, тихого и ровного, будто гладь лесного озера, Гу-иш-Равата снова едва не упала без чувств, а дамы ахнули в ужасе.

— Да, — рассеянно отозвалась прекрасная госпожа. — Как же досадно думать, что есть что-то, чего не постичь усилием ума.

Лунное чаепитие.

В восьмой день девятой луны на террасе павильона Ледяного вздоха собралось изысканное общество. По древней традиции, в начале осени проводили церемонию лунного чаепития. В эту ночь семьи собирались вокруг старших женщин рода, и те готовили для них чай с серебряными иглами трав гэ-си и специальные круглые лепешки. Во дворце роль старшей женщины исполняла, конечно, прекрасная госпожа, а на церемонию приглашались только избранные приближенные. Большой честью было попасть на нее.

До Бурруджун хозяйкой выступала матушка правителя Шашатаны, пока была жива, потом церемонию долго не проводили, и право же, многие радовались возвращению обычая.

Разделенные плотными переносными загородками, придворные дамы и приближенные правителя Шашатаны вели негромкие разговоры, любуясь отражением полной луны в реке.

Тихо звенели струны, перекликаясь с прерывистым голосом ночного плакальщика, о-коото — днем невзрачной птахи, а по ночам проникновенного певца. Над темными водами реки стелился туман, в котором призрачными неясными силуэтами скользили лодки ночных рыбаков с зажженными на корме фонарями.

Едва слышно шелестели шелка платьев. Прекрасная госпожа готовила и разливала чай, а две юные девы в одинаковых платьях, изящно прикрыв лица рукавом, выносили подносы с чаем и сладостями и тонкими круглыми лепешками для гостей.

Что за прелестное зрелище! И столько в нем было неизъяснимой нежности и красоты, что от этого захватывало дух.

Порой на одной стороне замолкали флейты и цитры, а на другой их подхватывали, и, право, сложно было сказать, кто из них искуснее завладевал душами слушателей!

Для гостей речи прекрасной госпожи передавала одна из дам. Ее нежный юный голос невольно будил воображение у молодых придворных, и можно было не сомневаться, что на следующий день этой особе придет немало писем, наполненных восторгами и восхищением.

Дар-Рокко, как и Шашатана, скучал, пытаясь хотя бы найти долгожданный отдых душе в спокойствии природы. Но суета придворных и вынужденность участия в изысканных и витиеватых разговорах куда как приуменьшали прелесть и луны, и покоя.

Военачальник с усмешкою глядел на молодых аристократов, напоказ красующихся дорогими одеждами и манерами. Дамы, разумеется, имели возможность полюбоваться ими сквозь складки и створки переносных перегородок, а вот мужчинам приходилось полагаться только на слух и воображение.

Впрочем, и для Дар-Рокко нашлось чем развлечься: вынося один из подносов, девушки споткнулись, едва не уронив несколько драгоценных чашек с чаем. Стремительной змеей из-за перегородки метнулась дама в одеяниях цвета "увядающий плющ" и на веер подхватила падающие чашки. Молниеносно поставила их на место, да еще успела бросить предупреждающий взгляд на оплошавших дам.

Эта девушка поразила Дар-Рокко в самое сердце, и он немного поспрашивал о ней у своих соседей. Наан-Караму предположил, что, судя по длинным распущенным волосам, это северянка, старшая дама Мона-дар-Ушшада. Посмеиваясь над собой, Дар-Рокко запомнил это имя, хотя начальник стражи Серебряных врат с неодобрением отнесся к выходке дамы. Пусть она и не дала оконфузиться младшим, но все же подобная стремительность в движениях не подобает знатной даме. Эти северяне…

— Госпожа просит передать, что ей знакома манера игры на ишунской лютне. Уж не молодой ли господин Дар-Марана играет? Прежде госпоже приходилось многажды слушать его игру.

Лютня жалобно и фальшиво заныла, едва только юноша с улыбкой поднял голову, чтобы ответить даме. Тяжелый, словно стальной цеп, взгляд правителя Шашатаны заставил его пальцы онеметь, и струны зазвучали тише, словно у манерной девицы, которая лениво перебирает струны в ожидании уговоров. Он не решился оправдываться, зная, что правитель Шашатана не любит этого, но за молодым человеком не было и тени дурного: госпожа слышала его игру, когда он приходил в дом ее приемных родителей, в попытках усладить слух средней сестры.

Дамам была непонятна эта пауза, но на всякий случай они подхватили мелодию, а потом заиграли старинную песню о светляках и горных путях, что ведут к небесам. Вскоре разговор сошел на недавние события. Впрочем, последние дни, только их и обсуждали, это было не удивительно.

— Что, не нашлись ли остальные свитки, господин Мин-Раге? — спросила через даму Бурруджун. — Есть ли какие-то новые сведения?

— Да простит мою дерзость прекрасная госпожа, — произнес Мин-Раге, — но уместно ли это обсуждать сейчас? Да и, боюсь, подобные вещи способны повредить слабые умы женщин. Я не осмелюсь тревожить ваши нежные уши мерзкими подробностями.

Он поклонился, и за шелестом своих одежд не проник в суть наступившей за ширмой тишины.

Бурруджун что-то произнесла с усмешкой, а юный голосок со страхом воскликнул: "О нет, я не смогу так сказать!.. помилуйте, госпожа…"

И затем заговорила другая дама, голосом пониже. Мягкие интонации напоминали перекаты круглых камней в горном ручье, и Дар-Рокко невольно заслушался, не вникая в сами слова. "Верно, это все та же Мона-дар-Ушшада", — решил он и тут же устыдился — к лицу ли ему и думать о молодых женщинах.

— Не стоит беспокоиться, — произнесла дама крайне смиренно. — Прекрасная госпожа просит передать, что ум женщины действительно слаб и тонок… но хоть он и прогибается как стебли ирного корня на ветру, потом всегда выпрямляется.

Мин-Раге снова поклонился, мягко и снисходительно улыбаясь. Он обвел сидящих рядом мужчин веселым взглядом, легким жестом приглашая подивиться неожиданному разговору.

— И все же, — сказал он, — ум женщины нужно беречь. А вдруг порыв ветра окажется слишком силен? "И ветра плач на соленом берегу…"

Цитата из поэмы ишунского мудреца заставила дам примолкнуть. Спорить и дальше было бы невежливо, и потому дамы, помолчав, едва слышно зашептались, наперебой советуя прекрасной госпоже то одну, то другую строчку из стихотворений.

— "Не знаешь, что осветит путь тебе…" Госпожа просит прощения, что побеспокоила ученого мужа столь глупой просьбой, — негромко произнесла дама.

Дар-Рокко едва сдержал усмешку: разве что Мин-Раге не услышал бы в этих словах тонкую издевку. Военачальник отклонился чуть назад, чтобы разглядеть под перегородкой хоть что-то кроме края рукавов, но, к сожалению, видно было только слои узорчатого шелка, плавно переходящие от коричневого к зеленому.

За перегородкой зашептались, и мягкий голос произнес — тихо, как бы для себя, но так, что те, кто сидел недалеко, расслышали:

— Что ж, не стоило отнимать время у благородного общества. Следовало сразу обратиться к женщинам. Расспросим завтра дворцовых прислужниц, уж они наверняка давно все знают.

Удар, и удар жестокий. Правитель Шашатана резко поднял руку, чтобы Мин-Раге не вздумал отвечать, и тот покорно умолк, хотя даже посмеивающемуся Дар-Рокко было немного жаль беднягу.

— Прекрасная моя госпожа, — сказал правитель Шашатана. — Я слышал, вы недавно занялись разгадыванием загадок?

— О да, — ответила со скрытым вздохом дама. — Это весьма увлекательное занятие. Жаль только, что действительно интересные встречаются редко.

— Ах, как жаль, что нельзя вас попросить разгадать и эту! — воскликнул захмелевший Наан-Караму.

Принц Аину тонко улыбнулся и пожурил начальника стражи Серебряных врат за неуместные шутки и невоздержание.

— Да что там, какие шутки, — засмеялся Наан-Караму. Этот мужчина, хоть и весьма уважаемый, был давно известен своей неустойчивостью к хмельным напиткам. — Уважаемая дама права, уж кто-кто, а слуги, тем паче женщины знают куда больше, чем говорят. Они ведь везде бывают, все слышат. Бывает, забудешься и скажешь нечто, для чужих ушей не предназначенное… и думаешь — всего лишь при слуге, ничего страшного. А они все запоминают, хотя, право, сомневаюсь, что им хватает ума понять, что к чему.

— Что же, вы полагаете, будто нашу работу можно поручить слугам, и они справятся быстрее, отыскав пропавшие сокровища? — рассердился Мин-Раге.

— Почему же слугам? — очень удивился Наан-Караму. — Прекрасная госпожа может разгадать эту загадку куда быстрее вашего, разве нет?

Даже принц Аину не нашелся сразу, что можно сказать, чтобы и глупца одернуть, и прекрасную госпожу не оскорбить ненароком. Правитель Шашатана не вмешивался, внимательно, с глубоким интересом наблюдал за ними, ожидая, как придворные выйдут из этого нелепого разговора.

Положение спас молодой господин Дар-Марана, заигравший на ишунской цитре народную песню, не слишком уместную, легкомысленную "Собирать травы вместе с подругами". Песню подхватили флейты, а самые нетрезвые гости еще и подпевать начали.

Пока звучала песня, за перегородками царило молчание. И вызвано было оно вовсе не растерянностью или обидой.

Дамы в ужасе переглядывались: глаза прекрасной госпожи горели так хорошо знакомым им огнем. Этот огонь сулил им большие неприятности и трудности в грядущем.

Нельзя сказать, что они ошибались…

Очарование ночи было разрушено, да и воздух стал совсем стылым, не помогали и расставленные везде жаровни; вскоре дамы удалились. Понемногу и остальные разошлись: кто продолжил вечер в другой компании, кто отправился отдыхать.

Дамы в ту ночь спали плохо, ворочались и вскрикивали во сне, одолеваемые кошмарами. Бурруджун и вовсе не могла долго уснуть: Наан-Караму ненароком подал такую мысль, какая еще не приходила ей в голову.

Ах, знали бы дамы, что все их кошмары и дурные сны не беспочвенны… но увы, не в человеческой природе прозревать будущее.

Осенние приметы.

Дурной приметой считалось в осеннюю пору смотреть на дворцы правителя со стороны реки. Алые листья акантовых деревьев, что росли вдоль берега, багряные крыши и пламенеющее небо — прекрасная, но мрачная картина, словно залитая кровью. Многие рыбаки так и проплывали мимо дворца, прикрывая глаза рукавом, пока в речной глади у борта не переставали мелькать красные отблики.

Словно кровавое отражение давних времен, когда прабабка правителя Шашатаны, ишунская царевна, вошла в город, введя войска и развязав десятилетнюю войну. Тогда сожгли прежний дворец, бело-серебряное чудо Лазоревого края, Птичье гнездо.

И вырубить деревья нельзя было — дед правителя Шашатаны завещал не трогать их, хотя много раз при дворе заговаривали о том, что с дурной этой приметой и зловещим видом надо бы что-то сделать. Плакучие ветви лиге куда как уместнее бы смотрелись, но…

Сколько лет прошло, но все остается по-прежнему. Меняются поколения рыбаков, меняются правители, а листья на акантовых деревьях все так же алеют, бросая тревожные отблики на поверхность реки.

Печальна осень, хоть и прекрасна.

Летят, летят по ветру седые паутинки, и люди прячутся, осторожничают. А ну как запутается такая паутина в волосах?.. позабудешь себя, да увязнешь в бедах, будешь притягивать их как сладкая патока мух.

Дамы причесывают друг другу волосы костяными гребнями, поют старинные песни, прогоняя злых духов. И на исходе девятой луны из храмов Зачарованного сада привозят паучьих танцовщиков, и те пляшут в вечерней мгле, не боясь ни паутины, ни зла. Их движения странны и чарующи, и жаль, что дамам можно только потихоньку за ними наблюдать, скрываясь за ширмами и переносными загородками.

Мона-дар-Ушшада никому не доверяет расчесывать волосы госпожи. Тихо напевая, она проводит по длинным густым прядям и считает движения. Три дюжины — на счастье, еще пять — для крепкого здоровья, двадцать девять — чтобы потомство будущее было многочисленным и полнокровным.