Палиндром

– Ну что? – в нервном волнении переспрашивает Джейн Слоуна, который и сам боится дать ей эту страшную команду, идти напролом, и главное, наперекор всему тому, что ты считал своим и за свои принципы. Ведь после этой, собственноручно произнесённой им команды, обратного пути и вполне возможно, что и к нему, не будет – он не сможет её и себя простить. И в Слоуне начинается борьба между …Да все против всех в нём борются, пока кто-то там в нём не берёт даже не верх, а всего лишь слово, и с тяжёлым вздохом отдаёт команду: Иди.

Впрочем, эта команда уже запоздала и Джейн уже открыла дверь и в полкорпуса вошла в дверь кабинета. И она бы и дальше прошла, но ей не дали этого сделать. А всё потому, что так резво обернувшийся от своих дел, присутствующий здесь в кабинете и за рабочим столом господин, что указывает на то, что этот господин со злобным взглядом и есть тот самый вице-президент Шиллинг, к тому же смотрящий на Джейн с фоторамки, стоящей на полке шкафа, портрет улыбающегося господина, точь-в-точь, окромя только улыбки, похож на этого грозного господина, своим резким окриком: «Что надо?!», – сбил с хода Джейн и тем самым остановил её на полпути к нему. И теперь Джейн в растерянности стоит и потерянным взглядом смотрит на этого столь грозного господина.

Что, видимо, смягчает его, и господин вице-президент становится похожим на самого себя улыбчивого с рамки. – Не стоит так стоять в дверях, а то начинает сквозить слухами. Вы, я надеюсь, понимаете, о чём это я? – искоса посмотрев на Джейн, сказал вице-президент Шиллинг.

– Угу. – Кивнула в ответ Джейн, закрывая за собой дверь.

– А теперь спокойно скажите, с чем вы ко мне пришли. – Плотоядно посмотрев на Джейн, после того как она закрыла за собой дверь, обратился к ней Шиллинг.

– Я бедная овечка, заблудившаяся в этом вместилище хищников. – Поглядывая на Шиллинга исподлобья, проговорила Джейн. Что вызвало замешательство на его лице, и как казалось, то он принялся прислушиваться к тому, что происходило за закрытой Джейн дверью, которая по его же оплошности, к огромному сожалению оказалась закрытой. И что теперь ему делать, когда ситуация, в которой он сейчас оказался, – заперт в своём же кабинете, – не просто неоднозначная, а грозит ему такими последствиями, что, как минимум, он из неё сухим не выйдет.

– Ведь я же её сам спровоцировал на действия, и спроси меня затем под присягой судья: «Кто был инициатором закрытия двери для создания обстановки неимоверной близости?», – то что мне останется сказать, как только признаться в содеянном. А если я попытаюсь отнекиваться, заявляя, что её никто не принуждал, то стоит ей сказать: «Разве я могла посметь отказать вице-президенту», – то приставка –экс, мне до конца тюремного срока обеспечена. – Накалился мозг Шиллинга от всех этих мыслей, что и привело его к срыву своих обязательств перед своим вице-президентством.

– Иди же ко мне, папочка тебя утешит. – Протянув руки навстречу Джейн, этой фразой из кино, которую всегда используют скользкие и грязные типы для достижения своих гнусных целей, пригласил Джейн к себе Шиллинг. На что следует совсем уж неожиданное при данных обстоятельствах действие.

– Стоп! – вдруг истошно заорал режиссёр, с полным ярости лицом выскочив из-за своего режиссёрского пульта, который, как и многое другое, что и кто участвует в съёмках кино – от кинокамеры до последнего ассистента – на этой съёмочной площадке располагался в эпицентре съёмочных событий, на переднем крае сцены. – Это что за самодеятельность? – подскочив теперь уже и непонятно к кому, к настоящему вице-президенту или отлично на него похожего или загримированного под него актёра, типа Тута Недотута, уперевшись в него взглядом полным изничтожества, призвал его к немедленному ответу этот нервный режиссёр.

Но этот Тут Недотут (всё-таки это был не вице-президент, а иначе бы он и не стал слушать это ничтожество, режиссёра, и сразу же ему все его ноги отдавил своими же ногами), то ли заигрался в вице-президента, так вжившись в эту роль, то ли он, как все первой величины актёры, начал слегка «звездить», а может то и другое вместе взятые, что не важно, когда этот Тут Недотут, вместо того чтобы во всём согласиться с режиссёром, берёт и начинает оспаривать его решения. Мол, я импровизировал, говорит этот зазвездившийся актёр.

И, конечно, режиссёр закипает и не сдерживает себя в знании нехороших слов и всех тех подробностей из личной и до актёрской жизни этого Тута Батута (это его так режиссёр псевдонимом пригвоздил), который должен быть ему по гроб жизни обязан за то, что он его из грязи вытащил, отмыл и пристроил в киноиндустрию. И всё это уместилось в одном вопросительном слове режиссёра. – Что за на хрен импровизация?! – И видимо этот Тут Батут, прямо сейчас решил показать этому недалёкому режиссёру, который ни на шаг не отходит от прописанного сценария, что такое есть импровизация, раз он начал выдавливать на своём лице такие удивительные выражения.

И как это обычно бывает в актёрской среде, Тут Батут был недооценён и даже может быть недопонят, и не просто зрителем, а близким ему по духу человеком, режиссёром, который так возмутительно отворачивается от Тута Батута в сторону Джейн и говорит ей: «Вера, к тебе претензий нет. Ты можешь быть свободна». После чего резко так поворачивается к Туту Батуту, что тот опять с импровизировал на лице, но уже испуг и, схватив его за отворот пиджака, со словами: «А к тебе у меня есть отдельный разговор», – отводит того для обстоятельного разговора в сторону, подальше от находящихся среди съёмочной группы… Хотя, конечно, не совсем так, ведь это только так образно говорится, а так, находящихся в некоторой отдалённости от всех остальных прямых участников этого кинопроцесса, очень важных господ, которые может и не имеют прямого отношения к процессу производства кино, но это только так сказать. Когда без их финансовых вложений, его и запустить нет никакой возможности.

– Опять переигрываешь? – крепко вопросив и, также схватившись за грудки, начал крепко трясти Тута Батута и сам затрясшийся режиссёр. При этом глядя на них, и не поймёшь, кто из них является проводником своих потрясающих идей – так у них всё это происходит синхронно. Хотя всё же Тут Батут подыгрывает режиссёру, ведь он как никак актёр.

– Смотри, доиграешься. – Режиссёр всё не успокаивается и уже переходит на угрозы. Да так хитро, что Тут Батут даже не знает, как на них реагировать. Смотреть, и тем самым себя подвергать опасности быть снятым с главной роли (опять двусмысленность какая-то выходит), либо же не смотреть, и тем самым давать повод режиссеру думать, что он плевать хотел на него и на всё, что он скажет. И режиссёр, как будто читает эти его думающие поветрия – такое создаётся впечатление после его первых слов.

– Ты что думаешь, – резко напрягает Тута Батута режиссёр этим своим заявлением. Правда, спустя мгновение он успокаивается. Режиссёр, как оказывается, не столь дальновиден и имел в виду совсем другое, говоря так. – Раз перешли на цифру, то можно срывать график съёмок! – Начал искрить в глазах режиссёр. – Не беспокойся, я найду способ, с тебя взыскать за мою переработку. – Тут режиссёр делает небольшую паузу, чтобы подумать над тем, как ему взыскать с Тута Батута всю эту свою переработку. И видимо ему сейчас ничего в голову не приходит, раз он вновь принимается цеплять актёра.

– Ты что себе позволяешь. – Яростно возмутился режиссёр. – Думаешь, надел на себя дорогой костюм и он тебя от твоего безобразного поведения прикроет. Нет, у тебя ничего не получится. – Чуть было не сунул кулак в нос Туту Бутату режиссёр. – Привык играть супергероев и думает, что это его спасёт от сглаза (режиссёр видимо был в крайней степени раздражения, раз стал заговариваться). А ты разве не знаешь, почему все супергерои так нейтрально, в обтягивающее трико одеты. А чтобы не выделяться, выставляя напоказ свой харасмент. А ты надел на себя широкие штаны вице-президента и решил, что теперь ты свободен от обвинений в неподобающем поведении, ведь не видно. Ошибаешься дорогой, всё отлично, вот здесь видно. – Режиссёр указательными пальцем знаково постучал себе по лбу.

Но это всё осталось между ними, а вот что привлекло внимание одного из присутствующих здесь важных господ, так это произнесённое режиссёром имя Вера.

– Вера? Что это ещё за имя? – услышав произнесённое режиссёром имя, задался вопросом один из этих имеющих большой вес представительных господ, с несколько необычным именем Атнанта (за его спиной все его звали Антантой, а в лицо только так).

– Русское. – Совсем, совсем спокойно, даёт ответ Атнанте его сосед по месту, конгрессмен Альцгеймер. И Атнанта, как человек при обязанностях и немалых обязательствах перед законопослушными гражданами, – он по воле обстоятельств, прокурор, – не может не посмотреть на Альцгеймера, чтобы убедиться в том, что тот не шутит. Но тот даже и не думает шутить. Что не может успокоить Атнанте, и он его переспрашивает. – Русская?

– А что вас так удивляет, господин прокурор. – Теперь уже конгрессмен Альцгеймер удивлён такой непонятливостью Атнанте. – Сегодня ни одна уважающая себя организация, если она, конечно, хочет, чтобы её воспринимали всерьёз, не может обойтись без фактора русского присутствия. Тем более в нашем деле. – Добавил Альцгеймер.

– Да кстати, что за дело, ради которого вы меня сюда позвали? – спросил Атнанта.

– Скажем так, шпионские игры. – Посмотрев по сторонам, после чего придвинувшись к Атнанте, тихо проговорил Альцгеймер. Атнанта может и не прочь, быть более близким с власть имущими, но не так буквально, когда дышат прямо в лицо одеколоном. Отчего он не может конструктивно думать, и ему в голову лезут не относящиеся к делу мысли вопросительного характера. – Он что, его пил?

Альцгеймер же не обращает никакого внимания на то, как опасливо себя выражает лицо Атнанты, – отчего складывается такое впечатление, что когда он готовился к этой встрече с Атнанте, брызгаясь дорогим одеколоном, то немного одеколона всё же перепало и ему внутрь, – и переходит к конкретике. Правда, когда дело касается таких секретных сфер, как шпионские игры, то и конкретика выглядит совсем по-другому, больше смахивая на вымысел и сценарий для высокобюджетного шпионского фильма, типа ноль в квадрате и всё один за всех семерых делает.

– С самого верха произойдёт выборочно дозированная утечка информации. Из которой каждая из заинтересованных сторон, в зависимости оттого, какая именно часть информации до них была донесена, узнает, что запланирована операция по дискредитации одного из высших чиновников президентского аппарата, а вот насчёт всего остального, то им остаётся только догадываться, уже исходя из имеющихся у них данных. Кто это высшее должностное лицо, кто её инициировал и кто будет её исполнителем, то об этих три Кто, никто ничего не знает. И что только все знают, так это те вероятные фигуры, по отношению к которым будет проведена эта спецоперация, и та причина, которая привела к этой крайней необходимости по отношению к выбранному лицу. – Альцгеймер опять посмотрел по сторонам и после этого, только что родившегося ритуала, вернувшись к Атнанте, продолжил говорить.

– Он потерял доверие в лице, понятно кого, – многозначительно сказал Альцгеймер, – но сложившаяся обстановка внутри администрации, на которую нападают со всех сторон, не позволяет этому, понятно кто, делать резкие шаги. И поэтому он создаёт для своих противников подходящие условия для таких шагов. Пусть они сами оступаются. – Альцгеймер замолчал, ожидая ответной реакции Атнанте. И она последовала в точно таком же туманном ключе.

– Мне, чтобы понять, о чём идёт речь, нужно хотя бы одно имя. – С не менее загадочным посылом сказал Атнанта.

– Да хотя бы тот же господин вице-президент. – Усмехнулся, неожиданно для Атнанты преобразившийся в саму простоту Альцгеймер, кивнув в сторону играющего роль вице-президента актёра, с которым там, в углу кабинета, разбирался режиссёр. – Чем не подходящая кандидатура. – И вновь Альцгеймер удивляет Атнанте своим резким переходом из одного состояния в другое. И тут Альцгеймер, вдруг так резко, да так близко приближается к нему, что не продохнуть, и вслед за этим начинает глаза в глаза говорить. – А вся эта постановка, на самом деле, с двойным дном постановка. И мы не просто кино снимаем, а мы моделируем ситуацию с проникновением агента внутрь этого здания, и вслед за этим и ситуацию с самим вице-президентом.

– Но зачем так рисковать? – так и не поняв всей глубины задумки стратегического гения Альцгеймера, спросил его Атнанта. – Когда этого вице-президента можно поймать на проступке в каком-нибудь другом, более доступном общественном месте. – И, наверное, не мысли Альцгеймер стратегическими дисциплинами, а всего лишь сиюминутными тактическими инициативами, то он бы сейчас вспылил, назвав Атнанте так, как тому и не снилось, и как никто его не называл при его-то должности, – ваша честь, не делает вам честь.

Но Альцгеймер тот ещё игрок на такого рода поле битвы и он один из последних Могикан, кто ещё мыслит общими категориями, а не категориями себя. В общем, скажем так, его это мыслит, значит, думает. Тогда как все другие, мыслят в таком только плане – они не мыслят современным мир политики без своей фигуры или же мыслят категориями последствий, ища причину в следствиях. Это-то случилось не по причине такой-то, а вследствие такого-то вашего нескончаемого недоговороспособного поведения.

В общем, Альцгеймер не стал указывать Атнанте на то, что он причина возникновения беспорядка в своей голове, – я отупел не потому, что рухнул в детстве с дуба, а лишь в следствии общения с тобой, – а сдерживая себя, принялся объяснять ему, почему был выбран этот столь сложный вариант.

– Место месту рознь. И если в одном месте ором кричи во всю глотку о помощи, то ты всё равно не будешь услышан, тогда как в другом, стоит тебе только полушёпотом о том же самом сказать, то об этом весь мир в тот же миг услышит. – Очень тихо всё это сказал Альцгеймер и на этот раз он был не только услышан, но и понят Атнанте. Что позволяет Альцгеймеру продвинуться дальше.

– А вот что весь мир услышит, то право выбора предоставляется господину вице-президенту. Может за всем тем, что с ним случилось, стоят козни его предприимчивой супруги. Которой с недавних в голову ударили радикальные идеи непримиримости по отношению к своему супругу, который всю их совместную жизнь занимал самое большое место в её жизни, и теперь пришло время ему подвинуться; и не только с дивана, где он вечно храпит и так разляжется, что не повернуться. И она решила, не просто оставить вице-президента, а в квадрате его оставить – его самого и его самого без средств к своему существованию. – Конгрессмен Альцгеймер сделал лёгкий передых. Всё-таки затрагиваемая им тема была не из лёгких. А как только успокоил себя – не стоит зарекаться от массового психоза – то озвучил вторую версию объяснения того, что могло стоять за всем случившемся с вице-президентом.

– Политическая мотивация. – Коротко сказал Альцгеймер. Чего вполне достаточно Атнанте, отлично знающего, что этого универсального объяснения всегда достаточно для вынесения любого приговора.

Альцгеймер между тем дополняет себя. – Для подтверждения этой версии, собственно и нужен этот наушник. И как понимаете, основная цель всей операции, это его пронос в кабинет вице-президента. Ну а то, что этот наушник оказался в ушах, ни у кого-нибудь, а у русской, то этого с лихвой хватит … – Но здесь Альцгеймер резко себя обрывает и, приложив палец к губам, таким образом, даёт понять Атнанте, чего там и сейчас здесь хватит. Что может и не устраивает Атнанте, желающего знать побольше секретов. Но он ничего не может поделать, и если Альцгеймер сам не захочет сказать, то не скажет. Хотя вроде бы он что-то хочет сказать, и говорит.

– Но всё это только один из вариантов того, что запланировано, и то лишь в той версии, которую мне озвучили, а я её по-своему интерпретирую. Что может быть так и задумано, а может и часть чего-то большего, и кто знает, может и я, сам того не осознавая, кем-то по своему используюсь. А затем вы, и так далее, по своей цепочке. – Сказал Альцгеймер.

– М-да. Чёрт ногу сломит в этом деле. – В ответ выдохнул Атнанта.

– Вот поэтому вы нам и нужны. Кто как не вы, умеет отделить зёрна от плевел. И только вы умеете посмотреть на дело с любой из сторон и прочитать его одинаково, так, как вас это устраивает. – Посмотрев через прищур взгляда на Атнанте, сказал Альцгеймер.

– Интересное предложение. – Потерев перчатки на руках, более чем понятно для Альцгеймера, сказал Атнанта. – И я бы его назвал «Залапанные». Без обоюдности ничего и никогда не обходится. – Добавил Атнанта, и Альцгеймер не стал возражать против этого. А вот насчёт главной героини, Джейн, то тут у него имелись свои возражения. – В этой роли я вижу только Киру. – Невзирая на режиссёрские решения, пришёл к однозначному для себя выводу Альцгеймер, вдруг вспомнив, что совсем забыл, когда в последний раз видел Киру. А как вспомнил, то его рука сама невольно потянулась в сторону его внутреннего кармана, где лежал телефон.

– Я должен её немедленно увидеть. – Набирая номер Кириного телефона, всё за всех решил этот так спешащий жить конгрессмен.

Глава 2

Достали

«Достали», наверное, самое наиболее частое, если не звучащее, то так и напрашивающееся высказаться выражение, правда только после столь великолепного, такого многозначительного высказывания, как «обеспокоен» (и он, тот, кто так выразительно, весь из себя обеспокоен, действительно обеспокоен, если не сказать больше, крайне озабочен из-за этой революции, происходящей в его животе, или же раздумыванием над тем, как ему дома объяснить свой сегодняшний поздний приход, который что-то ему подсказывает, сегодня непременно случится), которое так и вырывается из твоего нутра при виде всего этого, того, и того тоже, даже не лица, а физиогномического представительства современного политикума.

И если насчёт этого туманного «обеспокоен», несмотря на всю его дипломатическую не детализированность, своего рода расплывчатость, по большому счёту всё ясно – каждого волнует только своё я – то вот насчёт этого «достали», то тут бывает так по разному, что сразу и не разберёшь что к чему. И чтобы хоть как-то понять, что всё-таки достали или чего туда сперва клали, чтобы потом достать, то будет нужно подойти к этому вопросу более внимательно и местами пристально.

– Достали! – так первое, что вырывается из горла рядового человека при виде лиц современной политики, которые на тебя так пристально смотрят со всех информационных полос различных СМИ, экранов монитора компьютера или телевизора, как будто ты им чего-то и за что-то там должен – да хотя бы избрать их. А за что или зачем, то этот вопрос для них совсем не сложный. Да хотя бы за то, что они так за тебя стараются. Да и ты, в общем, не останешься в накладе – избрал, затем из головы и сердца вон, и как бы уже легче. А что б ты об этом не забывал, они так и тычут пальцем в твою сторону – если ты забыл, то я тебе напомню о твоих обязанностях быть обязанным, или вечно кивают головой в ту же сторону – так и так, а я всего лишь лицо, представляющее его волю и интересы, и с него, в общем-то, и спрос.

Впрочем, рядовой избиратель не одинок в своих воззрениях на все эти лица политиков. И даже самих политиков, нет, нет, да передёрнет при виде сующего свой длинный нос в его дела, сразу и не поймёшь кого, политического шута или шута с наполеоновскими амбициями. Правда политик это вам не рядовой избиратель, который может на кухне нести всё, что ему вздумается и взбредёт в голову, а он всё-таки на службе (радеет за тебя), и не может так поспешно и недальновидно поступать, и должен стратегически, на будущее мыслить (а то бы он давно всех своих партнёров по коалиции послал известно куда – переизбираться, и всё, что тут происходит и каждого в отдельности, обозвал бы своими именами). И поэтому он вынужден сдерживать свои эмоции, и ради всего самого хорошего и доброго, а также сохранения стабильности во всём мире, ему приходится терпеть все эти выходки и демарши своих политический партнёров, которые по прямому счёту и не партнёры вовсе, а самые что ни на есть наипервейшие враги.

И здесь даже сразу и не разберёшь в чём тут дело. То ли дела в политической сфере так идут погано, что погрязшие в них политики, так сказать, поднаторели, тьфу, поохерели …Мм. Да нет, хотя да. В общем, поднабрались от этих нехороших дел всего того, что они и несут в себе – лицемерия и ханжества, а по современному, двойной стандартизации (сейчас всё имеет двойное назначение) – либо сами политики, подстраиваясь под современные стандарты качества, сообразно им так измельчали. А что поделать, когда высоких идей давно нет, а всё то, что лежит на повестке дня, так только бренное, которое согласно закону всемирного тяготения, прибивает к земле, понижая значимость всего высокого и повышая значение условно низкого, то есть того, что нам ближе – бытия живота своего. Отчего всем стало так близко, что не продохнуть от жара желаний политиков сделать всех нас счастливыми.

И вот это «Достали!», нет, нет, да прорвав все дипломатические препоны в виде предсказуемости мышления и зацикленности на чём-то одном, вырывается из груди, даже у самых отпетых политиков (из бывших ди-джеев), привыкших себя только в таких вещах сдерживать. И они вдруг вспоминают, что и они тоже люди, а не агрегаты проводимых в жизнь решений. И все эти прорывы в мышлении у них происходят так неожиданно, что они сами того не ожидая и не осознавая, сразу напрямую, прямо в лицо этой доставшей уже сил нет, сволочи, говорят, что у них внутри накипело. – Видеть твою рожу протокольную, больше не могу и не буду. Тьфу, на тебя.

Ну а той хоть бы хны, и она, эта рожа протокольная, только улыбается в ответ – а переводчик перевести всё то, что ты так красочно сказал по поводу её предложений, не то чтобы не смеет, а ему его словарный запас, состоящий из одних приличных слов, не позволяет этого сделать (вот если бы он начал свой путь наверх оттуда, откуда начал его этот политик, то он бы знал, что и как переводить). Да и уж больно это предложение звучит замысловато и двусмысленно, что лучше не стоит его делать по отношению человеку не обременённому брачными отношениями (вдруг скажет да), да и нарушать протокол неизвестными словами переводчик не может по тому же протоколу. Вот когда в него внесут соответствующие изменения и в рамках приличий будет разрешено матерными словами перекидываться друг с другом и по другому никак, то тогда он так и быть, возможно, сумеет передать госпоже премьеру все эти ваши пожелания ей здоровья.

Но это так легко решается только на дипломатическом уровне, где все друг друга и с переводчиком с трудом понимают, а что уж говорить о том, чтобы понимать без него. Чем многие и пользуются, отпуская в адрес своих оппонентов непереводимые словосочетания, тем самым создавая особые красные проблемы на лицах переводчиков своих партнёров по той же коалиции, связанных не просто словом (если быть честным, то на слово в таких коалициях никто никому не верит), а словом подписанным под обязательствами.

Чего так не скажешь, если твои партнёры по коалиции или по чему-то такому близкому к власти, разговаривают с тобой на одном языке, хоть и матерном. И если ты вспылил в адрес той сволочи, которая всё отлично понимает и тебя видит в таком же точно свете, то она, эта сволочь, а формально вроде как партнёр, будет потрясена даже не тем, что вы так отлично осведомлены о её внутренней мотивации при ведении переговоров и вообще о том, как у неё дома складываются из скандалов дела, а она будет ошеломлена новым трендом в политике, который вы сейчас на её примере ввели в обращение – прямолинейность во всём.

– Всех уж достало это лицемерие и враньё. Отныне всё будем называть своими именами. И если ты подлец, подлец, то и называться ты будешь так, а не как раньше, сукиным сыном. – Как врежет кулаком по столу, а ярким словом по головам всякого рода политиков, сидящих здесь на заседании комиссии по этике, не сдержанный на слова и поступки, новой формации политик, с ярким именем Демагог, который и стал таким популярным политиком, лишь благодаря своей несдержанности на слова. За что его и призвали к ответу товарищи по партии – понятно, что завидуют его популярности, а вот противопоставить ему ничего не могут, как не пытались быть ближе к народу, матерясь и уходя в запои (может для этого и вызвали его на эту комиссию по этике, чтобы выудить из него все эти секреты).

А ведь секрет на самом деле очень прост – не нужно было так поспешно демонстрировать на себе такое довольство жизнью. Ведь тебя в высокие выборные должности избрали не для того, чтобы ты довольствовался жизнью, а чтобы ты боролся и страдал за чаяния своих избирателей. И теперь что получается, ты довольствуешься, а избравший тебя народ мучается, глядя на то, как ты за их во всех смыслах счёт, удовольствуешься жизнью – у рожа самодовольная! Ведь такова правда жизни, которая складывается так, не просто потому, что так недовольным своей жизнью людям думается, а потому, что таковы законы природы, где один из них, закон сохранения энергии, напрямую говорит и указывает на все эти обстоятельства дел – если в одном месте убыло, то в другом месте обязательно будет прибыток. И если его подвести к нашим сложившимся обстоятельствам, то если прибыток на лице и на боках избранника появился, то уж точно не от хорошей жизни его избирателя (хотя как сказать).

Но о таких вещах, прибывающий в своём самодовольстве народный избранник, не спешит распространяться, – физику в школе все изучали, так зачем повторяться, – и быстро хватается за что-нибудь не касающееся его напрямую – за дело своего же соратника по партии.

– А как же политическая целесообразность? – возмутится слишком всё близко и напрямую к сердцу принимающий, представитель комитета по стратегическому планированию, да тот же генерал Сканнет. Которому для своих действий почему-то всегда нужны какие-то оправдания, да ещё возможно, что и правомерные. Вот генерал Браслав другое дело. Ему дай координаты цели, и всё, остались одни только координаты утопленника (Атлантиды, так любил называть результаты своего вмешательства Браслав).

– Да ты, как я посмотрю, тоже подлец. И проводишь политику протекционизма. Корешей защищаешь. – Мгновенно его срежет конгрессмен Демагог.

– Ну, таким макаром, мы до уличного образа жизни опустимся. Будем по улицам пешком ходить, а не на автомобилях перемещаться. – Возмутится в ответ мистер Биркин, представитель службы внешних сношений, а не как пять минут назад называлась эта служба, департамент по международным связям (он отвечал за то, чтобы эти связи были безопасными, вот, наверное, почему, они были такими закрытыми).

– Вот и хватит всё по подворотням людей пугать. Пора бы выйти лицом к лицу к людям. – Ещё раз по столу кулаком добавил от себя Демагог. И решено было, что раз он такой умный, то пусть и покажет пример и без охраны выйдет в люди.

– И выйду! – непонятно кому пригрозил Демагог. А все так испугались, что как только Демагог вышел из кабинета, как все и забыли, и не только о его угрозах, но и о том, по какому собственно поводу, его вызывали на комиссию по этике. И председатель комиссии, спустя время понадобившееся ему для того чтобы найти смятую бумажку, на которой была написана повестка дня, вынужден был признать, как конгрессмен Демагог ему близок. – Ну и ловкач же конгрессмен Демагог. Так голову нам сумел запудрить, что у него получилось избежать наказания за свою прямолинейность, которую он проявил по отношению к нашему пресс-секретарю, мисс Классинг.

– А что он сделал? – как будто очнувшись от глубокой дрёмы, толкнув в бок рядом сидящего и не пойми кого, но судя по мягким бокам, то мягкого человека, тихо спросил его конгрессмен Тук. Ну а мягкий человек, как оказывается, во всём мягок, и отвечает до чего же нежным, с привкусом земляники женским голосом. – Продемонстрировал, какие у него загребущие руки.

– Вот как. – Удивился конгрессмен Тук, невольно посмотрев на свои руки. Которые, как им посмотрелось, только отдалённо напоминали такие, безусловно необходимые для работы конгрессмена характеристики. После чего конгрессмен Тук переводит свой взгляд на рядом сидящую мисс и спрашивает её. – И что, много он там нагрёб?

– Столько, что теперь и не разгребёшь. – Стальным голосом проговорила эта мисс. И похолодевший в спине конгрессмен Тук, догадался с кем Демагог так опрометчиво связался.

Но всё это только производственные моменты, которые хоть и придают многому из происходящего своё значение, но в виду того, что они существуют, как элементы связи, так необходимые для выполнения ещё одного из основополагающего закона жизни, закона трения, то их значимость выражается во влиянии на внешнее выражение любой политики, лицом которой становятся именно те, кто нашёл способ, если не обойти этот закон взаимности, то, как минимум, минимизировать его влияние на себя. Вот, наверное, почему, возникает ощущение скользкости, когда слышишь и видишь эти обращённые к тебе речи этих лиц политики смягчения.

Но ладно со всеми этими производственными моментами, когда моменты с этой эмоциональной невоздержанностью: «Достали!», – порой настигают таких важных и влиятельных людей, что и не подойти к ним без соответствующего разрешения, что с трудом можно подумать, как так вообще может быть. Все-то на их счёт думают, что они как скала, не поддаются, ни чувствам, ни эмоциям не по делу, – и даже возможно, что и всё человеческое им чуждо, их естество живёт по иным законам, – а как оказывается, что всё совсем не так.

И эти окружённые мифологической дымкой загадочности люди, а по простому избирательному праву, избранные президенты, также как и самый простой человек, дышат, пьют, как собаки, сопереживают любимой команде и даже способны на такие матерные произведения искусства, что уши у некоторых чувствительных людей могут завянуть, услышь они, как избранный ими президент, презентует своего, конечно, не такого как он демократически избранного, но всё же президента, вдруг ни с того ни с сего покатившегося по авторитарной наклонной.

– Дать бы ему по рукам. – И только так о нём подумает вслух Мистер президент, как уже в его кабинет спешит начальник всех его штабов, неутомимый Данфорт, чтобы положить ему на стол, прямо сейчас на коленке разработанный им план того, как можно ударить этому зарвавшемуся президенту по рукам. – Превентивный удар. По мне так, достаточно эффективный и что главное, очень болезненный способ напомнить той неблагодарной сволочи, на чём зиждиться его избранность. Напрочь отбивает охоту пользоваться руками. Их у него попросту оторвёт. – С наисерьезнейшим лицом, а по-другому он и не умел смотреть на мир полный целей, генерал Данфорт высказал Мистеру президенту всё то, что он думал на счёт отбившегося от рук президента.

Но у Мистера президента ничего такого не было в мыслях и планах, – этим генералам только дай повод подумать, что ты уже подумал, как развязать им руки (они почему-то считают, что они у них связаны), как они уже готовы вести себя развязно, – и он осаживает генерала умелой контраргументацией. – Так если ему оторвёт руки, то как он будет подписывать свою капитуляцию. – Сказал Мистер президент и, не давая возможности генералу Данфорту возразить: «Хоть ногой, у него их две», – выпроваживает его из кабинета, давая ему время подумать и разработать более стратегический план.

– Этот, сами говорили, на коленке состряпан. А мне нужны выдающиеся решения. – Закрывая дверь за этим поспешным на решения генералом, спровадил его словом Мистер президент. – А пока эти его предложения выдают в нём, а значит и в нас, если мы его соображения примем за план реализации, за тех, за кого бы мы не хотели, чтобы нас принимали. – И только Мистер президент так подумал и начал разбирать в уме, за кого бы он не хотел, а все остальные, в основном противники, хотели бы его и всю его администрацию считать, – за сборище полных, а местами откровенных идиотов. Но это уже данность и многие так и считают, даже если я так не считаю, – как ему уже начинают мешать так считать (а это уже о многом говорит – они не считаются с мнением президента).

Так к нему в кабинет спешат уже другие представительные, представляющие собой другие ветви исполнительной власти люди – главы секретных служб, глава департамента внешних сношений (раньше этот департамент назывался коммуникаций, но сегодняшние отношения между этими представительствами стран опустились до такого низкого уровня, что пришлось внести эти, более отвечающие духу времени поправки), разного рода и звания генералы, и куда уж без них, без советников по безопасности, которые чуть слюной не подавились, когда услышали, что Мистер президент посмел без их совета и даже ведома, продемонстрировать самостоятельность, и позвал к себе начальника всех штабов (а его без веской причины не зовут).

И тут ничего не поделаешь, и сколько не шифруйся и не секретничай, заигрывая со спецслужбами, всё равно вскоре, всё то, что случилось у тебя в кабинете или где-нибудь рядом, в зависимости от твоей занимаемой должности, в той только части, которая будет соответствовать уровню твоего допуска до секретов и тайн, будет известно всем остальным людям. Ведь президентский дом, как одна большая, но только запертая под одним настилом деревня. И если на одном краю у кого-то чихнётся, то об этом вскоре будут знать и все остальные жители этой фигуральной деревни.

Да вот, к примеру, главы двух самых секретных правительственных спецслужб, Гилмор, возглавляющий центральное управление разведки и новый глава агентства безопасности, Спарк, которые стояли в курилке и, делясь секретами, естественно, чужих разведок – кто с кем, когда и зачем – одновременно с этим, по выражению лица своего визави (косясь боковым зрением на подвешенное сбоку зеркало) анализировали насколько сказанное собеседником, соответствует действительности или простыми словами, насколько далеко может зайти в своём трёпе его соперник, приписывая его заслуги себе и наоборот (не секрет, что все спецслужбы яростно конкурируют между собой и так сказать, ревностно смотрят на чужие успехи – это единственный не секрет, который существует).

И, конечно, при этом каждый из них не может без того, чтобы не пустить дым в глаза своему сопернику. Ну а чтобы соперника, как следует, пробрало, то они идут на определённые жертвы, выбирая для себя самые крепкие сорта сигарет, да с таким едким дымом, что сам почернеешь, затягиваясь ими. И хотя каждый из них и крепится, но слёзы из режущихся глаз не спрятать и это выдаёт в них натуры чувствительные, а не как они, не раз занимаясь мифотворчеством, в своих резюме писали – я тот ещё за кремень.

И вот когда обстановка вокруг них особенно раскалилась – сигареты во рту подходили к своему логическому концу, к фильтру – и нужно было искать новые источники вдохновения или же пути отхода, как вдруг в помещение туалета, в котором находились эти господа и которое они приспособили под такого рода дымное дело (с этим людьми из секретных служб, всегда так), заходит вечно не отдающий своим действиям отчёт, а всё потому, что он крайне занят тем, что составляет отчёты на всех остальных, даже на один раз мимоходом им встреченных людей, самый информированный человек на свете (это он сам себя так называет), пресс-секретарь президента, мистер Спит.

И, понятно, что к таким людям стоит прислушаться, даже если они ничего пока не сказали (и даже если они порят чушь – но это личное, а не должностное мнение Гилмора), тем более когда ты по роду своей деятельности только тем и занимаешься, как прислушиваешься к другим людям. И эти господа, мистер Гилмор и Спарк, ещё буквально одно мгновение назад, столь яростно оспаривавшие между собой право иметь свою точку зрения, и анализировать окружающее и друг друга беспрепятственно и без дымных примесей субъективизма, что у них не очень-то и получалось, теперь в один момент оставили взаимные кривотолки – даже сквозь эту дымовую завесу на их лицах проглядывалась вся степень их понимания друг друга, и при этом в том самом качестве, когда человека мало кто понимает, и совершенно не разберёшь, что он там мычит с перепоя. И они, бросив друг на друга откровенно враждебные взгляды: «Мол, не задымляй своим присутствием окружающую обстановку», – покосились в сторону весело посвистывающего господина Спита.

А из-за такого посвистывающего отношения к жизни господина Спита, можно было, конечно, сделать поспешные выводы – на рынке облигаций ожидается значительная корректировка – но у Гилмора и Спарка на данный момент не было в наличие свободных средств и они так уж и быть, записали эту информацию в ячейку своей памяти, предназначенную для своих не бедных родственников.

Сам же Спит тем временем, как обычно не утруждает себя соблюдениями правил приличий, и он, совершенно не обращая внимания на притихших господ Гилмора и Спарка, занят только самим собой – так он, заняв наблюдательную позицию у зеркала, принялся там, у себя на носу, что-то давить. Что постепенно начинает бесить и выводить из себя Гилмора и Спарка, у которых даже во рту стало жечь оттого, что им тошно было видеть это неприкрытое самолюбование этого красавчика Спита.

– Ещё лицом президента называется. А сам весь в прыщах. – В единодушии переглянулись Гилмор и Спарк. – Да он тем самым компрометирует президента. – Углубились дальше в свои мысли эти господа. – Теперь любой может сказать, что политика президента, прыщавая и сопливая. И у него ещё и молоко на губах не обсохло, чтобы нам что-либо советовать. Подрасти вначале. – И кто знает, куда эти господа Гилмор и Спарк могли бы зайти в своих рассуждениях, если бы этот Спит, так за между прочим, как он всегда делал на пресс-конференциях, где он самое главное лицо, и поэтому не собирается спрашивать ни у кого разрешения говорить и его желания слушать – ты в любом случае будешь его слушать, с желанием или без – как кость собаке кидает им многозначительную фразу.

– И куда это люди так вечно спешат? – многозначительно так, задался вопросом Спит (это не та кость, а всего лишь прикормка в виде предисловия). На что ему нашли бы что ответить эти ненавидящие его всеми своим обгоревшими губами господа, – в твоём случае проявлена непростительная небрежность, и почему-то ещё никто не поспешил кулаком заткнуть твой поганый рот.

– А уж если ты генерал, то вообще спешить преступно. – Кинул свою кость Спит этим господам, у которых одновременно выпали из онемевших ртов сигаретки, и они, округлившись в глазах, принялись высматривать в Спите хоть каких-то уточнений об этом спешащем генерале. Ну а Спит, скорей всего, смотрел на всю эту историю со спешащим генералом, со своих просветительских позиций – этот козёл, его чуть с ног не сбил – и он не спешит задуматься над тем, что могло послужить причиной этой спешки. А не мешало бы. Ведь он сам же знает, что в стенах этого дома, ничего без веской причины не делается и не происходит. Хотя то, что он прибытию сюда, в это общественное место, куда хоть раз в жизни да спешишь, попытался заглянуть под низ кабинок, говорило о нём, как не о таком уж и несмышлёном человеке.

– Не бывает правил без исключений. – Вдруг сказал мистер Гилмор, чем перевёл всё внимание Спита и Спарка на себя.

– И что же это за исключение такое? – спросил его пресс-секретарь.

– Если тебя, к примеру, ждёт не дождётся награда, в виде звезды на погонах. – Многозначительно сказал Гилмор. И ответ Спита неожиданно удивил всех. – К этому генералу это не относится. У него погоны под завязку полны звёзд. – С какой-то прямо досадой, и не пойми на кого, на того ли неизвестного генерала, за то, что он не оправдал возложенных на него надежд и рано получил все эти звёзды, или на Гилмора, за то, что он ничего поинтереснее не мог придумать, сказал Спит и, махнув рукой, выдвинулся в сторону выхода. Тогда как соперник и конкурент Гилмора на поле секретной деятельности, Спарк, прямо с восхищением посмотрел на него. – Как ты ловко сумел из него вытянуть эту информацию о спешащем генерале. – Так и говорил взгляд Спарка. – Теперь круг подозреваемых в спешке генералов, значительно сужается.

Ну а на Гилмора видимо снизошло вдохновение и он прямо-таки вынуждает этого пресс-секретаря раскрыть имя этого спешащего генерала. – Много я знавал генералов, которые спешили успеть… – Резко оборвав себя на полуслове, в задумчивости замолчал Гилмор, из под прищура своих глаз поглядывая на вдруг остановившегося и обернувшегося в его сторону Спита. Но Гилмор не тот спешащий генерал и он умеет держать паузу. И только тогда, когда Спит хотел было махнуть рукой уже на своё любопытство, он говорит. – Избежать на свой счёт поспешных решений руководства. А как можно бегством что-то избежать. Нет, только наступление спасает от всех этих казусов. Да, кстати, – вдруг обращается к Спиту Гилмор, – как звали вашего спешащего генерала?

– Данфорт. А что? – переспросив, так и не понял Спит, о чём его спросил Гилмор. А вот Спарк всё отлично понял, а как понял и узнал имя этого спешащего генерала, так в волнении вслед за Гилмором и потянулся за новой порцией дыма в карман. Ну а так как ответом на вопрос Спита послужил дымный выход из лёгких Гилмора, то он не стал дожидаться, когда тот соизволит надуматься, и покинул помещение туалета, оставив там этих господ в состоянии полнейшего погружения в созерцание кончика своей сигареты.

И вновь они погрузились в туманное состояние неопределённости – каждый из них был решительно настроен действовать, но не решался раскрывать эти свои намерения перед своим соперником (а вскрытие намерений своего противника первый шаг к победе) – и теперь они волнительно ждали и сами не знали чего. Но тут вид кончика горящей сигареты наводит каждого из них на одну и ту же мысль, и она приводит их к тому, что они начинают захлёбываясь от горечи и дыма, пытаясь срочно закончить с этой вредной привычкой, ведущей только к одному – потере здоровья, с разориентацией в пространстве, слабости в ногах и приобретению нездорового вида лица, с которым они вскоре, после необходимых отговорок и устремились на выход.

– Всё. Мне пора. – Еле сдерживая себя от кашля, с хрипотцой в голове сказал Гилмор, откидывая полудымящуюся сигарету в умывальник. Дальше у него просто не было сил бросить – а показывать перед противником свою слабость, он не мог. Уж лучше продемонстрировать противнику свою беспринципность и отвязность.

– Мне, пожалуй, тоже. – С трудом, вначале разобрал в уме, а затем выдавил из себя осмысленные слова, переполненный дымом Спарк и, удерживая себя от попыток продемонстрировать, как ему тошнотно плохо, с непринуждённым видом забросил свой окурок не туда, куда хотел – в тот же умывальник (а я чем тебя хуже) – а куда-то там, в сторону одной из кабинок. И хорошо, что тот, кто оказался на месте того, кому попал окурок за вороток рубахи, оказался профессионалом своего дела, и он ни единым звуком не выдал, как он терпеть не может мусорящих окурками людей. А в один момент прислушавшиеся, вначале к полёту окурка, а затем к странному шипению Гилмор и Спарк, так и остались в заблуждении насчёт его присутствия там, в кабинке. – В бачок попал. – Подвёл итог этому шипению Спарк.

Ну а так как это был окурок Спарка, то и последнее на его счёт слово за ним, и Гилмор больше ничего не говорит, и сдержанным на эмоции шагом (а его так и шатало их проявить), выдвинулся на выход. Куда вслед за ним, со всё той же обстоятельностью хода, пошёл и Спарк. И так они шли до тех пор, пока не достигли первого перекрёстка пути.

– Ну, мне, к сожалению, направо. – Непонятно к чему так сказал Гилмор, глядя на Спарка. На что Спарк, немало озадаченный этим заявлением Гилмора, – что всё это значит? – всё же сумел удержаться от так и напрашивающихся вопросов по этому поводу. При этом ему не просто сдержалось, а он сумел по-своему поддеть своего соперника.

– А меня, как я понимаю, ждёт путь без сожалений. – Полувопросительно сказал Спарк. На что Гилмор внимательно на него посмотрел и с видом обречённости, сказал. – Но не без шишек.

– Ладно, ещё увидимся. – Кидает на прощание слово Спарк.

– Смотри не напророчь. – Усмехнулся в ответ Гилмор.

После чего каждый из них идёт своим путём. Ну а как только они расходятся, то вскоре теряют друг друга из вида. А как только они таким образом обрадовались, то только тогда они уже позволили себе прислониться к стеночке, чтобы привести себя в чувство, а уж вслед за этим, броситься наперегонки со всеми, кто был наслышан о спешащем генерале, и само собой, заинтересован в том, чтобы прибыть в кабинет президента первым.

И уж будет лучше оставить в покое и совсем не упоминать о том, какими путями и как добирались до кабинета президента все эти заинтересованные лица – часто спотыкаясь и отдавливая себе ноги вместе с языками и, при этом демонстрируя полную невозмутимость и не заинтересованность в том, что вокруг с ними и окружающими происходит (а это первый признак их нетерпения) – а лучше сразу пройти до самих дверей президентского кабинета, вслед за довольно странно идущим к этому кабинету Гилмором. И этот Гилмор, используя наработанные годами методы ведения скрытного наблюдения и другие секретные натоптыши, много кого на своём пути к кабинету президента попытался обмануть и насчёт себя ввести в заблуждение. Правда все они, те, кого он попытался ввести в заблуждение или обмануть, почему-то после встречи с ним, все до единого говорили одно и тоже, – и кого он хочет в вести насчёт себя в заблуждение, я всегда знал, что он полный придурок.

Но Гилмор об этом не знал, да и считал по-другому. И он в зависимости от попавшегося ему на пути лица, строя себя или из себя, то полную невменяемость, к которой склонны увлечённые одной мыслью люди-философы, то демонстрируя всем собой свою огромную значимость, со своей неприступностью лица, – тьфу на вас всех и лучше не подходи, – а в исключительных случаях и принципиальность – куда хочу, туда и буду смотреть, хоть на твои, хоть на свои ноги и грудь – таким образом и добрался до кабинета президента. Где и натыкается, сейчас и уже и не поймёшь, на чьё пророчество, но вроде бы на Спарка. Который, конечно, на всё имеет свой взгляд, и он, заметив Гилмора, ясно говорил. – Накаркал.

Ну а как только все эти заинтересованные силы, собрались вместе с собой и с духом, то они и заявились к президенту с претензиями на вопросы. Где главный из этих вопросов стоял упрёком в их лицах. – Почему, вы, Мистер президент, столь не предупредительны ко всем и в частности ко мне, когда как ко всяким генералам, не просто испытываете предубеждения, а вы их предпочитаете всем остальным?

Ну а Мистер президент, теперь вынужден оправдываться за то, что он и не делал. А ведь он сам президент и так сказать, отвечает за свои действия только перед избравшим его народом и больше не перед кем, и ему вдвойне сложнее себя сдерживать, видя эти, до чего же нервные, как хочется по ним пройтись правдой-маткой, лица, так не сдвигаемо с одной мысли ждущие от него объяснений. И, конечно, у Мистера президента в голове возникает одна другой хлеще фантазии, как поддеть этих великовозрастных, и вроде бы с виду не глупых господ, которые каждому слуху верят и по первому зову, сломя голову несутся сюда, чтобы узнать – верно ли всё то, что ему в курилке сказали.

– Обрадовать их что ли, войной или хотя бы бомбометанием. – Подумал Мистер президент, через прищур глаза посмотрев на ждущих его слова глав силовых ведомств и блоков. – Пожалуй, это их и вправду только обрадует. – Засуровил во взгляде Мистер президент, не собирающийся давать лишнего повода для радости всем этим дородным физиономиям, которые, судя по их наполненности, вполне были довольны своим занимаемым местом и самими собой. – А как можно добиться прорывных изменений, если отвечающие за эти изменения, итак всем довольны? – И тут Мистера президента при их виде посетила очень-очень здравая мысль.

– Будь голодным, говорил уже и не помню кто (президент, конечно, помнил, но так как он старался не помнить своих критиков, то он и не помнил). – Начал подводить итог своему наблюдению Мистер президент. – И только так можно достичь прорывных целей. И значит, мне придётся, как следует, их растрясти. А ничто так не мотивирует на действия, как неопределённость своего положения и недоговорённость. – Мистер президент остановился взглядом на Гилморе, главе Центрального управления, теперь уже одной из многих, и не такой известной спецслужбы, а когда-то она, ох, как гремела и вызывала оторопеть у врагов.

И обращённый на Гилмора взгляд Мистера президента, не прошёл мимо остальных находящихся в кабине глав служб и департаментов. А как не прошёл, так сразу же оправдал их предположения – затевается что-то действительно не шуточное, если президент в первую очередь посмотрел на главу этого ведомства, внушающего много чего и в том числе ужас. Почему так решили все эти глубокие умы, то не сложно понять, если столько раз заходишь к президенту и видишь, с чего и что начинается. Так сказать, первый взгляд редко обманывает, а если этот взгляд принадлежит президенту, то он подводит к теме сегодняшней дискуссии.