Тихий океан

Рыба вызывала у него крапивную лихорадку. Он попробовал однажды изжарить похожие на дораду рыбешки в пламени душистого костра из поленьев перечного дерева. Огонь он высекал трением двух чурок одна о другую между коленями (кремневая зажигалка давно уже вышла из строя). Но завтрак не пошел ему впрок. В дальнейшем он оставлял рыбу только для кошек.

Здоровая жизнь на свежем воздухе, нежирная пища без капли алкоголя, постоянный физический труд развили мускулатуру молодого моряка, и он превратился в настоящего атлета. Одиночество оживило в Селкерке набожность, каждый день он произносил вслух молитвы, распевал псалмы, читал Библию, предавался размышлениям, вырезая на коре деревьев пришедшие ему на ум глубокие мысли.

Два раза к острову приставали испанские суда, привлеченные дымом костра или просто намереваясь взять там пресной воды. Верный шотландец не хотел иметь никакого дела с врагами своей родины, к тому же очень недоброжелательными. Однажды они стреляли в него, но он сумел скрыться и провел всю ночь на дереве, под которым расположились испанские моряки.

Как-то раз он преследовал дикую козу и, не заметив за кустарником глубокой лощины, куда прыгнуло животное, полетел вниз и целых три дня пролежал без сознания (время ему удалось потом определить по величине лунного полумесяца). Селкерк упал прямо на мертвую козу, это ослабило удар и спасло ему жизнь. Предстояло еще выбраться из лощины и больше километра ползти до хижины. А там, в окружении своих ласковых кошек, облизанный козами, молоко которых он сосал прямо из вымени, Селкерк дней через десять совсем поправился, а вскоре стал еще сильнее и проворнее, чем прежде.

Его не тревожило быстрое течение дней, счет которым он вел с большой аккуратностью, делая каждое утро зарубку на стволе дерева. В общем Селкерк был вполне счастлив на своем пустынном острове. Вернувшись в Англию, он мог признаться журналисту Стилу: «Никогда я еще не чувствовал себя таким добрым христианином, как на Хуан-Фернандес». Он даже сожалел, что вернулся в общество людей. «Несмотря на все удовольствия, оно не может вернуть мне покоя моего одиночества».

В завершение истории «настоящего Робинзона Крузо» следует добавить, что через несколько месяцев после первой беседы тот же Стил, встретив Александра Селкерка на улице, едва узнал его: «настолько повседневное общение с жителями этого города стерло с его облика все следы одиночества и совершенно изменило выражение лица». Стил очень удивился и в то же время порадовался благополучию этого хорошо одетого человека. В ответ он услышал полные печали слова:

– Теперь у меня капитал в восемьсот фунтов стерлингов, но никогда больше не буду я так счастлив, как в те дни, когда не имел ни гроша.

Говорил ли Александр Селкерк искренне? Даниелю Дефо во всяком случае хотелось этому верить, и он вкладывает в уста своего Робинзона аналогичную фразу:

«Теперь наконец я ясно ощущал, насколько моя теперешняя жизнь, со всеми ее страданиями и невзгодами, счастливее той позорной, исполненной греха, омерзительной жизни, какую я вел прежде». Увы, не каждый из тех, кто, подобно Робинзону, оказался на острове в Тихом океане, мог произнести такие слова. Судьба их бывала порой жестокой и трагичной.

«На острове царит такая скудость, что говорить о переходе от первобытного состояния к нашей цивилизации невозможно. Остров Пасхи не пришел в упадок, он просто медленно тлеет среди безысходной нужды». Эти строки написаны в 1934 году этнологом Альфредом Метро после его пребывания на острове Пасхи с научной экспедицией...

Название острова Пасхи (о нем было упомянуто в начале этой книги, когда говорилось о заселении островов Тихого океана) широко известно. Все слышали о нем, видели фотоснимки его гигантских загадочных статуй (некоторые высотой более десяти метров и весом до двадцати тонн). Кем они были созданы, кто их перемещал из каменоломен туда, где они теперь стоят, кто и каким образом, без подъемных орудий, установил их вертикально на этом унылом маленьком острове, удаленном на 3000 километров от Американского материка? Именно эта загадка и привлекает, притягивает к себе внимание: таинственный остров Пасхи, где нам мерещится исчезнувшая раса гигантов, воздвигнувших гигантские статуи. Мрачная история острова Пасхи со времени его открытия европейцами почти темна для нас, лишь изредка в ней появляются просветы: свидетельства Альфреда Метро, свидетельства Франсиса Мазьера, который, как я уже говорил, жил на острове среди паскуанцев и знал их язык.

История эта охватывает время с 1722 года (Селкерк-Робинзон был еще жив тогда) до наших дней. Чтобы не омрачать все последующие главы, расскажем ее здесь целиком, не задерживаясь на самых тягостных подробностях. Совсем обойти их молчанием невозможно.

1722 год. Три голландских парусника под командованием капитана Роггевена отплывают из Чили и берут курс на запад, следуя примерно по 26-й параллели. Якоб Роггевен считался официально путешественником, но все путешественники в те времена надеялись на какую-то выгоду. Роггевен собирался искать золото на южных островах. В ту пору люди еще не отказались от поисков богатого Южного континента.

Когда впередсмотрящий на его корабле заметил землю, Роггевен отдал приказ взять на нее курс и послал за своей подзорной трубой. Небо почти сплошь было покрыто облаками, видимость хорошая, при свежем восточном ветре, волнение не очень сильное. Был первый день Пасхи.

Очень скоро Роггевен разглядел, что это остров, сильно изрезанный, местами с обрывистым берегом или подводными скалами. Видны буровато-серые довольно высокие горы, на глаз до нескольких сот метров. Судя по форме и вершинам, это потухшие вулканы. По мере приближения становятся заметны каменистые россыпи, откосы с невысокой травой, отдельные редкие деревья. Больше никакой зелени нет. Роггевен объезжает вокруг острова. На склонах западного берега высятся какие-то странные статуи невероятной величины. «Несомненно, из глины», – запишет голландец. Они не вызвали у него большого интереса. Склонившись над своей картой, Роггевен ставит на ней точку и сбоку делает надпись: остров Пасхи. Пригодна ли эта скудная земля для стоянки?

Одно обстоятельство все же привлекает внимание капитана. Еще до появления острова он заметил, что стрелки обоих компасов на его корабле стали ненормально отклоняться, поворачиваясь временами на четверть окружности, затем успокаивались и опять начинали прыгать. Вскоре Роггевен узнает, что такое же явление отметили и штурманы двух других кораблей. Оно продолжало наблюдаться и в тот день, когда показался остров. Не это ли заставило Роггевена бросить якорь с западной стороны острова, укрытой от зыби? Возможно. С якорной стоянки можно было рассмотреть несколько убогих хижин и собравшихся около них туземцев. Давно им уже не приходилось видеть кораблей. От берега отошла пирога.

В ней всего лишь один человек в набедренной повязке, не очень темнокожий, среднего роста. Он улыбается, что-то быстро произносит на своем непонятном языке и, что самое забавное, простодушно трогает пальцами все предметы, щупает одежду голландцев, а когда получает в подарок несколько ниток стеклянных бус, радостно смеется и танцует. Чудесное начало.

Туземец уплывает со своим подарком к острову. Больше в тот день никто не появился. Корабли проводят ночь на якорной стоянке, а наутро голландцы видят вокруг себя десятка два пирог, откуда несутся радостные крики и дружественные приветствия.

– Пусть они поднимутся на корабль, – говорит Роггевен.

И тогда возникает то же самое недоразумение, какое привело к столкновению между Магелланом и жителями острова Гуам. Пропасть разделяет общественное сознание европейцев и этих людей. Их понятие о собственности не совпадает с нашим: в общем брать можно все, что не табу, а ведь яснее ясного, что эти необычные вещи на кораблях не охраняются никаким табу. Как утверждали голландцы, «произошли кой-какие кражи».

Общественные нравы Европы той поры были прямы и жестоки: наказания отбивали всякую охоту приниматься за прежнее. Через несколько часов после «краж» к берегу подошла лодка с отрядом голландцев. Привлеченные любопытством островитяне вышли им навстречу. Команда, ружейный залп, несколько человек падает на землю.

Оказалось ли это недоразумение роковым? Нет, конечно, поскольку в дальнейшем были и другие посещения, не закончившиеся трагически. В 1770 году вице-король Перу посылает на остров Пасхи военный корабль, чтобы вступить во владение этой землей, но неприятностей местным жителям не чинили: их даже просят скрепить официальный акт своей подписью. И они начертали любопытную литеру в виде птицы, подобную надписям на плитках этого острова, пока не поддающимся расшифровке. В 1771 и 1772 годах еще две перуанские картографические экспедиции прошли совсем мирно. Следует заметить, что во время всех этих визитов туземцы на борт кораблей не допускались.

В 1774 году сюда прибыл Джеймс Кук. В принципе он тоже преследовал научные цели, но – мы это вскоре увидим – превыше всего он ставил интересы Британской империи и охотно прибегал к решительным мерам. Паскуанцы, сыновья и внуки тех, что когда-то добросердечно встретили голландцев Роггевена, выказали теперь такое же радушие англичанам Кука. Но могла ли всего лишь за полстолетия измениться их прежняя психология, если они только четыре раза встречались с белыми людьми? Снова кражи на кораблях, снова гремят выстрелы и падают люди. Как видно из документов, кражи были совсем пустячные: кое-какая одежда, матросские шапки. Вновь возникает трагическое недоразумение.

Но вот у одного француза хватило ума и человечности разбить эти злые чары. Когда Жан-Франсуа Лаперуз пристал к острову Пасхи (1786 год), туземцы снова унесли кое-какие вещи с корабля. Не последовало ни стрельбы, ни иных карательных мер. Наоборот. Лаперуз велел раздать жителям острова растения и семена, домашнюю птицу и коз. Мораль: залив, где стояли корабли этого благородного человека, до сих пор носит его имя. Так пожелали местные жители.

Я уже упоминал о китобоях, о промысловых охотниках на тюленей, которые в XVI веке начинают переплывать Тихий океан с востока на запад на своих зловонных суденышках. Неустрашимые моряки, но есть среди них и настоящие висельники. Подобный сорт людей существовал еще в начале XIX века. Все дальше и дальше уходили скитальцы морей в необъятный океан на все более мощных кораблях, и всегда среди них оказывались темные личности и даже закоренелые преступники.

Именно такими и оказались американские охотники за тюленями, приставшие к острову Пасхи в 1805 году. Прибыли они из Нью-Лондона, штат Коннектикут, на шхуне «Нанси» и, решив, что для охоты за тюленями у них мало людей, похитили на острове двенадцать мужчин и насильно посадили их на свои суда закованными в кандалы. Похитили они также с десяток женщин, надругались сначала над ними и тоже заковали в кандалы. После этого «Нанси» вышла в море.

– Через три дня, – сказал капитан, – мы снимем с дикарей оковы. Тогда они уже будут далеко от своего острова и не вздумают убегать.

Этот мерзавец ошибался. Едва с пленников были сняты оковы, как все они, и мужчины и женщины, как бы одним махом выпрыгнули за борт. Никакой земли поблизости не было. «Одни поплыли на юг, другие на север». Смерть, конечно, им казалась лучше того, что они уже пережили.

Китобои американского трехмачтового судна «Пиндос», бросившего якорь близ острова Пасхи в 1811 году, собирались действовать умнее. На воду было спущено три баркаса, и капитан приказал привезти воды и свежих овощей. Когда лодки стали отходить, второй лейтенант добавил:

– И женщин!

Баркасы привезли продовольствие и «столько молодых девушек, сколько было на борту моряков». О подробностях их похищения никто не распространялся. Веселье на «Пиндосе» продолжалось всю ночь. Утром девушек снова посадили в баркасы, но до берега не довезли.

– Прыгайте в воду и добирайтесь вплавь!

Тех, кто не понимал, сталкивали в море. До берега было довольно далеко, но девушки хорошо умели плавать. С палубы «Пиндоса» за ними наблюдал второй лейтенант. Вдруг его осенила мысль. Он сходил за ружьем и начал стрелять по плывущим. Стрелок он был отменный. Головы с длинными темными волосами исчезали под водой и больше на поверхности не появлялись. Китобои громко хохотали. Второй лейтенант давно умер и сгнил в своей могиле, но имя его навек запечатлено в списке садистов: Ваден.

Есть города и поселения, как бы обреченные на гибель, и причины нам почти никогда не известны. Какой злой рок преследует гигантские статуи острова Пасхи? И что знаменует собой магнетизм, вызвавший внезапное отклонение стрелки компасов?

В течение полувека после появления «Пиндоса» на острове Пасхи все шло спокойно, там побывали даже миссионеры. Паскуанцы не знали никаких страданий помимо превратностей жизни на этой почти бесплодной земле, обдуваемой ветрами.

12 декабря 1862 года. Шесть перуанских кораблей бросают якорь в заливе Ханкароа с западной стороны острова. На этот раз прибывшие думают не о развлечениях. Их замыслы стали известны нам благодаря множеству сведений о последующих событиях. Это были невольничьи корабли. В Перу не хватало людей для разработки залежей гуано на островах Чинча (или Чинчос) вблизи побережья на широте Писко. Невольничьи суда были посланы на остров Пасхи «за рабочей силой», и вот как проводился ее набор.

Отряд из восьмидесяти человек с ружьями окружил не менее тысячи паскуанцев, которые могли обороняться лишь деревянными копьями с наконечником из обсидиана[10], среди них король острова Маврата со своей семьей. Но женщины и дети не интересуют похитителей, они отгоняют их ударами прикладов, а так как многие не хотят уходить, цепляясь за ноги перуанцев, женщин бьют по голове или стреляют в них. Слышны и другие выстрелы – это работорговцы преследуют мужчин, убегающих в глубь острова. Потом при воцарившемся жутком безмолвии пленников ведут на корабли. Через три дня флотилия покидает остров.

Но работорговцы допустили одну оплошность: сразу после острова Пасхи они сделали нападение на остров Рапа в архипелаге Туамоту французской Полинезии. Жители острова упорно сопротивлялись и, захватив один корабль, доставили его на Таити, где экипаж был заключен в тюрьму, и все дело получило международную огласку.

Однако большая часть паскуанцев уже была на острове Чинча, работая там под охраной надсмотрщиков с дубинками. Когда под напором мирового общественного мнения перуанское правительство отдало приказ об освобождении пленников, восьмидесяти процентов людей уже не было в живых. Только сто человек отправились обратно на родину. Во время плавания (в каких условиях?) восемьдесят пять из них погибло от оспы, и лишь последние пятнадцать оставшихся в живых (из тысячи захваченных) были встречены на острове со слезами и объятиями. Вместе с трагическими воспоминаниями они принесли на остров фильтрующийся вирус: в несколько месяцев от оспы погибла половина населения острова. В свои лучшие дни остров Пасхи насчитывал пять тысяч жителей, после всего случившегося и эпидемии – шестьсот.

В 1872 году на борту корвета «Флора» на остров Пасхи прибыл Пьер Лоти. Десять лет минуло с тех пор, как пятнадцать человек, уцелевшие от перуанского налета, вернулись домой. «Тропы были усеяны костями, – писал Лоти, – в траве еще валялись целые скелеты». В Музее человека в Париже можно видеть исполинскую голову, привезенную с острова Пасхи писателем-моряком.

С того времени на этой скудной земле побывали миссионеры, географы и другие ученые. В 1888 году правительство Чили отдало остров в аренду английской компании, и она завезла туда овец. Эти кроткие животные оказались оккупантами, которым паскуанцы вынуждены были уступить почти всю свою землю. В 1904 году на острове насчитывалось: 47000 овец, 1000 голов рогатого скота, 1000 лошадей, 50 чилийских военнослужащих и 1000 коренных жителей. С тех пор, насколько мне известно, перепись больше не проводилась, но паскуанцы, очевидно, продолжают жить и теперь в такой же бедности, как и прежде. Этим несчастным людям запрещают покидать остров и даже ограничивают (из-за овец) передвижение по его территории. На смену древним табу пришла нищета. Не так давно паскуанцы с удивлением и страхом разглядывали пароход «Франция», который высился невообразимой громадой перед их островом и роскошь которого, если бы они ее увидели, свела бы их с ума. Пассажиры парохода, тратившие в день столько же (в расчете на одного человека), сколько тратит паскуанская семья за всю свою жизнь, купили у них кое-какие редкости. Единственную надежду увидеть улучшение, а может быть изменения в судьбе паскуанцев могло бы дать растущее с каждым годом число прибывающих на остров туристов. Гигантские статуи приносили бы тогда реальный доход.

БУГЕНВИЛЬ, ИЛИ ЦИВИЛИЗАЦИЯ

Мало кто из моих соотечественников не знает, что Бугенвиль – знаменитый мореплаватель, первым из французов совершивший кругосветное плавание. Но лишь немногим известно, что это был еще и один из самых интересных и привлекательных людей своего века. Наши школьные учебники уделяют слишком мало внимания великим мореплавателям Франции. Луи-Антуан Бугенвиль говорил:

– Надежду на свою известность я возлагаю на цветок.

Он имел в виду бугенвиллею, тропическое растение с красивыми пурпурными и фиолетовыми цветками, открытое им во время кругосветного плавания и названное ботаником Коммерсоном в его честь. Слава Бугенвиля в то время в цветке не нуждалась. Изданные им записки под названием «Кругосветное плавание на фрегате «Сердитый» и транспорте «Звезда» сделали его известным во всей Европе и даже Америке. Философ Дидро прославил его в своей книжке «Дополнение к плаванию Бугенвиля», рукописные копии которой ходили по рукам среди образованных людей того времени:

«В молодости Бугенвиль занимался математикой, то есть вел, несомненно, сидячий образ жизни. Трудно себе представить этот переход от свободы и покоя умственных занятий к желанию путешествовать. Второе несомненное противоречие между характером Бугенвиля и этой затеей – склонность его к светским развлечениям. Он любит женщин, театр, изысканную пищу. Вращаясь в высшем свете, Бугенвиль воспринял от него как обходительность, так и непостоянство той среды, над которой так долго потешался. Он любезен и оживлен, это настоящий француз».

Луи-Антуан де Бугенвиль, снискавший милость Людовика XV и ласку Людовика XVI, ставший членом Французской Академии во времена Директории, получивший звание сенатора и титул графа при Наполеоне, прежде всего был парижанином. В свое время дед его занимал должность прокурора в Шатле, отец был нотариусом в Париже. В 1741 году, когда нотариус стал членом городского магистрата, ему было пожаловано дворянство и герб: «на серебряном поле черный орел с распростертыми крыльями». Хотя Луи-Антуану было тогда всего двенадцать лет, эта честь, выпавшая на долю семьи, не прошла мимо сознания мальчика. Городской советник пожелал, чтобы оба его сына стали юристами. Старший, Жан-Пьер, не отличавшийся ни крепким здоровьем, ни энергией, оставался под крылышком отца и, получив прекрасное классическое образование, занял место адвоката в Королевском суде. Луи-Антуан, семью годами моложе своего брата, изучая право, втайне сравнивал разные военные мундиры и остановил свой выбор на форме Черных мушкетеров («служба, дающая доступ к королевскому двору и высоким должностям, если у вас есть определенное положение»). Не смея открыть своих планов отцу, Луи-Антуан рассказал о них брату, и тот отнесся к его признаниям сочувственно.

– Если б мне позволяло здоровье, я бы тоже стремился стать путешественником.

И он показал младшему брату рукопись «Жизнь Пифея Марсельского», написанную им по просьбе его новых друзей, Фрере и аббата Ротлена, ученых географов и историков, которые только и говорили о далеких неведомых землях. Луи-Антуан с восторгом прочитал сочинение брата и захотел познакомиться с его друзьями. Среди них были два математика, Клеро и Даламбер, они-то и пробудили в нем интерес к геометрии и алгебре.

Не без сожаления узнал отец, Ив-Пьер Бугенвиль, что сын его вступил в полк Черных мушкетеров, однако препятствовать этому не стал. Через три года мы видим Луи-Антуана в батальоне Пикардийской армии. В августе 1754 года он становится адъютантом знаменитого генерала Шевера. Потом его соблазняет дипломатическая служба, и, так как недостатка в покровителях и особенно покровительницах у этого статного, любезного и веселого человека не было, он вскоре отправляется в качестве секретаря посольства в Лондон вместе с герцогом Мирпуа, назначенным чрезвычайным послом.

Среди всей этой разнообразной деятельности Бугенвиль все же не забывал слов своего учителя математики, великого Даламбера:

– Ученые всего мира нуждаются в трактате об интегральном исчислении, а среди нас нет никого, кто мог бы успешно справиться с этой задачей.

Луи-Антуану было двадцать три года, когда он, человек несамонадеянный, но всем интересующийся и почти во всем одаренный, принялся писать – в свое свободное время! – «Трактат об интегральном исчислении», который в 1754 году вышел в свет и поразил своим совершенством всех математиков того времени. В двадцать шесть лет автор трактата был представлен в Парижскую Академию наук и избран членом Королевского научного общества в Лондоне.

После завершения дипломатической миссии Бугенвиль снова на военной службе в чине капитана драгунского полка, и, когда в Канаде начинается война между французами и англичанами, он совершает в качестве пассажира на борту «Единорога» свое первое большое плавание, чтобы присоединиться к армии маркиза Монкальма.

Сражались французы совсем неплохо, но у них во всем ощущался недостаток, и вот Монкальм снова отправляет своего адъютанта во Францию. Не за неспособность, конечно, а учитывая его большие связи при дворе.

– Постарайтесь получить для нас подкрепление.

Во Франции в то время ни о чем другом не говорили, как только о крушении союзов и предательстве прусского короля, оставившего нашу страну в изоляции и отдавшего ее потом в руки австрийцев[11]. Война казалась неизбежной. Поддержку Бугенвиль смог найти лишь у маркизы Помпадур, близкой приятельницы его дяди д'Арбулена. Ей удалось уговорить маршала Беллиля, военного министра, отправить за океан несколько войсковых частей. Заручиться согласием на их переброску предстояло у морского министра, бывшего генерал-лейтенанта полиции Беррье, человека энергичного, но несколько грубоватого. Он принял Бугенвиля холодно и отклонил его просьбу, выразив свой отказ знаменитой фразой:

– Сударь, когда горит дом, никто не думает о конюшнях!

Ответ Бугенвиля тоже заслуживает внимания:

– По крайней мере, господин министр, никто не посмеет сказать, что вы рассуждаете, как лошадь!

Не получив и четверти того, на что он рассчитывал, Луи-Антуан отбыл в Квебек на корабле «Шезин». В 1760 году подавленные численным превосходством противника французы капитулировали. Бугенвиль, как отпущенный на слово военнопленный, вернулся во Францию «без права участвовать в сражениях». Это обязательство, видимо, не было слишком строгим, поскольку с 1761 года Луи-Антуан смог принять участие в войне против прусского короля. Получив ранение, он в том же году вернулся в Париж.

Брат его Жан-Пьер, все сильнее страдавший от частых приступов астмы, нашел все же в себе силы помочь Луи-Антуану составить прекрасный проект передачи Франции островов, расположенных к востоку от аргентинского побережья, на которых уже обосновались выходцы из Сен-Мало (малуинцы), назвавшие острова Малуинскими. После потери Канады[12] это было жалкой компенсацией. Однако Малуинский архипелаг занимал важное стратегическое положение.

В 1773 году умер Жан-Пьер. К тому времени проект уже был принят, и Луи-Антуан в звании капитана первого ранга отправился на Малуинские острова, чтобы объявить их владением Франции. Но, увы, когда после завершения своей миссии Бугенвиль вернулся обратно, он узнал, что «его» острова были уступлены Испании и ему самому поручалось выполнить все формальности по их передаче.

В то время военным и одновременно морским министром был герцог Шуазель. Бугенвиль отправился к нему на прием.

– Господин министр, новая миссия, которую на меня возложили от имени короля, не слишком приятна. Разумеется, я ее выполню, но ведь всему миру известно, что мы уже потеряли Канаду, Луизиану, Гвиану и теперь вот теряем Малуинские острова. Чтобы несколько стушевать наши неудачи, мне кажется, нам необходим подвиг. Какое-нибудь значительное деяние.

– Какое же? – спросил министр.

– Кругосветное путешествие. Плавание вокруг земного шара с открытием новых земель. Я предлагаю идти к Малуинским островам и обратно вернуться через Тихий океан, как было задумано Магелланом.

Шуазель дает свое согласие, король также одобряет этот план. К тому времени путешествие вокруг света совершили двенадцать мореплавателей. Бугенвиль должен был стать тринадцатым и первым среди французов. Для своего плавания он получил два корабля – фрегат «Сердитый» и транспортное судно «Звезда». Маршрут и цели путешествия вплоть до нового приказа должны были оставаться государственной тайной.

Снаряжение научной экспедиции отчасти объяснялось также и тем, что в то время, в конце XVIII века, все еще оставалась вера в существование если не обширного Южного континента, который питал мечты географов и мореплавателей XVI века, то по крайней мере многочисленных «южных земель». Бугенвиль должен был от имени короля вступить во владение всеми землями, какие удастся открыть. Кроме того, ему поручалось собирать по пути все политические и военные сведения об английских, испанских и голландских поселениях, разбросанных на островах южных морей, и, наконец, – что было, может, самым важным – попытаться достать на Молуккских островах, несомненно оберегавшихся Голландией, «семена и драгоценные саженцы деревьев, дающих пряности». Высаженные на Иль-де-Франс (остров Маврикий), где климат примерно такой же, как и на Молуккских островах, эти растения могли бы хорошо прижиться, что будет, конечно, прибыльно для французской казны.

В плавании Бугенвиля принимали участие Пьер-Антуан Верон, королевский астроном, и Филибер Коммерсон, королевский медик, естествоиспытатель и ботаник. Медик-консультант его величества Пуассоньер потребовал, чтобы на судно вместе с ним доставили изобретенную им машину для опреснения морской воды, названную перегонным кубом. Этот аппарат очень заинтересовал философов, и Вольтер признавался в письме к Даламберу: «Неужели я могу умереть, так и не узнав в точности, опреснил Пуассоньер морскую воду или нет? Это было бы слишком жестоко!»

Забота о здоровье экипажа возлагалась на рядового хирурга морского флота Луи-Клода Лапорта и его помощника Виве. Людовик XV разрешил принять участие в плавании в качестве иностранного добровольца молодому принцу д'Оранж-Нассау-Зигену. 5 декабря 1766 года из Бреста на борту фрегата «Сердитый» (длина 38 метров, вместимость 360 тонн) в общей сложности отправилось 216 человек.

Транспортное судно «Звезда» под командованием Шенара де ла Жироде, еще полностью не оснащенное, должно было прийти к Мальвинским островам с экипажем в 116 человек и дополнительным грузом продовольствия. Прибыло оно туда только 20 июня 1767 года, после передачи архипелага испанцам (в скором времени он еще раз перейдет в другие руки, и англичане назовут его Фолклендскими островами). Теперь можно было отправляться дальше.

1 декабря 1767 года «Сердитый» и «Звезда» вошли в узкий лабиринт, называвшийся уже к тому времени проливом Магеллана. В Тихий океан корабли вышли лишь 25 января. Несколько раздосадованный Бугенвиль отметил для памяти, что два с половиной века назад Магеллан прошел этот путь за месяц и пять дней. Он постарался также опровергнуть укоренившуюся легенду о гигантском росте патагонцев.

«Это люди хорошего роста, но самые крупные из тех, кого мы видели, не превышали 5 футов 9 дюймов (около 1,76 метра)».

Уравновешенность командира, его доброта и оптимизм в значительной мере помогли всем членам экипажа выносить невзгоды и лишения во время трудного плавания через пролив. Когда они вышли к открытому океану, курс был взят на северо-запад. Погода улучшилась, однако холод и метели пролива не могли пройти даром. Бугенвиль тревожился: «У многих уже две недели болит горло. Объясняют это туманами пролива, и поэтому каждый день в бак с питьевой водой кладут два раскаленных пушечных ядра и льют пинту уксуса».

Пятница, 4 марта 1768 года. Под перегонным кубом развели огонь. Через восемнадцать часов он дал «бочку и ведро воды». С научной точки зрения эксперимент был убедительным, но полученная пресная вода оказалась очень скверной на вкус. Кроме того, из-за отсутствия свежих продуктов можно было опасаться, что в скором времени обнаружится цинга.

15 марта на «Звезде» заметили четыре островка, оказавшихся на самом деле верхушками одного атолла. Потом увидели остров покрупнее. Песок на его пляжах был ослепительно белый, а бегавшие там с копьями туземцы на удивление черные. Вокруг острова пенились буруны, поэтому пристать к нему не рискнули, несмотря на приветливый вид кокосовых пальм. Назвали его островом Копьеносцев (Аки-Аки). Такими же малодоступными оказались еще десять островов. На своей карте Бугенвиль подписал: Опасный архипелаг.

В субботу 2 апреля появилась новая земля. Берега ее казались «очень обрывистыми и совсем безопасными».

– На корабле тридцать человек больны цингой, – сказал хирург Виве. – Если бы можно было пристать к берегу и взять свежей пищи!

Стали лавировать у самого берега. «Больше сотни пирог окружили корабли, – читаем мы в дневнике Бугенвиля. – На каждой из них ветки пальмы, символизирующие мир. Какой-то человек с необыкновенной шевелюрой стоящих дыбом длинных волос преподнес нам маленького поросенка вместе с кокосовыми орехами и бананами. Взамен островитяне получили всякие безделушки. На борт корабля никто из них подняться не захотел».

Зато на «Звезде» все было иначе. Поднявшийся на ее борт туземец, назвавший себя Аутуру, не хотел даже спускаться обратно. Вот как описывает его Луи Коро: «На нем было три или четыре куска белой хлопчатобумажной ткани с вырезом для головы. Оказавшись в нашем обществе, этот человек, видимо, ничуть не удивился». Французские моряки тогда еще не знали, что не они были первыми европейцами, приставшими к этому острову. За год до них там побывал английский капитан Уоллис и несколько сурово обошелся с туземцами. Пренебрегая местным названием О Таити, он написал на секретных английских картах: «остров Георга III».

Отыскали хорошую стоянку, отдали якоря. И сразу около них появились пироги с очаровательными, почти обнаженными девушками. Сопровождавшие их мужчины предложили морякам выбрать себе подругу. Восторг французов был беспределен. «Но королевский указ, – замечает Бугенвиль, – не позволял морякам принять это любезное предложение. Кое-как нам все-таки удалось удержать наших очарованных моряков. Не так-то легко было удержаться самому».

Один из моряков сумел, однако, удрать с корабля.

Это был кок. Бугенвиль записал в своем дневнике все, что тот рассказал по возвращении: «Не успел он ступить на берег с выбранной им красоткой, как его окружила толпа индейцев. В один миг его раздели догола. Тысячу раз считал он себя погибшим, не зная, чем кончатся возгласы этих людей, в возбуждении разглядывавших его тело. Осмотрев его со всех сторон, они вернули ему одежду, запихали в карманы все, что оттуда вынули, и велели девушке приблизиться к нему и ответить на все его желания. Но это было бесполезно. Островитянам пришлось снова доставить на корабль бедного кока, который заявил мне, что, как бы я его ни ругал, я не нагоню на него столько страху, сколько он натерпелся на острове». Наказывать кока не стали.

История эта вызвала одинаковый отклик на обоих судах: жаль, что у туземцев останется неверное представление о французах! Экипаж дал себе слово при первой же возможности рассеять это недоразумение. Судя по разговорам, стоянка обещала быть идиллической, и поэтому Бугенвиль присвоил острову, который у туземцев назывался О Таити, французское наименование: Новая Кифера[13].

Записи в дневниках, которые велись тогда на «Сердитом» и «Звезде», занимают столько страниц и полны такого восторга, что просто не верится, что пребывание там длилось всего лишь десять дней. Ученый Коммерсон оказался настоящим поэтом:

«Рожденные под самым прекрасным небом, вскормленные плодами не требующей обработки плодородной земли, живущие скорее под властью отца семьи, чем короля, туземцы острова не знают иных богов, кроме Амура. Ему посвящают все дни, весь остров его храм, каждая женщина на нем – алтарь, каждый мужчина – жрец. И что это за женщины, спросите меня! По красоте соперницы грузинок и сестры Граций в обнаженном виде».

Принц Нассау, человек менее лиричный, писал: «И мужчины и женщины окрашивают ягодицы в голубой цвет, так что краска не стирается и не выглядит противно...»

Вскоре обнаружилось, что туземцы приносят жертвы и Гермесу, покровителю воров. С кораблей, из построенных на берегу сараев, из карманов французов стали исчезать разнообразные предметы. Галантные разговоры моряков и офицеров создавали самую благоприятную обстановку для ловких воришек. Приходилось принимать кое-какие меры и пускать иногда в ход палку, что омрачало всеобщую атмосферу блаженства. Как-то ограбленные матросы захотели взять себе нескольких поросят, владельцы их воспротивились этому, и в результате – двое убитых туземцев. Бросив свои хижины, население пряталось в горах. Бугенвиль, опасаясь злопамятства, решил строго наказать виновных.

Оба матроса были привязаны к столбам, и взвод, назначенный для их расстрела, заряжал ружья. И вот тогда со всех сторон стали сбегаться туземцы, со слезами на глазах умоляя пощадить убийц. Бугенвиль выслушал их и в знак примирения велел раздать всем подарки: металлические орудия для мужчин, яркие ткани для женщин. Он велел также посеять на Новой Кифере пшеницу, ячмень, развести огородную зелень, лук, а королю подарить индюков и индюшек, уток и селезней, потомство которых существует на Таити до сих пор.

Гербарий натуралиста Коммерсона пополнялся экзотическими растениями и цветами. Собирать гербарий ему приходилось теперь одному, так как его слугу Баре беспрерывно осаждали таитянцы. Никто не мог понять, чем их так привлекал этот маленький человек без особого обаяния, тогда как среди французских моряков недостатка в красивых мужчинах не было.

Когда Бугенвиль решил, что пора плыть дальше, он распорядился вынести на берег дубовую доску с вырезанной на ней надписью. Это была копия акта о вступлении во владение Новой Киферой.

15 апреля был дан приказ об отплытии. Как только корабли стали выбирать якоря, в море вышли пироги, переполненные плачущими туземцами, и мужчинами и женщинами. Сам король вышел попрощаться с моряками. В знак восстановленного доверия он просил Бугенвиля взять с собой его племянника. Это оказался не кто иной, как Аутуру, первый гость на борту «Звезды». Командир согласился оказать покровительство такому почетному пассажиру и в скором времени привезти его обратно.

В первые дни плавания все только и думали о Таити, с грустью вспоминая этот счастливый остров. Однако мало-помалу из разговоров с Аутуру Бугенвиль выяснил кое-какие подробности, охладившие его восхищение социальным устройством Киферы: только вожди имели право есть мясо; даже дрова, какие они жгли, были из пород деревьев, запрещенных простым людям; смертная казнь полагалась иногда за самые незначительные проступки. Еще одно, более тяжкое разочарование ждало главу экспедиции. Заботясь постоянно о здоровье ближних, Бугенвиль старался во время пребывания на острове не выпускать с корабля матросов с определенными признаками венерических болезней, чтобы не заразить чистых от «грязи цивилизации» туземцев. И вот пришлось убедиться, что большинство французов, до той поры здоровых, теперь заболели. «Грязь цивилизации» на остров принесли матросы Уоллиса. Однако, несмотря на все, Бугенвиль завершил свой дневник такими словами: «До свидания, счастливый народ. Я всегда буду с радостью вспоминать каждое мгновение, проведенное среди вас, и, пока я жив, я буду прославлять счастливый остров Киферу, эту подлинную Утопию».

Обогнули берега Новой Гвинеи. Открыли другие острова, где их встретили с явной враждебностью и, что особенно приводило Бугенвиля в отчаяние, его людям приходилось порой прибегать к оружию. Однако это не было достаточной помехой для того, чтобы официально объявить неизвестные земли французским владением. Острова получили названия: Дюкло, Боннаан, Орегон, Бушаж, Сюзанне, Керуэ. Это были имена офицеров, составлявших штаб Бугенвиля. Такое удовлетворение самолюбий помогло в какой-то мере выносить трудности и вонючую воду из перегонного куба. Повседневный рацион сдабривала иногда пойманная в море рыба.

Еще одно происшествие послужило развлечением для экипажа. Однажды, когда шлюпка со «Звезды» доставила на борт «Сердитого» Ла-Жироде, прибывшего для обычного доклада, Бугенвиль заметил, что у его подчиненного какой-то странный вид. Капитан «Звезды» собирался сообщить очень деликатные сведения. Дело касалось Баре, слуги Коммерсона.

Уже и раньше неуместные ухаживания за ним таитянцев породили кое-какие подозрения. Физическая сила и выносливость слуги, свобода в выражениях придавали ему вполне мужскую внешность, но нежелание раздеваться при других, отсутствие малейших следов растительности на подбородке и даже голос вызывали сомнения. «Высокая грудь, – расскажет позднее Виве, – круглая голова, тихий, мягкий голос, ловкость и легкость движений, свойственные только слабому полу, рисуют портрет девушки довольно некрасивой и плохо сложенной».