По Соображениям Совести

Сталь сильнее плоти. Таков был план. Таков был устой. Германия знала – будущее не за людьми. С момента, как человек, создавший нечто большее, чем он сам, – двигатель внутреннего сгорания, – поставил сам себя на второй план, он больше не имел никакого права иметь первостепенное значение в театре боевого действия. Как в войне. Так и в политике.

Так и в жизни.

Каждый из людей теперь не только обязан был создавать машины. Каждый человек поныне обязан был не только управлять машинами. Каждый человек должен был стать машиной. Вся Германия – машина. Всегда. Во все времена. Как и в радикальной механизации дисциплины Вильгельма Второго. Так и сейчас. Во времена правления Великого Канцлера.

Китайцы знали еще в древности – скорость есть сила. Но воистину осознали это только немцы. Если сталь способна быть сильнее и быстрее плоти, что ее может остановить?

Так и началось первичное наступление. Хотя в наше время, во время информационной вседозволенности, во время глобализации наук, верований, введения мысли в рационализацию можно легко спутать его с событиями 1 сентября 1939 года, но, пусть даже и затменный повседневными мыслями и запутанный в фундаментализме человеческого происхождения разум не найдет в себе ошибки. Первичное наступление началось в 1926 году. В год основания Hitlerjugend.

Скажи мне друзей твоего сына, и я тебе скажу, кто он таков. Отдай мне твоего сына на воспитание – и я завладею тобою. Будущее – в детях. Верховный Канцлер знал это прекрасно. Лучше, чем остальные. Лучше, чем советское правительство, что вело столь активную пропаганду, довольно успешную, но не столь эффективное, как немецкое. Ибо скорость – есть сила. Ибо сталь – сильнее плоти. Так и ребенок нового поколения должен был стать сталью. Должен был стать машиной.

Оказаться под влиянием чуждых, совершенно необычайных идей – одна сторона монеты. Как писалось в Библии – оскверняет человека не то, что в него входит, но лишь то, что из него исходит. Можно иметь идей в достатке, какой смысл в них, коли его носитель не находит способности обнаружить в себе силы, возможности их реализовать? Кажется, создатель этого неведомого механизма отчетливо понимал, какой следующий шаг в реализации собственных планов был наиболее корректным.

Они обратились к Азии.

Бусидо. Путь воина. Путь самурая. Ямамото Цунэтомо дал все ответы Верховному Канцлеру. Разбив его на куски, полностью расчленив, почти что изничтожив и перебросив под собственную идеологию, дети учились обесценивать жизнь. Чужую. Собственную. Они были готовы отдаться за маршалла, ведущего их в бой.

Но самое главное – они были готовы сделать это вместе.

Идея шатка и рушима. Действия возможно опровергнуть. Человек слаб в полном одиночестве. Лишь когда его идеи находят отклик, поддержку у стоящих рядом, лишь тогда, когда его действия комплементируют и поддерживают действия других, приближенных к нему, лишь тогда он способен быть стойким. Нерушимым. Лишь тогда они становились машинами. Лишь тогда они были достаточно быстры, чтобы обогнать танки. Лишь тогда они были достаточно крепки, чтобы собственным духом разломить сталь.

Как бы назвал их старый добрый Ницше? Белокурыми бестиями. Существами, чья свобода была ограничена только их целью. И даже смерть не смогла бы оказаться для них существенным препятствием.

Машина оказалась достойна машины. Безусловно, создать машину – великое достижение. Это может сделать человек. Но человек никогда не будет способен управлять машиной. На это способен только равный ей. На это способна другая машина.

Отринуть себя во славу идеи, – это философия Верховного канцлера. Изощренная, переосмысленная, но в некоторой мере правдивая. Именно она во все времена была способна сподвигнуть человека к великому. Наверное, всегда сподвигала. Лишь от того, что человек сам считал – он стремится к великому. Наверное лишь от того, что с юношества, сладкого детства отверзнувшийся от первоначальных идеалов и ослепленный внушаемой мыслью человек не считал свои поступки чем-то за гранью вон выходящего. Чем-то неправильным.

Верховный канцлер имел армию сверхлюдей.

*************

– Я молю тебя, прошу., – она уткнулась носом в его куртку, удерживая в объятиях, – Прошу, давай сбежим. Не уезжай никуда. Прошу тебя.

Ганс оцепенел, сжимая ее. Он держал ее, крепко-крепко, совсем не желая отпускать. Лицо его окрасилось мертвенно-бледным тоном, глаза – пусты.

– Не молчи, – она всхлипывала, все еще прикрываясь в его груди, – Прошу тебя. Пойми меня, это не твой путь. Это ведь война… Там будут люди!

Он расслабил хватку, отпуская ее.

– Я должен, – вытирая ее слезы, отвечал он, смотря ей прямо в глаза, – Я должен, Грета.

– Никому ты не должен! – она легонько ударила его кулаком, – Никому, слышишь? Ни-ко-му!

Он вновь прижал ее к себе. Она не смогла больше сдерживать эмоции.

– Все в порядке, – проговаривал он, поглаживая ее волосы, – Все будет хорошо, поверь мне. Совсем скоро. И мы вновь будем вместе

– Я не этого боюсь, Ганс., – тихо пробурчала она

– Но чего же тогда?

– Тебя., – она сделала минутную паузу, позволив себе успокоиться. Затем, вновь отступив от него, оттеревшись от слез, продолжила, – Война. Ты ведь знаешь, она никогда не меняется. Меняет всех. Но сама остается такой-же. Из года в год. Из столетия в столетие.

Он слушал ее внимательно, проглатывая каждое ее слово. Он вцепился в ее плечи, жадно смотрел в ее изумрудные глаза.

– Они ведь люди, понимаешь? – продолжила Грета, – Тебе придется убивать их. Убивать! И все только потому, знаешь почему? – он отрицательно покачал головой – потому, что тебе сказали это сделать. И им тоже. А у них есть семья. Дети. Они не хотели бы сражаться. И жены их, тоже. Как все остальные. Ждут их. Понимаешь?

Он продолжал смотреть на нее, будто бы слушая каждое ее слово и одновременно пропуская их мимо своих ушей.

– Я обещаю тебе, – после небольшой паузы проговорил Ганс, – Даю тебе свое самое честное слово. То самое, что ты получила от меня в начале нашей жизни. Получишь и в ее конце. Я тебе обещаю. На этой войне не погибнет ни один невиновный.

Она всматривалась в него. Ее лицо огрубело, те нежные черты, что всегда проявлялись в моменты особого откровения, в моменты жалости, вновь заменились повседневной маской.

– Ты мне веришь? – продолжил он

Она утвердительно покачала ему головой, затем, немного подтянувшись, одарила его поцелуем в щеку.

Она взяла его за руку. Тот поднял чемодан, последовав за нею.

– Почему именно Гёрлиц?

– Не знаю. Распределяют по разным базам. Меня – в Гёрлиц.

– Мобилизация. Какое страшное слово…

Приблизившись к колонне мужчин, которые, как можно было бы подумать, будто бы занимались каждый собственным делом, они приостановились, вновь схватившись за руки, вновь всматриваясь друг другу в глаза.

– Нам пора, – слегка грустно, не отпуская взора, проговорила она

– Нам пора

– Ты сдержишь свое слово?

– Никто не сможет заставить меня его нарушить.

Они распрощались. Распрощались так, как это умеют делать только влюбленные. Даже мягко сказать – влюбленные. Молодые влюбленные! Когда-то давно Александр Дюма писал – молодые влюбляются во вчерашний день, задумываются о сегодняшнем, и напрочь забывают о завтрашнем. Каждый раз, когда Ганс видел ее, несмотря на собственную серьезность, несмотря на всю целеустремленность и в некоторой мере упрямость, черта, та которая, наверное, была присуща каждому уважающему себя арийцу, он всегда чувствовал себя именно молодым. Но какое это было наслаждение! Он еще долго смотрел ей вдаль, смотрел, и замечал, она тоже оборачивалась, провожала его взглядом. И даже когда постучали по его плечу, он продолжал смотреть, даже когда уходил вглубь вокзала, прямо к железнодорожным путям, он все до конца смотрел на нее, и, несмотря на дистанцию, ему продолжалось казаться, будто он способен увидеть эти изумрудные, светящиеся от любви глаза.

– Ганс! – вновь, этот голос, тот самый бас, тот самый низкий тон, наверное, единственный, что был способен вывести его из сладостных мечт, из удивительных раздумий кипящей крови, пробудил его, – Ганс! Что с тобою?

Он обернулся, всматриваясь в лицо своего друга. Это не было для него сюрпризом, он знал – они будут в одном поезде. Только Ганс – летчик. Но Томас – танкист. Он вновь поднял свою улыбку, как армия поднимает белый флаг в период отчаяния, и, пусть даже это полотно, столь очевидное, столь прозрачное, сквозь которое можно с легкостью было бы разглядеть любые человеческие чувства, Томас, в силу своего прагматизма или глупости, наверное, читателю стоит выбирать самостоятельно, не имел возможности просматривать даже сквозь столь ненадежную защиту.

– Я в порядке, – натягивая улыбку до ушей, отвечал он, – Я в порядке, дружище, – он похлопал его по плечу.

Они обнялись.

– Как твоя? – в инерции радости вопрошал Томас, – Успокоилась?

– Моя?.. – он отвел взгляд, на секунду теряя силы держать улыбку, но, сквозь мгновение, вновь его возвратив, ответил – Моя в порядке. Будет в порядке. Наверное, поедет к родителям. Не знаю. А твоя?

Томас усмехнулся, довольно раскрывая свою белоснежную улыбку. Он достал чемодан, который, можно было бы подумать, держится закрытым лишь благодаря неведомой божественной помощи, немного раскрыл его, и, мгновенно, благодаря своей нечеловеческой силе, его прикрывая, позволив оставаться Гансу шокированным, в некоторой мере совершенно выбитым от его содержимого.