Помоги проекту - поделись книгой:
– Дон Хуан! – произнес он. – Я сдержал слово: она отомщена!».
Россия пала. Но они стояли до конца.
Володя тоже глубоко вздохнул.
– За Веру, Царя и Отечество, – звенит его голос. – Петра! Я сдержал Присягу!
Часть третья. Сын
I
«Князем слава, а дружине! Аминь».
Это она когда-то читала о полку Игореве: «Что ми шумить, что ми звонить далече рано пред зорями?»
«Бишася день, бишася другый; третьяго дни к полуднию падоша стязи Игоревы. Ту ся брата разлучиста на брезе быстрой Каялы…»
– И уже схваченный, Игорь видел брата своего Всеволода, ожесточенно бьющегося, и молил он у Бога смерти, чтобы не увидеть гибели брата своего. Всеволод же так яростно бился, что и оружия ему не хватало. И сражались, обходя вокруг озеро.
И так в день Святого Воскресения низвел на нас Господь гнев свой, вместо радости обрек нас на плач и вместо веселья – на горе на реке Каялы. Воскликнул тогда, говорят, Игорь: «Вспомнил я о грехах своих перед Господом Богом моим, что немало убийств и кровопролития совершил на земле христианской: как не пощадил я христиан, а предал разграблению город Глебов у Переяславля»[58].
Энни стоит у окна. Здесь – бизоновы травы. От российской революции надежно ограждает океан. Ограждает Америку. Но не ограждает душу. «
Сам Дирк ездил, как прежний полковник, на русско-японскую войну. Раз Отечество в опасности. На вторую Отечественную уже не поехал. Уже за семьдесят все-таки исполнилось прежнему полковнику. Поехал сын. И где-то там оставались Павлуша и Пелагеюшка. Россия не победила в этой войне. В эту войну Россия оказалась побеждена революцией. «Черный вечер. Белый снег…»[63].
–
И все будет как будет. Безнадежный и высокий подвиг. Как в армии генерала Юденича. «Покончить с Юденичем (именно покончить – добить) нам дьявольски важно. Если наступление начато, нельзя ли мобилизовать ещё тысяч 20 питерских рабочих, плюс тысяч 10 буржуев, поставить позади их пулеметы, расстрелять несколько сот и добиться настоящего массового напора на Юденича?»[65]
Атака Юга на Москву тоже будет отбита. На Восточном фронте сражались части Колчака. Отвлечь на себя. Но шанса не окажется. Они не знали. У них отчаянная доблесть и какие-то надежды. Знамена «За Веру и Отечество». Но не дастся. В. И. Ленин, разгадав замысел противника, предупреждал, что цель его состоит в отвлечении наших сил «с Южного фронта, чтобы дать оправиться остаткам белогвардейских южных отрядов… <…> но это им не удастся… Ни одного полка, ни одной роты не возьмем мы с Южного фронта… Для Восточного фронта мы соберем новые армии, и для этого объявлена нами мобилизация»[66].
Не далось. «Ту кроваваго вина не доста; ту пир докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую»[67].
«Князем слава, а дружине! Аминь».
Но это подвиг, понимает Энни. А боль? Павел и Петра. Где они? И тогда все едины. Павка, и Пелагея, и тысячи других. За что, Россия? Она не знает, как понять. И как принять. Но он – Павел. Его имя в честь Апостола Павла. Его жизнь – его бравые погоны. За Веру, Царя и Отечество.
«”Комони ржут за Сулою, звенит слава в Кыеве. Трубы трубят в Новеграде, стоят стязи в Путивле”. Игорь ждет мила брата Всеволода. И рече ему буй-тур Всеволод: “Один брат, один свет светлый ты, Игорю! Оба есве Святославличя. Седлай, брате, свои борзый комони, а мои ти готови, оседлани у Курьска напереди”».
Но «о, моя сыновчя, Игорю и Всеволоде!», как воскликнет великий Святослав на гибельную весть с Каял-реки про своих двух соколов. «Се ли створисте моей сребреней седине!».
Сердце не понимает. Это не дело сердца, знает Энни. «И у нас, и у нас имеются духовные заклинания: имя Господа нашего Иисуса Христа и сила крестная»[69]. «Если же многие, хотя и произносили (это заклинание), но не исцелились, то это произошло от маловерия их, а не от бессилия произнесенного; также точно многие прикасались к Иисусу и теснили Его, но не получили никакой пользы, а кровоточивая жена, прикоснувшаяся не к телу, но к краю одежды Его, остановила долговременные токи крови. Имя Иисуса Христа страшно для демонов, страстей и болезней. Итак, станем Им украшаться, Им ограждаться»[70]. Старое, испытанное заклинание, знает Энни. «Слава Богу за все».
Тихо зашел Евгений. Всегда был такой. Наверное, как раз пришелся к своему полку. Как она прочитала как-то в одной из переданных из России газет: «У всякого полка есть своя физиономия. Неистощим задор и молодечество дроздовцев. Непоколебимо спокойное мужество, неотвратимый порыв корниловцев. Есть еще один полк. Странен и неповторим его облик. Строгая, без единого украшения черная форма, белеют лишь просветы, да верхи фуражки. Заглушенный, мягкий голос.
Замедленные тихие движения. Точно эти люди знают какую-то тайну. Точно обряд какой-то совершают, точно сквозь жизнь в обеих руках проносят они чашу с драгоценным напитком и боятся расплескать ее.
Сдержанность – вот отличительная черта этих людей, которых провинциальные барышни давно очертили “тонные марковцы”. У них есть свой тон, который делает музыку, но этот тон – похоронный перезвон колоколов… <…>. Ибо они действительно совершают обряд служения неведомой прекрасной Даме – той, чей поцелуй неизбежен, чьи тонкие пальцы рано или поздно коснутся бьющегося сердца, чье имя – смерть. Недаром у многих из них четки на руке: как пилигримы, скитающиеся в сарацинских песках, мыслью уносящиеся к далекому гробу Господню… <…>»[71]. «Те, кто красиво умирает», была озаглавлена та заметка. «Те, которые помнят смерть», – в тон заметки подумала она. Редкий дар. Святая память.
«О, как страшна внезапная, наглая смерть! Когда человек думает, что твердо стоит на земле, земля может неожиданно разверзнуться и поглотить его, как Дафана и Авирона (Чис.16:32). Когда забывший Бога весельчак готовится веселиться еще долгие и долгие годы, сходит огонь и попаляет его, как Содом и Гоморру. Когда человек полагает, что он хорошо обеспечил свое положение и перед Богом, и перед людьми, вдруг он падает бездыханен, как Анания и Сапфира (Деян.5:1). Наглою смертью грешник вредит и себе, и своим родным; себе, ибо умирает без покаяния; родным, ибо своей смертью наносит им неожиданный удар и оставляет свои дела не приведенными в порядок. <…> Но вы скажете: а разве многие праведники не погибали на войне внезапно? Нет. Праведники никогда не умирают наглою смертью. Они постоянно готовятся к смерти и каждый день ожидают расставания с этой жизнью. В сердце своем они непрестанно каются, исповедаются Богу и прославляют имя Божие. Так поступают праведники, живя в мире и благоденствии; тем паче они так поступают на войне, в напастях и искушениях. Вся их жизнь есть постоянное приготовление к смерти. Потому они никогда и не умирают внезапно»[72].
Евгений постоял. С революцией в России переписка по фронтам оборвалась, и они с Павликом и Пелагушей, наверное, тогда просто знали, что все трое где-то рядом, где-то вместе. И верили в лучшее. Как верили и сейчас. Он – здесь. И они – где-то там.
– Я ведь приехал, – наконец замечает он. – Они тоже приедут. Обязательно.
Настя стояла. И молчала. Всегда спокойная, сдержанная Настя. Анастасия. «Тайная сила», – почему-то слышалось непременно Энни в этом имени. Все не так, конечно. Просто ее невольное впечатление на его звучание. На самом деле в переводе с греческого «Анастасия» – «Воскресение». Хорошее имя – Настя, невольно подумала Энни. Напоминает. Словно живая память. Воскресение.
Настя. Она тоже жила теми же заклинаниями. Она бы закрыла. Просто закрыла собой своих малышей. Когда-то она ведь закрывала. От детских горестей и обид. Но они выросли. Светлоголовые, смелые, такие похожие друг на друга. Конечно, улыбалась Настя. Красивая, тихая и молчаливая их православная мама. Конечно, оба – Евгеньевичи. Евгений так и переводится с греческого – мужественный, твердый. А еще они были не разлей вода. Конечно, тоже улыбалась она. Даже сами имена такие. Петра и Павел. Паланя и Павка…
Она не знала. Революция все-таки разлучила этих неразлучников.
II
Пелагея уедет. Павлик останется. А сейчас он ушел узнавать про поезда.
Но Павел не узнал про поезд. Он и в здание вокзала не попал. Случайная встреча. Случайная и злосчастная встреча. Недавний знакомый с торжествующей усмешкой встал на его пути.
– Документы.
И теперь это у него были сила и полномочия. Какой-никакой, а Красная Армия. А он, Павел, был никто. И звать его было никак.
– Павел Лесс, – сказал он и попытался пройти мимо, как ни в чем не бывало. Не вышло. Тот шагнул ему навстречу.
– А мандат?
– А мандата больше нет, – не повел и бровью Павлик и заметил: – Простите, товарищ, но я должен пройти. Освободите дорогу.
– Как бы не так, – отозвался тот. – Советской власти ты должен, вот что.
Павел развернулся. Но и уйти тоже не удалось. Сзади стоял красный командир. И еще двое.
– Взять, – коротко приказал командарм.
Павлик отбивался хорошо. Они смогли взять его только втроем. Но все-таки взяли. Он стоял, стиснутый и побежденный, и стоял красный командир. Павел опустил голову. Не было ничего вокруг. Не было этой железной дороги. Не было революции. Все было неважно. Все ничего не стоило. Перед этой отчаянной и бессильной обидой. Перед жгучей и пылающей досадой. Почему и за что? Это был его друг. Это был Василько. И ему было все равно. На прежнюю дружбу. На эту встречу. На то, что он – Павел.
Васильку было не все равно. Но прошлого больше не было. Не могло быть. Теперь была революция. Теперь перед ним стоял не прежний Павлик. Стоял светлоголовый офицер, который мог быть только врагом. Хороший, смелый и бравый офицер. Поезда шли на Юг. И на Юг уезжали офицеры. Поднимать контрреволюцию. Нельзя было допускать усиления Юга. Никак.
– Уведите и расстреляйте, – сказал он.
Павел поднял голову на прозвучавший голос. Наверное, земля покачнулась, и словно рухнуло и все небо. Потому что это было невозможно. Потому что можно было понять и принять все. Все, кроме этого равнодушного и сухого приказа своего прежнего лучшего друга. Но он хотел высказать все и не сказал. Он снова опустил голову. Он ничего не сделал. Но кто он такой, вспомнил Павел.
«Дневной Апостол…», – вспомнил он.
«1 февраля 1840 года.
Некоторый инок, по неисповедимым судьбам Божиим, вступил в поприще искушений. В день вступления его в это поприще, на Литургии, читали 62-е зачало 1-го соборного послания Петрова:
«Самозванец-праведник», – понял Павлик. И они пошли. Через железнодорожные пути. К паровозному депо. Василько остался где-то сзади. Он не знал, подумал Павел. Он отдал его не на расстрел. На месть. Он не удержался и закусил на мгновение губу, когда небо исчезло и его обступил полумрак депо. Они отпустили. Он отступил назад. И еще. И больше уже отступать было некуда. Павел стоял. Он не был героем. Он просто молчал. И ждал. Не его дело. Его дело – покаяние. «Время сотворити Господеви» (Пс.118:126). «Время сотворити Господеви: разориша закон Твой» (Пс.118:126).
– Павка! – услышал он вдруг Василька.
Он все-таки был настоящий друг. Это были слишком потемневшие глаза Павла. И это была революция. Когда не только расстрелы. Когда кровь льется взахлеб. Когда могут не расстрелять. Могут бить и добивать, пока не убьют. Но сейчас он успел. Павел стоял целый и невредимый. Но он был не только настоящим другом. Еще он был красный командарм, а не тряпка.
– Я сказал расстрелять, а не мстить, – отчеканил он. – Уйдите.
А потом повернулся к Павлу. И только сейчас понял. Одно дело отдать приказ. Но сейчас он должен исполнить этот приказ сам.
III
Это была случайная потасовка под забором парка соседней гимназии. Или не случайная. Шел домой со своего реального училища. Не поделили и не поладили, а это было пустынное место. Он был один, их двое. Кто-то проходил мимо. Только никто почему-то не видел. Василек и не ждал. Какое другим дело, да и не слабак он, чтобы ждать чужой помощи. Даже если и не справляешься, должен ведь держаться сам.
Кнопка – гимназист подошел и двинул ранцем одного из его врагов. «Дурак», – успел подумать Василек. Куда лезет, какое ему дело. Ну, конечно, теперь досталось вон самому по носу. Правда и потасовка сама собой как-то закончилась. Они остались вдвоем.
– И чего ты полез? – возмутился Василек. – Куда лезешь, маменькин сынок, тебя звали?
Тот сидел и вытирал кровь рукавом. Вместе со слезами. Но молчал. И ничего не ответил, только посмотрел своими огроменными серо-голубыми глазами и отвернулся. Василек пожалел своих слов. Он не был маменькиным сынком. Он просто был такой щекастый и совсем малыш. С начищенными пуговицами. Сияющими ботиночками. Своем новеньком мундирчике. Безнадежно испорченным этой кровью из носа.
– Ладно, – поменял он тон. – Я неправильно сказал. Спасибо. Вставай и пошли. Не бросать же тебя одного такого теперь посреди улицы.
– Ты зайдешь? – почему-то сказал тогда Павлик, когда они оказались у его дома. Молчал всю дорогу. Но, наверное, как-то так и появляется настоящая дружба. Когда просто общий бой и общая кровь.
Он зашел. Поклонился его матери и сказал, как было дело. Та вздохнула и отошла к окну. Это случается, подумала Настя. Всегда и со всеми. Он не сахарный, ее Павлушка и не стеклянный. Все хорошо.
Она собрала на стол. Заметила:
– А тебя как зовут?
Он был Василий, Вася, Васек. Только почему-то так повелось, что все и всегда его звали Василек или Василько. Так звала мама. Бабушка. Наверное, так и привыкли все вокруг. Он так и сказал. И кивнул на Павла:
– А его?
– Павел, – услышал тот.
– Иди умойся, Павлик, – заметила мама. И посмотрела на Василька и добавила: – Идите умывайтесь оба. Раненые бойцы, – улыбнулась грустно и тихо. Отошла к окну. Малость. Такая малость. Но как падает и сникает сердце. Как же они, те матери из житий святых, подумала она. Дети не видели. Дети не поняли. Она была – мама. Тихая и смелая, которая никогда не будет кричать или закатываться в истерике. Они не знали. Будет просто стоят спиной к ним у окна, а по щекам будут литься слезы. Но им не надо. Им и не надо знать. Это просто слабость. Случайная, минутная слабость. Просто соломинка, которая переломила спину верблюда. Но верблюд упал и снова встанет. Верблюд – он такой. Корабль пустыни. «Житейское море…», – уже успокоившись, вспомнила Настя.
«Точно Павел», – между тем улыбнулся Василек. Сильное, серьезное, звучное имя. Но и Павел ведь, и все равно – Павлик. Как и он сам Василий да Василек.
А потом они пошли в комнату. Смотреть книги с картинками и строить форты с солдатиками. Василий не знал, почему, но с Павлом он забыл, что сам ведь в четвертом классе и ему все это уже неинтересно. Наверное, потому что это было неважно. Важно было то, что они сидели на полу и что-то делали вместе.
Он пришел еще. Он, конечно, никогда не понимал эту мелкотню с первого класса. Но это был Павел. А потом он вырос, и как-то стало уже и незаметно, что он младше его на каких-то там три года, годы летели, годы словно сравнялись, Павлик стал такой взрослый и свой. Из того щекастого непонятного малыша. Его отдадут в четвертом классе в кадетский корпус. Останутся только отпуска и каникулы. Но тем сильнее и крепче будет эта дружба. Бравого реалиста с реального училища и бравого Павлика-кадета.
IV
А потом Павел перешел учиться дальше. Уже в военное училище. Реалист Василек поступил тем временем в высшее техническое заведение. Закончил. И жизнь поменялась. Наверное, Василько мог бы стать замечательным инженером. Но не получилось попасть в контору один раз, другой. Всюду свои люди, свои знакомства, связи. А он был всего лишь сыном рабочего, выбившегося в люди и просто сумевшего дать своему Васильку образование. С которым все равно, как оказалось, все пути так и остались закрыты. Василек махнул рукой. И пошел на завод. И в революцию. Как раз восходила звезда пленительного коммунистического счастья. «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские.
Где та оппозиционная партия, которую ее противники, стоящие у власти, не ославили бы коммунистической? Где та оппозиционная партия, которая в свою очередь не бросала бы клеймящего обвинения в коммунизме как более передовым представителям оппозиции, так и своим реакционным противникам?
Два вывода вытекают из этого факта.
Коммунизм признается уже силой всеми европейскими силами.
Пора уже коммунистам перед всем миром открыто изложить свои взгляды, свои цели, свои стремления и сказкам о призраке коммунизма противопоставить манифест самой партии.
С этой целью в Лондоне собрались коммунисты самых различных национальностей и составили следующий «Манифест», который публикуется на английском, французском, немецком, итальянском, фламандском и датском языках»[78].
Так закончилась прежняя дружба. Осталась где-то в душе и в сердце, да и забылась понемногу. Не до того. У Павлушки уже стала своя жизнь, у него – своя. А когда дружить? 12 часов рабочий день на этом заводе. Без отпусков и выходных. Вот и день за днем, и неделя за неделей, и год за годом. Точно так: «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов. Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье…» Хорошо написал Ленин: «Эта небольшая книжечка стоит целых томов: духом ее живет и движется до сих пор весь организованный и борющийся пролетариат цивилизованного мира».
Но еще у Василька была бабушка. Бабушка не радовалась внуку-революционеру. Старорежимная какая-то была бабушка. Только молилась и в храм ходила, больше ничего и видеть вокруг не хотела. Да вздыхала на любимого внука. Умный, хороший, обязательный. Да только не к добру эти книжки, ой, не к добру, качала головой Марья Митрофановна.
– Всяк Ермолай за себя отвечай, – говаривала она, когда Василек ругал этих капиталистов.
Василько возмущался еще больше:
– Бабушка, вот ты много радости в своей жизни видела? Они народ обирают, как хотят, а мы молчать должны?
Бабушка была непробиваема:
– Христос Воскресе, – говорила она. И все равно, что Пасха уже давно прошла, и на дворе сыпал мелкий осенний дождь или лежал снег. Но бабушка не заморачивалась. – Какая нам еще радость, Василек? А вот и ты еще какой умный и хороший вырос. Вот и порадовалась я на своем веку. А что они, капиталисты. Все одно. Фабрик своих и миллионов в могилу с собой не возьмут.
Она была бабушка. Она не спорила. Просто говорила. Тихо, спокойно. И снова молчала. Это была старость. Доблестная, смелая старость. Когда уже нет старости. И нет молодости. Когда понимается вечность.
«Человек в лета юности своей занимается приобретением сведений, нужных для возможного расширения круга действий в вещественном мире, в который он вступает действователем. Сюда принадлежат: знание разных языков, изящных искусств, наук математических, исторических, всех, и самой философии. Когда ж человек начинает склоняться к старости; когда приближается то время, в которое должна отпасть шелуха, остаться покрываемый ею плод (шелухою называю тело, плодом – душу); когда он приготовляется вступить в неизмеримую область вечности, область духа; тогда предметом его исследования делаются уже не вещество переменчивое, обреченное концу и разрушению, но дух, пребывающий, бесконечный. Что до того: так или иначе звучит слово, когда все звуки должны престать! Что до того: та или другая мера, когда предстоит безмерное! Что до того: та или другая мелочная мысль, когда ум готовится оставить многомыслие, перейти в превысшее мыслей видение и молчание, производимое неограниченным Богом в существах ограниченных, окрестных Его. Изучение духа дает человеку характер постоянный, соответствующий вечности. Горизонт для него расширяется, взоры его досягают за пределы вещества и времени, оттуда приносят твердость неземную»[80].
А Василек молчал и не находил тогда слов от такой ужасающей политической безграмотности своей бабушки. И лишь замечал:
– Все равно это не жизнь, как у нас. Живем, как скот по стойлам.
– Да, – неожиданно поддержала она. – Вот так и сказано: «
– Неправильно! – возмутился Василек. – Должна быть правда, а ты опять про веру.
– Так вера – она и есть всё, – заметила бабушка. – И есть правда. «Делая добро, да не унываем, ибо в свое время пожнем, если не ослабеем» (Гал.6:9). Вот и то. «Были бы братья, будет и братство. Если же нет братьев, то никаким “учреждением” не получите братства»[81].
– Все равно, почему всё так плохо, – не унялся Василек. – Всё вокруг и у всех плохо. А если сделать коммунизм, тогда будет общее благо.
Поделиться книгой: