Вот брат твой!..

Борис Воробьев

Вот брат твой!..

Оформление художников Е. В. Ратмировой, Л. А. Кулагина

Пролог

В начале шестидесятых годов меня пригласил в экспедицию в Сибирь один мой знакомый. Он в свое время закончил университет по кафедре этнографии и уже несколько лет подряд ездил куда-то под Тобольск собирать местный фольклор. Суть этого дела заключалась в том, что участники экспедиции ходили по селам и деревням и везде записывали старинные бытовые и обрядовые песни, былинки, речитативы, плачи. Зная мое пристрастие бывать в местах глухих и диких, мой знакомый божился, что места, дичее его Заболотья, не найдешь и в амазонской сельве.

Предложение было, что и говорить, заманчивое. В то время я уже занимался журналистикой, и поездка сулила мне массу тем для очерков и заметок, поскольку именно природоведение было моим коньком. Но не только это подталкивало меня сняться с насиженного места. Был и еще один побудительный мотив: работа с рукописью, над которой я корпел в последнее время, зашла в тупик, и перемена обстановки, новые впечатления могли сдвинуть ее с мертвой точки.

Словом, мы собрались.

До Тюмени долетели самолетом, а до сборного пункта экспедиции несколько дней добирались, что называется, на перекладных. Уже одна эта дорога обнадеживала, заставляла верить, что место, где я буду жить все лето, окажется действительно глухим; когда же мы наконец-то дотащились до него, я понял, что мой знакомый ничего не преувеличил — глушь вокруг была непролазная. Как говорят в Сибири — сузём, сплошная дремучая тайга.

В Заболотье мы разместились в школе — большой старой избе, пустовавшей по случаю летних каникул, и участники экспедиции без всяких раскачек впряглись в работу. Мне же была предоставлена полная свобода: хочешь спи, хочешь гуляй, а хочешь — занимайся чем хочешь. Такой расклад меня вполне устраивал, однако первые два дня я из чувства солидарности ходил с моим знакомым по ближним и дальним деревням и отыскивал в них древних стариков и старух, которые могли знать давным-давно забытые присловья и напевы.

Но меня хватило лишь на эти два дня, а потом я заскучал, затомился. Этнографом надо родиться, чтобы не с деланным видом, а с настоящей страстью в душе сидеть с блокнотом возле какой-нибудь допотопной старушки и вытягивать из нее по слову какую-нибудь песню, что пели, быть может, сто лет назад.

Я так и сказал своему знакомому и больше не ходил с ним, предпочтя заниматься своими делами. А они состояли только в одном — в безустанном, с утра до вечера, хождении по окрестным лесам. Правда, мой знакомый предупредил меня, чтобы я не очень-то увлекался такими прогулками, поскольку вокруг Заболотья водятся медведи, но я пропустил его слова мимо ушей.

По натуре я не то чтобы закоренелый фаталист, плывущий по жизни без руля и без ветрил — куда, мол, кривая вывезет, однако в особых случаях в судьбу верю. Верю, например, в то, что бесполезно убегать от того, чего тебе советуют опасаться другие или чего втайне побаиваешься сам. Я знаю достаточно случаев, когда получалось именно наоборот — иные пробовали убегать, остерегались — береженого бог бережет! — да и попадали как раз на то, чего боялись. А сплошь и рядом бывает по-другому: сам идешь навстречу опасности, а она возьмет да и увильнет в сторону, как будто сама тебя боится.

Но это к слову, а что касается меня, то я отмахнулся от предупреждений своего знакомого вовсе не потому, что собирался испытать судьбу, нет. Просто я не думал ни о каких медведях и со спокойной душой забирался в самую глухомань, нигде не встречая ничего опасного.

Так было и в тот день, когда я, прихватив ружье больше по привычке, чем по необходимости, отправился в очередной маршрут.

Было рано, местные жители еще не показывались, и я в одиночестве прошел через деревню, но за ней меня догнали три женщины, собравшиеся по ягоды. Они знали, что я из экспедиции, им, наверное, было интересно поговорить со мной, потому что они не стали перегонять меня, а, поздоровавшись, пошли рядом.

Слово за слово — завязался разговор. Женщины расспрашивали меня про то, про сё, а больше про московскую жизнь, я отвечал им, и мы незаметно подошли к лесу.

И вдруг женщины замолчали и остановились, повернувшись в одну сторону, словно увидели что-то, поразившее их. Не понимая, в чем дело, я тоже остановился и, оглянувшись, увидел на опушке леса, шагах в двадцати от нас, стоявшего в кустах старика.

Старики бывают разные, но такого я никогда не встречал. С длинной седой бородой, с длинными же, косматыми волосами, одетый в какую-то рванину, но босиком, он производил дикое впечатление. Высунувшись из кустов, старик разглядывал нас глубоко запавшими глазами и словно бы принюхивался к нам. И эта странная посадка его головы — вытянутая вперед шея и приподнятый подбородок — о чем-то напоминала мне, но я не мог вспомнить о чем.

Но еще больше, чем старик, меня удивило поведение женщин. Они, все как одна, стали кланяться старику, приговаривая:

— Здравствуй, дедушко! Не сердись на нас, мы тебе худого не желаем. Иди своей дорогой, дедушко!

Я не знал, что подумать. А тем временем старик, издав глухое ворчание, повернулся к нам спиной и медленно скрылся в лесу.

Узнать у женщин, что это был за старик и почему они его так перепугались, мне не удалось. Женщины замкнулись и скоро отстали от меня, свернув в другую сторону.

Вернувшись из леса, я рассказал о встрече своему знакомому. У него загорелись глаза:

— Слушай, тебе здорово повезло! Знаешь, кого вы встретили? Самого Яшку Наконечного! Я сколько лет сюда езжу, а ни разу не встречал!

Легковесное «Яшка» как-то не очень соотносилось с возрастом старика, тому было никак не меньше семидесяти, но мой знакомый разубедил меня:

— В том-то и дело, что нет! Яшке лет сорок или чуть побольше.

— Ну да! — не поверил я.

— Точно, тебе говорю!

— А почему же женщины называли его дедушкой?

— Понимаешь, тут странная история, — ответил мой знакомый. — Что да как, я еще и сам в точности не разузнал, пока все прицеливаюсь, но местные считают Яшку медведем. Поэтому и называют дедушкой. Дедушка — это одно из здешних названий медведя.

Услышав это, я тотчас вспомнил, на кого был похож загадочный старик — на медведя, вставшего на дыбы и к чему-то принюхивающегося.

— Прямо локис, — сказал я. — Помнишь, у Мериме? А почему местные думают, что Яшка — медведь?

— Говорю же: подробностей не знаю, но, если хочешь, могу познакомить с человеком, который в курсе всех дел.

— Конечно, хочу! А что за человек?

— Егерь. На кордоне живет, километров двадцать отсюда. Мне говорили, что он замешан в этой истории с Яшкой. Обязательно сходим к нему, я его хорошо знаю.

В последующие дни мне не сиделось и не лежалось, и я еле дождался выходного, на который мы запланировали визит к егерю.

Он оказался дома и встретил нас с радостью.

— Ба, Геннадий Иваныч! Опять, значит, в наших краях?

— Опять, — ответил мой знакомый. — Ходим-бродим по деревенькам, решили и к вам заглянуть. Не помешали?

— Тоже скажете! Правильно сделали, что заглянули. Посидим, чайку попьем, поговорим.

Через полчаса мы сидели за самоваром на бревенчатой терраске, пили чай с медом и говорили о всякой всячине. Вернее, разговор вел в основном мой знакомый, а я больше слушал да присматривался к хозяину.

Алексею Николаевичу Денисову было лет пятьдесят, но, несмотря на обильную седину, выглядел он вполне крепким и здоровым, и я даже не подозревал, что много лет назад он пришел на кордон тяжелобольные человеком. Сразу чувствовалось, что Денисов добр и расположен к людям, что и подтвердилось, когда он охотно откликнулся на мою просьбу пожить несколько дней у него на кордоне. А когда дошло до главного, до разговора о Яшке Наконечном, Денисов рассказал мне и о нем. Водил меня по лесу и показывал места, связанные с событиями тех дней, с которых все и пошло, — показал берлогу, где родился Белун, лиственницу, к которой Яшка привязал Денисова, когда решил разделаться с ним, распадок между двумя невысокими сопками — место гибели Белуна. Показал и его могилу, на которой лежал большой камень.

Я ехал в Заболотье на все лето, но не прожил там и месяца. Таежный сюжет погнал меня обратно в Москву, и, вернувшись домой, я засел за машинку, чтобы записать об услышанном по горячим следам. Записал, но связного рассказа не получилось. Многое надо было додумывать и осмысливать, чем я и занимался на протяжении нескольких лет. Так и родилась эта повесть — почти неправдоподобная история о медведе, вскормленном собакой, и о человеке, усыновленном охотниками из медвежьего рода аю-тухум, но употребившем свою принадлежность к этому роду во зло.

Часть первая

Глава 1

Медведица

С каждым днем холодало все сильнее. За ночь земля затвердевала, а трава и кусты по утрам были белыми от инея. Потеряли свой вкус прихваченные морозцем грибы, закопались поглубже червяки и жирные хрущи, которых медведица так любила есть летом, попрятались в глубине муравейников муравьи. Лишь рябины было в избытке. Теперь она стала еще слаще, но медведица проходила мимо ягод равнодушно. Целыми днями она искала и ела только нужную ей траву, которая очищала медведице внутренности, потому что никакой медведь не ляжет в берлогу с набитым брюхом.

Медведица торопилась. Летом, в июльские жары, охваченная острым и властным желанием, она подпустила к себе большого, лохматого медведя и теперь, чувствуя, как под сердцем трепещет зарождающаяся новая жизнь, готовилась лечь. Она исходила весь лес и наконец нашла в густых ельниках глубокую яму. Место было глухое, крепкое, к тому же за ветром, и медведица принялась устраивать берлогу. Завалила яму сверху хворостом, а на дне настелила постель из мягкого мха. Только-только управилась, как из низких туч посыпал снег. Но и тогда медведица легла не сразу, а долго путала и прятала следы — петляла, прыгала в стороны, ходила одним следом туда и сюда. И лишь после этого легла — головой к лазу, чтобы вовремя выскочить, если будет нужда. А когда снег повалил вовсю и ударили морозы, медведица заткнула лаз мхом и стала спать. Вьюги кружили над берлогой, наметали над ней сугробы, и медведица лежала под ними, сквозь сон слыша все, что происходило в лесу, готовая подняться при первом же испуге. И только то, что делалось под самым боком, ее не тревожило. Лесные мыши пробирались в берлогу и выстригали у спящей шерсть для своих гнезд, но медведица как бы и не чувствовала этого. Ей было тепло и покойно.

В этом тепле и покое, когда над головой трескались от январской стужи деревья, и родился медвежонок. Маленький, чуть побольше недельного собачьего щенка, слепой и с редкой шерсткой, он тотчас заскулил и задрожал от холода, но медведица, прикрыв малыша лапами, стала дышать на него, а потом подсунула к груди, и медвежонок, найдя материнский сосок, зачмокал и успокоился.

Глава 2

Воскресная «вечеря»

Медведица лежала, грела и кормила медвежонка и не знала, что срок ее жизни уже отмерен, что в то самое время, когда она лежит здесь, за тридевять земель от нее, в большом городе, в просторной многокомнатной квартире, собрались люди, чтобы за вкусной едой и вином решить ее участь.

Этих людей было четверо. Они занимали ответственные посты и числились в городе на хорошем счету, и мы не беремся опровергать это общественное мнение, поскольку не знаем в точности биографий участников той «вечери», зато знаем их привязанности и увлечения, из коих главным была охота. Об этом говорил уже вид квартиры, где на каждой стене висели звериные шкуры, ружья и оленьи рога, а по углам стояли на специальных подставках чучела разных птиц.

И все же эти люди не были охотниками. Они никогда в жизни не выслеживали зверя, не распутывали его следы, не снимали с добычи шкуру. Это всегда делали за них другие, потому что их положение давало им возможность использовать на черной работе зависимых от них людей. А они только стреляли. И хотя звери на них выгонялись, подсовывались, как говорится, под нос и они стреляли из-под защиты, без риска, результаты многочисленных охот были настолько впечатляющими, что породили в них мысль, будто они и в самом деле охотники. Со временем эта мысль окрепла, превратилась в уверенность, и теперь они не признались бы и друг другу, что это не так.

И вот, собравшись в очередное воскресенье все вместе, выпив и плотно закусив, они повели привычный разговор, и хозяин квартиры, горделиво улыбаясь, принес показать гостям свое последнее приобретение — ружье заграничной марки. Оно тут же пошло по рукам, и надо было видеть выражение лиц гостей при этом. Они рассматривали ружье так, словно это было не орудие убийства, а какой-то драгоценный научный прибор, с помощью которого можно было проникнуть в тайны живой клетки или наблюдать за звездами. Гости восхищенно крутили головами, прицеливались из ружья в чучела, разламывали ружье и смотрели в стволы, благоговейно гладили их черно-матовую поверхность, которая тускнела от дыхания, как зеркало. Впрочем, ружье стоило того, чтобы им любоваться, — затейливо украшенное ложе, лебединый изгиб цевья и художественно отлитые курки не могли никого оставить равнодушным. Хозяин млел от удовольствия, наблюдая за реакцией гостей.

Потом ружье было унесено, а рюмки были снова наполнены, и один из гостей с чувством сказал, что грех не опробовать такое оружие в ближайшее же время. Это предложение вызвало у собравшихся взрыв энтузиазма, и все наперебой стали предлагать свои варианты. Были упомянуты и кабаны, и лоси, и олени, но хозяин квартиры при каждом новом упоминании только презрительно выпячивал губы.

— Эка невидаль — кабаны! А то вы не знаете, сколько я их ухлопал! Не-е, мужики, тут кабаном не отделаешься, тут погабаритней зверь нужен. Вот мишку бы завалить — это да!

Ну, загалдели гости, заелся Максим Петрович, заелся! Кабан, видишь ли, уже и не зверь, мишку ему подавай! От мишки, Петрович, никто не откажется, да где ж его взять? Мишки спят сейчас, а разве найдешь сразу берлогу в тайге? Тут до морковкина заговенья проищешь, а кабанов и искать нечего, они вон стадами на деревенские поля ходят.

Но захмелевший глава застолья не слушал никаких уговоров. Медведь заслонил от него все, и он с обиженным видом глядел на друзей-приятелей, как будто те могли, но не хотели исполнить его желание.

В разговоре наступила пауза. Гости вдруг вспомнили о еде, потянулись к тарелкам, зазвякали вилками. И когда пауза грозила уже перейти в общую неловкость, один из присутствующих, пережевывая кусок ветчины, неожиданно сказал:

— Мишку, говоришь? Ну, если так хочешь, будет тебе мишка.

Все перестали жевать и с живейшим интересом обернулись к сотрапезнику, сразу поняв, что его заявление — не пустая похвальба подвыпившего человека, а речь мужа, привыкшего отвечать за свои слова. И они были правы, ибо этот их товарищ, так кстати вступивший в разговор, был никто иной, как главный городской лесничий и бессменный распорядитель их совместных охот, которому можно было верить.

Хозяин квартиры буквально расцвел.

— Сергеич, друг! — воскликнул он. — Христом-богом прошу: сделай, а? Надоели эти копытные, ну их к черту! С таким ружьем да на какого-то кабана — срам! Сколько охотимся, а ни одного топтыгина в глаза не видели! Сделай, Сергеич, будь другом!

— Сделаю! — веско сказал лесничий.

Ему льстила горячая просьба приятеля, к тому же хозяин квартиры занимал в служебной иерархии место несравнимо выше, чем он, и, случись в жизни какая незадача — жизнь-то она в полоску! — мог всегда помочь своим авторитетом, выручить, так что лишняя услуга со стороны лесничего была к месту. Рассудив так, он чуть было не сказал, что медведь уже есть, что об этом ему неделю назад сообщил один из его егерей, живущий на отдаленном кордоне, но тут же передумал, решив сначала все хорошенько вызнать. Он не хотел сгоряча, под влиянием момента терять укрепившееся за ним реноме человека обстоятельного и серьезного. А то брякнешь, не подумав, а потом окажется, что никакого медведя и нет. Что этот самый егерь, заглядывал, что ли, в берлогу? Может, увидел кучу хвороста да и решил — медведь окопался. Правда, егерь мужик толковый, шестой год уже живет на кордоне и дело знает, но верить на слово все равно нельзя. Пусть-ка еще раз проверит, чтобы потом без упреков…

Засиделись допоздна, и все говорили о предстоящей охоте, решив напоследок так: быть в полной готовности, и как только Сергеич даст знать — собираться.

Глава 3

Егерь

На кордон Денисов устроился сразу после войны. Не собирался, да так получилось. Вернувшись с фронта в колхоз, он снова сел на трактор, но проработал недолго — заболело простреленное легкое. Пройдет, думал сначала Денисов, но дальше стало еще хуже, стал Денисов задыхаться, слабость какая-то появилась, а потом и кашлять начал с кровью. Тут уж Денисов испугался. Тридцать лет — и чахоточный! Пошел в больницу. Там обследовали, выслушивали, выстукивали. Спросили, где работает, а когда узнали, что на тракторе, посоветовали переменить работу — эта, мол, пыльная, а ему с его легкими нужно что почище. Иначе может открыться туберкулез.

Врачам хорошо говорить, да где ж ее найти эту не пыльную-то работу? Не пыльной не обучен, и до войны на тракторе сидел, думал, что так всю жизнь и будет. А теперь говорят: поворачивай оглобли.

Но то, что врачи правы, — это Денисов и сам чувствовал. В выходные, когда работал по дому, кашель не так давил, но стоило залезть в кабину, как выхлопы из мотора и пыль колом вставали в горле, и кашель раздирал грудь.

В общем из больницы Денисов вернулся невеселый. Стали с женой думать, как быть дальше, где найти подходящую работу. В колхозе ничего путного не предвиделось, в колхозе все работы были пыльными. Разве что счетовод и ночной сторож работали в свое удовольствие, но счетоводного дела Денисов отродясь не знал, а место сторожа было занято. Так бы и гадали неизвестно сколько, не подвернись к случаю давний знакомый. Он-то и сказал, что можно устроиться в егеря, и это именно то, что Денисову и нужно, — весь день на воздухе, в лесу, ходи себе вдоль просек да посматривай, не хулиганят ли браконьеры да не рубит ли кто незаконно лес.

Резон в таком предложении был, но имелись и большие прорехи. Сказать-то легко: ходи да посматривай, не хулиганят ли, не валят ли лес? А если хулиганят и валят? Тут мимо не пройдешь, встревать надо, а в лесу народ ой какой встречается! Могут избить, а то и выстрелить. Но не это смущало Денисова. В случае чего мог и постоять за себя — лаяться со всеми не хотелось. А без этого не обойдешься — многие и браконьерничают, и рубят незаконно. Не успеешь и оглянуться — сто врагов наживешь.

Была и другая сторона дела. Егерю полагалось жить на кордоне, в отдалении от всех, а у Денисова через год должны были пойти в школу ребята-двойняшки. Их с собой в лес не потянешь, потому что оттуда в школу не находишься — от любого кордона до жилья верст десять — пятнадцать, не меньше. Значит, жить одному? Не мед, но другого выхода не было, со здоровьем не шутят, и Денисов решил: в егеря так в егеря. Попытка — не пытка, можно попробовать, а там видно будет.

Поставив на этом, Денисов съездил в лесничество, и там за него ухватились двумя руками. Людей везде не хватало, а леса требовали надзора, и Денисову сразу же предложили кордон, с которого только что ушел на пенсию егерь-старик. Место, где стоял кордон, Денисов знал и потому согласился. В один день оформился и получил документ, удостоверявший его новое положение. Заодно Денисова и проинструктировали, но наговорили столько, что он не знал, чего ему запоминать, а от чего отмахиваться. Получалось, что если выполнять все, то не только спать — поесть некогда. Хоть иди на попятный. Но такое было Денисову не по характеру, и он сказал себе: ладно, как-нибудь разберемся, что к чему.

На неделе Денисов перебрался на кордон и, увидев все своими глазами, крепко приуныл. Думал, придет на обжитое, устроенное, а оказалось хуже некуда — кособокий домишко да худой сарай, в котором равнодушно хрумкал сено костлявый рыжий мерин. Ни огорода, ни хоть какой грядки — один заросший бурьяном двор. А из другого хозяйства — телега с санями и рваная упряжь. Как жил старик егерь на кордоне — Денисов только диву давался. Видать, привык к такому запустению и рук ни к чему не прикладывал.

Надо было все устраивать заново, и перво-наперво — обнести кордон мало-мальской изгородью, а то как на юру — со всех сторон открыто. Во-вторых, требовалась баня, а в-третьих — огород. Без бани да без своей картошки — какая ж это жизнь, горе одно.

Этими заботами Денисов и занимался весь первый год. Занимался, само собой, не в ущерб основному делу, а в свободное время, что оставалось от ежедневных обходов лесных кварталов, находящихся теперь на попечении Денисова. Их у него было десять, и каждый квартал — это шестнадцать километров в длину и четыре в ширину, тысячи гектаров глухой тайги, которые и за день-то не обойдешь и которые надо было беречь от пожаров и людского лихоимства. Рассуждать по правде, так это и не входило в обязанности Денисова, он нанимался егерем, а не лесником, но ему прямо сказали, что придется совмещать, потому что дать ему в помощь некого, нет людей.

Нет так нет. К этому Денисов привык еще на фронте. Там тоже всегда не хватало людей, и то, что должны были делать пятеро, делали двое-трое, так что чужая работа была для Денисова вроде как своя. К тому же это только сначала казалось, что при таком положении вещей никаких рук не хватит, а на самом деле Денисов скоро твердо усвоил одно: надо не хвататься за все сразу, а делать дела постепенно, изо дня в день и тогда даже выкроишь чуток времени и для себя.

Так Денисов и поступал. С вечера задавал себе план на день и, пока не выполнял его, на кордон не возвращался. И постепенно эти ежедневные лесные обходы, когда иной раз отмахаешь километров тридцать, стали для Денисова привычкой, без которой он уже не мог. Зимой ли, летом, какая б ни была погода, он обязательно ходил в обход, чувствуя, как с каждым днем прибавляются силы, исчезают одышка и слабость, а кашель уже не душит так, как раньше. Прав оказался знакомый: чистый воздух и ходьба лечили лучше всяких докторов, и Денисов радовался ощущению здоровья и той легкости, с какой он вновь управлял своим телом.

Да и одинокое житье на кордоне оказалось не таким уж трудным. Не совсем оно было одинокое. Два раза в месяц, по выходным, приходила из дома жена с детьми, приносила чистое белье и какие-никакие гостинцы — то пироги, то еще чего-нибудь, чего никакой мужик никогда для себя не сделает. Варила Денисову обед, копалась в огороде, наводила порядок в загоне у козы. Козу эту посоветовали Денисову завести знающие люди. Сказали: раз слабая грудь, надо пить козье молоко. Денисов к совету прислушался. Коза — не корова, за ней уход самый простой, да и подоить козу — плевое дело. А молока — в достатке.

Труднее жилось зимой. Зимой все дороги к кордону переметало, и не всякий мог тогда к нему добраться, так что до самой весны Денисову чаще приходилось куковать одному. Днем еще туда-сюда, дел невпроворот, а вечером тоска, хоть волком вой. Тут могла выручить живность в доме, и, хотя она у Денисова имелась — мерин и коза, это была не та живность, какая требовалась. И мерин, и коза жили в сарае, их не погладишь, когда захочется, им не скажешь приветного словца, когда запросит того истомившаяся в молчании душа. Для такого дела кошка нужна или собака.

И опять выручил старый знакомый, тот, что надоумил Денисова податься в егеря, — привел откуда-то Найду, пеструю, как сорока, лайку-трехлетку. С ней и стал Денисов коротать длинное зимнее время. И не заметил, как прожил на кордоне пять лет.

На берлогу этой зимой Денисов наткнулся случайно. Пошел, как всегда, в обход и в ельниках, куда заглядывал не раз, вдруг увидел саженный сугроб, из которого во все стороны торчали хворостяные комли.

Батюшки-светы, никак берлога! Такого оборота Денисов не ожидал. Никакой кучи осенью здесь не было, это он знал точно, откуда ж ей взяться, если не медведь натаскал?

Денисов торопливо достал из-за спины ружье, разломил его и вложил в стволы патроны с пулями — не дай бог, выскочит хозяин. Но медведь то ли крепко спал, то ли его вообще не было в берлоге, только никто на Денисова не выскочил, и он, одолев первый испуг, решил все-таки узнать, берлога ли перед ним или просто так, одна видимость. Стараясь не наступить лыжами на какой-нибудь сучок и ничем не звякнуть, Денисов обошел вокруг кучи и в одном месте увидел в ней дыру, заткнутую изнутри мохом. И вновь стало зябко спине, потому что заткнуть дыру никто, кроме медведя, не мог. Стало быть, там косолапый, внутри. И тут же Денисов убедился в этом окончательно, заметив на кустах рядом с дырой осевший на них куржак, а говоря попросту, иней, который образуется от дыхания спящего зверя.

Дальше Денисов не стал и смотреть. Со всеми предосторожностями повернул от берлоги и припустил по старой лыжне, оглядываясь назад и благодаря бога за то, что тот вовремя сподобил Найду щенками. Не ощенись она — наверняка увязалась бы за Денисовым и подняла б медведя. А уж что из этого вышло бы — подумать страшно…

Будь Денисов охотником, находка берлоги обрадовала бы его, но он не любил баловаться ружьем, носил его с собой на всякий случай и потому остался равнодушным к своему открытию. Леший с ним, с этим медведем. Сосет себе лапу, и пусть сосет.

Но жизнь устроена хитро, как часовой механизм. Все в ней цепляется одно за другое, да так, что и понять нельзя, почему зацепилось.

«Зацепилось» и у Денисова.

За пять лет, что он жил на кордоне, он все на нем привел в порядок, отремонтировал, переделал, укрепил. Но была одна мысль, которая глодала его, — пристроить к дому веранду. В доме всего одна комната, да и ту чуть не всю занимает печка, и, когда появляется жена с ребятней, всем и поместиться-то по-человечески негде. А была бы веранда — и никаких забот. Но для веранды требовались тес и стекло, которые могли дать только в лесничестве, потому что доставать материалы обходным путем Денисов не хотел. Тридцать пять лет жил честно, честно хотел жить и дальше.

И вот, думая о веранде, он вдруг вспомнил: елки-моталки, а ведь городской-то лесничий, для которого выписать кубометр тесу — все равно что чихнуть, — заядлый охотник! И наверняка не откажется от медведя, если сказать ему про берлогу. А когда добудут мишку, тут и обмолвится насчет теса. Под хорошее настроение дадут, и думать нечего.

Цепочка получалась прочная — ты мне, я тебе, но как раз это и совестило Денисова. Скажи он про медведя — и каюк косолапому, приедут и убьют. Убыток, конечно, не такой уж, медведей в тайге много, да и охота существует по закону, но то, что этого медведя убьют по его подсказке, было Денисову против сердца. Однако и тес был нужен позарез. Медведь вон и тот живет в свое удовольствие, какую хочет берлогу, такую и делает, а тут шестой год над верандой бьешься. А от кого все зависит, от Денисова, что ли? Ведь просил этот самый тес, объяснял положение — все равно не дали. Нету, сказали, на базе. А какое нету! Все завалено, своими глазами видел.

Нужда научит богу молиться — выбрав время, Денисов поехал в город, хотя не очень-то надеялся, что главный лесничий примет его. И не потому, что не захочет, а просто не сможет. Человек он занятой: то заседание, то совещание, а тут какой-то егерь.

Но на деле все оказалось проще. Никакого совещания у лесничего не было, и он принял Денисова, пожал ему руку, усадил напротив себя. Поинтересовался, какие заботы привели его к нему.

Сказать начальству, что приехал специально из-за медведя, Денисов не решился. Скажешь по простоте-то да и налетишь на выговор. Вопрос-то, если разобраться, личный, а ты с ним в рабочее время. Но даже не это останавливало Денисова от того, чтобы сказать все, как есть, — сам этот поступок, по его мнению, очень смахивал на подхалимаж, и у Денисова язык не поворачивался начать разговор. Однако откладывать его было уже поздно, и Денисов, на ходу схитрив, начал плясать, как говорится, от печки — повел речь о нуждах вверенного ему обхода, и в первую очередь о том, что хозяйству не хватает грамотного лесника. А без него лес терпит убыток, потому что хотя он, Денисов, и старается, но лесного дела никогда не изучал и многого не знает. А лес ведь не только охранять требуется, но и сажать, и лечить, и правильно эксплуатировать. Да мало ли еще чего нужно, а у него руки до всего не доходят, вот он и приехал узнать, как быть с этим вопросом дальше.

Лесничий все выслушал и поблагодарил Денисова за то, что он так болеет за порученный ему участок, а потом подвел его к карте, на которой было изображено все лесное хозяйство области. Показал ему бесчисленные кружки, обозначавшие кордоны.

— Вон их сколько, видите? А кадрами укомплектован по-настоящему лишь мизерный процент. В основном же дело обстоит очень плохо: если есть лесник, то, как правило, нет егеря, и наоборот. И обо всем этом руководство знает и принимает все меры, чтобы исправить положение. Но людей остро не хватает, так что пока надо работать за двоих. А знания — дело наживное. Вот вы, наверное, пришли на кордон совсем не подкованным, а сейчас уже рассуждаете, что надо, а что не надо лесу. Значит, набрались опыта, так ведь?

— Так, — ответил Денисов.

— А раз так, возвращайтесь на кордон и работайте. Обещать ничего не обещаю, скажу только, что делается все возможное, чтобы в ближайшее время покончить с недокомплектом кадров.

Лесничий вернулся к столу, и Денисов понял, что прием закончен, а он так ничего и не сказал про медведя. Для чего тогда, спрашивается, тридцать верст киселя хлебал? Нет, пока не поздно, надо сказать.

И, перебарывая себя и делая вид, что только сейчас обо всем вспомнил, Денисов рассказал, как нашел берлогу.