Дик

А белая кутерьма все продолжалась. Поднеся руку к самым глазам, я посмотрел на часы и увидел, что дует уже полчаса. А мне казалось, минут десять, не больше. Я почувствовал тревогу. Неужели заряд перешел в пургу? Тогда мне крышка — я или выбьюсь из сил и замерзну, или заплутаюсь и свалюсь с обрыва в море.

В эти минуты мне, как никогда, требовалась какая-нибудь поддержка, и я обернулся к Дику, но не увидел его. Что за черт, только что был рядом и вдруг исчез!

— Дик! — крикнул я.

Никакого ответа. Я позвал еще раз и еще и наконец разглядел в полутьме силуэт собаки.

— Иди сюда, Дик!

Он подбежал, но как-то неохотно, пригибаясь к земле и поджимая хвост. Вот так штука, подумал я. Боится! У самого душа в пятках, а тут еще и он!

— Рядом, Дик! — приказал я. — Рядом!

Он послушался, но скоро снова отстал и, сколько я ни звал, не подошел, а лишь жалобно, по-щенячьи, скулил. Меня разозлило его поведение, и я направился к нему, чтобы взять его на поводок, но Дик неожиданно отпрыгнул, а затем пустился бежать — назад, к дому.

— Дик! — заорал я. — Вернись!!!

Куда там! До меня донесся лишь вой, каким воет собака, когда за ней по пятам гонится чужая свора.

Я остался один, но не ощутил ни страха, ни растерянности — злость буквально захлестнула меня. Трус! Раскормленный, жалкий трус! Ну погоди, вернусь — все бока обломаю!

Рассуждая трезво, самое время было повернуть назад и мне, но я же говорю, что злость ослепила меня, лишила всякого чувства осторожности, и я упрямо пошел дальше, помня только об одном — справа обрыв.

Я не знаю, по каким таким законам дул этот проклятый заряд, но кончился он так же неожиданно, как и начался, и я увидел, что и впрямь нахожусь в опасной близости от обрыва. До него было метров десять, не больше, и до меня явственно доносился тяжелый шум бьющегося внизу моря. Выходило, что, как ни настораживал я себя, а все-таки забрал вправо. Впрочем, так и должно быть, поскольку давно известно, что у большинства людей шаг левой ногой больше, чем шаг правой, и если идти безостановочно и не иметь перед глазами ориентиров, можно описать громадный правый круг и вернуться на то место, из которого вышел. Так что я мог запросто свалиться в море, не выдохнись вовремя заряд.

Оставшийся путь я прошел без всяких приключений, а всю обратную дорогу меня подгоняла сладостная мысль о близкой расправе над Диком. Что я сделаю с ним, я еще не знал, но утешал себя тем, что казнь отыщется, едва я увижу этого подлого труса. И уж тут буду беспощаден!

Но все произошло совсем не так, как я это рисовал в своем распаленном воображении. Я был уверен, что обнаружу Дика у крыльца, где он обычно меня встречал, но там его не оказалось. Я заглянул под крыльцо, обошел вокруг дома. Никого. И тут я встревожился и забыл о всяких планах мести. А вдруг Дик и не прибегал? Потерял со страху дорогу да и свалился с обрыва? Он же никогда не ходил со мной этим путем.

Я не знал, что делать, и уже готов был бежать на поиски Дика, но в этот момент увидел его. Он выглядывал из-за угла сарая, как воришка, который знает, что его накрыли и сейчас будут сечь. Он раскаивался — об этом говорил весь его вид — и был готов понести наказание.

Ситуация складывалась трагикомическая. С одной стороны, я был зол «как тысяча чертей», а с другой — меня разбирал смех — уж очень потешно выглядела виноватая физиономия Дика. А когда человек начинает выбирать между смешным и серьезным, считайте, что ничего путного он не сделает. Я знал это по себе, однако пар у меня еще оставался, и его требовалось выпустить.

— Трус! — сказал я с презрением, на какое только был способен. — Трус и предатель! Дезертир!

Эти слова были для Дика новыми, и он выслушал их с таким серьезным вниманием, что я отвернулся, чтобы не рассмеяться вслух. Сделай я это, он, чего доброго, вообразил бы, что я расценил его позорное бегство как ловкую шутку. Ну уж нет! Что было, то было. Сбежал, сдрейфил, а теперь рожи строит!

Но что было делать? Экзекуция отменялась, я это понимал, однако нужно было показать Дику, что ничего не забыто, что он презираем. И я два дня игнорировал его. Разумеется, кормил, но делал это с подчеркнутым равнодушием, как бы между прочим. О том, чтобы погладить Дика или сказать ему ласковое слово, не было и речи. Что заслужил, то и получай.

Да, все так и было, но исподтишка я наблюдал за Диком и сразу отметил, что бойкот действует на него сильнее, чем я думал. Он ел неохотно, ходил с оглядкой и все больше лежал на своем месте, посматривая на меня грустными глазами. Я видел, что он страдает, но решил выдержать характер. Сейчас я не сделал бы этого, но тогда еще не знал, что животные переживают, и даже сильнее, чем мы. Они не могут оценивать свои поступки, взвешивать и рассуждать, они живут эмоциями, и длительное страдание может расстроить их психику, а то и вовсе убить.

Словом, мне стало жалко Дика, и однажды, поймав его недоуменно-горестный взгляд, я сдался.

— Иди сюда, Дик!

На секунду он оторопел, словно бы соображал, не ослышался ли, а потом кинулся ко мне, подвывая от переполнившей его радости. Он прямо-таки стонал и, молотя хвостом по бокам, лизал мне руки и лицо.

— Ну все, все, — говорил я, ероша жесткий загривок Дика. — Кто старое вспомнит, тому глаз вон…

Удивительное дело: казалось бы, я должен был чувствовать себя этаким снисходительно-великодушным, отпускающим грехи, ну если не господом богом, то по крайней мере его архангелом, однако ничего такого не испытывал. Я был не меньше Дика рад нашему примирению, потому что гнетущая обстановка в доме, которую я сам же и создал, отравляла и без того трудную жизнь. Что же касается Дика, то я уверен: он связал бойкот с фактом своего постыдного бегства и сделал для себя зарубку в памяти.

Глава пятая

Хуже нет зимовать в одиночку. — Идиллия северных вечеров. — Где взять подружку для Дика? — Дик-охотник. — Мы идем в Козыревский. — Нападение. — Дик сражается не на жизнь, а на смерть. — Мы лечим раны, но все равно остаемся лопоухими

Наступившая зима была третьей, которую мне предстояло прожить на Курилах, а точнее, на самом севере Курильского архипелага, протянувшегося на тысячу двести километров по меридиану и насчитывающего пятьдесят шесть мелких и крупных островов. Я не зря уточняю место своей зимовки, потому что Курилы Курилам рознь. Так, на южных островах Курильской гряды, скажем на Кунашире, растут бамбук и виноград, а у нас не росла по-настоящему даже картошка — то, что вызревало, нельзя было назвать картошкой. Сплошная мелочь, горох. Впоследствии мне приходилось жить за полярным кругом, на побережье Ледовитого океана, в местах, что и говорить, суровых, но и они не идут в сравнение с Северными Курилами. Таких пург, как там, я нигде больше не видел. Говорят, что сильнее дует только в Антарктиде.

Итак, на носу была третья зима, нелегкая, как и две первые, и особенно для меня. Ведь я жил один, и если днем хватало дел и забот, то вечера иной раз тянулись долго и тоскливо. Развлечений было раз-два и обчелся — книги, радиоприемник «Рекорд», который ловил две программы, один-два раза в неделю кино в поселковом клубе. Конечно, у меня были знакомые, и я ходил в гости, но недаром говорят, что в гостях хорошо, а дома все-таки лучше. И это действительно так, и все же, повторяю, дома нет-нет да и брала тоска. Не хватало уюта, холостяцкий быт все сильнее затягивал меня, и третья зимовка могла бы стать тоже не очень радостной, не появись в моем доме Дик.

Кто жил в небольших северных поселках, тот знает, каково возвращаться вечером домой, где тебя никто не ждет. Темные окна, занесенное снегом крыльцо. Замерзшими руками открываешь замок и входишь в холодный дом. Одежда мокрая, и надо сначала истопить печку, чтобы обсушиться и приготовить какой-нибудь ужин. А на все это уходит время, и только часа через два, когда в доме потеплеет и вскипит чайник, почувствуешь себя человеком. И так — каждый день.

И вот все кончилось, вернее, повернулось другим боком. Теперь, едва я сворачивал на тропинку, ведущую к дому, от крыльца навстречу мне бросался Дик. С размаху прыгал на грудь, норовя лизнуть мои задубевшие от мороза щеки. И собачьи глаза светились такой преданностью и радостью, что забывались все невзгоды дня, и уже не так угнетала мысль, что предстоит долго возиться с печкой, сушить мокрую одежду, готовить еду и наводить в доме порядок. Все эти действия приобрели другой оттенок и делались уже не в силу суровой необходимости, не наспех, как раньше, а добротно, с сознанием того, что все делается не только для себя. Если раньше я мог поужинать всухомятку и завалиться спать в нетопленой комнате, бросив все на произвол, то отныне у меня появились совершенно четкие обязанности, первейшей из которых была обязанность накормить Дика. А от него цепочка тянулась дальше — словно бы получив разгон, я уже не мог остановиться на полпути и принимался за домашние дела, которыми, не будь у меня для этого толчка, наверняка пренебрег бы.

Именно это сознание ответственности, что надо заботиться не только о себе, но и о ком-то другом, держало меня в узде, и только ему я был обязан тем, что поздними вечерами у меня в доме царила полная идиллия: жарко дышала протопившаяся печка, тихонько мурлыкал «Рекорд», а мы с Диком наслаждались покоем и теплом — он на своем месте, на подстилке в углу, а я с книгой на кровати. За щитовыми стенами домика завывал ветер, бил снегом в окна и рвался в дверь, но нас это не тревожило. Мы были две живые души, повстречавшиеся в бесконечном потоке времени, и кратковременность нашего пребывания в нем сближала нас и делала единомышленниками.

А дни летели, складывались в недели и месяцы. Возраст Дика, по моим прикидкам, приближался к году, и надо было ожидать, что скоро его потянет из дому на поиски любовных приключений. Стоял уже февраль, а именно в это время собаками овладевают заботы по продолжению рода, и я не имел ничего против того, если бы Дик обзавелся подружкой, но меня занимал вопрос: а где ее взять? Все собаки на острове жили своими кланами, куда доступ чужим воспрещался безоговорочно. Смельчаков со стороны ожидала не только хорошая трепка, но и даже гибель от клыков соперников, которые, забывая на время о своих собственных распрях, совместно противостояли всякому чужому вмешательству. Правда, в сопках жило немало одичавших собак, и я надеялся, что, когда дойдет до дела, Дик присмотрит себе подружку именно в этом бесправном и вольном сообществе.

Но пока он не проявлял никакой озабоченности, и все его помыслы были направлены лишь на то, чтобы сопровождать меня в моих прогулках по поселку или увязаться за мной на воскресную охоту. В первом случае я ему не препятствовал, что же касается охоты, то здесь помощника из Дика не получалось. Я охотился в основном за куропатками, это осторожные птицы, к ним не вдруг-то подкрадешься, а у Дика не было никакого терпения. Почуяв куропаток, он с лаем бросался на них и вспугивал, вынуждая меня стрелять вдогон. При этом я, как правило, мазал, потому что не имел привычки охотиться с дробовиком, от которого было грохота, как от пушки; дробовику я предпочитал почти бесшумную «мелкашку», а разве попадешь одной-единственной пулей в улетающих птиц? Так что пришлось отваживать Дика от охоты. Не его это было дело. Ни скрасть добычу, ни сделать стойку, как легавая или сеттер, он не умел.

В общем пока что на долю Дика оставались одни прогулки. И как-то раз я взял его с собой в Козыревский, соседний с нами поселок на берегу Второго Курильского пролива. Я время от времени ходил туда. Во-первых, там был небольшой книжный магазинчик, где нет-нет, да и появлялись хорошие книги, а во-вторых, в Козыревском имелась своего рода достопримечательность — просторная столовая, стоявшая особняком на бугре и служившая местом сбора всевозможного люда. В ней неплохо кормили, там можно было выпить стакан вина или согреться горячим чаем, но не только это собирало туда посетителей. Столовая была как бы местным салуном, где встречались по разным делам, обменивались новостями и просто отдыхали рыбаки и сезонники, каюры и портовые грузчики. Я любил заходить туда — обязательно встретишь какого-нибудь знакомого, узнаешь уйму новостей.

И в тот день я не собирался обходить столовую стороной. Погляжу, какие есть книги в магазине, а потом туда, думал я. Но совершенно забыл при этом об одном обстоятельстве: как раз на входе в Козыревский располагалось поселковое подсобное хозяйство, возле которого постоянно крутилось не меньше десятка собак. Пройти мимо них одному ничего не стоило, собаки привыкли к прохожим и не очень-то обращали на них внимание, но я был не один, рядом бежал Дик, и, когда мы поравнялись с домами этого хозяйства, я понял, что сейчас начнется заваруха. Да еще какая: увидев нас, от домов с лаем и рычанием бросилась целая дюжина собак.

Я не очень-то боялся их грозного вида, зная, что они не тронут меня, но за Дика перепугался. Это его появление вызвало у собак такую злобу, и они, как неприятельская орда, летели на нас, горя лишь одним желанием — растерзать Дика на кусочки.

Положение складывалось хуже некуда. Дик должен был или отбиваться, или пуститься в бега. То и другое было одинаково плохо. Драться одному против целой упряжки? Безумие! Я знал, что Дик силен, но не лев же он! К тому же у него не было никакого опыта драк, а на него набегали записные бойцы, прошедшие жестокую школу всевозможных схваток и потасовок. Бежать? Это было еще хуже, чем открытая драка. Если в драке был хоть какой-то шанс уцелеть — сила и ловкость здесь значили много, то бегущего, как правило, догоняли, и тогда пощады не было.

Помня позорное поведение Дика осенью, когда он бросил меня на плато, я думал, что он спасует и на этот раз, но Дик в пух и прах разбил все мои опасения. Увидев собак, он вздыбил шерсть на загривке и с рычанием выбежал вперед, как бы загораживая меня. Весь его вид выражал только одно — готовность драться, и едва первая собака добежала до нас, как Дик стремительным броском сбил ее с ног, подмял и принялся с ожесточением трепать. Но тут же его самого сбили и подмяли подоспевшие к месту боя собаки, и я подумал, что сейчас Дику придет конец. Но он выбрался из свалки и тотчас вцепился в другого пса, на глазах разодрал ему тощий бок и схватился с третьим.

Рычание и визг дерущихся собак устрашали; у меня в руках не было ничего, чем бы защититься, но храбрость Дика воодушевила, и я бросился в самую гущу собачьих тел. Я орал не своим голосом, бил собак ногами, хватал за хвосты, но они не обращали на меня никакого внимания. Их целью был только Дик, и они с упорством дорывались до него, а он, крутясь, бешено огрызался, не давая сбить себя с ног.

Но численное превосходство было на стороне наших противников, и казалось, что оно-то и решит дело, однако у собак, как и у людей, во всех схватках верх одерживает стойкость. С каким бы ожесточением ни шла драка, всегда наступает момент, когда одна из сторон дрогнет. И часто та, которая численно больше и, стало быть, сильнее, но у которой тем не менее не хватило стойкости. Растерянность в таких случаях действует как импульс цепной реакции: стоит дрогнуть одному и паника охватывает всех.

Так случилось и в тот памятный день. Обескураженные неистовым сопротивлением Дика, собаки начали разбегаться, и через минуту на поле боя осталась только одна из них. Она бы тоже была рада-радешенька показать тылы, но это от нее уже не зависело: навалившись на собаку всей тяжестью, Дик держал ее за горло, по-бульдожьи жуя челюстями. Осатаневший, он мог задушить собаку, и я бросился спасать ее.

— Хватит, Дик! Отпусти!

Но Дик, как будто и не слыша меня, не ослаблял хватки.

— Кому говорят, Дик!

Бесполезно! Слова не доходили до разъяренного пса. Он с такой силой трепал несчастную собаку, что у той голова моталась из стороны в сторону и, казалось, вот-вот отвалится. Тогда я попытался силой оттащить Дика от полузадушенной жертвы. Хоть бы что! Дик не собирался разжимать челюсти. Уже разозлившись, я, как на бревно, наступил ногой на собаку, а руками что есть мочи рванул Дика за шиворот. Только это и помогло: кожа на шее собаки буквально затрещала, но она освободилась и кинулась прочь, поджав хвост и подвывая от боли и страха. Давясь шерстью, забившей всю пасть, Дик злобно смотрел ей вслед и старался вырваться из моих объятий, но я держал его крепко. В конце концов он успокоился и принялся зализывать раны.

А зализывать было что: правая передняя лапа у Дика была прокушена, бока в разных местах кровоточили, но хуже всего было с левым ухом: разорванное, оно висело, как тряпка. Идти в Козыревский, когда Дик в таком состоянии, я уже не мог, надо было возвращаться домой и оказать Дику первую помощь.

В поселке я сразу пошел к Кулакову и показал ему Дика. Объяснил, в какую историю влипли.

— Это мура, — сказал Кулаков, осмотрев лапу и бока Дика. — Через неделю все засохнет. А вот ухо… Может так и остаться висеть. Промывай марганцовкой каждый день, чтоб не гноилось. А лапу не завязывай, он ее и без тебя залижет.

Замечание Кулакова насчет уха меня расстроило. Я не представлял себе Дика с висячим ухом. Вся собачья красота пропадет. Конечно, есть немало собак, у которых уши висят от природы, у тех же сеттеров, но ведь Дик-то не сеттер. В нем есть что-то волчье, и вот на тебе — ухо… А может, обойдется? Разве не может ошибиться даже такой дока, как Кулаков?..

Но Кулаков не ошибся. Через неделю все укусы у Дика действительно зарубцевались и подсохли, а вот ухо никак не хотело выпрямляться. То есть не то чтобы вообще, а до конца, совсем. Видно, нервные окончания были повреждены слишком сильно и восстановиться не могли. Так что, к моему великому огорчению, треть уха у Дика так и осталась висеть. Утешало одно: самого Дика эта небольшая перемена во внешности совершенно не беспокоила, мне кажется, он и не заметил ее, и это было главное. В конце концов во всем этом деле страдал лишь мой эстетический вкус, а вкусы, как известно, меняются, и я надеялся, что со временем изменится и мой.

Глава шестая

Я готовлюсь к празднику. — Приход «Норильска». — Я иду в клуб. — Убежал или украли? — Вся надежда на Кулакова. — Бесполезные поиски

Приближалось 23 февраля, праздник, день Советской Армии. Я, правда, никогда не был военным, но после института получил билет офицера запаса, и, стало быть, праздник касался и меня. Но строить какие-то определенные планы в отношении того, как его встретить — этим я себя не утруждал. Встречу, как встречаю все праздники — схожу в клуб, послушаю торжественную часть, посмотрю художественную самодеятельность. Потом, может, загляну к кому-нибудь в гости. А может, не загляну, все будет зависеть от настроения. В гостях, конечно, накормят всякими домашними кушаньями, но ведь и у себя от голода не умру. Есть две мороженые китайские курицы, фляжка со спиртом, а главное — целый ящик консервированных томатов. Чего еще надо? А через два дня придет «Норильск», и можно будет разжиться шампанским и фруктами.

Но тут надо сделать разъяснения, потому что без них никто и не поймет, что это за «Норильск» такой и при чем здесь фрукты и шампанское.

«Норильск» — это название теплохода, который, меняясь со своим собратом «Тобольском», курсировал в те годы по линии Владивосток — Петропавловск-Камчатский. Наш районный центр, городок Северо-Курильск, глядевший на поселок с другой стороны пролива, был последним портом, где теплоходы останавливались перед прибытием в Петропавловск, и этого дня островитяне всегда дожидались с нетерпением. Еще бы! На теплоходах имелись роскошные рестораны и буфеты, а в них — все, что хочешь, что нам, привыкшим к суровому островному пайку, казалось верхом достатка и роскоши. Впрочем, здесь я высказался неточно. В нашем положении, когда мы почти круглый год сидели на всем сушеном и консервированном, самой желанной роскошью были свежие капуста и картошка, которыми, к сожалению, на теплоходах не торговали. Зато фруктов, хорошего вина и фирменных папирос там было бери не хочу. Их в нашем единственном магазине никогда не было, так что теплоходные буфеты являлись для нас хорошим подспорьем.

«Норильск» и «Тобольск» приходили в Северо-Курильск два раза в месяц, и в день их прибытия посты наблюдения уже с утра держали нас в курсе событий, поэтому стоило теплоходу встать на рейд, как к нему с обоих берегов — с нашего и с парамуширского — устремлялись десятки всевозможных плавсредств: катеров, самоходных барж, плашкоутов, моторных баркасов. За два или три часа стоянки буфеты теплоходов распродавали все дочиста, и это вполне устраивало корабельную администрацию, потому что зачем же приходить в конечный пункт с полным грузом? В выгоде были и мы: до следующего теплохода жители поселка две семидневки ели фрукты и курили «Герцеговину Флор» или «Богатырей».

Тот февраль не был исключением. «Норильск» прибыл по расписанию, и я купил шампанского, целый рюкзак апельсинов и дюжину коробок папирос. И в тот же день решил: двадцать третьего схожу сначала в клуб, а оттуда налажусь в гости, тем более что пойду не с пустыми руками — бутылка шампанского и пакет с апельсинами не такой уж плохой подарок.

Я уже говорил, что Дику разрешалось сопровождать меня в моих прогулках по поселку, и он не упускал ни одного случая, чтобы не воспользоваться этим правом. Но вход в любое помещение, кроме нашего дома, ему был запрещен. Жди хозяина на улице — это правило распространялось на всех собак.

Так я поступил и в день праздника — оставил Дика у дверей клуба, а сам с легким сердцем пошел слушать доклад, решив, что на самодеятельность не останусь, а забегу после доклада домой, возьму подарки и завалюсь в гости к Толкачевым, которые наверняка будут дома, потому что недавно родившаяся дочка держит их, как на привязи.

Доклад занял полчаса, потом я минут десять потолкался в фойе, если так можно назвать коридор, где, кроме бильярда, ничего не стояло, поздравил с праздником встреченных знакомых и уж после этого вышел на улицу. Обычно Дик караулил меня возле дверей, но в этот раз его на месте не оказалось. Я достал папиросы, закурил и посмотрел по сторонам, думая, что Дик устроился где-нибудь в другом месте. Но его нигде не было видно, хотя у клуба было светло — над входом ярко горел праздничный транспарант.

— Дик! — позвал я.

Никакого ответа. Я позвал еще раз, посвистел условным свистом, на который Дик всегда прибегал, но сейчас все оказалось напрасным, Дик не показывался. Неужели ушел домой? Такого никогда не было, но ведь раз на раз не приходится. Кто знает, что ему пришло в голову?

Несколько обиженный, но отнюдь не обеспокоенный, я пошел домой, придумывая, что бы такое сказать Дику, чтобы устыдить. Ну ладно, сбежал однажды, было дело, глупый был, перепугался, но ведь потом насмерть дрался с собаками, защищая меня, и вот опять, можно сказать, сбежал. Что за пес такой непостоянный?

Но и возле дома Дика не оказалось. Сколько я ни звал его, он не появлялся. Тут уж я, как говорят, задергался. Дик не мог исчезнуть ни с того ни с сего, с ним случилась беда, подсказывало мне шестое чувство. Но какая беда? Украли, пока я был в клубе? Как могли украсть, когда Дик никого чужого к себе не подпускает, чуть что, сразу клыки показывает? Нет, его голыми руками не возьмешь, тут что-то другое.

Забыв про всякий праздник, я побежал обратно к клубу. Обошел вокруг него, пытаясь найти какие-нибудь приметы, которые бы показали, что могло стрястись с Диком, но ничего не нашел. Везде было множество собачьих и людских следов, но не было и признаков какой-либо свалки или борьбы, во время которой могли захватить Дика. Я в растерянности топтался возле дверей, не зная что делать. Куда идти, где искать собаку на ночь глядя? Мелькнула мысль вызвать из клуба Кулакова, которого я видел час назад возле бильярда, и попросить у него помощи, но, слава богу, хватило ума не делать этого. При чем здесь Кулаков? У тебя пропала собака, а человек ради этого должен бросать все и куда-то мчаться сломя голову? У него самого таких собак хоть отбавляй, крутится с ними как белка в колесе.

Не оставалось ничего другого, как только идти домой и ждать. Может, Дик придет, может, увязался за какой-нибудь собачьей дамочкой и сейчас изъясняется ей в нежных чувствах.

Эта мысль меня взбодрила. Действительно, чего всполошился? Как будто Дик и в самом деле не может позволить себе никаких развлечений! Что ему, только и ждать меня круглыми сутками? Набегается и придет.

Все выглядело убедительно, и я решил не суетиться раньше времени, а, предоставив события их естественному течению, сходить, как было задумано, в гости. До ночи еще далеко, а к ночи Дик непременно вернется.

Но я по-дурацки устроен: если уж что влезет в голову, буду думать, пока мозги не сверну. И вот вместо того, чтобы сидеть тихо и спокойно в гостях и наслаждаться общением с хорошими людьми, я весь вечер был как на иголках, отвечал невпопад и делал глупейшие ходы, когда стал играть в шахматы с хозяином дома. Я неотступно думал о Дике, представляя, как он, вернувшись и не застав меня дома, бегает туда-сюда под окнами и ждет меня.

Эта мысль погнала меня раньше времени домой, но там никто не ждал меня и под окнами не бегал. Я прождал допоздна, а потом лег спать, но всю ночь ворочался и прислушивался, не заскулит ли на улице Дик, не начнет ли царапаться в дверь.

С утра пораньше я пошел к Кулакову. Надо было принимать какие-то меры по розыску Дика, и я надеялся, что Кулаков подскажет мне верный ход.

— Ты чего такой? — спросил Кулаков. — Головка, что ли, после праздника болит?

— Да ну тебя с твоей головкой! Дик пропал.

— Как пропал?

— Очень просто. Из клуба вчера выхожу, а его нет. Туда-сюда — никаких концов. Думал, загулял, прибежит к ночи. Фигушки. Куда подевался — ума не приложу.

— Да и нечего прикладывать. К какой-нибудь крале в сопки подался, ну и что? Денька два-три побегает, а там заявится, вот увидишь.

— Хорошо, если к крале. А если нет? Вдруг увели? На него многие зарятся, даже деньги мне предлагали, продай, говорят. Может, нашелся какой ловкач, обратал?

— Вряд ли. Щенка украсть еще можно, а взрослую собаку как? Приманить разве. Так Дик не пойдет на приманку.

— Не пойдет, — согласился я.

— Тогда и говорить нечего, жди. Он у тебя по первому разу в такие дела встревает, а по первому разу всегда сладко.

Разговор с Кулаковым меня успокоил, однако прошел один срок, за ним другой, а о Дике не было ни слуху ни духу. В конце недели и Кулаков признал, что дело нечисто, и обещал поспрашивать насчет Дика у каюров. Я со своей стороны расспрашивал о нем у всех встречных и поперечных, но все только разводили руками — не знаем, не видели. Оставалось одно — искать. Но где? На острове было достаточно всяких поселков, и в каждом были свои упряжки, да не одна, а штук по пять, а то и больше, смотря какой поселок. Попробуй-ка, обойди все. Тут и зимы не хватит.

Но могло быть и хуже. Дика могли переправить на другой остров, на тот же Парамушир. Хорошо, если в Северо-Курильске осядет, а если увезут куда подальше? Тогда и днем с огнем не сыщешь. Но искать все равно надо было, и я искал, обходя один за другим пока что ближние, прибрежные, поселки. И все пока было впустую, а там начался март, и всякие поиски пришлось вообще отложить.

Март на Северных Курилах — это страх и ужас. Дует и в другое время, но так, как в марте, не дует никогда. Двадцать — двадцать пять дней пурга — это для марта норма. Конечно, в один день пуржит сильнее, в другой — слабее, но все равно пуржит. А в пургу из дома лучше не высовываться, можешь и не вернуться. Бывали случаи, люди замерзали возле самых домов.

Я тяжелее обычного переживал тот март. Если раньше, до Дика, безвылазное мартовское сидение было как бы привычным, то теперь оно стало пуще всякого плена. Слишком резким был переход от живого общения пусть даже с собакой к полному одиночеству. Не очень-то легко сидеть, никуда не выходя, по три-четыре дня. Да к тому же в темном доме, поскольку окна заносило так, словно их забивали фанерой. На улице день, а ты сидишь, как в пещере. Свечка или аккумуляторная лампочка — вот и вся радость. Электричество давали только с шести вечера и до одиннадцати. Веселенькая жизнь! А на улице — сплошные содом и гоморра. Ложишься спать — пурга, встаешь — то же самое, с той лишь разницей, какая пурга. Дует с Охотского — в доме померзень, ветер ледяной, топи не топи, все выдувает. Повернуло с океанской стороны, с востока, — тоже не сахар, снег с дождем. Глядишь, а уже полило с потолка, и надо подставлять ведра. Были, конечно, и затишья, но их хватало только на то, чтобы откопаться, очистить от снега окна и прорыть траншею к сараю, где дрова и уголь. Даже к знакомым сходить не успевали, телефон — вот и все общение.

В такой жизни мне очень не хватало Дика, и, хотя со дня его исчезновения прошло чуть ли не полтора месяца, я не терял надежды напасть на его след. Я и мысли не допускал, что Дик погиб. Не могла просто так погибнуть такая собака. И в сопки уйти не могла. Собаки бегут туда не от хорошей жизни, а Дику жаловаться на жизнь было грешно. Нет, его украли, в этом я был твердо убежден. Вот только кто и как?

Глава седьмая

О связи тайного и явного. — Мне нужны новые брюки. — ГАП. — Я нахожу Дика. — Васька-бульдозерист. — Приманка, на которую попался Дик

Но все тайное рано или поздно становится явным. В это верят далеко не все, а между тем это объективный закон жизни. Случайностей в ней нет, все закономерно, но пути от тайного к явному чаще всего настолько сложны и запутаны, что мы не видим их внутренней логики, и, когда тайное вдруг проступает, все относят это едва ли не к чуду.

Я нашел Дика. Случайно или нет — судите сами.

Начнем с того, что мне понадобились новые брюки. Конечно, по курильскому климату, когда летом все время дождь, а зимой постоянно пурга, предпочтительнее ходить в спецодежде, но все же надобность в обновах время от времени возникала — не станешь же год за годом ходить в одних и тех же брюках и рубахе. К тому же праздники, именины и дни рождения отмечают везде, а на торжество не явишься в брюках из «чертовой кожи». Но как быть, если в нашем магазинчике отродясь не продавали приличных брюк? Ясно всякому — шей на заказ. Именно это я и вознамерился сделать, а потому, купив отрез габардина, отправился в ГАП.

Вообще-то ГАП — это поселок Денисовка, но Денисовкой его никто не называл, ГАП да и только. Кто придумал эту аббревиатуру и что она означала — я так и не узнал, хотя и спрашивал об этом у старожилов. Но даже их память не сохранила ничего такого, что так или иначе относилось бы к истории возникновения столь странного названия. А между тем именно в этом поселке жил классный портной. Он обшивал всех, и к нему-то я и наладился.

Отмахав двенадцать километров, я пришел в ГАП. Мартовские непогоды везде оставили свой след, но в ГАПе, где, дай бог, насчитывалось десяток домов, они похозяйничали с особым размахом, так что в первую минуту я даже не узнал поселка, настолько он был завален снегом. Тут и там из него торчали лишь печные трубы, и только дом, в котором размещался поссовет, был откопан и имел жилой вид. С дальнего конца к нему впритык стоял небольшой флигель, где и работал в своей крохотной мастерской портной.

От крыльца навстречу мне бросились три собаки, облаяли меня, но, видя, что я не обращаю на них никакого внимания, умолкли и вернулись на свои места. Я же поднялся на крыльцо и, пройдя по узкому коридору, нашел нужную мне дверь.

Я был хорошо знаком с портным, он шил мне и раньше, и у него была даже записана моя мерка, но для верности — а вдруг я поправился или, наоборот, похудел — он снял размеры заново и сказал, что брюки будут готовы через три дня. Меня это устраивало, и я пообещал прийти за ними без опоздания. Мы поговорили о том о сем, и я собрался восвояси. Портной вышел вместе со мной на крыльцо, и тут мы встали покурить.

Погода в тот день стояла на редкость тихая, нет-нет да и проглядывало солнце, и тогда снега вокруг искрились таким блеском, что становилось больно глазам. Мы стояли и не спеша курили. Портной, найдя в моем лице внимательного слушателя, говорил о своих делах и заботах, жаловался, что не может нигде купить приличной саржи на подкладки, а еще хуже обстоят дела с бортовкой и волосом; я для пущей важности кивал головой и поддакивал, как вдруг за углом дома, где помещались всякие хозяйственные постройки, громко загремела цепь и послышалось собачье поскуливание.

Собака на цепи? Такое на острове было не в обычае, собаки здесь разгуливали вольно и привязывались только летом, когда каюры собирали их всех вместе на летних квартирах, где обучался молодняк и заготавливалась рыба на зиму. Тогда, чтобы не было грызни, собак сажали на цепь; сейчас же такая мера могла быть вызвана лишь исключительными обстоятельствами.