Отсутствие Анны

– Нет. Я чувствую себя… Нормально. Я готова ехать.

– Ладно. – В голосе следователя ей послышалось глубокое недоверие. – Но, пожалуйста, если почувствуете, что вам становится плохо, сразу скажите, хорошо?

– Да, конечно. Я скажу.

Остаток дня промелькнул как в тумане. Марина не привыкла не понимать, что происходит, слушать чужие указания, вместо того чтобы раздавать собственные, как дома или в редакции. Но оказалось неожиданно легко и даже приятно отставить в сторону руль и ветрила и позволить другим разбираться в ее беде. И Анатолий Иванович, и его коллега Наталья (темный дешевый костюм, неожиданно острый и тяжелый для молодой женщины взгляд) знали, что делают. Марина – нет.

Поэтому она послушно позволила женщине в белом потереть мягкой палочкой ее щеку изнутри (и это было безболезненно, совершенно безболезненно) и поехала домой вместе с Анатолием Ивановичем и какими-то еще уверенными людьми, чьи лица она едва запомнила. Когда они переступили порог квартиры, она почему-то почувствовала себя так, словно зашла в это аккуратное гнездышко с современным и стильным ремонтом впервые. Все казалось непривычно пустым.

Вскоре туда подъехали еще какие-то люди, чьи имена и лица запоминать она уже не стала, и все перевернули вверх дном. Они повыбрасывали вещи из ящиков комода, а бумаги – из письменного стола, конфисковали оба компьютера и Анин планшет, пока на кухне Марина послушно диктовала Наталье номера телефонов Аниной классной руководительницы, тети Максима… И объясняла, что не знает действующего номера отца Ани, но что номер можно узнать у его тети или через соцсети у него самого.

Это было как ночной кошмар, не желавший кончаться. Каждый уголок ее жилья, когда-то выверенный, уютный, надежный, теперь был перевернут, осквернен, испорчен этими чужими людьми. И она сама позволила это насилие. Это было жертвой безликой силе, служителями которой были эти серые люди. И Марина была готова на эту или любую другую жертву – лишь бы сила ей помогла.

Допоздна квартира была наполнена суетой, и Марина была этому рада. Ее успокаивало присутствие этих уверенных деловитых людей, методично выполняющих свою функцию… Поэтому когда вдруг они как-то резко засобирались уходить, она ощутила ужас при мысли, что уже через минуту останется дома одна – наедине с собой и мыслями.

Последним квартиру покидал Анатолий Иванович, и, неожиданно для себя самой, Марина цепко схватила его за рукав – совсем как хватала Аня, когда просила не вести ее в детский сад – кажется, жизнь назад. Марина попыталась вспомнить, когда в последний раз брала дочь за руку, и не смогла. Поймала растерянный взгляд следователя, который деликатно отцеплял пальцы от рукава один за другим – словно убийца перед тем, как столкнуть жертву с обрыва.

– Подождите, пожалуйста… Что мне делать? Когда вы вернетесь?

Анатолий Иванович наконец справился с ее пальцами, похлопал по плечу – панибратство, возмутившее бы Марину до глубины души в обычной жизни… С которой, быть может, покончено навсегда. Она нервно сглотнула.

– Не волнуйтесь. – Анатолий Иванович нахлобучил фуражку на голову, мельком бросил взгляд в зеркало. – Следственный комитет возбудит дело в течение трех дней. Они вас сразу вызовут, так что будьте готовы.

– Трех дней? А до этого…

– До этого мы будем делать все возможное, – отчеканил Анатолий Иванович, и в его тоне зазвучала ребяческая рисовка. – Не выключайте телефон. Будьте на связи.

– Хорошо, но… – Она с великим трудом удержалась от того, чтобы снова вцепиться в его рукав. – Что мне делать?

Он внимательно посмотрел на нее, помедлил, прежде чем ответить.

– Попробуйте связаться с Аниным отцом. Напишите ему. Мы тоже свяжемся с ним, но бывшие супруги… Хм. В большой доле случаев выясняется, что ребенок со вторым родителем или его родственниками…

– Но это никак… Аня говорила, что Максим сейчас даже не в России, и…

– И все же попробуйте, – настойчиво повторил Анатолий Иванович, делая маленький, но настойчивый шаг назад, к выходу. – Можете пообзванивать больницы и… – Он запнулся, но она поняла, что именно он хотел – и не стал говорить.

– Хорошо. Большое вам спасибо. – Она старательно выговорила эти последние слова, мысленно бросив себе кость за хорошее поведение. Удивительно, на что способен человек на автопилоте. Удивительно и противоестественно.

– Не за что, – машинально откликнулся он, продолжая рассеянно пятиться к двери – как бы ни был велик коридор, уже скоро, если она не отпустит его, следователю придется топтаться на месте в странном ритуальном танце. – И, Марина… Могу я называть вас просто «Марина»? Лучше позвоните кому-то из родных или друзей. Не стоит оставаться сегодня одной.

Она уже в третий раз с неимоверным трудом подавила бешеное желание схватить этого человека за рукав, умоляя остаться… Бог знает, как бы ее понял этот замученный работой (сейчас, в электрическом свете, она заметила сеть красных прожилок на белках его глаз) толстый человек, но в ее желании была только жажда задержать в его лице четкий план действий, иллюзию деятельности… Надежду на благополучный исход.

Марина нервно поежилась, поворачивая ключ в замке. Ее снова сильно трясло, и на кухне она, задержав дыхание, залпом выпила добрые полстакана подаренного кем-то коньяка, одним глотком, как выпивают гадкое, но необходимое лекарство. По желудку разлилось приятное тепло, в котором, словно медленно занимающаяся гроза, клубилась нарастающая истерика… И, чтобы задушить ее на корню, Марина, не мешкая, налила еще и выпила так же, залпом.

На мгновение она задумалась о том, не последовать ли совету следователя, но потом представила, как подруги с сочувственным кудахтаньем и глазами, поблескивающими от жадного любопытства, вваливаются в квартиру с текилой наперевес, и содрогнулась. Позвонить тете Максима? Марина смутно понимала, что должна сообщить ей о пропаже внучатой племянницы раньше, чем это сделают казенные голоса, но не могла собраться с духом. Еще не теперь.

Была и другая причина, в которой Марина с легкостью призналась самой себе, машинально наполняя стакан в третий раз и выбирая Анин номер на экране телефона. Она знала, что эту ночь должна провести одна. Если то, что происходит, – наказание, она должна принять его в одиночестве. Марина судорожно всхлипнула, ухватилась нетвердой рукой за край стола. В кои-то веки она пожалела, что сохраняла абсолютную стойкость в вопросе домашних животных. У них дома никогда не было ни собаки, ни кошки, ни даже черепахи или хомяка. Сейчас было бы хорошо уткнуться во что-то живое, не понимающее тяжести ее ноши, но сочувствующее всей своей маленькой душой… Молча.

За окном тяжело заскрипело старое дерево, защищающее от зноя летом и обеспечивающее темноту кухне круглый год, – как будто протяжно застонал человек.

«Абонент вне зоны действия сети».

Марина подумала о другом совете Анатолия Ивановича и медленно пролистала список контактов до буквы «М», зная, что нужного номера там нет. Последние пару лет его номер не был ей нужен. До сих пор.

Машинально она протянула руку туда, где обычно стоял ноутбук, но пальцы ухватили лишь воздух – ноутбук забрали. Если захочет, она легко и быстро найдет Аниного отца в социальных сетях, расспросит общих знакомых… Ее бывший одноклассник мог продолжить общаться с ним – Марина попыталась вспомнить имя и не сумела.

Мысли перекатывались, как стеклышки в детском калейдоскопе. У Ани был такой давным-давно. Она очень любила его, любила так сильно, как редко любила вещи, всюду носила с собой, а потом, кажется, потеряла – оставила в детском саду? Опрометчиво одолжила кому-то из настойчивых товарищей по детской площадке? В раннем детстве Аня избегала других детей, но, если не удавалось, плохо умела им сопротивляться. Марина нервно отхлебнула коньяка, и горло обожгло горьким жаром. Она не могла вспомнить, что именно случилось с калейдоскопом… И почему-то ей вдруг показалось, что вспомнить это – куда важнее, чем дозвониться до Аниного отца. Важнее, чем обзванивать больницы. Она торопливо отпила еще коньяка, глубоко вздохнула, нервно закусила нижнюю губу и обнаружила, что уже изгрызла ее до ошметков, как не делала со времен учебы в университете. Ее вело, голова кружилась, и кухня дробилась, плясала, распадалась.

Почему-то Марина почувствовала, что вспомнить, что случилось с калейдоскопом, – предельно важно.

Дневник Анны

«1 сентября

Не знаю, почему я думала, что теперь они прекратят.

Летом все кажется другим. Издалека угрозы выглядят крохотными. Как люди умудряются вестись на такой простой оптический обман? На даче или на море они посмеиваются над одноклассниками и учителями, как будто напрочь забывают о страхе и ненависти. Они так радуются бабочкам и плеску волн, что совсем забывают головой подумать. В конце концов, окончание лета захватывает их врасплох, и они возвращаются по коробкам, присмиревшие, чтобы уже через пару дней снова начать и страдать, и ныть, и жаловаться, и обещать себе, что в следующем году… Что?

Впрочем, кажется, в этот раз и я тоже поддалась общему помешательству – и поплатилась за это. Потеря бдительности – непозволительная роскошь для того, кто еще не окончил школу.

Утром мама, как всегда, ушла на работу попозже, чтобы проводить меня. Лучше бы она этого не делала. Охи, ахи, умиленный щелчок фотоаппаратом – кажется, если бы в улыбках можно было перемазаться, эти я бы оттереть не смогла.

– Просто не верится, что ты стала совсем взрослой. Подумать только, выпускной класс. Аня, ты наелась?

– Да, сыта по горло, спасибо.

Она прекрасно знает, что я ненавижу, когда меня называют „Аней“, и все равно каждый раз упорно продолжает талдычить свое. Папа, когда я еще имела глупость делиться с ним тем, что думаю, говорил, что мама не хочет обижать меня или злить. Раньше, в детстве, я в это верила, но больше – нет. Когда она говорит свое „А-ня“, в ее глазах загорается удовлетворенный, счастливый огонек. Она отлично знает, как сильно меня бесит. Ей это нравится.

– Я купила тебе цветы. Заказала вчера. Они в коридоре.

Кажется, она обиделась на мое „сыта по горло“, ну, что ж. Получила за дело. По крайней мере, больше в это утро она меня „Аней“ не называла, и я милостиво погладила ее по шерстке.

– Спасибо, мам. Неплохие.

Она довезла меня до ворот школы, но, к счастью, не вышла из машины.

– Извини, опаздываю на работу. Не рассчитала. Удачи!

– Ага. Спасибо.

Громкий хлопок дверью машины, бегство. Очень забавно было убегать от нее сюда – примерно как если бы Одиссей спас свою команду от Харибды в пасти Сциллы.

Одноклассников я заметила издалека – возбужденно галдели, как дети, у самых ворот, сбились в стаю, как волки. Или скорее шакалы. Волки мне нравятся. Не знаю, чем они занимались летом, но явно не „Одиссею“ читали. Вообще не уверена, что кто-то из них когда-нибудь берет книгу в руки по доброй воле.

Меня заметили сразу. Я это поняла, потому что они еще сильнее сгрудились, стали близко-близко друг к другу, того и гляди слипнутся. Но ничего не сделали – слишком много людей, учителя, родители. Полный двор свидетелей.

Я открыла книгу, которую прихватила с собой, чтобы показать: я не стремлюсь общаться, но Маргарита Михайловна (бегущая надпись „хороший педагог“ на лбу), естественно, подвалила с жизнерадостной улыбкой наперевес.

– Аня! Какая удачная стрижка!

(Кажется, я попросила парикмахера убрать сантиметр или два с кончиков – иначе мать закатила бы скандал.)

– Поздравляю с началом нового учебного года! Что читаешь? Эдгар Алан По? Какая прелесть!

Вот за это я и ненавижу школу. Место, в котором человек, который вроде бы преподает литературу, может сказать про По „прелесть“, и никто его не остановит.

– Что ж, с новыми силами на штурм золотой медали?

– Да, попробую, спасибо.

А дальше она говорила какую-то дичь вроде:

– Очень порошок! Я в избе не сомневаюсь, Аня! Ты всегда божешь обратиться за помощью, если будет недужно. Одиннадцатый глаз – бремя не простоя…

Впрочем, дальше я не слушала. За последние несколько лет мамы и школы я освоила этот навык в совершенстве. Стоишь, улыбаешься, киваешь, изредка озабоченно хмуришься – и, что характерно, почти всегда угадываешь с реакциями. Напрашивается вывод: люди, в принципе, практически никогда не говорят ничего важного.

Линейка прошла хорошо, потому что мне удалось спрятаться в задние ряды так, чтобы меня не видела Маргарита Михайловна, и всю дорогу читать книжку. Потом – классный час, на котором третий год подряд в старосты класса переизбрали Свету, а потом – русский, литература и биология. Не знаю, кто в принципе придумал заниматься учебой первого сентября, но, по крайней мере, не худший выбор предметов, спасибо.

Из школы я постаралась свалить раньше всех, но Света и компания все равно догнали меня по пути к метро. Что ж, попытаться стоило.

– Как прошло лето, Анечка?

– Где отдыхала, в Нарнии?

– Чего ты так спешишь? Посиди с нами, отметим начало года.

– Она не может, у нее дома дела ждут. Подготовка к ЕГЭ, все такое… Чем еще заняться первого сентября?

– А что, в Хогвартс по ЕГЭ принимают?

Прекрасно. В этом году Света гуляет еще и с парнями из параллельного класса. Впрочем, остроумия ее компании это не прибавило – факт.

Я вообще зря пошла к метро через паркообразный скверик. Пару раз уже попадалась на этом… Но в этот раз в нем было слишком много народу из-за 1 сентября, чтобы они решились по-настоящему ко мне пристать. А может, в одиннадцатом классе Света просто переросла желание отнимать у кого-то сумки и закидывать в кусты или хватать людей за волосы. Но я бы на это не слишком рассчитывала.

Дома я хорошенько вымылась под душем, и мне полегчало. За лето я и вправду забыла, каково это – каждый день быть там, где не хочешь, с людьми, от которых тебя тошнит. Интересно, взрослые люди сталкиваются с такими же проблемами на работе? Возможно ли вообще найти место, где все вокруг будут тебе нравиться и где при этом тебя не начнет очень скоро тошнить от самого себя?

Сомневаюсь.

Ночь с 1-го на 2 сентября

Я так хорошо чувствую себя в момент, когда пишу стихи, а потом перечитываю и вижу, насколько все это беспомощно и глупо. Больше не буду переписывать их сюда – записываю отдельно, в скетчбук, вместе с рисунками.

6 сентября

Иногда я думаю: в чем вообще смысл?

Все, что происходит со мной, уже происходило с кем-то до меня. Кто-то до меня ходил в школу и ее ненавидел. Пробовал говорить с матерью, чтобы снова и снова понимать: она не слышит и не услышит никого, кроме себя. Читал книги и понимал, что в его реальной, настоящей, единственной жизни никогда не будет ничего и вполовину настолько же интересного, как то, что удается пережить в воображении. Если это так, зачем вообще стараться? Реальности никогда не угнаться за вымыслом, как ее ни причесывай, ни лакируй. Получится сплошное притворство – а ведь можно просто читать и думать, и получить гораздо больше удовольствия.

Судя по всему, жизнь быстротечна. Я слышала, как мои одноклассники говорят всю эту чушь типа: „До сорока еще так долго“ или „Когда это еще будет?“ Смешно. Весной тебе кажется, что лето впереди – целая маленькая жизнь, а потом оно проходит за мгновение. Когда-то, наверное, это было не так – в детстве все казалось необыкновенным и случалось впервые. Может, я повзрослела слишком быстро? Они там, в школе, говорят о летних отдыхах и своих смешных маленьких любовях, о баллах и поступлении, как будто их действительно ничего больше не волнует. Может, так и должно быть? Их рассудок защищается. И так, наверное, лучше. Мой – абсолютно беззащитен перед осознанием того, что когда-нибудь я умру, и они все тоже умрут, и произойдет это гораздо быстрее, чем можно себе представить.

Сегодня я осознала, что смерти не боюсь. То есть не боюсь смерти как таковой – страшнее кое-что другое. Думаю, самое страшное – миг осознания того, что час пробил. Понимание, что уже ничего не поделать, время не оттянуть, не вернуть, не умилостивить. Каждый раз перед сложной контрольной или за несколько дней до визита к зубному твердишь себе: „Ничего, этого, конечно, не избежать, но ведь осталось еще два дня… День… Три часа“. Вот только итог один: ты оказываешься в зубоврачебном кресле и осознаешь, что деваться тебе уже невкогда.

Мне кажется, это ощущение похоже на ощущение за миг до смерти».

Глава II

«Каждый раз, когда мы говорим, говорит только холодная иглистая зона пустоты между нами – по ней рыщут зубастые волки и бредет одинокий олень. Гибель оленя – вопрос времени.

Он дрожит и дробится.

Он – моя жертва тебе».

(Из блокнота Анны)

Ночь за окном плавилась в свете старого фонаря. Сигаретный дым плавал по кухне. Марина закрывала форточку, и становилось душно, открывала – и начинала мерзнуть. Она понимала, что мерзнет, только замечая, как сильно ее трясет.

Некоторое время Марина разглядывала страницу Максима в соцсети. Фотографии бесконечных европейских пряничных городов, пальм и слонов, грязных вод Ганга и прозрачно-голубых озер где-то на краю света, живописных коряг, линялых палаток, трейлеров, чьих-то собак.

Были и фотографии женщин – загорелых, длинноногих, с татуировками на тонких руках и длинными ресницами. Каждая из них – младше Марины лет на десять минимум. В последний раз Анин отец заходил на эту страницу месяц назад, но вот уж о ком Марина точно не стала бы беспокоиться. В последние годы Максим окончательно перешел на фриланс (в чем именно, собственно говоря, заключался этот фриланс, сказать было трудно). Когда они с Мариной общались в прошлый раз пару лет назад, он уже почти год жил на Шри-Ланке, но, судя по фото, многое с тех пор изменилось.

Аня общалась с отцом. Переписывалась. Марина всегда думала, что нечасто, но теперь, скролля страницу вверх-вниз, вдруг поняла, что не может быть в этом уверена. Они могли созваниваться по телефону или скайпу. Могли видеться здесь, после Аниных уроков – или вместо уроков, – если Максим приезжал домой. Могли ли они делать это в секрете от нее после того, как они с Максимом окончательно рассорились?

Приходилось признать: могли.

Она достала из пачки очередную сигарету, щелкнула зажигалкой. Могло ли вообще между ней и Максимом все сложиться по-другому? В какой момент была допущена та самая ошибка, после которой ничего уже было не поправить?

Ей вдруг захотелось вспомнить – как будто это могло помочь.

Марина и Максим познакомились на даче у общих друзей. Она приехала туда вскоре после выпускного, и не одна – с молодым человеком, знакомым Лизы. Впоследствии безо всякой рисовки она не могла вспомнить, как его звали, хотя встречалась с ним (скрывая это от матери) уже несколько недель – срок длиною в маленькую жизнь для семнадцатилетней девчонки.

Когда Марина увидела Максима впервые, последний солнечный луч уходящего дня упал ему на лицо сквозь маленькое чердачное окошко – на чердак они забрались по шаткой лесенке небольшой компанией. По кругу ходила бутылка дешевого вина, разговор тек о высоких материях. Это был один из тех разговоров, которые кажутся в моменте незабываемыми, но не оставляют после себя ничего, кроме блаженного чувства свершившегося впустую таинства.

С того самого взгляда, брошенного на Максима, Марина больше ничего не слышала. Пальцы перебирали волосы молодого человека, чья голова лежала у нее на коленях, но взглядом она была с Максимом – внутри Максима. Он смотрел на нее в ответ – внимательно, серьезно, изумленно, и в тот миг, отуманенная вином и теплом, она вдруг почувствовала, что он видит ее всю так, как не видел никто другой никогда. В этом ощущении было смутное предчувствие близкой катастрофы.

Уже тогда Марина твердо знала, что этому человеку суждено сыграть значимую роль в ее жизни, и отчего-то была уверена, что роль эта будет прекрасной. Сердце сладко сжималось от предчувствия счастья, когда он улыбался ей. Это была любовь с первого взгляда – как еще можно было объяснить это чувство внезапного родства?

Теперь, годы спустя, Марина с легкостью нашла бы простое и понятное объяснение тому, что так быстро возникло тогда между ними (было ли это чувство обоюдным или она сама сложила взаимность из услужливо предоставленных ей красивых слов?), если бы захотела. Смешно – но она не хотела, несмотря на Аню, несмотря на то, что случилось потом.

Она никогда не испытывала недостатка в мужском внимании… Но до сих пор никто другой не смотрел на нее так, как умел смотреть Максим. До сих пор ни от кого другого она не чувствовала, как дрожащая, теплая, щекочущая волна танцует по коже спины, как сердце стремительно ухает вниз. Было бы слишком обидно низвести это чувство до того, чем оно, вероятно, и было, – заурядной любовной истории, плода подростковой впечатлительности, результата гормонального взрыва.

Тогда Марина тихонько скользнула вслед за ним на кухню и спросила, не видел ли он белого вина (которое она не любила). Он любезно предложил помощь в поисках. Они кружили по дому, а потом по двору, пока глаза юноши, с которым она приехала, светлели от гнева.

О чем они говорили?.. Заплати ей воображаемый интервьюер бешеный гонорар за откровенный рассказ о том вечере, еще неделю назад она не сумела бы ничего вспомнить. Шутки – удачные или плоские? В целом это не имело значения – в тот волшебный вечер любая шутка от него казалась бы верхом остроумия, любая мысль – преисполненной глубокого тайного смысла.

Он явно чувствовал это. Единственное, что вспоминалось сразу, – реплика, которую он выдал, глядя на вихрящийся за изгородью туман, который как будто не решался перебраться через нее и скользнуть по двору, пока на террасе кто-то играл на глиняной флейте.