На повороте, когда грузовик притормозил, солдат резко толкнул Ричарда в плечо, и тот, пролетев несколько метров, упал на обочину дороги.
Сломанная рука зажила быстро. А вот пальцы через три минуты игры на гитаре деревенели. Удар о землю и сейчас иногда давал о себе знать ноющей болью в ладони и подергиванием пальцев...
Отец, вернувшись домой на короткий отдых после боев за Манагуа, слушал рассказ Ричарда о записке под коленкой, о жестокости сомосовцев, прикрыв ладонью глаза. Потом, не раздеваясь, он лег в гамак и поставил под правую руку автомат.
— Никарагуанец рождается в гамаке и умирает в нем. Сегодня смерть прошла рядом с нами. И вообще думать о ней нам — революционерам — не подобает. Пусть ее боятся сомосовцы. Им это к лицу. Мы с тобой будем думать о том, кем ты, мы — станем для новой Никарагуа, — отец устало засыпал. — У меня два часа отдыха. Разбуди меня... А пока беги смотреть свою школу. Помнишь особняк полковника?
Захватив по пути Сесара, Ричард ринулся в небывалую разведку. В радостной спешке он крепко саданул пальцем о булыжник на дороге и по инерции продолжал скакать на одной ноге.
— А нас пустят? — недоверчиво поглядывал на него бегущий рядом Сесар.
Ричард остановился.
— Не пойму, как ты, такой бестолковый, обнаружил на заброшенном складе засаду гвардейцев. И еще успел предупредить о ней партизан. Как? Я тебе говорю: «Идем смотреть школу». Ты переспрашиваешь. Я тебе говорю: «Это наша школа!» Ты опять не веришь. У меня терпение, как у Создателя, но только переспроси меня еще раз. Больной ноги не пожалею.
Сесар обиженно насупился и бежал молча до красивой металлической изгороди, окружающей особняк. У выкрашенных в белый цвет ворот ходил усатый часовой, в котором Ричард узнал партизана из боевой группы отца.
— Компаньера! — начал Ричард. — Нас вот с этим парнем, который обнаружил в городе сомосовскую засаду и которому Томас Борхе пожал руку, попросили осмотреть виллу.
— Кто попросил? — Часовой строго соблюдал дистанцию.
— Есть такие благородные люди, — гордость и неизвестно откуда появившаяся бравада распирали Ричарда, — которым не безразлично, где будут учиться дети героев...
— Остановись, эрмано! Твой отец — мой командир, и я очень уважаю его за смелость. Однако ты не имеешь права задирать нос, как Сатанасио. Раны отца — это не твои раны! Понял? Теперь устыдись! — Часовой присел на парапет. — Устыдился? Тогда бери своего геройского друга и марш осматривать хозяйство. Значит, школа здесь будет?
Ричард кивнул головой. От стыда в горле пересохло. Надо же было так подвести отца — сгоряча удариться в хвастовство и бахвальство.
— Хорошо, что школа... — оттаивал строгий часовой. — Выучитесь, потом за таких, как я, возьметесь. Ведь мы, крестьяне, умеем пахать, растить маис, научились бить гвардию, а читать... Да-а, открывайте ворота, идите. А я покурю здесь...
ЭЛЕКТРИЧЕСКОЕ КРЕСЛО
ДАЖЕ в жаркий полдень каменный пол первой большой комнаты был прохладным. Куски мрамора сплетались в удивительный узор, в котором босые ноги мальчишек не чувствовали ни выбоин, ни щербин. Земляной пол лачуг, в которых они жили, был горячим и пыльным. Воды в их районе хронически не хватало даже для питья. Пыль прибивали дожди.
— И такой дом занимали четверо? — Сесару вернулся дар речи. Забыв недавнюю обиду, он разглядывал большие портреты в тяжелых золоченых рамах.
— А прислуга? Тебе что, солнце голову свернуло... У полковника были: повар, посыльный, охрана, садовник. Вспомни, как охранник дал тебе ногой ниже спины. Дал так, от скуки... Все тогда думали, что ты не сможешь больше двигаться на ногах.
— Это я помню лучше тебя. Били ведь меня... — Сесар отмахнулся от Ричарда, как от жужжащей саранчи.
— Ты хочешь сказать, что меня не били, — Ричард задохнулся от возмущения. — А кого гвардейцы Сомосы в подвал посадили, кого однажды из машины на ходу выбросили?
Сесар медленно двигался вдоль стены и делал вид, что Ричарда в комнате нет. Вот так всегда. Он неожиданно замолкал в самый ответственный момент спора. Не уходил от него, а именно замолкал. Тем самым подчеркивая никчемность разговора. Ричард не переставал удивляться привычкам и поступкам друга. Все, чем Ричард горячо увлекался, Сесар при всех называл пустяками. Но все, о чем мечтал Сесар, Ричард просто не мог не высмеять. Ну, не смешно ли мечтать об автобусе, на котором Сесар собирался катать мальчишек с их улицы. Он даже не понимает, что революция — это... это революция! Вместе с тем — и это было самым удивительным — прожить друг без друга они и двух часов не могли.
Мальчишки налегли на массивную черную дверь и оказались в затхлом полумраке. На высоких полках тускло поблескивали корешки толстых книг.
— Видел? — Ричард вытащил книгу в коричневом кожаном переплете. — Даже книги от нас под замок. Боялись, вдруг мы прочтем такое, что им известно. Отец говорил, что держать тебя и меня темными волами Сомосе было очень выгодно.
— Почему?
— Опять не понимаешь? Меньше знаешь — меньше думаешь. А значит, и меньше задаешь вопросов. Например: почему одни бедные, а другие богатые. Почему бедные — бедные? Почему гринго были хозяевами в Никарагуа, а мы — слугами. Почему они забирали у нас маис и фасоль...
Громоздкий бронзовый подсвечник валялся в углу комнаты. Оплавленные свечи, выпав из ячеек, так и не смогли перекинуть огонь на бархатную обивку комнат. Видимо, ткань после дождя была влажной, поэтому и не зашлась языками жаркого пламени.
— Видишь, что здесь хотели сделать? — Ричард решил поразить друга смекалкой.
— Поджечь хотели... — спокойно сказал Сесар. — Чтоб нам не досталось. Вот и все. Торопились, не успели проверить, как будет гореть их вилла.
Красным бархатом были обиты и диван, и широкие мягкие кресла в комнате. Миновав круглый, похожий на маленький стадион зал, где у стен стояли гири и тренажеры, штанги и велосипеды, мальчишки вышли к голубому бассейну. После гладких мраморных плит ноги приятно тонули в шелковистом теплом песке. Бассейн отражался в большущем зеркале на стене. Зеркало было прибито под углом, и приятели с трудом узнали себя: вытянутые головы, короткие туловища и почти нет ног.
— Этот полковник, — изрек Сесар, — каждый день видел себя таким уродом?
— Нет, — не упустил случая съязвить Ричард, — зеркало специально для тебя берегли. Придет Сесар в гости и увидит наконец, какой он есть...
У бортика бассейна стояли ажурный, белого цвета столик и плетеные кресла. За бассейном под пластиковым навесом сверкали две похожие на перламутровые морские раковины машины. Ричард не успел и глазом моргнуть, как Сесар плюхнулся за руль одной из них, и машина, как живая, плавно покачивалась еще минут пять. Сесар усердно крутил баранку, имитируя звук мотора, тарахтел губами. Он так увлекся, что не замечал, как ветхая майка на нем мягко расходилась по швам и старым дырам. Босые ноги Сесара едва доставали до широких блестящих педалей. Ричард влюбленно смотрел на друга, а глаза, он сам не мог объяснить это словами, а глаза вдруг предательски защипало. Ему захотелось погладить Сесара как младшего, обиженного братишку по голове, прижать его к себе и сказать что-то очень доброе.
В большой комнате, увешанной портретами бородатых людей в латах, на пианино из красного дерева стоял телефон фирмы «Sony». Пианино Ричард видел только в кино. Таинственный инструмент стоял совсем рядом. Протяни руку — и все...
— Смотри! Это он — полковник! — Сесар говорил чуть слышно.
Ричард вздрогнул, но, перехватив взгляд друга, облегченно вздохнул.
Сесар стоял перед портретом в темной раме. С полотна, сверкая погонами и медалями, на мальчишек смотрел бывший хозяин виллы. Желтое, сухое лицо, тонкие губы, шея стянута тугим воротничком мундира.
Неужели и он играл на пианино? — подумал Ричард. — Начальник зловещей крепости Коётэпе и тот, кто мог сесть за этот красивый инструмент — один человек? Музыка, которую Ричард мог услышать в крике продавцов рефреско и в шагах прохожих, в шелесте глянцевых листьев папайи и гудках машин, не принимала или, как понимал Ричард, не должна была принять главного тюремщика с желтым, сухим лицом.
Ричард осторожно поднял неожиданно тяжелую крышку инструмента и робко опустил пальцы на клавиши. Нестройность раздавшихся звуков обожгла руку. Дешевенькая гитара, которую настраивал Ричарду сначала отец, а потом он сам, откликалась на прикосновение к струнам звуком чистым и певучим...
Несколько клавиш на пианино провалились. Ричард уже смелее тронул их пальцем и в ответ услышал звук, похожий на удар мачете о сухое дерево. Если бы инструмент был живым, например, как пес, Ричард потрепал бы его за ухом и шепнул: «Плохо тебе здесь, убегай!» Он хотел было своей выдумкой поделиться с Сесаром, но передумал. Ножки у инструмента красивые, резные и очень короткие. Не убежит на них инструмент. А значит, нечего мечтать, придумывать и морочить другу голову. Вон он какой серьезный. Впялился в телефон, словно заколдованный индейской ведьмой.
— Сесар, это ты? — начинал подтрунивать Ричард и тут же получил в ответ:
— Нет, это я, Сильвия...
В центре комнаты стояло громадное кресло, покрытое зеленым пледом. Подлокотники изящно выгнуты и обшиты коричневой кожей. Само кресло крепилось на плоском ящике. Сесар хотел было с разбега плюхнуться на этот странный предмет, но Ричард был начеку.
— Теперь моя очередь рисковать, — сказал он как можно серьезнее. — Что, если автомобиль, в который ты полез, был заминирован?
Пока Сесар напряженно обдумывал эту версию, Ричард мягко опустился в кресло и (о, ужас!) почувствовал, как оно отозвалось легким покачиванием. По мимо воли Ричарда кресло подскрипывало. Где-то в его чреве металл терся о металл. Сложный, спрятанный, видимо, в ящике механизм оживлял обшитые кожей подлокотники и мягкий, как трава, плед. Спинка кресла теплела с каждой минутой. От нагревателя, спрятанного где-то внутри кресла, по ногам текли теплые воздушные струи.
— Компа, что это с тобой? — насторожился Сесар. — У тебя такие глаза, будто вокруг нас кружит стая акул. Э... э...
Ричард тряс головой и как пес, отгоняющий мух, клацнул зубами.
— У-у, — собравшись, вытянул он. — Сесар, я понял: полковник здесь отогревался после Коётэпе.
Сандинистов в раскаленные бетонные ямы, а сам в кресло. Ему, наверное, и в жару было холодно — от страха... Понял? Он боялся их...
— Ну и что? — развел руками Сесар. — Вот уж удивил. Конечно, боялся — поэтому и убежал. Как тиканет из города. А мы ему вслед — улю-лю-лю...
— Ты дальше, дальше думай! — перевел Ричард взгляд на картину, с длинным названием «Христофор Колумб, подплывающий на каравелле к берегам Америки». — Помнишь, что говорил падре[7] в своей недавней проповеди? Горели свечи в костеле. — Ричард перешел на шепот: — Вдруг открылась дверь, и язычки пламени качнулись. Я поднял глаза и увидел, что лики святых как бы ожили. Щеки порозовели — я понимал, что так их осветили свечи — и все же. А из глаз сочился голубой свет...
— Подожди, ты говорил о падре...
— Так я о нем. И не перебивай. «Страх, — говорил падре, — всегдашний спутник неправды»...
— И что?
— А то, что мы не боимся полковника. Значит, правда на нашей стороне. Это правде надо, чтобы здесь, в доме богача, была школа...
«Я к звездам ищу дорогу», — пел чилиец Виктор Хара. Враги изуродовали руку мужественному певцу. Ричард вдохновенно исполнял эту песню, но дороги не искал. Он шел по проложенному отцом следу и твердо верил: чтобы дойти до цели — а она это что-то хорошее, сытое, счастливое, — надо прежде всего идти. Встать и идти... В первые дни революции, когда красно-черные сандинистские флаги победно реяли над городом и счастливая, справедливая жизнь, которую отец называл «итогом борьбы», казалось, наступит завтра, в крайнем случае, на следующей неделе, Ричард и предположить не мог, что выпавшая ему дорога будет не только «звездной», но и пройдет по жутким лабиринтам крепости-тюрьмы Коётэпе. В душном бетонном каземате он с горькой усмешкой вспомнит механическое кресло и выложенный сияющим кафелем бассейн полковника. Сравнивая день вчерашний и сегодняшний, вглядываясь в друзей и лица пленных контрас он поймет, что каждым пройденным шагом — по стежке в лесу или пыльной степной дороге, по горному выступу или тропе в непроходимой сельве — с каждым шагом человек отличается от себя прежнего. Быть может, поэтому где-то на коротком привале туманные слова отца о том, что «одни идут в революцию, чтобы покончить с богатыми, а другие — с бедностью» обретут смысл, и перед Ричардом встанет вопрос, который решали и решают сотни миллионов людей: «Зачем пришел я?»
...Но все это будет потом. После страшного ночного перехода и силуэтов контрас, скачущих в прорези прицела, после потерь и жестоких уроков «черной сельвы»... Все, кроме самой дороги, вступив на которую Ричард, конечно же, не задумывался над тем, что она неповторима, впрочем, как неповторим он сам... Уникальным, особенным, что и говорить, Ричард себя не считал. Правда, виртуозная игра на гитаре, красивый голос выгодно отличали его в среде подростков. Девчонки его выделяли. Но о них Ричард думал редко. Другое дело — Сильвия... Вот и сейчас, приближаясь ранним утром к высокому забору школы, он испытывал удивительное чувство тревоги и радости.
Сильвия, Сесар... быть может, весь класс будет провожать его в «зону войны». Но если даже никто не придет, главное, чтобы была Сильвия...
«Зоной войны» в оперативных сводках радио называют деревни и дороги, за которые идут бои. В деревнях и поселках люди селятся. И живут до тех пор, пока к дому ведет дорога.
Дорога — самое великое открытие людей.
«У ТЕБЯ ЕСТЬ ПУЛЯ?»
У ВОРОТ школы Ричард остановился и еще раз придирчиво осмотрел себя. Куртка и брюки — «верде оливе» — зеленые в оливковых разводах. На поляне, в сельве, у реки, в трудном переходе по горной тропе они сделают бойца незаметным, помогут слиться с листвой, землей, камнями. Униформа такого цвета стала одним из славных символов партизанской борьбы против сомосовцев.
Ричард поправил на голове военную кепи с длинным козырьком. Сбивая взволнованное дыхание, глубоко втянул воздух и не выпускал его, пока не досчитал до двадцати. Как ни соблазнительно было войти в школу через ворота, он не изменил традиции. Еще во время первой разведки виллы они с Сесаром обнаружили в заборе небольшую дыру. Через нее и пролез во двор школы Ричард. Ребята из его пуньо — кулачка ждали в зимнем саду. Сесар помог освободиться от рюкзака. Он поставил его на стул и по-хозяйски, молча, принялся расшнуровывать верхний клапан.
— Сесар, у меня там нет ничего лишнего, — ввернул удивленный Ричард. — А это зачем? Что ты пихнул мне в рюкзак?
Только вновь зашнуровав клапан, Сесар распрямил спину и теперь смотрел на товарища, озорно поблескивая черными, как спелые оливки, глазами.
— Кирпичи тебе сунул. Чтобы от контрас было легче отбиваться. Теперь, когда ты улыбаешься, скажу — это тебе от всего нашего пионерского пуньо — три банки тушенки.
Ричард от волнения кашлянул и ничего не сказал. Кивнул в знак благодарности головой и быстро отвел глаза.
— А это от меня! — скандалист Хосе сунул в нагрудный карман Ричарда пухлую записную книжку и маленькую шариковую ручку. — Для писем, — пояснил Хосе, — и для песен. Запишешь новые песни, вернешься — всем пуньо будем петь.
Еще вчера, когда в суете последнего школьного дня удавалось переброситься с Сильвией несколькими словами, для окружающих ничего не значащими, Ричард старался занять такое положение, чтобы, как это сказать, глаза смотрели прямо в глаза. Если Сильвия выходила из класса, Ричард прыгал на камень, лежащий у двери. На лестнице он обязательно становился на ступеньку выше той, на которой стояла Сильвия. В этом случае они были одного роста и глаза действительно смотрели в глаза.
Сейчас его не смущал ни собственный маленький рост, ни коротко стриженная голова. Карабин Ричард не снимал. Ствол с большой мушкой торчал из-за плеча вровень с ухом. Сильвия, казалось, равнодушно наблюдала возню мальчишек вокруг Ричарда. За собой она оставила последнее слово. В минуту неловкого воцарившегося вдруг молчания Сильвия достала что-то из кармана и сжала кулак. Стояла Сильвия совсем рядом, так рядом, что Ричард, вздрогнувшими ноздрями уловил тонкий, сладковатый запах цветка малинчи, вплетенного в волосы девочки.
Крона у малинчи — пунцовая. Кора — на стволе — черная. Красное и черное — цвета сандинистского знамени. Пунцовая крона, черная кора...
— Расстегни верхнюю пуговицу, — скомандовала Сильвия.
Ричард так торопился исполнить этот приказ, что готов был выдрать пуговицу с корнем. На шею юного милисиано легло мягкое кольцо шелковой нити. Кольцо, опущенное Сильвией, преобразилось в треугольник, острый угол которого заканчивался пулей.
— Ты? Мне? — От неожиданности Ричард растерялся. Он смущенно косился на друзей, не зная, как вести себя дальше.
— Мама заговорила! — Сильвия старательно застегнула пуговицу. — Я попросила, и вот...
Кто в Никарагуа не знает этого заклинания военного времени! Его придумали никарагуанские матери, провожающие на фронт сыновей... «Пуля на шее сына — пусть святая дева Мария, пусть Создатель видит, что у сына уже есть пуля. Не посылайте в него еще одну, раскаленную, безжалостную...»
Слова, торжественные, громкие, которые Ричард приготовил для ребят своего пуньо, куда-то исчезли, растворились. Ричард вглядывался в лица друзей и почувствовал, что бывают ситуации, когда слова не представляют никакой ценности.
— Сесар, — попросил он, — если хочешь, принеси мою гитару. А мы пойдем к доске.
В просторном фойе школы стояла похожая на большой раскрытый планшет классная доска. Черный линолеум, на котором писали мелом, не знал влажной тряпки со времен первых боев за революцию. Места на доске осталось совсем мало. Каждый, кто уходил из школы на войну, кто шел защищать революцию, писал на доске свое имя. Ричард посмотрел на последнее число и вывел свой номер — 86. Рядом для краткости написал так: «Ричард Лоза — батальон милисианос». Поставил число и год. Возле номера 73 стоял знак презрения. Так обозначали в школе предателей и дезертиров. На доске таких крестиков было три. Их знал каждый человек в школе. Имена изменников повторяли как проклятье. Совсем рядом с надписью, сделанной Ричардом, имена двоих ребят под номерами 85 и 84. Имена были подчеркнуты тонкой, как гитарная струна, линией. Эти двое и еще многие и многие другие в школу не вернутся никогда. Они погибли в сельве, они — герои.
У ворот школы запел клаксон. Пятнистая «ифа» подняла облако пыли, качнулась кабиной вперед и остановилась. Сесар, боясь опоздать, выскочил из комнаты, где когда-то вместе с Ричардом они увидели настоящее пианино. Комнату переоборудовали в маленький музыкальный класс, здесь же хранили инструменты. Сесар тащил знаменитую гитару — гитару Ричарда Первого. Так звали Лозу в школе.
— Компаньерос! Кто из вас Ричард Самуэль Клаудиа Гарсиа Лоза? — крикнул с кузова машины черноусый милисиано. — Судя по форме и оружию — ты? — Усатый бесцеремонно указал пальцем на Ричарда. — Жми руки друзьям. Целуй жарко компиту и лезь ко мне. И так, пока эту улицу искали, треть бензина сожгли. А он сейчас дороже молока и духов...
— Подожди! — крикнул Ричард, а про себя подумал: «Не к лицу мне, бойцу, бежать, подпрыгивая от радости, по первому зову. Я не щенок...»
— А я знаю, почему из всей школы только тебя взяли в батальон милисианос! — Хосе вертел пальцем в одной из дырок на майке. — Меня даже смотреть не стали. Сесару сказали: «Подожди». А тебя взяли потому, что ты упрямый и как крокодил не умеешь пятиться назад...
Вечно недовольный чем-то Хосе и такие слова! Ричард готов был вспыхнуть от смущения.
— И неправильно, — отшучивался он, — это я просто на гитаре хорошо играю. А на крокодила у нас похож... Ну-ка, Сесар, открой пошире рот. Каковы зубки?!
...От сизых колес «ифы» шел дух горячей резины и дорожной пыли. Под брюхом у грузовика наросты бурой земли. Видимо, в горах шел сильный дождь, и «ифа» долго петляла по бездорожью...
— Садись здесь! — уступил черноусый свое место у кабины. — Меня зовут Дуглас. Рюкзак укладывай в угол кузова. Гитару положи на ящик. Карабин кинь рядом. Выедем в сельву, сними карабин с предохранителя и из рук не выпускай!
— Знаю! — отрезал Ричард.
— А я и не сомневался, компа! — Дуглас был лет на пятнадцать старше и к обнаружившейся ершистости Ричарда отнесся снисходительно.
— Эрмано! — Дуглас саданул кулаком по кабине. — Ты не заснул? — крикнул он водителю. — Тогда хлестни нашего коня покрепче.
Машина сорвалась с места, не оставив времени для прощальных слов. Ричард схватился одной рукой за борт, другой отчаянно махал оставшимся стоять на середине улицы ребятам своего пуньо — Сильвии, Сесару, Хосе. Чего-то главного он не сказал им. Быть может, не сказал, что обязательно вернется. Или красивого: «Я не подведу вас». Почему-то вспомнились грубые слова, сказанные Сесару. Колкости, от которых взвывал Хосе. Их стало теперь так жалко, а за себя неловко...
Мысли скручивались в пестрый клубок. Быть может, виной тому были и светофоры, которые в военное время, ускоряя бег машин, чередовали цвета значительно чаще — зеленый, желтый, красный. У каждого из цветов были еще и звуки. Ричард улавливал их, не напрягаясь. Это проходило помимо его. Звуки рождались сами — то тонкие и печальные, то жесткие, барабанные.
Чувство дальней дороги было совершенно незнакомо Ричарду. Он чутко прислушивался к себе и сам удивлялся неожиданному сравнению: как кокосовый орех сорвался с ножки, но еще не упал на землю. Ричард с надеждой дотронулся до гитары и коротким вопросительным взглядом попытался узнать — поймет ли его Дуглас.
— Правильно! Дай гитаре отличиться! — Дуглас без труда уловил настроение подростка. — Начинай! А я подпеть сумею...
— Эти стихи написал Иван Гевара, боец народной армии. А музыку, — Ричард тронул струны, — так получилось, написал я...
...«Где грязь и вода нам по пояс», — запомним эту строку. — «Грязь и вода по пояс»...
У РУИН «ГРАНД-ОТЕЛЯ»
С ВЫСОКОГО кузова «ифы» открывался средний горизонт Манагуа. Бедняцкие районы, стихийно возникшие после землетрясения, напоминали выцветший индейский энекен[8], сплетенный из мохнатых волокон агаи.
В молодежном центре, носящем имя Улофа Пальме, Ричард видел план нового Манагуа. «Но когда же, когда его город будет меняться?» — задавал себе вопрос Ричард.