Прости меня луна

Царевна смотрела на приближающегося Барчука с ненавистью, поскольку он мог ее выдать, что сразу сделало бы ее неравной с теми, кто уже отведал хворостины и сейчас наматывал сопли на кулак.

— Та-а-ак, теперича твой черед, — садовник разворачивал очередного «грабителя» лицом к забору и сплевывал на руки, прежде чем стегануть пару раз по заднице. Тот сжимал зубы, чтобы не проронить ни звука: за годы дружбы выработался своеобразный кодекс чести: попался — молчи, не вой на всю деревню.

Стелла знала, что друзья не дают волю чувствам из-за нее. Не дай бог на крики сбегутся взрослые и опознают среди сорванцов царевну. Тогда прощай свобода.

А тут Барчук…

Но Костюшка Вышегородский, верно оценив обстановку, быстро снял курточку и встал возле царевны.

Хворостина замерла в воздухе.

— Эт как же? — крякнул удивленный садовник.

— Бей и меня! Это я разрешил им набрать яблоки!

Рука садовника медленно опустилась вниз. Его лицо пошло красными пятнами.

— А отчего же уходили не через главный вход? — старик быстро пришел в себя. Его прищуренный глаз засвидетельствовал сомнения в честности хозяйского сына.

— А разве так интересно?

Садовник почесал затылок. Хоть и многие годы отделяли его от детства, память услужливо подсунула видение, как будучи пацаненком, он через окно пробирался в дом, отламывал от свежеиспеченного каравая кусок и убегал, петляя словно заяц, под крики матери, бьющей его по спине полотенцем. «А через дверь и попросить?»

Но нет же. Так неинтересно. А вот украдкой, да так, чтобы все обмирало в животе от страха…

Больше ватага детворы в сады Вышегородских не наведывалась. И не потому, что Барчук стал своим, а своих не грабят, а потому, что стало неинтересно. Пропал кураж опасного приключения. Кто же полезет на дерево за просто так? Да и яблоки те были кислые, лишь телята их хорошо ели.

— Скажи, няня, почему ты отправилась со мной? Разве не должна навестить родных, которых видишь не так часто? Ведь я знаю, у тебя есть родная сестра.

— Это завсегда успеется, — Мякиня оторвала кусок кожицы от вареной курицы и сунула кошке. Та аккуратно взяла и шмыгнула под скамью. — И потом, разве ты не стала мне родной? А родных в беде не бросают.

— Расскажи мне про монастырь Мятущихся Душ. Что меня там ждет?

Мякиня вздохнула.

— Тебе следует придумать себе новое имя. Всякий, переступивший порог монастыря, перестает быть собой. Там нет ни чинов, ни званий. Все равны. Рядом с тобой может сидеть сын лорийского пастуха или андаутская принцесса, но ты никогда об этом не узнаешь.

— Сын пастуха? — Стелла оборвала череду новых имен, которые принялась перебирать в голове. Ни одно не нравилось. — А разве монастырь не женский?

— Настоятельница и сестры — женщины, а вот их воспитанники могут быть обоих полов, — нянька вытерла руки о тряпицу, подняла глаза на царевну. — Туда уже несколько лет собирают таких, как ты.

— А какая я? — Стелла насторожилась, подалась вперед, забыв о яблоке. То соскользнуло с колен и покатилось под лавку, к фыркнувшей от неожиданности кошке.

Сколько лет себя царевна помнила, она задавалась вопросом, что с ней не так. Почему некоторые люди, к которым стоит прикоснуться, даже ненароком, морщат лица и стараются отойти? Однажды Стелла подслушала разговор кухарки и нового кучера, который как раз сегодня утром подсаживал ее в коляску — царевна с няней собирались на прогулку.

— И как же ты забыл надеть перчатки? — выговаривала старшая сестра своему нерадивому брату. Стелла знала об этом от няньки. — Ведь настрого наказано носить форму. Выговора хочешь? С таким трудом я тебя сюда пристроила, а ты? Я вот без чепца и на кухню не зайду. Порядок есть порядок!

— Да не забыл я, — кучер перешел на шепот. Он извлек из кармана перчатки и помотал ими перед носом кухарки. — Я нарочно их не надел. Хотел проверить…

— Что же ты, братец, хотел проверить?

Кучер скривил лицо, не решаясь рассказать.

— Ну, понимаешь…

— Не мнись!

— Ты же помнишь, что я служил во флоте?

— Ну?

— Мы на берег не сходили месяцами, а как отпустят, то мы… ну, по бабам.

— Господи! А какое это отношение имеет к перчаткам?

— А такое! Одна из баб, когда я отказался жениться, прокляла. И я больше не мог ни с кем, будь она хоть тысячу раз раскрасавица! И болеть начало так, что спасу нет. А тут царевну под локоток поддержал, когда она оступилась, и чуть не взвыл. Еле до дому дотерпел, так в животе резало.

Кучер замолчал, вновь переживая недавние события.

— Ну?

— Ну-ну! Чего заладила? — он надел перчатку на одну руку, поправил ткань на пальцах. — Болеть у меня перестало. А как второй раз до царевны дотронулся, уже нарочно, без перчаток, то и вовсе отпустило.

Стелла вспыхнула, вспомнив, как шершавая рука мужчины скользнула по ее ладони. И ведь тоже в это утро перчатки не нашла. Они словно сквозь землю провалились. Лежали на столике в прихожей, а хватились, и нету их.

— Так, выходит, она с тебя порчу сняла?

— Выходит, что так…

Царевна никогда не задумывалась, что те темные пятна, которые она видит даже через одежду — знаки проклятия. Они были большие или маленькие, а иногда полностью занимали тело человека, и Стелла откуда-то знала, что такой уже не жилец.

Вот и мачеха ее носила черное пятно, что расползлось по всему животу. Уезжала куда-то лечиться, хотя спасение было совсем рядом: стоило Стелле обнять ее сильно-сильно и пожелать, чтобы скрутившаяся в животе змея уползла, как чернота послушно сдвинулась с места и собралась в один клубок.

Девочке не дали закончить, оторвали от кричащей царицы, отругали. Поэтому пришлось пробраться в царские палаты ночью и завершить начатое — изгнать змеюку из тела мачехи. И всего-то, чего хотела Стелла — немного любви. Она, глупая шестилетняя девочка, полагала, что стоит помочь царице, как та сделается доброй, перестанет смотреть на нее, как на вредное насекомое, и надолго уезжать из дворца на всяческие бесполезные лечения. И заживут они счастливо.

И ведь пыталась объяснить хотя бы отцу, да не получилось. Ума не хватило, правильных слов не подобрала, толком про змеюку рассказать не смогла.

И сослали в наказание царевну в гостевой дом. «С глаз долой, из сердца вон».

Стелла проплакала всю ночь. А наутро поклялась, что не станет больше пытаться помочь людям, скроет свое умение от всех, больше и сама ни к кому не прикоснется и до себя дотронуться не даст.

Но было поздно. Молва о странностях царевны уже распространилась. Благо, ее друзья не носили в себе черноты, а потому и не боялись, что Тиллька сделает им больно.

Вот если бы не Янушка…

И ведь не успела полностью изгнать расползшуюся по ее груди черноту, а значит, хоть и отодвинула час смерти на года, та ее все равно достанет…

«Пусть сестричка подрастет. Я найду слова, чтобы Янушка мне поверила и вытерпела боль. Пусть только подрастет».

— А какая я? — повторила Стелла неудобный вопрос. — Ведьма? Отродье?

— Иная, — уклончиво ответила Мякиня.

— Я проклята, — царевне скупой ответ няньки не понравился. С укором в голосе она произнесла то, о чем даже подумать страшилась: — Я приношу людям боль. Я монстр. Разве я не вижу, как ты морщишься, стоит мне обнять тебя, единственного человека, за которого я готова отдать жизнь?

— У тебя дар, — Мякиня вздохнула, понимая, что опоздала с объяснениями. Надо было раньше, много раньше девочку успокоить. Надумала она о себе невесть что. — А боль — это от того, что ты не можешь управлять своим даром. В монастыре тебя научат.

Слезы сверкнули в глазах девочки.

— Разве стоило ждать столько лет? А, Мякиня? Сколько годков ты со мной? Меня ненавидели, боялись, даже… били. А оказывается, можно научить? Почему только сейчас?

— Как я могла увезти тебя в монастырь? Разве царь позволил бы? Он возлагал на тебя большие надежды. Ты — залог союза с Эрией и вдруг монастырь?

— А объяснить?

— Я пытались, но он просто выгнал меня, — нянька комкала в руках ленту от душегрейки.

Стелла знала отца, поэтому не удивилась, что он не захотел слушать няньку. Действительно, кто Мякиня такая, чтобы царь поверил в ее бредни? Увезти царевну в монастырь, вместо того, чтобы выгодно отдать замуж?

— Я смогу вернуться? Ну, когда меня научат управляться с даром? Я получу назад свое имя?

Нянька так и не подняла глаза. Всего-то на один вдох-выдох замялась, но страх сжал сердце царевны.

— Сто-о-о-й! — донеслось снаружи и повозка, дернувшись, замерла.

Ржание лошадей, топот ног, встревоженные голоса заставили женщин вытянуть шеи, чтобы взглянуть в окошко. Нянька вытащила тряпицу, о которую совсем недавно вытирала руки, и мазанула ею по запотевшему стеклу.

За окном стояла ночь. Всполохи факельного огня вдоль дороги, лай собак, которые никак не должны были здесь появиться, и знакомый до боли голос.

— Где моя дочь? Где?!

— Отец?

— Царь-батюшка? — даже при неярком свете лампы было заметно, как побледнела Мякиня.

Надежда захлестнула царевну.

«Он приехал за мной! И я не отправлюсь ни в какой монастырь, где у меня отнимут имя. Папа обязательно что-нибудь придумает! Он уже, наверное, придумал!»

Стелла схватилась за ручку двери, чтобы вылететь навстречу отцу, но Мякиня больно сжала ладонь воспитанницы.

— Не смей уходить. Если откажешься от монастыря, твоя сестра умрет.

— Няня, кто ты?..

Где та добрая старушка, что любила рассказывать сказки и петь жалостливые песни про несчастную судьбу сиротинушки? Где та заботливая нянька, что бережно расчесывала волосы и приговаривала, какая царевна умная, раз не кичится тем, что дано по праву рождения, а дружит с простолюдинами? Где та разумная женщина, которая всегда вставала на защиту подопечной и не пасовала даже перед царицей?

Строгое лицо, холодные глаза, немереная сила в цепких руках. Она как будто и ростом выше стала, расправила плечи, сделав осанку горделивой…

— Кто ты, Мякиня?..

Глава 5

— Дочь! — дверь распахнулась, впуская морозный воздух. В его клубах появился царь. В лохматом полушубке больше похожий на медведя, чем на человека.

Царевна встала, но не подала даже руки, хотя отец надеялся, что та кинется навстречу, и он сожмет родное дитя в объятиях.

«Не простила?»

Виноват. Сильно виноват был правитель Лунного царства перед дочерью. За то, что не смог уберечь мамку, за то, что не защитил ее, кроху, смолчав, когда девочку отсылали в гостевой дом. За то, что не умел противостоять царице, которая, не иначе как, приворожила его, ведь трудно объяснить даже самому себе, почему ни разу не отказал, безропотно принимая любую кривду, вырвавшуюся из ее уст, за правду.

Взять хотя бы тот самый первый раз, когда он после удачной охоты остановился у своего воеводы — друга и главного помощника. Ночью Ирсения пришла в покои, отведенные государю, и возлегла с ним, а наутро Берелив, как ни старался, ничего не вспомнил, кроме того факта, что удивился, как охрана постороннего пропустила. Стража, должно быть, подкуплена была. Или спала крепко. Ничего не видели, ничего не слышали. Опоили?

Доказательством греха служили испачканные простыни на кровати Ирсении, а не на его. Откуда? Говорят, сам пришел. И слуги тому поручители. Видели. Вот и следы есть — свеча капала, оставляя по всему пути восковые пятна. Но откуда ему вообще знать, где дочки воеводы спаленка?

Снасильничал? Да отродясь за ним такого не водилось…

И нет бы воспротивиться, провести дознание, а то и казнить в назидание остальным заговорщикам, пошел за невестой в храм, как телок на заклание. С улыбкой и готовностью во всем потакать.

За всю жизнь лишь десять дней, десять коротких дней, был он по-настоящему счастлив. И не с Ирсенией, к которой до сих пор сохранилась болезненная тяга, а с Ходицей, что нашла его в заснеженном лесу раненного, невесть как отогнала волков, на тут же сооруженных волокушах дотащила до хижины и выхаживала, выхаживала, выхаживала.

Ходица… Ее имя было созвучно с холодной водицей, что уймет боль, очистит раны, заживит их. Зацелует, залюбит. Одарит лаской. Такой, какую никогда Берелив не получал от капризной супруги, наказанной вместе с ним за спесь и гордыню бездетностью.

Он был счастлив, пока охрана разыскивала своего царя, чьи следы занесла снежная буря. И не государем он был в той уютной хижине, а простым мужчиной, охотником, попавшим в беду.

Через девять месяцев словно позвала. Стало невозможно находиться во дворце, душа рвалась в дальний лес. Собрал ватагу охотников, псов, натасканных на дичь, и уехал в ночь.

Как не заблудился? Вела, должно быть, золотая звезда, которая и в ту ночь, перед бураном, слепила глаза, когда он обессиленный лежал рядом с погибшим конем. На нее и сейчас Берелив смотрел и молился, чтобы успеть.

Не успел. Ходица умирала. Лишь хватило сил на прощальный поцелуй и наставление: «Береги ее».

Девочка, дитя любви. Даже не думал спрятать, отдать какой-нибудь крестьянке, чтобы тайком навещать.

Летел словно на крыльях к супруге.

— Вот! У нас с тобой теперь есть дитя! — ведь знал, как царица кручинится, что не может зачать. Уже больше пятнадцати лет, а нет и намека, что счастье случится.

Повинился, конечно.

Вроде простила. Даже соизволила имя ребенку дать. Стелла.

Он не возражал, хотя видел дочку Касей, Касатушкой. Но и данное женой имя нравилось. Стелла — это звезда. Та, самая яркая на небосводе, что вела к ее матери и десяти дням любви. Словно и не жил прежде.

Жалел ли, что не остался с Ходицей? Жалел. Конечно, жалел. Часто вспоминал. Даже снились и хижина, и ее хозяйка. Тепло. Любо.

Эх, не был бы он царем!

— Чего стоишь, милая? Пойдем! — а руки уже опустил. Понял, что дочь не прыгнет, как бывало. Выросла. Тринадцать уже. — Я усадьбу тайно купил. Будешь в ней хозяйкой. Имя тебе поменяем, чтобы соседей не смущать. А я буду наведываться. Как отправлюсь на охоту, так обязательно к тебе заскочу.