Помоги проекту - поделись книгой:
Это уже что-то… Это тебе не несчастный московский интеллигент. Человеку на снимке на вид лет пятьдесят с лишним. Он грузный, с кудлатой головой, в которой блестит седина, с оттопыренной нижней губой, властным взглядом. Густые брови вразлет и немного сросшиеся на переносице, совсем как у Брежнева… Не зря же того называли «бровеносец»…
Это — серьезный человек, сразу видно. Генеральный директор металлургического комбината — царь и бог… Синегорье — это очень далеко, можно сказать, на краю света. Наверное, этот Владилен Серафимович там у себя самый главный человек, его весь город знает. К такому подступиться тяжело, фиксируется каждый контакт.
Про таких людей Щелкунчик знал немало, мог себе представить, что и как. У него уже было несколько подобных «клиентов». Он справился и с ними, но все они не были такими крупными птицами, как Владилен…
Кстати, Владилен — смешное имя. Наверное, его родители были очень набожными в коммунистическом смысле людьми, раз назвали сына так варварски. Владилен — значит Владимир Ленин. Было же такое… До какого ослепления можно довести целый народ…
Щелкунчик посидел, держа фотографию в руках, пытаясь встретиться взглядом с изображенным там человеком. Не получалось. Нет, никак не получалось. Чей-то взгляд все время ускользал в сторону — то ли взгляд Щелкунчика, то ли этого Владилена…
— Ну ничего, взглядами мы еще встретимся, — сказал себе Щелкунчик спокойно. Он был уверен в успехе дела, хотя еще не представлял себе, как ему удастся добраться до Владилена Серафимовича. Каждый раз это получалось по-разному, каждый раз надо было что-то выдумывать, но неизменно приводило к успеху…
Да, собственно, и не могло быть иначе — в другом случае Щелкунчика давно уже не было бы в живых. Киллер, как и сапер, ошибается только один раз…
И всегда Щелкунчик норовил заглянуть жертве в глаза — за миг до выстрела. Не из жестокости, а просто ему казалось, что таким образом он как бы высказывает жертве свое уважение, как бы провожает ее в последний путь…
В книжном магазине Щелкунчик купил атлас и нашел в нем город Синегорье, еще раз убедившись, что это страшно далеко. Хотя какая разница?
Купив билет на поезд, Щелкунчик узнал, что ехать туда двое суток. Прикинул: неделю на все дело, да два дня туда, два — обратно… Больше десяти дней, во всяком случае. Он не верил в то, что сумеет грамотно прикончить гражданина Барсукова меньше чем за неделю. Тут требовались аккуратные подходы.
— Мне нужно уехать, — сказал он на прощание Наде. — Ты пока занимайся заграничными паспортами и жди вызова от Андриса. Наверное, он уже скоро придет, так ты не жди меня, а сразу иди в латвийское посольство за визой. А то это будет долгая история…
Стена непонимания между ним и Надей росла. Нет, не то чтобы они охладели друг к другу. Просто Надя остро чувствовала, что Щелкунчик живет совершенно непонятной для нее жизнью. А это очень тяжело — знать, что от тебя что-то важное скрывают…
Вот и теперь — на ее вопрос, куда он едет, Щелкунчик только коротко ответил, что по делам, и замолчал. Она понимала, что по делам… Но по каким?
Она знала, что он имеет много денег, в этом смысле у нее не могло быть к мужу никаких претензий. Однако… Однако женщина не может по природе своей существовать в таком информационном вакууме. Ей надо хотя бы волноваться за мужа, переживать за него. А как это сделаешь, если ничего о нем не знаешь? Только мерещится что-то страшное…
Щелкунчик понимал состояние жены, ценил ее сдержанность. И одновременно он видел, что она все больше отдаляется от него. Или он от нее, кто знает, как это лучше назвать?
Им бывало по-прежнему хорошо в постели, им бывало хорошо, когда они сидели с детьми за ужином и болтали о чем-нибудь. Несколько раз они все вместе ходили в зоопарк, как прежде. И каждый раз это было восхитительно. Вот-вот, казалось, все станет, как раньше… Но нет, не становилось. Возле какой-то черты все замирало. Потому что была большая зона, область, куда вход был запрещен. Это касалось всего, что делал прежде Щелкунчик, и сейчас — того, что он делает теперь.
Себя не обманешь, и бывало так, что Щелкунчик остро чувствовал — стена растет и когда-нибудь закроет от него Надю.
«Все, в последний раз, — сказал он себе теперь. — Сделаю все эти дела, и мы уедем отсюда навсегда. И навсегда разорвем эту порочную цепь событий…»
Сейчас он придавал большое значение отъезду в Латвию, а потом и гораздо дальше. Ему казалось, что если изменить все вокруг себя, то и удастся измениться самому, изменить свою жизнь. Скорее куда-нибудь подальше!
О Синегорье удалось узнать из справочников не так уж много. Стоит на краю света. Уж, во всяком случае, на краю цивилизованного мира, если, конечно, не считать, как многие умные люди, что граница цивилизованного мира проходит где-то посередине Польши…
Население города — семьдесят тысяч человек. Двадцать из них работают на металлургическом комбинате. В этом смысле город — монопрофильный, то есть замкнут вокруг завода. Советская власть любила такие города-уроды, искусственные островки цивилизации.
Остановится завод — и все. Конец. Никакого города больше не будет, он просто вымрет. Сначала пригнали на пустое место толпы заключенных, которые тысячами гибли тут, но построили в голой степи комбинат. Потом пригнали комсомольцев, которые стали тут жить и работать. И больше ничего тут нет вокруг на многие километры. Ни корней, ни традиций, ни какой-либо опоры…
Поезд пришел в Синегорье утром, около полудня, и разомлевшие в долгом пути пассажиры высыпали на перрон со своими многочисленными котомками. Кто тащил коробки, кто тяжеленные сумки. Кто-то, надрываясь, пер какие-то кули на тачке, с которой его встречали тут…
Русский вокзал всегда производит жалкое впечатление. Мечущиеся люди с ошалелыми глазами, изнемогающие под тяжестью каких-то непосильных торб. Пот, катящийся по лбам, перекошенные от натуги и общего озверения лица — весьма отталкивающая картина. Попав на вокзал или железнодорожную станцию, с особой ясностью понимаешь, что на этой шестой части земного шара действительно большие проблемы с чувством собственного достоинства… Весьма печальное, но очевидное путевое замечание…
Всякому, кажется, понятно: если нет у тебя машины и ты просто едешь на поезде — так и не тащи ты на себе столько. Не превращай себя добровольно в уродливую каракатицу, нагруженную сумками и тюками. Будь ты человеком! Человек — это звучит гордо… Но нет, видно уж, не достучаться никогда…
Щелкунчик, помахивая портфелем, прошел по перрону мимо матерящихся баб и мужиков, мимо подростков с глазами животных и вышел в город.
Сначала он решил осмотреть место, где предстояло работать. Все оказалось примерно так, как он себе заранее и представлял. Неподалеку от жилых кварталов высились темные громады индустриального гиганта — металлургического комбината. Его колоссальные размеры подавляли и делали все стоящее рядом маленьким и незначительным.
Это особенно чувствовалось из-за того, что несколько огромных труб непрестанно дымили и черное облако накрывало город и тянулось шлейфом далеко вокруг.
Когда комбинат строили, никто же не думал об экологии, о людях. Когда думают о мощи государства, кто же задумывается о каких-то там людях? Это даже как-то и непатриотично… Был бы завод-гигант, а людей новых нарожают, по приказу партии и правительства…
В городе был дворец культуры с приклеенным на дверях объявлением о ежедневных танцульках под вокально-инструментальный ансамбль. Был кинотеатр, а может быть, даже два, Щелкунчик не стал углубляться в этот вопрос.
Центр был застроен хрущевскими пятиэтажками — серыми и безликими, с проржавевшими железными балконами.
«Почему на балконах не вывешено белье?» — удивился Щелкунчик, которому уже приходилось видеть провинциальную жизнь, и тут же сообразил. Конечно, какое там белье — ведь на него за день столько сажи сядет, что потом никогда не отстираешь…
По сторонам от каменной застройки были частные домишки с чахлыми огородами, на которых по раннелетнему времени еще ничего не росло. Да и можно ли будет есть потом, когда оно вырастет, после того, что ежедневно сыплется туда с неба?
Центр был замощен, залит асфальтом, кое-где провалившимся, потому что делали все наспех, к очередной Октябрьской годовщине. В огромных проемах стояли лужи, окатывавшие пешеходов после каждой проехавшей машины.
Окраинные улицы были, как всегда, кривы и непролазны из-за грязи. Иногда попадались завалинки, на которых сидели с остекленевшими глазами каменные старухи, лузгающие семечки.
«Нет, — сказал себе Щелкунчик. — На этот раз придется изменить своим правилам. Лучше уж идти в гостиницу».
Он всегда останавливался на частных квартирах в незнакомых городах, куда приезжал по «заказу». Это надежно — чтобы не светиться с гостиничной пропиской.
Здесь же все было наоборот. Если он снимет комнату в этом городке, он тем самым как раз привлечет к себе внимание. Приезжих тут мало, все свои, чужое лицо будет бросаться в глаза.
Опять же все заинтересуются — а отчего он живет не в гостинице? Уж не мошенник ли?
Старуха-хозяйка наверняка в отсутствие жильца станет обыскивать его вещи, а как же иначе… И уж, во всяком случае, все его приходы и уходы будут фиксироваться с тщательностью и дотошностью. Одних пересудов столько будет на тихой, почти деревенской улице…
Нет, в этой ситуации лучше пусть будет гостиница с ее обезличкой. Да и контроль там послабее, к приезжим привыкли.
«Легенду» на этот случай Щелкунчик заготовил заранее. Теперь, когда он имел документы бизнесмена, это было ему несложно. Он приехал сюда для того, чтобы договориться с отделом сбыта завода о поставке для его фирмы стального проката. Он хочет покупать стальной прокат, или уголок, или что там еще, а потом хочет перепродавать это за границу.
Сейчас этим озабочены сотни бизнесменов по всей стране. Наверняка комбинат атакуется со всех сторон именно по этому вопросу, так что тут не будет ничего экстраординарного.
Щелкунчик будет лениво ходить по отделу сбыта, отделу снабжения, черт еще знает по каким инстанциям. Он будет вяло и неудачно пытаться дать взятки должностным лицам, его будут посылать подальше — словом, это может быть длинная и унылая, не интересная никому история.
Ничего у него, конечно, в результате не получится, и он уедет несолоно хлебавши, как уже уехали наверняка до него сотни и уедут еще сотни.
Он, так сказать, впишется в бодрую толпу незадачливых предпринимателей. Может быть, над ним даже будут смеяться… Что ж, смейтесь на здоровье, главное, чтобы ни в чем не заподозрили. А за глупость в тюрьму не сажают…
Он даже будет слегка выпивать по вечерам и потом тоскливо жаловаться скучающей администраторше в гостинице на тяжелую жизнь и преследующие его неудачи. Та будет вздыхать и думать про себя, что вот бог принес еще одного идиота, который мешает спать…
Гостиница была в городе одна и, как ни странно, довольно большая — пятиэтажное здание с гордой надписью «Заря».
Номер в гостинице был стандартный, среднестатистический. Душ, туалет с вечно грохочущей в унитазе водой, кровать, стол и стул. На стене гравюра, изображающая все те же омерзительные дымящие трубы. Эти трубы, вероятно, должны символизировать индустриализацию страны…
Щелкунчик спустился в ресторан на первом этаже, как выяснилось, единственный в Синегорье, и за ужином выпил почти бутылку водки. Народу было много, и Щелкунчик попал за столик к уже сидевшему там человеку средних лет, быстро напивавшемуся в одиночестве.
Принесенный ужин состоял из биточков «по-синегорски», картофельного салата с каплей майонеза, победно сверкавшей сверху, и кофе, который тут доблестно варили в огромном ведре сразу для всех посетителей. Сначала этот кофе принесли соседу по столику — невзрачному дядьке в мешковатом сером костюме и сером же галстуке-удавке. Личность была, по-чеховскому выражению, «не чуждая спиртных напитков, насморка и философии»… Об этом говорил в первую очередь сизый нос, во вторую — слезящиеся не по возрасту глаза, в третью — скептически опущенные губы брезгливого рта, свидетельствующие о том, что владелец их много чего если не испытал сам, то уж, во всяком случае, повидал, и его нынче ничем не удивишь, разве что расстроишь…
Печаль о несовершенстве людского рода, застывшая на его лице, усугубилась после того, как человек отпил глоток пойла из чашки и сказал, обращаясь к Щелкунчику:
— Как вы думаете, они тут имеют вообще представление о том, что такое кофе? И о том, что его нельзя варить вместе с половыми тряпками?
Слова соседа «они тут» свидетельствовали о том, что он, как и Щелкунчик, приезжий, а само построение фраз говорило о его еврейском происхождении — вот как много информации сразу почерпнул Щелкунчик из одной реплики сидевшего напротив господина…
Щелкунчик кивнул, ничего не ответив, и опрокинул очередную рюмку тепловатой и разбавленной водки.
— Вы командированный? — спросил почти тут же сосед.
— Почти, — ответил Щелкунчик, решив не вдаваться в подробности. Чем меньше он будет вообще говорить тут с людьми, тем незаметнее пройдет для всех его пребывание в этом городе. Он должен прошелестеть, пронестись незамеченным и тихо сгинуть в безвестности так, чтобы никто и не вспомнил о каком-то там случайном приезжем…
Это был его принцип — быть незаметным, чтобы после, когда он сделает свое «дело», никто и припомнить не мог эту невыразительную фигуру. Прошелестел и унесся, оставив после себя только холодеющий труп «клиента» и растерянность милиции…
В конце концов пришлось все-таки познакомиться с разговорчивым человеком. Марк Львович был сотрудником какого-то скучного министерства, приехавшим для участия в очередной комиссии по технике безопасности. А самое интересное он сообщил совершенно случайно.
— Вы журналист? — вдруг поинтересовался он, уставившись на Щелкунчика своими слезящимися глазами.
— Нет, — почти растерялся тот. — С чего вы взяли? Разве я похож на журналиста?
Человечек грустно закивал головой.
— Просто сейчас тут рай для журналистов, — ответил он раздраженно. — Их тут понаехало столько, что каждый, кого не встретишь, — журналист. Как мухи на мед слетелись.
Когда же Щелкунчик спросил, чем вызван такой безумный интерес прессы к этому заштатному городу на краю света, Марк Львович объяснил, что дело вовсе не в самом городе.
— Город никого не интересует, — сказал он. — Все дело в комбинате. И не только в комбинате, но, главным образом, в генеральном директоре Барсукове.
При упоминании этого имени, да еще при столь неожиданных обстоятельствах, Щелкунчик чуть не подпрыгнул на стуле. Он удивился и испугался.
Первый человек, с которым он заговорил тут, стал говорить с ним о Барсукове — предстоящем «клиенте». К чему бы это? И не провокация ли этот разговор?
Однажды у Щелкунчика уже была подобная история, когда он приехал в город по своему делу, а там его уже ждали и готовились к его приезду… Ему еще в поезде «подставили» женщину, которая и следила потом за его действиями, контролировала их. Тогда это едва не закончилось гибелью для него…
Может быть, и теперь повторяется та же самая история? Просто соглядатай приставлен к нему не в поезде, а в гостинице?
Щелкунчик пристально посмотрел на соседа по столику, но тот был совершенно невозмутим. Марк Львович налил себе еще водки и выпил ее, не поморщившись.
— А чем знаменит этот Барсуков? — на всякий случай спросил Щелкунчик. И в ответ Марк Львович поведал ему о том, что творится в Синегорье.
— Комбинат огромный, — сказал он. — Про него раньше говорили, что он крупнейший в мире среди металлургических производств. Ну, это, конечно, преувеличивали, однако он действительно большой… Если бы он находился в Европе, то и в самом деле считался бы одним из крупнейших. А теперь его выставили на аукцион, и контрольный пакет акций комбината купил один коммерческий банк. Вы меня понимаете?
Щелкунчик еще не вполне понимал, потому что всегда был далек от большой экономики. Его ли это дело — разные аукционы?
— Был разработан правительственный перечень народнохозяйственных объектов, подлежащих торгам на аукционе, — сказал Марк Львович. — Да об этом в газетах писали. Вы что, не читали?
Не говорить же было Щелкунчику, что он вообще старается не читать газет и испытывает стойкое отвращение к политике…
— И на аукционе, который проводился Госкомимуществом, банк «Солнечный» из Москвы купил пятьдесят один процент акций комбината. Теперь именно этот банк и является как бы главным владельцем завода. Теперь понятно?
Щелкунчик решил, что, поскольку разговор сошел с личности Барсукова и перешел в экономическую сферу, он вполне может расслабиться и поговорить на эту тему. Она его не слишком волновала, вернее, вовсе не интересовала, но почему же не поддержать разговор…
Он задал собеседнику несколько вопросов, которые раздражили того. Было видно, что Марк Львович обычно общается только с коллегами, которые, как и он, хорошо разбираются в экономике, и примитивные вопросы Щелкунчика показались инженеру наивными до глупости.
Банк «Солнечный», совершив покупку комбината, немедленно выступил с целой программой его дальнейшей работы. Причем банк в лице своих представителей сообщил, что поскольку деньги заплачены немалые, то и нет смысла терять время на уговоры кого бы то ни было…
Отныне банк имеет полное право тотального контроля за всей деятельностью предприятия. Он будет контролировать приход и расход денег, огромных сумм, выполнение контрактов, банковское обслуживание берет на себя. Банк также руководит всей работой комбината — решает, куда и кому будет продаваться продукция, по каким ценам, где будет закупаться оборудование, как будет проводиться модернизация завода… Кроме всего прочего, теперь именно банк «Солнечный» как владелец контрольного пакета акций будет решать, кого назначить генеральным директором. Могут оставить Барсукова, а могут и турнуть его подальше, назначить своего человека.
А генеральному директору это очень не понравилось. Он просто пришел в ярость, когда узнал о том, что произошло. Как? Его, такого заслуженного человека, посмеют трогать грязными руками какие-то вонючие банкиры? Его — Героя Социалистического Труда? Его — отца города?
Да не бывать этому, решил он и выгнал из своего кабинета уполномоченного от банка…
А ведь Барсуков был грамотным человеком. Он читал газеты, знал законы. Он следил за ходом сначала перестройки, потом приватизации… Но он всегда считал, что в любом случае его-то положение будет незыблемым. Он так долго и так грозно управлял комбинатом и Синегорьем, что ему казалось, что он непоколебим, что так будет продолжаться вечно. Что, во всяком случае, он сам будет решать, кому и что тут «отломится»…
А обошлись вовсе без него. Продали комбинат, который он считал своим, своей вотчиной. И вдруг оказалось, что все не так и что новый деловой хозяин имеет свои виды и планы на жизнь. А его, Барсукова, может быть, и оставят пока что генеральным директором, но только при условии, что он будет себя хорошо вести и слушаться хозяев…
Для человека, который годами привыкал к мысли, что он тут единственный хозяин, такое положение вещей было невыносимо.
Хуже всего было то, что он отлично понимал — его не оставят тут. Стоит представителям банка всерьез поинтересоваться положением дел на комбинате, и его, Владилена Серафимовича, если не посадят в тюрьму, учитывая его прежние заслуги и возраст, то уж, во всяком случае, с позором и диким скандалом выгонят вон… Прежде он ничего такого не боялся. В министерстве у него давно было все схвачено, и правительственного контроля он не боялся. Здесь, в Синегорье, никто не смел тявкнуть на него и требовать у него отчета…
А московские банкиры вполне разобрались бы в его «художествах» последних лет.
— А что он мог тут натворить? — спросил Щелкунчик у собеседника, на что тот только закрыл глаза своими тяжелыми набрякшими веками и покачал головой.
— Вэй, — мечтательно заметил он в ответ. — Вы себе представить не можете, какие открываются замечательные перспективы на этой должности, особенно в наше время, — сказал он, жмурясь, как кот на солнышке. — Это же просто золотое дно…
Источников обогащения у Владилена Серафимовича было два. Во-первых, сама продажа готовой продукции. Металл продавался за границу по контрактам. Семьдесят процентов суммы поступает на счет комбината и фиксируется. Пятнадцать процентов поступает непосредственно на личный счет самого Владилена Серафимовича в швейцарском банке, еще пятнадцать — оставляет себе покупающая металл фирма.
— А за что они-то себе оставляют? — не понял Щелкунчик.
— А как же? — заволновался Марк Львович, нервно подергивая плечиком. Он даже возмутился: — В документах-то они пишут только те самые семьдесят процентов… По этим документам директор отчитывается перед Москвой, банком и так далее… А остальные деньги поступают ему на счет в Цюрихе, и они нигде не записываются… Это называется джентльменское соглашение с инофирмой. Сейчас все так делают… Откуда же у товарища Барсукова вилла в Ницце и вилла в Майами? А дети его на какие деньги учатся в Америке? Знаете, сколько стоит год учебы в престижном университете?.. Тридцать тысяч. Долларов, конечно, не рублей. Это на одного, а у Барсукова учатся оба… Посчитайте-ка…
Щелкунчик прикинул в уме. Так, вилла в Ницце — это тысяч триста-четыреста, не меньше. В Ницце дорогая недвижимость… В Майами — подешевле. Можно, наверное, тысяч за двести пятьдесят столковаться, если покупать виллу не в самом престижном районе…
— Но это только одна сторона, один источник дохода, — продолжал разболтавшийся инженер. — Есть и вторая…
Второй составной частью дохода Владилена Серафимовича была заработная плата работников комбината. Тут все совсем просто. Если заработную плату всех работников задержать хоть бы на месяц и прокрутить эти деньги в банке, то проценты от оборота составят очень кругленькую сумму. Через месяц зарплата выдается, все довольны и благословляют товарища Барсукова — лучшего друга рабочих… А он удовлетворенно кладет себе в карман очередную сотню тысяч долларов… И все довольны, что характерно…
Теперь же, когда всем собирается тут заправлять коммерческий банк, генеральный директор понял, что лафа кончилась.
Коммерческий банк — это тебе не столичное министерство. Банк «Солнечный» не позволит Владилену Серафимовичу фокусничать…
— Откуда вы все это знаете? — только спросил Щелкунчик у инженера. Он вообще удивлялся, насколько просто и откровенно тот говорит о таких вещах. И так громко, словно и не боится…
— Что знаю? — удивился Марк Львович. Потом понял и, взмахнув руками, всплеснул ими. — И-и-и! — вскричал он горестно. — Да кто же об этом не знает? Об этом все знают… Знают и не такое, и молчат… А про то, что я рассказал, не знает только младенец. Да никто особенно и не считает нужным скрывать. Так что если вы из БХСС, или как это теперь называется, то, слушая меня, вы напрасно потратили время. Ваше начальство уже наверняка обо всем знает. Они все уже наверняка отдыхали с семьями на виллах Владилена Серафимовича… Если сами уже не построили рядышком с его виллами свои собственные…
Поделиться книгой: