Помоги проекту - поделись книгой:
— L'écran peut être mis, ширму можно поставить, мамá!
Однако мамá, вооружённая «новѣйшими извѣстіями касательно воспитанія дѣтей разнаго полу», не сдавалась.
— Ширму, jeune femme, можно был ставить, пока брат ваш был младше. Атеперь всё!..
— Pourquoi pas toi, Vera, dans la chambre avec moi?[2]— искренне расстраивалась добрая Надя, слушая всё это.
— А по-русски вы что же, не можете? — вклинился Федя в разговор сестёр. — Прям как бабушки наши! Или даже прабабушки!..
— Верно! — поддержал его папа. — Мы не во Франции, милейшее моё семейство.
Вера поджала губы и отвернулась, гордо задрав нос.
А вот нянюшке Марье Фоминичне всё нравилось. Особенно кухня, где, как и в ванне, имелся газовый
А во дворе, где поднимались сирень и липы, теснились по старинке дровяные сараи; невдалеке, на Соборной площади, золотились церковные купола; носильщики затаскивали кофры, родители хлопотали и вообще царила та суета, какая только и бывает при переезде на новое место.
Первые недели прошли в сплошных хлопотах. Мама с Марьей Фоминичной «обустраивались», папа пропадал на службе — начальник штаба «Особаго гвардейскаго Туркестанскаго стрѣлковаго полка», не шутка! Да, без приставки «лейб-", но это была «молодая гвардия», как говорил папа, части, показавшие себя в жаре и безводье среднеазиатских походов или на заросших гаоляном сопках Маньчжурии. Сестры, Вера с Надей, побывали в женской гимназии Тальминовой, что на проспекте императора Павла Первого, 14. Вернулись довольные, особенно Вера:
— Папá, ты представляешь, там преподают физику по университетскому курсу! По учебнику Хвольсона[4]!
— Oh mon Dieu! — пугалась мама. — Вера! Mon enfant! Помилуйте, ну зачем же юной барышне из приличной семьи какая-то там физика?!
— Мамá, вы сами нам рассказывали, как вам в пансионе её преподавали!
— En quantité appropriée, mademoiselle, в должных количествах! Не по университетскому же курсу!
— А я справлюсь! — упрямилась Вера. — Надо — дополнительно заниматься стану! Уроки брать!
— Jeune femme! — сердилась мама. — Ваш отец старается, он день и ночь на службе, а вы —
— А я и не собираюсь брать у папá! — задорно отвечала старшая сестра. — Я сама уроки давать буду! Вы же знаете — у меня всё очень хорошо и с языками, и с музыкой, и с математикой, и с…
Это было правдой, нехотя признавал Федя. Вера и впрямь отлично училась, всё давалось ей легко, словно безо всяких усилий; к последнему году гимназии она совершенно свободно говорила по-французски, по-немецки и по-английски; непринуждённо исполняла прелюдии Скрябина[5], прекрасно рисовала, в общем, служила постоянным живым кошмаром для Нади и Федора, которым старшую сестру постоянно ставили в пример.
— Какие ещё уроки! — сердилась мама. — Quel terrible enfant!
— Никакой я не «ужасный ребёнок», мамá!
В общем, было весело.
Федор тоже старался при каждом удобном случае улизнуть во двор. Здесь было хорошо — просторно и зелено, дальше по Николаевской начинались особняки и дачи, а если свернуть направо, по Елизаветинской, там потянутся такие же двухэтажные дома с магазинами и лавками на первых этажах, и там чего только не продавалось!
Интересно заходить было всюду. Начиная с писчебумажного, расположившегося в том же доме № 10, только ближе к углу; заворачивая, нырять в книжную лавку, где можно было найти и самые дешёвые приключения Ната Пинкертона, и жутко дорогие, завёрнутые в вощёную бумагу тома «Всемирной истории». Повздыхав над последними выпусками похождений Ника Картера[6], Федя шёл дальше.
А дальше его ждал оружейный магазин, настоящая мальчишеская Мекка, как сказал бы папа.
…Вот и в этот раз Федор поднялся на две ступеньки, потянул на себя тяжёлую резную дверь с тяжёлой бронзовой ручкой. Сердце, как всегда, замерло; здесь, за порогом истинно мужского царства вкусно пахло оружейной смазкой, матово блестели выстроившиеся как на парад воронёные стволы; застыли аристократки-двустволки, словно хвастаясь друг перед другом роскошью гравировки на замковых досках и резьбой, покрывающей ложу; с ними спорили худощавые иностранки, многозарядные винтовки Винчестера или Генри; ещё дальше скромно помалкивали наши берданки — мы, дескать, хоть и староваты, а до дела дойдёт — послужим, да ещё как, не подведём небось!..
В стеклянных витринах устроились разнообразнейшие револьверы и пистолеты, и уверенные в себе наганы, и короткие толстяки «уэбли», и длинноствольные кольты, и брутальные маузеры, и элегантные парабеллумы, и тупоносые браунинги. На всё это великолепие Федор мог любоваться часами, читая и перечитывая приведённые рядом с каждой моделью характеристики. Феде всё это звучало как музыка: «…разработанъ подъ патронъ 7,63 х 25 м/м… отдача короткаго ствола… запираніе за опорныя поверхности на затворѣ… магазинъ неотъемный… снаряженіе изъ спеціальной обоймы…»
Федю тут знали. В самый первый раз, когда он робко — не выгонят ли? — переступил порог заведения, приказчик, Евграф, только посмотрел на него, слегка прищурившись, и вдруг сказал:
— Феофил Феофилыч, а вот и гость наш новый!
Феофил Феофилычем оказался хозяин магазина, дородный, в сюртуке и жилетке, и с массивной золотой цепью от карманных часов.
— О, вижу, вижу! — пробасил он. — Никак нового начальника штаба у туркестанцев, его превосходительства полковника Солонова сынок? Фёдор Алексеевич, стало быть?
Федя растерялся и, растерявшись, кивнул.
— Не удивляйтесь, молодой человек, не удивляйтесь. Гатчино город маленький, а слухами земля полнится. Очень рад-с, очень рад-с! Входите, входите-с, у нас за погляд денег не берут. Евграф, любезный, приготовь-ка прейс-курант наш, да заверни получше, а я его превосходительству полковнику письмецо приветственное напишу, Федор Алексеевич домой и снесёт, верно ведь?..
Федор снёс. Папа только головой покачал.
— Торговцы. Лучше всех шпионов всё вызнают.
Но прейс-курант изучал очень внимательно. И даже что-то купил на следующий день. Что-то явно недешёвое, потому что и Евграф, и Феофил Феофилыч стали с Федором весьма любезны, привечали, давали смотреть красивые каталоги и даже разрешали подержать настоящее оружие.
…В общем, в тот день после обеда Федор, как всегда, зашёл к Феофил Феофилычу. Как всегда, был встречен благодушным рокотом приветствия, но не успел он раскрыть новый, только что присланный каталог льежской ружейной фабрики «Коккериль», как дверь магазина резко распахнулась, да так, что едва не оборвался бронзовый колокольчик над ней.
В лавку ворвалась женщина, сухая, подтянутая, остролицая. В Елисаветинске Федор таких никогда не видел — в мужской кепке и пиджаке с юбкой-амазонкой. Следом за ней спешила, едва успевая, девочка в гимназическом платье, с длинной пушистой косой. Девочка как девочка, но Фёдор на всякий случай отвернулся. Что он, девчонок не видывал?..
— Боже мой, Варвара Аполлоновна! — аж подскочил хозяин, а приказчик Евграф согнулся в низком поклоне. — Прошу-с, прошу-с! Евграф, стул госпоже…
— Не надо стульев, Феофил Феофилыч, дорогой, — резко бросила гостья. — Я к вам не лясы точить прибежала. Фу, неслась, словно финка-молочница, у которой сейчас товар весь скиснет. Лиза! Лизавета, постой в сторонке. Вон там, у окна. Так вот, любезный хозяин, мне требуется двустволка. Надёжная.
— Варвара Аполлоновна, я вам с радостью продам все двустволки мира, но, ради всего святого, что случилось?..
— На дачу мою напали. А двустволку беру сторожу моему, Михею.
Феофил Феофилыч схватился за голову.
— Да как же так?! Да что это такое? Опять, что ли, всё начинается? Как в девятьсот пятом? Что ж именно случилось, благодетельница?
— Бродяги какие-то. Люмпены. Не знаю даже, откуда они там. Но…
Гимназистка Лизавета тихонько вздохнула. Федор только сейчас сообразил, что он, лопух, сидит, а дама стоит, пусть даже и даме этой, как и ему, судя по всему, одиннадцать лет. Точнее, почти двенадцать. Ему, то есть, Федору, почти двенадцать, через три недели.
— Veuillez vous asseoir, mademoiselle[7], — совершил он тринадцатый подвиг Геракла, для чего ему понадобились все, до последней капли, познания его во французском. Что поделать, 3-я Елисаветинская военная гимназия не могла похвастаться выдающимся преподаванием иностранных языков. Если б не мама с сестрой Верой, вообще б ничего не смог сказать. И тогда прощай, корпус!..
Корпус, в который ему совсем скоро предстоит поступить.
— Благодарю, господин?..
— С-солонов. Фёдор Солонов.
— Очень приятно, — ужасно вежливым голосом сказала девочка. — Лиза. Лиза Корабельникова, к вашим услугам, господин Солонов.
У неё были удивительные глаза. Зелёные, все усыпанные яркими карими крапинками. Федя таких не видел нигде и ни у кого.
Приказчик Евграф и хозяин Феофил Феофилыч склоняли Варвару Аполлоновну к приобретению «американской автоматической дробовой магазинки Браунинга» аж за семьдесят пять рублей («и шестьдесят копеек за добавление антабок к оному») или же «шестизарядного магазинного дробовика Винчестера с подвижным цевьём отличной работы» за всего лишь шестьдесят целковых. Варвара Аполлоновна колебалась; гимназистка Елизавета сидела с очень прямой спиной, разве только руки не «в замок», как на уроке, а Федя Солонов переминался с ноги на ногу и мучительно краснел, чувствуя, что должен, что просто обязан что-то сказать, но что?..
— Depuis combien de temps êtes-vous arrivé, cher Monsieur Solonov?[8]— наконец выдала девочка.
Федя мучительно покраснел. Его познания во французском показывали дно. «Ишь, какая, — невольно подумал он. — Ну точно, как Вера! По-иностранному!.. Небось задавака, каких свет не видывал!.. «Когда приехали» да «месье»… Будто нормально, по-нашенски, не может!»
— Да всего неделя, мадемуазель Елизавета…
— Можно просто Лиза, — и она взглянула на него снизу вверх своими невозможными глазищами. — И можно по-русски. — И прибавила заговорщическим шёпотом: — Это из-за мамы только, не подумайте, я не воображуля какая. Я не очень французский знаю…
Федя с облегчением выдохнул. Хотя, конечно, ещё робел — всё-таки Лиза эта гатчинская, тут сам Государь проживает, не шутка! А он-то, он — из провинциального Елисаветинска…
— Я тоже не очень, — признался он.
— И не надо! — решительно сказала Лиза. — Кто эти глупости придумал? Что разговор начинать надо непременно по-французски?
— У нас никто так не начинал, — сказал Федя. — Мы по-простому, по-русски!
— А вы откуда?
— Из Елисаветинска. Это на юге…
— Знаю! Знаю! — оживилась гимназистка. — Его великая императрикс Елисавета основала! А меня в её честь назвали, да!
— Да ну? — не придумал ничего лучше Федор.
— Ну да! Потому что прабабка моя была на всю Россию знаменитейшая гадалка… ну и не только… в общем, сама государыня её к себе вызывала, гадать на картах, на судьбу, на любовь да на дальнюю дорогу. И за то государыня жаловала прабабку табакеркой, усыпанной брильянтами, а прабабка завещала каждую старшую дочь в семье непременно называть Елисаветой! Во как!
Глазищи у Лизы так и горели.
— Здорово! — искренне восхитился Федя. Лизавета выпалила всё это с такой убеждённостью, что он почему-то ни на миг не усомнился. И ещё подумал — «а она интересная! Нашенская!»
— Ага! А мы тут постоянно живём, на даче, но не только летом, зимогоры зовёмся!
— Мы тоже так будем, — кивнул Федя. — Отец в полку служит, начальником штаба…
Так они и разговорились. Варвара Аполлоновна несколько раз метнула на них внимательные взгляды, однако не прервала. «Автоматическую дробовую магазинку Браунинга» она-таки купила, велела упаковать приобретение, счёт прислать по адресу, известному Феофил Феофилычу, приказчику же Евграфу — нести дробовик к ней домой.
— Мне пора— поднялась Лиза. — Видишь (они уже перешли на «ты»), моя мама хорошая. Другие б нипочём не позволили дочери с незнакомым мальчиком говорить!
— А где ж вы живёте? — выпалил Федя прежде, чем осознал, насколько это невежливо. Но отчего-то ему вдруг стал грустно, что вот сейчас эта зеленоглазая Лиза уйдет вместе с матерью и приказчиком и… и всё.
— Недалеко, молодой человек, — услыхал он. Варвара Аполлоновна взирала на него и улыбалась. Бомбардирская, 11. Корабельниковы, собственный дом.
— Мама! Это Федя Солонов, он приехал только что!
— Солонов?.. О, Солонов!.. Скажите, дорогой Федя, уж не ваш ли батюшка — новый начальник штаба Туркестанского полка?..
— Так точно! — словно вновь в военной гимназии, выпалил Федор, вытягиваясь по стойке смирно.
— О! — подняла бровь Лизина мать. — Какое знакомство! Где же вы остановились? Как зовут вашу почтенную матушку? Надо ей написать, пригласить в наше общество…
Пришлось отвечать со всеми подробностями — Варвара Аполлоновна была дама из тех, что вытянет любые детали. Как говорил в таких случаях папа — «женщине иногда лучше рассказать всё сразу, сынок!».
Лизаветину маму интересовало буквально всё — откуда Федина семья приехала, сколько у него сестёр и братьев, чем они занимаются, и так далее и тому подобное.
Меж тем, покупка была должны образом завёрнута в несколько слоёв вощёной бумаги, убрана в длинный чехол, и Лиза с матерью направились к выходу из лавки; Федор вышел за ними следом. Приказчик Евграф изображал, что нести ружьё ему вельми тяжело, явно намекая на чаевые, Варвара Аполлоновна Корабельникова понимающе усмехалась, а Лизавета…
Лизавета обернулась и помахала Феде на прощание.
…В общем, неведомо почему, но настроение у Феди осталось преотличным. Преотличным настолько, что он решил предпринять вылазку подальше от дома — вниз по Елизаветинской, за Александровскую, и ещё дальше, к самой железной дороге. За путями начиналась деревня Малое Гатчино, откуда каждое утро тянулись на рынок бабы с корзинками и мужики на телегах.
Здесь дома были далеко не такие ухоженные и красивые, как на Люциевской, Николаевской или Соборной улицах, где тянулись или дачи известных людей, как сказал папа, или доходные дома для таких, как они, офицеров гатчинского гарнизона. На Александровской Федю встретили обычные деревянные домики в один этаж да в три окна, правда, всё же не деревенские избы — все изукрашены резными наличниками, крыты, само собой, красным железом, а не соломой.
Вдоль железнодорожных путей тянулись высаженные на равных промежутках друг от друга тополя. Донёсся паровозный гудок — со стороны Петербурга приближался поезд. На ближайшем углу маячил городовой в белом летнем кителе, перетянутом ремнями, при шашке и револьвере. Делать тут было явно нечего, и Федор тихонько затрусил себе дальше, решив вернуться обратно по Малогатчинской улице.
Справа от него, у самой насыпи, зашевелились кусты, заполнившие пространство меж липами; оттуда вынырнула стайка мальчишек, босых, худо одетых — кроме одного, самого старшего, лет, наверное, четырнадцати.
Был на нём пиджак, явно с чужого плеча, но добротный. Под ним — алая рубаха, словно у таборного цыгана. Волосы курчавые, нос с горбинкой, а на ногах — настоящие сапоги. Взгляд наглый, уверенный, оценивающий; впрочем, нагло и с вызовом глядела вся его команда.
Федя Солонов не зря жил в Елисаветинске и не зря учился в 3-ей военной. У них, «военгимназистов», была кровная вражда с мальчишками заводской слободы, ещё прозываемой Лобаевской, по имени крупного заводчика, имевшего там фабрику. Слобода эта лежала за неширокой речкой, пересекавшей город; она-то и делила Елисаветинск на «рабочую» и «чистую» части.
Вот с ними, гимназистами, мальчишки, которые «за рекой», и дрались при каждом удобном случае. Почему, отчего, Федя не знал и не задумывался, всегда так было. «Наши» не давали «фабричным» шарить по заречным яблоневым садам, «фабричные» не давали короткой дорогой добраться до станции или до Вознесенской, главной торговой улицы.
А ему, Фёдору, тогда не повезло. Зачитался на ходу, потому что ранец просто жёг новенький неразрезанный «Шэрлокъ Холмсъ», и сам не заметил, как оказался на чужой территории.
И нарвался на почти такую же толпу, от которой едва унёс ноги. Хорошо, вовремя опомнился и сумел отступить, не потеряв лица. Как смеялся потом папа, «совершил тактическую перегруппировку в тыл перед лицом превосходящих сил неприятеля», но и она бы не помогла — на счастье, из ближних ворот появился дворник, дюжий дядя Степан, отставной унтер, засвистел в свисток, да схватился за метлу. А метла у дяди Стёпы, надо сказать, была отменной длинны и тяжести (многие гимназисты её на себе опробовали, когда пытались через заборы сигать в дяди Стёпиных владениях), и «фабричные» это тоже очень хорошо знали.
Перегруппировку он, может, и совершил, но при этом очень хорошо запомнил их взгляды.
И вот сейчас на него эта компания пялилась точно так же — как на добычу, словно волки на овцу, невесть почему оказавшуюся в самой чаще леса.
Парень в алой рубахе презрительно сплюнул и, сунув руки в карманы, развязной походкой двинулся к Фёдору.
В животе у Феди всё сжалось. Нет, он был не дурак подраться. И дрался в Елисаветинске немало; но всё больше или один на один, или стенка на стенку. А когда против тебя пятеро…
Он быстро огляделся. Как учил папа — «всё, что угодно, может стать оружием. Штакетина. Камень. Любая палка. Главное — успеть подхватить».
Но, увы, здесь, похоже, совсем недавно прошёлся дворник, прибрав всё очень тщательно.
Поделиться книгой: