Не будите спящую принцессу

Далее последовал относительно спокойный отрезок времени, когда события развивались именно так, как предсказывал бургомистр. В кратчайшие сроки состоялся суд над сапожным мастером Саем Штюккером. Невольного убийцу приговорили к выплате денежной компенсации и затем отпустили на волю. Практичные жители Киндергартена вообще не имели привычки долго томить заключенных в тюрьме — ведь их содержание оплачивалось из городского бюджета. Так что арестованные отправлялись на свободу после уплаты штрафа, или простояв положенное время у позорного столба на рыночной площади. Если же кто-то совершал серьезное преступление, требующее более сурового наказания (при мне такого не бывало, но прежде случалось), его отправляли в столицу герцогства — город Букиведен, и уж там он получал свое — казнь, тюрьму или каторгу. Стоит ли добавлять, что в Киндергартене смертная казнь не практиковалась уже многие годы, и палач в штате городских чиновников отсутствовал.

Признаюсь, я не совсем точно выполнила распоряжение Вассерсупа не проводить расследование. История по-прежнему казалась мне неправдоподобной, и я побеседовала с теми, кто присутствовал на стрелковом празднике. Но никто из них не добавил к услышанному ранее ничего нового. Причин, по которым бы весь город взялся вводить меня в заблуждение, я не видела.

Я попыталась также узнать, не было ли какой-либо причины для враждебности к Броско со стороны Штюккера. О деловом соперничестве не могло быть и речи — у них были разные профессии. Но, может, имелось что-нибудь личное?

Отнюдь, говорили мне. Разумеется, сапожник и портной были знакомы — а кто в Киндергартене не знаком друг с другом? Но — никакой девушки, которая некогда предпочла одного другому, никаких невыплаченных долгов, никаких ссор за кружкой пива или в кегельбане.

У Штюккера было многочисленное семейство, Броско не так давно овдовел, детей у него не было, наследовал ему брат. Никаких имущественных претензий там тоже не водилось. Полное благополучие. Просто ужас.

Короче, не было у Штюккера мотива убивать Броско, и ни у кого другого — тоже. Хуже того, этого убийства по всем законам природы не могло произойти.

Однако свежая могила на кладбище святого Фирса появилась, никуда от этого не деться.

И я задумалась над тем, что сказал мне Вассерсуп. И впрямь, такие обыденные явления жизни, как магия, колдовство, чудеса и чудовища обошли Киндергартен стороной. К чему бы это? То есть великое герцогство Букиведен, равно как и соседствующие княжества, вообще этим не славилось. Недаром они похвалялись своей цивилизованностью. Но в Киндергартене было что-то уж очень тихо. Я не утверждаю, что для полноценной жизни города необходимы шляющиеся по кладбищам вампиры, или нарушающие общественную тишину баньши. Но в каждом уважающем себя городе есть скачущая по церковному двору безголовая лошадь, или призрак Белой (Серой, Черной, Малиновой) Дамы, горестно вздыхающей о своем теле, замурованном в фундамент местных укреплений. А здесь — ничего. Ни фей, пляшущих на лужайках, ни магов, следящих в башне движение светил. Даже обязательных в любой деревне старух с дурным глазом и то не было. Все строго по науке. Колдунов заменил доктор Обструкций, выпускник Букиведенского университета, а гадалок — дипломированный адвокат мэтр Каквастам.

На вопрос, с чего так повелось, мне обычно повторяли расхожую версию о том, что колдунов и ведьм изгнал из города сам Киндер. Но я позволила себе в это не поверить. Великан Киндер был личностью легендарной, и ему приписывалось столько славных деяний, что заставляло усомниться в том, что сей Киндер когда-то существовал. А если и существовал, то города тогда не было, и выгонять колдунов с ведьмами неясно откуда пришлось. В целом же упоминание колдунов и ведьм наводило на мысль, что когда-то они здесь водились. Но вот почему они — и все сопутствующие магии существа — в Киндергартене повывелись?

В Гонории, столь кичащейся своей принадлежностью к цивилизованному Западу — слышали бы там, как их здесь честят дикарями! — бытует теория, будто с развитием коммерции и производства магия отступает и в конце концов исчезает вовсе. Лично я в этом не уверена. Как раз в Гонории теперь, когда проложили дороги там, где их отродясь не было, понастроили шахты и верфи, нечисть необычайно активизировалась. Но в Киндергартене ничего подобного не было. Торговля оставалась на том же уровне, что и в прежние времена, фабрик не строили, равно как и новых дорог, а лес вырубали аккуратно. Может, магия здесь умерла естественным образом — от скуки?

Был еще один вопрос, на который я хотела получить ответ, но в данном случае это было нетрудно. Я решила поговорить с Пулькером. Идти к нему в контору я не хотела — это могло повредить его деловой репутации. Ведь мой приход в сознании горожан связывался с неприятностями или беспорядками. Значит, следовало направить свои стопы туда, где мое появление будет выглядеть естественно.

Я знала, что Пулькер имеет обыкновение ужинать в «Ушастой козе». В Киндергартене отсутствовали бордели и игорные дома, и мест, где мужчина мог бы развлечься после трудового дня, имелось немного. В «Ушастой козе» игра по маленькой допускалась, подавали там и напитки крепче пива. Именно поэтому в данном заведении мне и приходилось останавливать стычки и осуществлять вынос подгулявших посетителей. Но Пулькер не дрался и не напивался. Ноблес, как говорится, облизывает, а он был лицо официальное и помнил об этом и после работы. Так, откушивал в удовольствие, иногда играл в шашки с аптекарем или бондарем, ну и выпивал рюмку-другую. Чем он и собирался заняться, когда я перешагнула порог «Ушастой козы».

— Шерри-бренди, ангел мой! — крикнул он опрятной подавальщице. А потом обратился ко мне: —Добрый вечер, милиса. При исполнении?

— Да так, обхожу дозором... Но сегодня, похоже, все в порядке.

— Тогда, может, посидите со мной?

Этого я и дожидалась.

— Кстати, господин Пулькер, я все как-то забывала поинтересоваться, — сказала я, выждав приличное время, пока нотариусу принесут его заказ, и он выцедит дозу своей вишневки, — кто стал победителем на празднике стрелков?

— А никто. Все так разволновались из-за злосчастного происшествия, что состязания были прерваны.Судьи даже не подсчитали очки. Понимаю, что подобная небрежность не свойственна жителям нашего милого города, но согласитесь, гибель человека на стрельбах — событие экстраординарное.

Я кивнула.

— Значит, приз остался у прошлогоднего победителя?

— Нет, у нас так не принято. Золотого Фазана вначале состязаний торжественно водрузили на всеобщее обозрение. А сейчас его вернули в ратушу.

Это было, собственно, все, что я хотела узнать у Пулькера. Зачем, я и сама не понимала. Чтоб кто-то учинил срыв состязаний дабы не дать кому-то выиграть приз? Негодная версия. Будь фазан и впрямь золотым, она бы еще заслуживала внимания. Но ведь он позолоченный и вручается лишь на время...

Тут бы и завершить разговор, но если я сразу уберусь, это заставит Пулькера задуматься, зачем я его расспрашивала. Он же не дурак, догадается, что я все же провожу расследование, вопреки распоряжению начальства, и настучит бургомистру — здешние все законопослушны... Нет, надо перевести беседу на что-нибудь другое.

Я посмотрела в окно, но там ничего особо вдохновляющего не было заметно.

«О погоде, что ли, речь завести? Или о видах на урожай?»

Последнее я и выбрала! Грядущий урожай вишни. Эта тема близка сердцу любого местного уроженца.

Пулькер, стоило лишь его подтолкнуть, разразился пространными рассуждениями о том, что сейчас и вишня пошла не та, и урожаи не те. Вот раньше, мол, и сушили вишню, и заготовляли вишню, и возами отправляли на продажу...

Дослушать рассказ о тех баснословных временах мне не довелось. Опять-таки, распахнулась дверь и срывающийся мужской голос вопросил:

— Милиса здесь?

— В чем дело, Бабс?

Я поднялась навстречу рассыльному из ратуши. Прежде, чем он ответил, я сообразила, что дело серьезное. Может, хуже, чем случай на стрелковом празднике. В прошлый раз Вассерсуп ограничился тем, что пристал за мной Фикхен.

А ведь там в наличии имелся труп.

Молодой Бабс поморгал, примеряясь взглядом к мерцанию масляных светильников.

— Господин Пулькер, вы тоже здесь! Вот удача! Господин Вассерсуп приказал найти и вас.

— Да что за спешка! — в отсутствии прямого начальства он мог позволить себе выразить толику недовольства. — Поужинать не дают!

— А вы еще не ужинали?

— Нет, а что?

— Тогда лучше и не приступайте. Там такое...такое...

«Такое» вкратце заключалось вот в чем. Почтенная вдова Гунна Остгот, служившая экономкой в доме мануфактур-советника на покое Профанация Шнауцера, пару дней назад испросила отпуск для поездки в деревню на свадьбу племянницы. Сегодня после обеда она вернулась домой, точнее, в дом своего хозяина, расположенный в дальнем конце улицы Сдобного Теста. Стучать в парадную дверь она не стала, ибо так не было заведено в доме, но открыла заднюю дверь, от которой у нее имелся собственный ключ. Внутри ее встретила тишина, что не удивило почтенную Гунну — мануфактур-советник, будучи человеком преклонного возраста, вел жизнь спокойную и уединенную. Надобно заметить, что Гунна Остгот, числясь экономкой, являла собой ярчайший пример экономии, исполняя также обязанности кухарки и горничной, лишь стирку передоверив приходящей прачке. Поэтому, по прибытии она сразу проследовала на кухню, дабы приготовить ужин. Господин Шнауцер был не из тех, кто трапезничает в «Ушастой козе», «Могучем Киндере» или любом другом заведении, даже с наилучшей репутацией, ибо отличался чрезвычайно строгим нравом.

Закончив со стряпней, вдова Остгот накрыла стол в гостиной и постучала в дверь кабинета. Оттуда никто не откликнулся. Гунна Остгот не была приучена входить к хозяину без зова и стала выжидать. Но ужин остывал, и добрая Гунна решилась постучать снова, а когда Шнауцер вновь не отозвался, предположила, что он направился в гости — такое случалось крайне редко, но случалось. Чтобы проверить свое предположение, она приоткрыла дверь.

Мануфактур-советник Профанации Шнауцер находился в кабинете. Но ответить экономке никак не мог, поскольку голова его была отделена от тела. Говоря «отделена», я не хочу сказать, что голову господина Шнауцера отрезали или даже отрубили.

Ее оторвали.

В доме Шнауцера мы застали троих растерянных горожан из числа «мобилизованных», рыдающую в голос вдову Остгот и доктора Обструкция, лежащего в обмороке на парадном крыльце.

На сей раз я могла его понять. Картина была малоприятная. Замутило даже Пулькера, а он был по части чувств куда как покрепче доктора. Так что Бабс был совершенно прав, отсоветовав нотариусу ужинать.

Насколько я поняла, на крики вдовы Остгот собрались соседи, кто-то из них сообразил добежать до ратуши, а там уж Вассерсуп послал за нами всеми. «Мобилизованные добровольцы» соседей из дома выставили, но посторонние в доме все же потоптаться успели. Нехорошо, и портит не только общий вид сцены преступления, но зыблет уверенность в пристрастии местных жителей к порядку. Я приказала мобилизантам любопытных более в дом не пускать и отрядила Бабса за повозкой, чтобы увезти останки в лечебницу, где имелся холодный погреб — его учинил предшественник и по совместительству отец доктора Обструкция, не чуждый науке анатомии. Сам доктор, слегка оклемавшийся, отбыл вместе с Бабсом.

Пулькер согласился вести протокол, но в кабинет после первого визита заходить отказывался, шелестя бумажками в гостиной. Так что вести осмотр и допрос свидетельницы пришлось мне. Конечно, я попыталась узнать, не было ли что-нибудь украдено. Хотя было у меня ощущение, что такие преступления совершаются не ради денег.

От экономки толку было мало. Она все время всхлипывала и что-то несла насчет того, как трудно отмывать кровь с тисненых обоев. Все же мне удалось узнать, что особых ценностей в доме не хранилось, что вроде бы ничего не пропало, а деньги свои господин Шнауцер держал в банке.

— А кто наследует господину Шнауцеру? — спросила я.

Гунна Остгот перестала плакать.

— Не знаю... наверное, его сыновья.

— Вот как? Я думала, у него нет детей.

— Отчего же? Двое сыновей. Только они лет пятнадцать как переехали в Букиведен.

Это было нехарактерно для Киндергартена, где дети обычно продолжали дела отцов.

— В любом случае надо их известить.

Тут приехали за телом, и мы с мобилизантами, завернув останки в простыню (экономка очень не хотела ее нам давать), сложили их в повозку.

Пулькер тем временем опечатал дом — вдова Остгот ушла ночевать к соседям, заявив, что не останется рядом с этакими страстями. Поскольку слухи уже распространились по городу, мы не стали этому мешать.

Скорбная повозка покатила к лечебнице, а мы пошли по улице, прочь от дома Профанация Шнауцера. Впереди шел Бабс с фонарем. По моему мнению, было довольно светло: лето все-таки, но так было принято в Киндергартене — ходить по ночам с фонарем.

— Сыновья Шнауцера ничего не получат, — внезапно произнес Пулькер. (Оказывается, он все слышал из гостиной.) — Я сам заверял его завещание. Я знаю, что разглашать его прежде времени противозаконно, но при таких обстоятельствах...

— Почему же папаша лишил их наследства?

— Не знаю. Помнится, они крепко поссорились. Но это было давно...

— А кому он завещал свое состояние?

— Большей частью отдал его на благотворительность. Ну, и кое-что получит за верную службу Гунна Остгот.

— А ей об этом известно?

— Не знаю, — повторил Пулькер. Потом оживился. — Вы думаете, она причастна?

— Если она приехала именно тогда, когда утверждает — а это нетрудно проверить, — то Шнауцер к тому времени был уже мертв. Его убили, по-видимому, прошлой ночью. Ну, и у нее просто не хватило бы сил на подобное.

— У меня тоже, — он посмотрел на свои пальцы, измазанные чернилами.

— И у меня, — утешила я его. — И ни у кого из известных мне жителей Киндергартена. То-то и оно, Пулькер, то-то и оно.

Хотя вернулась я к себе на квартиру глубокой ночью, спать почему-то не очень хотелось, и я составила список того, что нужно было сделать в ближайшее время:

«1. Узнать побольше об этом Шнауцере. Я почти не видела его и не была с ним знакома. Его характер, привычки, распорядок дня.

2. Проверить, действительно ли Гунна Остгот провела предшествующие дни в деревне (в какой?) и когда в точности она вернулась.

3. Собрать сведения о сыновьях Шнауцера. Проживают ли они по-прежнему в Букиведене? Известно ли им, что отец вычеркнул их из завещания?»

Все это как будто было правильно, но не очень меня устраивало. Разумеется, пропавшие сыновья внушали наибольшее подозрение. Как ни крути, у них были причины для преступления. Если они не знали о завещании, могли убить из жадности. Если знали — из мести. И будь Шнауцер убит более привычным образом — дубиной по черепу, кинжалом под ребро, я бы уцепилась за версию с сыновьями. Но, как говорят на Ближнедальнем Востоке, случилось то, что случилось.

А чтобы оторвать голову взрослому мужчине, пусть старику, нужна нечеловеческая сила.

Нечеловеческая.

Когда наутро я предстала с этим списком и со вчерашним отчетом перед взором Вассерсупа, он не выразил энтузиазма.

— Весьма неприятное стечение обстоятельств, — пояснил он свое нерасположение. — Мануфактур-советник — это не портняжка какой-нибудь.

— И на несчастный случай труп не спишешь.

— Бросьте, милиса, язвить. Если бы тело обнаружил кто-то из городских служащих, можно было бы как-то удержаться в рамках. А так — город полон слухов, скоро они расползутся по всему герцогству.

— Да, радости мало. Но если мы найдем убийцу — или убийц, все сразу успокоится.

— Тут я спорить не стану. Но, боюсь, отыскать преступника самим — не в наших силах. В Киндергартене никогда ранее не случалось ничего подобного. Я не хочу сказать, что история города не знает убийств. Бывало, что заезжий грабитель подстерегал на ночной улице припозднившегося бюргера, или лесорубы, пропивая выручку, доходили до некоторых излишеств.

— Или некий портной получал арбалетную стрелу промеж глаз...

— Довольно! Я повторяю: сами мы не справимся. Здесь требуется специалист.

— А я, по-вашему, кто?

— Я не хочу обидеть вас, но, думается мне, теперь понадобится нечто большее, чем вынос пьяниц из «Ушастой козы».

— Полагаете, мне в жизни только этим приходилось заниматься?

— Отнюдь. — Бургомистр устало потер переносицу. — Но, честно говоря, кто вы, сударыня?

Я подумала, что он начнет выяснять мое происхождение, но вопрос касался моего нынешнего статуса.

— Вы — частное лицо, исполняющее поручения других частных лиц, либо, время от времени, поручения городского самоуправления. А нам понадобится некто, наделенный властными полномочиями.

— Так наделите меня ими! Господин Вассерсуп, я понимаю, что при отсутствии полицейской службы в Киндергартене вести расследование будет трудно. Но, уверяю вас, мне приходилось справляться с не меньшими трудностями.

— Хватит споров, милитисса Этелинда. — Оказывается, он помнил имя, прописанное в документах. — Они бесполезны и беспредметны. Нынче на рассвете я с нарочным отправил письмо в Букиведен, с просьбой прислать дознавателя. Ибо чует мое сердце, дело это — не местного масштаба.

Он был прав. А я неправа. Но мы оба еще об этом не знали.

Дознаватель из Букиведена прибыл раньше, чем ожидалось. Очевидно, преступление сочли экстраординарным даже по меркам столицы герцогства. За это время я успела проверить лишь сведения, относящиеся к вдове Остгот. Она не солгала. Ее присутствие на свадьбе в деревне Феферкухен, что к северу от Киндербальзама, подтверждалось. И вернулась она в указанный ею срок — тому были свидетели. Это, по некоторым размышлениям, не освобождало ее от подозрений. Она могла передать свой ключ кому-то заранее, либо сделать с него копию.

Что касается самого убиенного, то много выяснить о нем не удалось. В основном, услышанное лишь подтверждало то, что я узнала в ту роковую ночь. Он был нелюдим, экономен, чтоб не сказать скуп — по моему разумению, для такого дома, как у Шнауцера, нужен был значительный штат прислуги, а он обходился одной Гунной. Но в Киндергартене подобную скромность привычек одобряли. Свыше пяти лет назад он отошел от дел, продал долю компаньону и жил на проценты с капитала. Был прихожанином храма Присноблаженного Фогеля (где, кстати сказать, хранилась наиболее почитаемая святыня города — икона «Трудное Детство Присноблаженного», якобы перворимского письма). Дом Профанаций Шнауцер покидал лишь для того, чтоб посетить церковь, или направляясь на обед к кому-либо из именитых горожан. Праздники посещал избирательно, поэтому, например, на состязаниях стрелков его не было. Он считал этот обычай чересчур легкомысленным. В целом же ничего порочащего о нем не было известно. Супруга его умерла больше двадцати лет назад от воспаления легких — пользовал ее еще отец доктора Обструкция. Во второй брак Шнауцер не вступал. Он не пил (во всяком случае, никто не видел его пьяным) и не играл даже в самые невинные игры, что были разрешены в Киндергартене. И, уж конечно, никаких иных пороков за ним не числилось.

— Правильный, очень правильный был человек, — сказал мне преподобный Суперстаар, ректор церкви Присноблаженного Фогеля. — Строг, конечно. Пустопорожнего времяпрепровождения не признавал. Легкомыслия не терпел ни в ком — ни во взрослых, ни в детях.

— И в детях?

— Да, да. При нем дети на церковном дворе баловаться не смели. Он это сразу пресекал и родителям советовал никогда не забывать: «Жалеешь розгу — портишь младенца!».