Дорога висельников

– Держи убивца!

– Что ты брешешь! У него и оружья-то нет!

– А что у него рука в крови?

Оружие у меня было. Тоже кинжал. Но я не вынимал его из ножен. А рука у меня и вправду была в крови. Но я не знал, чья эта кровь.

Лишь сейчас я ощутил по-настоящему, как дико болит располосованный бок и кровь пропитала рубаху и куртку и стекает по рукаву, в грязь, туда, где лежит убитый мной человек.

Отец уже был рядом, и Конрад бил кого-то по зубам, и Рэнди, кажется, рубил проклятый воз, прокладывая дорогу… А может, мне это примерещилось. Потому что больше я ничего не помнил.

Очнулся я уже в крепости. Было очень стыдно, что я потерял сознание, как балованная девица. Тем более что гарнизонный лекарь, который осматривал меня и наложил повязку, сказал, что рана, слава богу, неглубокая и завтра я уже буду на ногах.

– Если бы мальчик не вздумал драться после того, как его порезали, он бы не потерял столько крови и не лишился бы чувств, – добавил он.

– Если бы мальчик не вздумал драться после того, как его порезали, он был бы уже мертв, – ответил полковник Рондинг.

Отец промолчал. Но я понимал, что кругом перед ним виноват.

– Прости меня, господин мой. Я подвел тебя… втравил в беду… Если б я туда не пошел…

– Не говорил глупостей, – оборвал он меня. – Я сам разрешил тебе идти.

Больше он ничего мне не сказал, и я понял, что он на меня не сердится. Но он был мрачен.

А другие – те говорили много. И наши из Веллвуда, и люди Рондинга, и лекарь. Говорили, что мне повезло, как редко кому везет, потому что, не увернись я, лезвие дошло бы до сердца. А так – царапина. И что я оправдал свое имя – Сигвард, удачливый. И что я молодец, не каждому в мои лета удается завалить здоровенного грабителя. Интересно было бы послушать, что сказал бы Бранзард, но его не было в крепости, и в Тернберге тоже, он, оказывается, уехал с матерью к родственникам в Карниону.

В тот вечер мне дали выпить вина больше, чем обычно в Веллвуде. Лекарь сказал, что это полезно, потому что возмещает потерю крови. Может, он еще и намешал туда макового отвара или еще чего-нибудь, поскольку я очень быстро уснул.

Но если и намешал, то недостаточно. Посреди ночи я проснулся. Бок под повязкой сильно ныл и вдобавок чесался. Я лежал в комнате Бранзарда, она же осталась пустой на ближайшие месяцы. А в соседней комнате я услышал голоса. Отца и полковника Рондинга. Должно быть, пьют и беседуют, догадался я.

Подслушивать нехорошо, это всякому известно. Но если б я подал голос, это означало бы, что я жалуюсь на боль. И я решил промолчать.

– Какой, к черту, грабитель? – говорил отец. – Мы нашли за углом у коновязи нерасседланного коня, в седельных сумках – два заряженных пистолета. Много, ты думаешь, народу в Тернберге разъезжает с таким оружием по улицам?

– Но он не пустил его в ход?

– Думаю, сначала он собирался стрелять. Но этот дурак с застрявшим возом преподнес ему подарок. Да и я хорош – отпустил Сигварда одного. Тот и решил в толпе подобраться незаметно.

Последовало короткое молчание. Наверное, полковник разливал вино. Потом он проговорил:

– Да, нажил ты себе врагов, когда был лесным хозяином…

– Нет, Аймерик. Мои враги и покушались бы на меня. Какая им выгода от того, что Сигвард умрет? Ты сам знаешь, кому от этого будет выгода.

– Ты об Ивелинах?

– О ком же еще?

Полковник Рондинг еще помолчал, потом ответил непонятно:

– Я полагал, Веллвуд – майорат…

– Нет. Наша семья изначально следовала тримейнскому праву, когда глава рода по собственной воле назначает наследника, независимо от старшинства по рождению. Правда, последние сто лет наследовали старшие сыновья. Оттого Ивелины ничего и не получили.

– Но… случись что… они имеют право…

– Вот именно! – Что-то грохнуло, наверное, отец ударил кулаком по столу, и посуда подскочила. – Это все давно началось… Думаешь, я спроста все эти годы держал Сигварда при себе, хотя ему давно следовало получить надлежащее воспитание и обучение?

– Не сказал бы, что он надлежащим образом не обучен… Значит, сегодняшнее покушение было не первым?

– Нет. Он просто не знает. Только раньше мне удавалось их предупреждать. Правда, это было давно, и я решил, что Ивелины наконец унялись. Энид в это не верила. Во время своей последней болезни она твердила: «Женись, найди жену с влиятельной родней, и пусть у тебя будут законные дети. Пусть мой сын не станет наследником, зато останется в живых. Поклянись, что так и сделаешь!»

– И ты поклялся?

– Поклялся… чтоб успокоить ее. Каждая мать сходит с ума из-за своего ребенка и что угодно придумает, чтоб защитить его, и она к тому же была больна…

На сей раз Рондинг отвечал медленно, взвешивая каждое слово:

– Я знал госпожу Энид как женщину чрезвычайно разумную и рассудительную. И никакая болезнь не могла этого изменить. Полагаю, она была права.

– Да я и сам понимаю, что права. Но – что, я эту жену с влиятельной родней из шапки вытряхну? И нет у меня желания жизнь менять. Годы не те, я ведь старше тебя…

– Ничего. Сорок лет – не старость.

– Сорок два.

– Все равно. Подумай об этом. Наверное, когда парламент созовут, придется ехать в столицу, вот там и озаботься.

– А Сигвард?

– А что Сигвард? Парень сам способен о себе позаботиться и сегодня это доказал. Он – не то что мой Бран, которого мать избаловала до невозможности. Не век же ему у тебя под крылом сидеть. Хочешь, отдай его ко мне под начало. Или собираешься послать его учиться, как сам учился?

– Не знаю. Я своему отцу был послушен, хоть у него под старость голова была не в порядке. Меня в университет услал, проклятых братца с сестрицей в дом принял… Ладно, черт с ним, давай лучше выпьем.

Они снова чокнулись, потом отец спросил:

– Так ты уверен, что молодой император вновь созовет парламент?

– Ну да. Мне кузен Меран из Тримейна написал, будто император не раз заявлял, будто его кумир – великий Йорг-Норберт, а тот именно с созыва парламента начал свои реформы…

И они принялись говорить о политике и более ни о чем интересном не сказали. По крайности, пока я не уснул.

Утром я не признался отцу, что слышал их с полковником разговор. И вообще не признался. Как-то неловко было. И я был бы последним дураком, если б стал выспрашивать у отца, что и как. Да я и без того многое понял.

Ивелины – это двоюродные брат и сестра отца. Называть их так не совсем правильно. Беретруда Ивелин вышла замуж за видама Дидима и носила теперь его имя, и оставался лишь Эберо Ивелин. Но отец всегда называл их только так, не разделяя. Они были детьми младшего брата моего деда Рупрехта, а тот, как водится, не получил в наследство ничего. Но не стал служителем церкви, как обычно поступают младшие сыновья, а сумел найти жену из хорошей семьи и с приданым. Поскольку она была единственной наследницей, он принял фамилию жены и стал именоваться Ивелином. Потом старшие Ивелины умерли, а сирот взял под опеку дед Рупрехт. Так что Эберо и Беретруда выросли в Веллвуде. Они вроде бы были на насколько лет моложе отца, который, к слову сказать, был младшим из дедовых сыновей, просто старшие все поумирали во младенчестве. После того как отец унаследовал Веллвуд, Ивелины переехали в Тримейн, в дом, который остался им от матери. Это было задолго до моего рождения, и я их ни разу в жизни не видал. Не знаю, что произошло между Ивелинами и отцом. Я знал, что между ними существует вражда. Но не догадывался, что такая. А должен бы. Однако я никогда не думал о себе как о наследнике Веллвуда. В прежние времена бастарды наследовали имения, титулы и даже престолы, но те времена давно прошли, я это слышал и читал.

А Ивелины, выходит, так не считали. Иначе с чего им меня убивать? И они пытаются это сделать не впервые – так сказал отец. А я, дурак, и не замечал ничего. Тогда, наверное, отцу надо поступить, как он поклялся.

Была еще одна вещь, которой я не понял и о которой не решился спросить. Что значит «лесной хозяин»? Может, название какой-то должности, вроде смотрителя императорских лесов? Но близ Тернберга таких не было. Хотя это не обязательно должно быть в нашей провинции…

Моя рана заживала хорошо, и я попросил разрешения заниматься с полковым учителем фехтования. Он был хуже, чем Наирне, но нужно упражняться каждый день, верно? В город меня до самого отъезда больше не выпускали, и нужно было что-то делать. К тому же полковник Рондинг сказал отцу, что готов взять меня на службу. Правда, дворянских сыновей принимали в кадеты с пятнадцати лет, а мне еще и четырнадцати не исполнилось, но разве все кругом не твердили, что я сильнее своих сверстников?

Однако речи о воинской службе снова не возникало. Значит, все же университет…

В Веллвуд мы вернулись без всяких происшествий. А уж там шуму было! Конечно, слухи о моем приключении до замка дошли, и я надеялся, что к нашему возвращению они улягутся.

Не тут-то было! Женщины кудахтали, как целый курятник разом, да и от мужчин было шуму изрядно. Рэнди и Конрад так хвастались, будто мы все вместе уложили целую ораву разбойников.

Но Наирне и не подумал меня похвалить. Он сказал, что если б я не хлопал ушами, то не позволил бы убийце подойти близко и порезать меня, как барана. А больше всего ругал меня за то, что я убил того человека – надо было лишь ранить его, дабы отец и полковник Рондинг могли его допросить. Я уже знал, что при убитом не нашли ничего, что указывало на его нанимателей. Должно быть, это дошло и до Наирне. Но я не обижался на Наирне, к тому же он был кругом прав.

И вскорости все стихло и вернулось к обычному течению жизни – так думал я. Но забыть о случившемся не получилось. И вовсе не оттого, что меня тревожил призрак убитого. Случилось так, что я услышал разговор двух стражников, сменившихся с караула. Непреднамеренно. Они раздобыли пива, хлеба с сыром и устроились в одной из пустовавших кладовых. А там в стенах есть отверстия – Рейнмар объяснял, чтоб воздух проходил, – и иногда бывает все слышно. А я в это время шел по коридору. И, может, из-за того, что я услышал в ночь после покушения, мне уже не казалось, что подслушивать – такое уж преступление. Порой через это можно узнать нечто полезное. И я остановился.

– Нет, – говорил один, – бабьи сказки все это. И не след мужчине их повторять.

– А я тебе говорю – что-то в этом есть. Ты где-нибудь слышал, что мальчишка взрослого мужика в драке одолел? И посмотри на него! Его ножом пырнули, другой бы пластом лежал, а этот бегает как ни в чем не бывало! Говорю тебе, Вик, дело здесь нечисто.

– Тише ты, Ник! Господин за такие разговоры высечь может, а не то и повесить…

– А если б ничего не было, разве бы он за такое карал? Да и кто нас здесь услышит? Верно старые люди сказывают – его мать совсем хворая была, вот она ради того, чтоб сына родить и господина при себе удержать, с нечистой силой связалась. Тогда-то эта ведьма Давина в замке и появилась. Они вдвоем колдовские обряды творили, это те, кто тут тогда жили, точно знают.

– И господин это допускал? – ужаснулся Ник (или Вик?).

– То-то и оно, что допускал! А может, что и похуже было. Иначе с чего ему эту бабку деревенскую до сих пор в замке держать?

– Ты язык-то попридержи! Одно дело – про бабьи дела болтать, они завсегда сатане служат, городские ли, деревенские, знатные, простые, рожают там или нет – все равно. А другое – про господина!

И Вик (или Ник?) заткнулся. А я побежал прочь. Мне было не по себе. И даже не из-за того, что они говорили обо мне.

Я помнил свою мать доброй, тихой и спокойной. Ничем она не была похожа на тех, кто, как говорят, летает на шабаш и скачет вокруг костров. Но я был тогда так мал и так мало знал! А она так рано умерла! Неужели ради того, чтоб родить меня, она совершила что-то ужасное? И заплатила за это собственной жизнью?

А отец? Как он мог допустить такое? Или… все было наоборот? Именно он, а не мать, совершил сделку с нечистой силой? Иначе почему он не отослал Давину? Наверняка она колдовала для него… только зачем? Это беднякам и неудачникам да еще уродам нужно искать общества нечисти, чтоб урвать долю удачи. Но у отца все было от рождения и по праву! По праву рождения… а о моем рождении говорят, что здесь дело нечисто. И вовсе не потому, что родился я вне брака.

А ведь отец знал, знал об этих разговорах и делал все, чтоб они до меня не дошли! Эти дураки болтали, что если их услышат, то высекут или даже повесят. А если отец кого-то обещал повестить, он это сделает. Может, уже и делал прежде, потому что раньше я ничего такого не слышал.

А что б я сделал, если б услышал раньше, сопляком еще? Наверное, заплакал бы. А потом пошел бы к отцу и спросил: правда ли, что вы с матерью служили сатане и он за это послал вам меня?

Но я уже был почти взрослый, уже убил своего первого врага и кое-что начал понимать. Отец вызнал бы, откуда я про это прослышал, а я вовсе не хотел, чтоб Вик и Ник, какие они ни есть дураки, болтались на воротах замка. Хотя высечь их было бы полезно. Но для этого найдется другая причина. А если их повесят, люди уж точно поверят, что я – дьявольское отродье. Хотя, если б я был таким, отец Гильдас ни к мессе бы меня не подпускал, ни к причастию. А он очень давно живет в замке, еще со времен деда Рупрехта, был здесь, когда я родился, крестил меня, и матушка наверняка ему исповедовалась. А ее похоронили по-христиански, в освященной земле, пусть и не в родовом склепе. И отец исповедуется ему до сих пор.

Нет, исповедь есть тайна. И я не пошел к священнику. И к отцу тоже не пошел.

Кроме них, я мог узнать о том, как все было, только у Давины. Если она пожелает ответить. Впрочем, если не пожелает, это тоже будет ответ.

У Давины, единственной из женской прислуги, была своя комната – под самой крышей замка. Туда вела такая крутая лестница, что я изумлялся – как она при своих летах и толщине туда взбирается. А она отвечала: зато без дела сюда никто не потащится. Я у нее бывал не раз и знал, что никаких ужастей, каких ожидают от жилища ведьмы, там не водится. Никаких черепов, жаб, летучих мышей, черных котов и сушеных змей. Или это не ведьмам, а чернокнижникам положено? Если там и было что сушеное, так это травы, которыми пропахла вся комната. А Давина сидела за столом и разбирала их на кучки. И не подняла головы, когда я вошел.

– Давина, – спросил я, – ты – ведьма?

– А, – произнесла она спокойно, – до тебя наконец дошли эти слухи… Ведь говорила я твоему отцу – лучше тебе все рассказать, а не оберегать до бесконечности.

У меня подкосились ноги, и я опустился на скамейку у стены.

Давина оставила свои травы и посмотрела на меня. Но голос ее был так же спокоен.

– Знаешь, мальчик, что самое страшное на этом свете?

Вопрос ее застал меня врасплох, и я пробормотал в ответ нечто невразумительное.

– Самое страшное, мальчик, как убедилась я за свою долгую жизнь, – это дураки. А болтливые дураки, знать не знающие, о чем говорят, – худшие из них. Я не ведьма. Я лекарка и повитуха. Очень хорошая повитуха. – Давина с гордостью посмотрела на свои сморщенные руки. – Я спасла гораздо больше женщин и младенцев, чем целая толпа напыщенных болванов, которые носят мантии и бормочут по-латыни. А они заранее приговорили к смерти и тебя, и твою мать. Сказали, что женщина с таким слабым сердцем разродиться не сможет. Но у господина Торольда хватило ума послать к черту всю эту ученую братию и позвать меня. И потому ты родился живым и здоровым, а твоя матушка, светлая ей память, прожила достаточно долго, чтоб увидеть, как ты растешь. А те, кто ничего не смыслит в умении принять роды, назвали это колдовством. Вот все, что ты должен знать, и довольно об этом.

– А отец… – промямлил я.

– Что «отец»?

– Он правда ни при чем… к нечистой силе…

– Если защитить старую женщину от злых людей – это колдовство, то твой отец настоящий колдун и есть. А если тебе кто-то скажет что-то другое, можешь его избить. Разрешаю.

Я понял, что больше Давина мне ничего не скажет. Но этого было достаточно. И бредни Вика и Ника и им подобных сейчас казались мне глупостями, не стоящими внимания.

Рассказ Давины успокоил мою душу, но жизнь от этого спокойней не стала. Я неправильно истолковал происходящее – поездки отца, визиты соседей, встречи с полковником. Думал, что это означает близость войны. А речь шла о созыве парламента, каковой в Тримейне уже много лет не собирался.

В общем-то, я пока плохо представлял, для чего парламент нужен. Наверное, это мне должен был преподать лиценциат Ираклиус, но не успел. И меня ничуть не удивило, что представлять дворянство Тернберга в парламенте должен отец. Что меня удивило гораздо больше – его повеление ехать с ним в столицу. Я обрадовался. После возвращения из Тернберга отец как будто меньше стал обращать на меня внимания, как бы примерно я ни исполнял наставления Наирне. Я даже подумал, не прогневал ли я его чем-нибудь. Выходит – нет.

В имперской столице Веллвуды не имели собственного дома. А Ивелины имели. Даже два. Тот, который им достался по наследству и где теперь жил Эберо Ивелин, и особняк сестрицы его Беретруды, то есть не ее, конечно, а мужа ее, видама Дидима, про которого отцовы оруженосцы говорили такое, что повторять не след. Я не знал, где отец жил, когда учился в Тримейне. При университете есть целый большой квартал, настоящий город в городе. И Бранзард сказывал, что у них там свои законы, свои правила, хотя вольности им подрезали в сравнении с прежними временами. И жилье схоларам университет дает, но это уж для совсем неимущих, кто не может за кров заплатить. Так что вряд ли отец в этих казармах, или как их там кличут, обитал… Может статься, что как раз тогда он жил в доме Ивелинов. Это было до их ссоры, тем паче что братец с сестрицей, бывшие тогда немногим старше, чем я сейчас, состояли под дедовой опекой и жили не в столице, а, как я уже говорил, у нас в Веллвуде. Странно это теперь представить.

Так или иначе, к Ивелинам мы нынче ни за что бы не поехали. А гостиницы, как выяснилось, переполнены были – страсть! Благородные господа по трое-четверо в одну комнату заселялись. Гостинники и трактирщики цены задрали до небес. Но нас это нисколько не касалось. Отец принял приглашение полковника Рондинга. Как сказано, их род от начала был связан со столицей, и всегда они владели домом в Тримейне. Правда, тот, первоначальный дом, как Бранзард говорил, перестраивали-перестраивали, а лет двадцать назад совсем снесли и построили новый, большой и просторный. Так что места хватило бы и полковнику со всем семейством (только Бранзард с матерью еще не вернулись), и всем нам.

Полковник вовсе не должен был в парламенте сидеть, как отец. Хотя прибыл в столицу как раз из-за того парламента. Он сказал – император опасается, что при открытии могут быть беспорядки, потому что так уже бывало прежде и чернь выжигала целые кварталы. Поэтому часть гарнизона Тернберга, да и роты некоторых других полков перевели в столицу. Я не очень понимал, с чего чернь должна бунтовать и каким боком открытие парламента ее вообще касается, но не спрашивал, чтоб не казаться полным дураком. Так что полковника, хоть он и был нашим хозяином, я вообще не видел.

После того что случилось в Тернберге, я опасался, что отец будет держать меня под домашним арестом, чтоб уберечь от убийц. Ничуть не бывало. Одного в город меня не отпускали, это верно, но я довольно часто сопровождал отца и мог вдоволь насмотреться на столицу и ее красоты.

Столица империи – этим все сказано, наш Тернберг против Тримейна – сущая деревня, и сам я себе здесь казался неотесанным олухом. Утешало лишь то, что таких олухов съехалось со всех концов Эрда-и-Карнионы видимо-невидимо. В преддверии открытия парламента столица развлекалась вовсю, и я уже достаточно вошел в разум, чтоб понять: эти празднества устроены исключительно для того, чтоб выколотить золотую пыль из провинциальных дворянчиков. Но сие не мешало мне восхищаться пышностью зрелищ. Например, отец взял меня на знаменитое Турнирное поле, чтоб я мог увидеть нашего повелителя, императора Георга-Эдвина. Но мне хотелось увидеть и сам турнир, ведь в Тернберге ничего подобного и в заводе не было. Тем паче что турнир этот был не обычный, а па д’арм. То есть рыцари должны были не просто сшибаться между собой, а как бы изображая знаменитых героев древности или какой-нибудь книги. Если б устроители турнира выбрали сюжет про Троянскую войну, или Энея, или Александра, или про кого-нибудь из древних тримейнских полководцев, я бы понял, в чем дело, уж настолько-то отец Гильдас и лиценциат Ираклиус меня натаскали. Однако ж выбран был наимоднейший в ту пору роман «Рыцарь Зеленого Дракона», о котором я дома слыхом не слыхал, и я еще раз решил, что непременно расспрошу о нем Бранзарда при встрече.

Из того, что происходило на Турнирном поле, я понял, что этот самый рыцарь повстречал дракона, сразился с ним, победил, но убивать не стал, а сковал позлащенной цепью и повел за собой, так чтобы дракон помогал ему в разных приключениях. Дракон был как-то хитро устроен и выглядел почти как настоящий. Разве что не летал, зато огонь у него из пасти пыхал. Вспомнив некоторые чертежи осадных машин, я решил, что внутри там повозка и жесткий каркас, снаружи обтянутый кожей, а толкают ту повозку несколько человек, и есть у них факел. Но я в тот момент особо об этом не размышлял, а смотрел на поле. Там была выстроена башня, ее обороняли разные рыцари при щитах с девизами, которые, должно быть, что-то обозначали, а рыцарь с драконом, стало быть, с ними сражались.

Странно мне было. Я восхищенно следил, как горделивые рыцари в полных доспехах из полированной стали, украшенных золочеными насечками и чеканными орнаментами, в шлемах с роскошными плюмажами, на конях, крытых расшитыми попонами, доходящими до копыт, неустрашимо неслись друг на друга, целя в нагрудник или шлем длинными копьями, с жутким грохотом вылетали из седел. Одних оруженосцы уводили, а другие продолжали бой пешими – на мечах и топорах. Люди – и в ложах, и на скамьях, и толпившиеся на земле за загородками – вопили, выкликая имена лучших бойцов. Женщины бросали им шарфы и вышитые носовые платки. Я хоть не орал (отчасти и потому, что не все имена запомнил), но с трудом сдерживался. И в то же время мне казалось, что, будь среди сражавшихся Наирне или кто-нибудь из офицеров Тернбергского гарнизона, они закончили бы схватку гораздо быстрее, пусть и не так картинно. Должно быть, я чего-то в этой жизни не понимал.

Отец вовсе не был увлечен замечательным зрелищем, разворачивавшимся на поле. Почти с самого начала турнира он беседовал с каким-то почтенным господином в синем бархатном кафтане, подбитом куньим мехом. Вероятно, у них была назначена встреча, потому что старик был в ложе, когда мы пришли. Я поклонился ему, а он и не заметил меня – ведь важные господа никогда не замечают слуг и пажей. Меня и в Тернберге-то на улицах редко узнавали, я уже говорил про это, а в Тримейне у отца не было такой власти, как в Веллвуде.

И я продолжал смотреть на поле. Рыцарь Зеленого Дракона победил защитников крепости, правда, некоторые из них оставались на ногах. Ворота крепости распахнулись, и оттуда вышли дамы и девицы, все как на подбор рослые, стройные и румяные, в белых платьях и с золотыми кудрями. Они увенчали победителя турнира и тех, кто выказал особую доблесть, на дракона взамен золоченой возложили цепь из роз и увели его прочь. Я гадал, настоящие ли это дамы и девицы, и решил, что нет. Ни одна благородная особа не полезет на пыльное ристалище, все в лужах крови и выбитых зубах, а простолюдинок и не пустит никто. Наверное, это пажи переодетые… И пока я размышлял об этом, отец положил мне руку на плечо. Я удивился – в столице на людях он ничего подобного себе не позволял. Но отец ничего не сказал. А когда я повернул голову, то заметил, что он и не смотрит на меня.

Я проследил за его взглядом. Напротив нас в ложе разместилось несколько человек. Я не сразу разобрал сколько – так пестро они были разодеты. Камзолы из разноцветных тканей, в разрезах, с тесьмой и бахромой, плащи короткие, в блестках, на беретах – лес перьев. У нас в провинции и дамы так не одевались, а тут были сплошь мужчины. Придворные, видно.

И вот один из них на меня смотрел. Поначалу я решил – померещилось. Никто меня в столице не знает. Или этот господин меня с кем-то спутал? Далеко же…

Но нет. Он смотрел прямо на меня. А я мог рассмотреть его.

Я привык, что мужчины средних лет носят темные цвета – как отец и полковник Рондинг. Этот был в померанцевом камзоле с буфами и разрезами, сквозь которые проглядывала белая ткань, и алой шляпе с узкими полями. И борода у него была странной формы. Как будто он собирался запустить ее пышной и окладистой, а потом коротко остриг по всей ширине чуть ниже подбородка. Должно быть, такая была последняя столичная мода. А вот лицо, которое за этой бородой пряталось… Не то чтоб некрасивое, нет, вполне даже правильное. Но как будто чего-то в нем не хватало. То есть как бы пышно он ни рядился, как бы ни украшал себя – пресная у него была внешность. И его глаза – издалека они казались бесцветными – были устремлены на меня.