Не дура

– А твоя разве нет? Только не надевай на себя маску праведника. Так ты все-таки спал с ними?

– Хорошо, считай, что я переспал со всеми женщинами, которых только встретил.

– Я знаю, что у тебя их было достаточно.

– Ну и что это меняет? – подозвал я официанта, чтобы рассчитаться за этот порыв чувств.

– Теперь, может, я тоже хочу и именно так, как ты описал.

– Прямо здесь?

– С ума сошел?

– Нет.

– А жаль, похоже, по мне так никто и не сойдет с ума. Разве что эта бедная ваза.

– Почему бедная?

– Ваза без цветов, что женщина без любви – бедна.

Спутник

– Почему осенью резко падает настроение?

– Потому что все позитивные люди сбиваются в стаи и улетают на юг.

– А мы почему до сих пор здесь?

– Мы – одиночки, мы – психи, мы пытаемся поймать кайф от листопада, – ответила мне Люба, лежа в моих объятиях.

Осенью лирика была налицо. Это было видно не только на моей блаженной физиономии – такая бывает, когда человек влюблен или душевно болен, что одно и то же; стихи лились из меня, как из рога изобилия. Мой рог изобиловал по воскресеньям. В воскресенье на почте был выходной, и никто нам с Любой не мог помешать наслаждаться обществом друг друга среди писем, посылок и бандеролей. Никого нельзя было так послать далеко, как посылки. Мы посылали все и всех подальше и наслаждались друг другом.

Каждое воскресенье ждал, как Новый год. По воскресеньям я воскресал. Но скоро воскресенья стало не хватать, этого для любви показалось чертовски мало.

Мне, такому любителю получать знания, познавать что-то новое, после встречи с Любой сидеть в школе за партой по шесть часов в день иногда становилось невыносимо.

Эту задачку я решил легко. Просто стал прогуливать по одному уроку. Начиналась перемена, я шел на почту и приходил к следующему уроку. Трудно ходить на уроки, когда в голове полярное сияние хрустальный светом озаряет полнеба, а под ногами только примитивные ноты снега: хрум-хрум. От почты и дома, где жила Люба, до моего дома было восемь километров. Благо, школа в Печенге находилась в пяти минутах от почты. Утром в школу учеников из Спутника, где я жил, в Печенгу отвозил автобус, а после школы в 14:30 привозил обратно. По субботам я со своей группой играл на танцульках. И единственная ночь, которую я мог проводить с Любой, была с субботы на воскресенье. Поэтому дневные короткие встречи были как нельзя кстати, словно приятный десерт в рутине будней. Их можно было сравнить с бесконечностью заполярных сопок, так похожих друг на друга. Среди которых так легко было заблудиться, сгинуть, пропасть, потому что одна была вылитая следующая. А пропадать никак не хотелось, потому что в ушах звучали Битлы.

* * *

Проснувшись к полудню, я не сразу понял, где нахожусь, но вспомнив прошедшую ночь, ощутил приятную истому по всему телу. Любы опять не было. Я начал нервничать, представляя, что еще с ней может приключиться. Неужели она пошла мириться со своим Русланом. Мне не хотелось об этом думать. Вспомнив про «носочки в тазике», я постарался насмешить себя карикатурой в журнале «Крокодил», который странным образом оказался в моих руках, надпись под рисунком вызвала легкую ухмылку, но это не сильно помогло. Чтобы как-то унять ревность и успокоиться я вспомнил слова отца («не знаешь, что делать, не суетись, изучай дислокацию») стал осматривать помещение.

Благо, что в школу не надо, отец на корабле в далеком военном походе; хорошо, что матери успел вчера позвонить, сказав, что я у своего друга Сережи, и мы репетируем новые песни.

Меня окружила пресса (сколько ее еще будет в моей жизни, я еще не мог себе даже представить).

«Какая чудесная пара», – вздыхали письма. «Посылают же людям такое счастье», – вздыхали посылки. «Бандерлоги», – скрипели сургучом бандероли, глядя на наши любовные игры.

Но вскоре Люба пришла, веселая и свежая, в короткой черной юбке и в облегающем белом свитере, которые еще сильнее подчеркивали ее восхитительные формы. Без макияжа и помады, длинные, прямые, сияющие волосы аккуратно убраны в шикарный хвост.

– Джимик! Привет! Как я по тебе соскучилась!!! Ты выспался, любимый? Какой-то ты недовольный! Не рад видеть свою девочку? – повисла она на моей шее.

– Рад, конечно! – сонным голосом пробубнил я.

– А что не вижу восторга на личике симпатичном?

– Представил носочки в тазике, – воскресил я вчерашнюю историю.

– Ха-ха-ха!! – заставила рассмеяться она себя. – И ты поверил в эту муть?

Я промолчал. Я поверил. Но обиды не было, только гора с плеч, та гора, что вчера я успел взвалить на себя, точнее, которой меня нагрузила Люба.

– Да не оставался он у меня никогда, и носочков Руслану я никогда не стирала. Я тебе специально всю эту бредятину рассказывала, чтоб ты заревновал, почувствовал конкуренцию и стал рыцарски бороться за свою любовь. С большой буквы. Ха-ха! – снова выдавила Люба из себя.

Странное дело: не было искренности в ее смехе, не было и ямочек на щеках.

– А ты вместо того, чтобы тут же взять меня в свои мужественные объятья, насупился, чуть не заплакал и домой к мамочке идти собрался! Дурачок! – снова обняла она меня. – Я с детства такая: люблю всякие небылицы придумывать, чтоб людей подурачить. Я фантазерка еще та. Могу кому хочешь мозги запудрить. И будут верить! А я укатываюсь со смеху про себя. Все и в школе-то думали, что я чудная, слегка того. А мне скучно было с ровесниками, они такие глупые и нудные… Парни все противные, – дышала она мне в грудь словами, и я чувствовал это невыносимое тепло признаний. – И приставали, и приставали. Не успеешь улыбнуться, как многим начинает казаться, будто я хочу сказать им свое имя, телефон и планы на вечер. Говоришь по десять раз «отвали» – не понимают. А девки меня ненавидели, что все парни хотели со мной. Устроила им всем пару спектаклей с пристрастием, и все бояться меня стали. Мне так удобней было, чтобы никто не лез ко мне в душу. Я не хотела ни с кем дружить, понимаешь? Мне себя себе самой хватало!!!

– Понимаю, – кивнул я в ответ. – Не хватает – твое состояние души.

Люба улыбнулась, на этот раз с ямочками:

– Тупые они все были и скучные. Не о чем поговорить. Парни, как умалишенные, под юбку лезут, а девушки – из кожи, чтобы друг друга перещеголять. Я же любила читать, музыку слушать. Новый альбом Джимми Хендрикса слышал?

– Конечно.

– Нет слов!! – закрыла Люба глаза в знак подтверждения. После упоминания Джимми Хендрикса мне стало совсем хорошо.

– Кстати, знаешь, как я про тебя узнала? Светка, сестра моя двоюродная притащила на танцы тебя послушать. Она мне тебя открыла. Чем больше слушала, тем сильней влюблялась. И вот вчера золотая рыбка исполнила мое единственное желание: ты подошел ко мне. А на тебя я не обиделась, что домой собрался. Я тебя и люблю за это.

– За что?

– Ты деликатный, скромный. Сам в себе. Как я. Мы с тобой, как брат и сестра. Я приготовила салат и борщ, давай тебя накормлю. Голова не болит?

– Болит все, кроме головы.

– Что ты имеешь в виду?

– Диван, – кивнул я взгляд на наше девственное ложе. – Я не пойму, как мы размещались столько времени на этом узком топчане?

– Тела моего просто не было с тобой, а просто мой дух. Вот мы и умещались легко!

– Но я точно помню, что я был в твоем теле пять раз до зари.

– Тебе приснилось, Джимик, меня вообще здесь не было. Я дома спала!

– Но я же до сих пор пахну тобой!

– Милый, ты пропах моим сильным духом. Навязчивые мысли часто материализуются.

– Ты хочешь сказать, что осталась девственницей?

– Конечно. Посмотри на диван: кровь есть? Крови нет!

– Так значит, у тебя уже до меня кто-то был?

– Ни до тебя, ни после тебя. Никого! Ха-ха-ха! Ты напился самогона вчера и уснул. А я пошла домой, чтоб тебе не мешать. Выпей самогончика, опохмелись, в голове все прояснится.

Я выпил рюмку и обнаружил, что сижу абсолютно голый.

Я посмотрел по сторонам в поисках своей одежды.

– А где моя рубашка?

– Какая рубашка?

– Какая, какая – белая.

– А-а! Милый, ты вчера залил ее вином, и я отнесла ее домой постирать. Сушится висит.

– Ну и в чем я теперь пойду домой?

– А с чего ты решил, что пойдешь домой? Зачем? Сегодня на почте выходной, мы одни. Завтра рубашка высохнет, и пойдешь в школу.

– Я не хожу в будни в белой рубашке в школу.

– Ну и не пойдешь завтра в школу! Система у нас простая: утром почту человек забирает, а вечером почту приносят. Всего два раза в день. Остальное время мы одни! Понимаешь? Здорово? Когда человек придет, посидишь в кабинете минут десять. И все дела!

– Ну, ладно, дух ты мой непорочный, что мне надеть? Холодно же.

– Странно, ночью тебе было жарко.

– Люба, хватит дурачиться, давай мою рубашку.

– А ты мне без рубашки больше нравишься! Понимаешь? На тебе мой свитер, согрейся! Только борщом не залей!

Она сняла свитер и кинула его мне.

Она внимательно смотрела на то, как я его на себя надеваю. Потом с удовлетворением добавила:

– Мальчик мой, ну, как ты теперь, согрелся? А я что-то озябла, ослабла, видимо! Ха-ха, – вывела меня своим озорным смехом из любовного анабиоза Люба. – Пойду, накину что-нибудь, – зашла она в кабинет и скоро вернулась в моей белой рубашке. Та была помята, и внизу красовалось алое пятно. Это было то самое пятно ночных воспоминаний, которое ни в коем случае не хотелось стирать. Первое яркое пятно в моей серой заурядной жизни.

Футбол

– Ты же красивая баба. Почему ты одна? Нашла бы себе нормального мужика. Хотя что я говорю?! Что будет делать красивая баба с нормальным мужиком? Красивой нужен ненормальный, чтобы то закидывал на небеса, то забывал поймать.

– Точно, сегодня тоже забыл.

– А что такое?

– Сегодня футбол, Лига чемпионов. Как пить дать, застрял в каком-нибудь баре.

Бар служил броском через стеклянные Альпы бокалов на Запад, переходом из совкового состояния в демократическое общество, пусть даже и подшофе… Кружки на столах, будто стеклянные трубы на фабрике хмеля, дымят медленно пеной, которая трескается миллионами пузырьков, будто кто-то забрался в ее целлофановую середину, сидит там и лопает их со страшной скоростью пальцами, нажимая на подушечки. Но звук этот тонет в гуле. Стая гудящая мужчин: опустив свои хоботки, они сосут пиво из кегов; они редуцируют его в свое торжество духа. Для кого-то процесс адаптации занимает одну кружку, кому-то необходимо две. Так или иначе, все приходят к одному знаменателю. Я тоже подошел к стойке. Стул, пропивший спинку, покорно принял мой зад.

Достаю из кармана все ту же биржу, но ее теперь не хватает даже на кружку пива, жажда сильнее меня: я, словно путник в пустыне с караваном золота, готов поменять ношу верблюдов на глоток воды. Потом вытягиваю еще две купюры:

– Ставлю на «Гиннес».

– В первом заезде «Гиннес»? – не понял меня бармен.

– Да, – кивнул я ему.

Бармен был высокий и черный, афроамериканец русского происхождения, сгреб все три биржи и поставил передо мной пепельницу. «Твое дело – табак», – подумал я за него. Он улыбнулся белым забором зубов, стал вытягивать из крана темную жирную нить и топить ею в бокале бесшабашные пузырьки. Казалось, бармен пытался что-то сплести из этого волокна. Было в этом во всем нечто дьявольское. Пузырьки весело всплывали и быстро гребли к берегу. Их счастье было в том, что они умели плавать. Некоторые лопались раньше. Я взял кружку и вдохнул их дух, потом глотнул пива и улыбнулся белой эмали бармена. Я заказал кольца кальмаров, хлебцы с чесноком и отошел от стойки, подняв перед собой ледяной бокал, будто нес в руке свое холодное сердце. Сел подальше от экрана, где суетился футбол. Рядом англичане метали дротики и дифтонги. Они громко комментировали после каждого броска, а после трех неспешным ирландским произношением несли свои тела к мишени снимать урожай стрел. Как и в жизни, здесь важно было не просто попасть «в яблочко»: надо было, чтобы это яблочко принесло как можно больше очков. Попадешь не в свое яблочко, и пиши-пропало. Партия проиграна. «Будь они циничнее, могли бы метать в экран, по которому бегали футболисты, – все же, хоть какое-то разнообразие: глядишь, и игра оживилась бы», – ухмыльнулся я про себя после второй кружки пива.

Алкоголь делал мой мозг более развязанным, он ломал рамки, стереотипы, законы. В кармане завибрировала жена. Вместе с ней завибрировал весь бар: наши забили гол.

– Плохо слышно, хочешь, я тебе перезвоню? – кричал я Ольге в трубку.

– Давай.

– Завтра, в это же время.

– Шуточки твои меня не возбуждают.

– А что тебя возбуждает?

– Это сложный вопрос. Точнее сказать, он легкий, когда ты в контексте.

– В постели?

– Да причем здесь постель? Я же говорю, что ты не в контексте. Чтобы возбудиться, мне постель не нужна.

– Сейчас я почувствую себя ущербным.