Путешествие парижанки в Лхасу (с илл. В.Э.Брагинского)

— Лама, три дня назад пропала одна из моих коров. Мы напрасно ее искали. Не упала ли она в пропасть? А может, ее украли? — Он вздыхает и добавляет, понизив голос: — Люди с другого берега — сущие разбойники.

Я думаю, что у последних — столь же лестное мнение о своих земляках, обитающих по эту сторону реки; и у тех, и у других, безусловно, существуют тысячи доводов для доказательства своей правоты.

— Они вполне способны, — продолжает крестьянин, — убить и разрубить мою корову, а затем унести ее по кускам домой и съесть… Лама, погадайте мне. Скажите, что стало с моей коровой и найду ли я ее… Сейчас мне нечего вам предложить, но, если вы зайдете ко мне, я накормлю и вас, и вашу матушку, и вы оба сможете переночевать в моем доме.

Матушка — это я. Местные жители удивительно проницательны! Нет смысла их дурачить: они сами сочиняют о нас куда более замечательные истории, чем те, что мы собирались им поведать.

Нищие паломники никогда не отказываются от подобного приглашения. Мне вовсе не хочется показаться странной, особенно после того, как я узнала о пребывании в этом крае чиновников из Лхасы.

Я подаю Йонгдену знак, что следует принять предложение доброго малого. Лама опускает свою ногу на плоский камень и произносит снисходительным тоном:

— Пойдемте, мне следует оказать вам эту услугу. Разве лама не должен проявлять сочувствие к своим ближним?

Затем следуют другие нравоучительные фразы, и начинается обряд гадания. Мой юный спутник бормочет традиционные заклинания, сокращая их, насколько это возможно, вновь и вновь перебирает бусинки своих четок. Я читаю его мысли. Он спрашивает себя: «Куда могла запропаститься его злополучная корова? Мне об этом ничего не известно. Но не в том дело. Как бы получше ответить дураку, который задал мне вопрос?»

Старый тибетец молча присел на корточки и, внимательно глядя на Йонгдена, ждет его приговора.

Наконец прорицатель высказывается:

— Вашу корову не съели. Она жива, но с ней может случиться несчастье. Если вы немедленно отправитесь на поиски вниз по течению реки, вы ее найдете. Все зависит от вашей ловкости.

Эти туманные указания предоставляют человеку свободу действий. Оракул ничего не выигрывает от предельной точности своих предсказаний. Недалек тот день, когда нам суждено забавным образом убедиться в этом на собственном опыте.

Слегка ободренный крестьянин подробно описывает нам свое жилище, которое мы найдем, по его словам, на берегу реки, и мы пускаемся в путь вверх по течению, а он тем временем устремляется в противоположную сторону. Приблизительно полчаса спустя мы подходим к указанному дому.

Художник усмотрел бы прекрасную тему для картины в этой тибетской усадьбе, расположенной возле серых скал, посреди омытой светом рощи с пожелтевшими листьями.

Салуин катил перед ней свои зимние опаловые тихие воды, окаймленные ледяной бахромой. По всей видимости, ни один белокожий путешественник не бывал в этих краях, где дикая река вьется между голых берегов и гигантских скал, острые гребни которых, уходя ввысь, вонзаются в лазурное небо.

Я охотно уселась бы на залитые солнцем камни, чтобы насладиться очаровательным пейзажем, ощутить сиюминутную радость и восторг от этого путешествия, которое привело меня сюда и должно было повести еще дальше, гораздо дальше, если благосклонные божества будут и впредь оказывать мне покровительство. Но мне нельзя было долго мечтать. Роль дряхлой нищенки, которую я избрала, чужда всяческой поэзии.

Женщины, привлеченные криками моего спутника, выходят на плоскую крышу, покрытую утрамбованной землей, и недоверчиво выслушивают его рассказ о встрече с хозяином дома, который решил нас приютить. После долгих разъяснений они наконец дают себя убедить и впускают нас во двор; затем, еще раз приглядевшись к нашим лицам и расспросив нас как следует, они разрешают нам подняться по лестнице на крышу — террасу — через второй этаж, где живут люди, в то время как на первом этаже находятся помещения для скота.

Йонгдену приносят тряпичную подушку, а его старая ничтожная мать садится прямо на землю. Нам приходится перечислить окружившим нас женщинам все святые места, которые мы уже посетили, и те, к которым направляемся, а также заверить их в том, что у нас нет никаких товаров для продажи, даже ни единого одеяла.

Стоит прекрасная, но холодная погода, и от неподвижного пребывания на свежем воздухе я начинаю дрожать. Наши хозяйки не чувствуют озноба от поднявшегося резкого северного ветра. Чтобы легче было работать, каждая из них вынимает свою правую руку из-под широких плащей из бараньей кожи, перетянутых поясом, обнажая при этом грудь, которую они никогда не моют.

Примерно два часа спустя появляется хозяин дома; он гонит перед собой отыскавшуюся корову. Все приходят в возбуждение.

— О лама, — восклицает крестьянин, поднявшись к нам на террасу, — вы действительно великий ньёншес. Все ваши слова подтвердились. Корова забрела в опасное место. Она пошла по узкой тропе, ведущей к обрыву, и не могла ни двинуться вперед, ни вернуться назад, ни забраться на вершину скалы… Мне пришлось проявить сноровку, чтобы вызволить ее оттуда, как вы предсказали. Да, несомненно, вы искусный ньёншес чен.

Мы наслаждаемся неожиданным триумфом, за которым вскоре должна последовать трапеза. Сначала нам приносят чай, настоящий тибетский чай с маслом и солью, больше напоминающий суп, чем напиток, но это превосходное бодрящее средство для усталого продрогшего путника. Рядом с нами ставят мешок тсампа, и мы можем брать оттуда сколько угодно муки. Я наедаюсь досыта.

Наш хозяин выглядит задумчивым. Он спрашивает Йонгдена:

— Лама, вы умеете читать?

— Конечно, — гордо отвечает тот, — и читать, и писать.

— О! О! Вы настоящий ученый, возможно, геше[86]… я так и думал.

Он встает, идет в одну из комнат, приносит оттуда огромный фолиант и почтительно кладет его на низкий столик перед моим спутником.

— Лама, — говорит он, — взгляните на эту книгу. Чтение данного произведения приносит тем, кому его читают, величайшее благословение и всяческое благополучие… Вы мне его прочтете.

Йонгден поворачивает ко мне голову с удрученным видом. В какую западню мы угодили? Повинность, которую хотят ему навязать, нисколько не улыбается измученному страннику, мечтающему только об отдыхе и сне… Однако он должен что-то ответить этому простодушному человеку, который вопросительно смотрит на него.

— Книга слишком толстая, — говорит Йонгден, — ее чтение займет несколько дней, а мне надо завтра уходить, но я могу открыть ее[87], и благословение будет не менее эффективным.

Никто не возражает, так как в Тибете это обычное явление. Книгу торжественно извлекают из ее «платья», очищают от нагоревшего ладана, снова наливают в наши чашки горячий чай, и Йонгден начинает громко читать, сказав мне повелительным тоном:

— Матушка, пой дёльма!

Я послушно затягиваю псалом, не имеющий никакого отношения к тексту, который читает мой приемный сын, для того чтобы чем-то себя занять и помешать женщинам докучать мне вопросами.

Обычно Йонгден отдает такие приказы, чтобы избавить меня от утомительных долгих разговоров, в ходе которых я могу удивить крестьян своим произношением либо присущим мне частым употреблением книжных слов.

На звуки наших голосов сбегаются соседи; они качают головами с одобрительным и проникновенным видом. Мне приходится повторить дёльма по меньшей мере двадцать раз и, должно быть, пятьсот раз — заповедь «Кьяпдо». Чтение псалмов отвлекает меня от дум…

«…Направьте свои стопы к знанию, дабы положить конец страху и страданию…» — гласит «Кьяпдо». Я задумываюсь и прерываю свое благостное мурлыканье. Лама замечает это, поворачивается в мою сторону и громогласно провозглашает, обращаясь ко мне:

— Подобно тому как в небе неведомым образом образуются и рассеиваются облака, так что невозможно сказать, откуда они приходят и куда уходят, а также нельзя обнаружить обитель облаков, явления возникают вследствие сочетания причин и исчезают под воздействием других причин, так что невозможно определить местонахождение ни одного из них… Все элементы в совокупности непостоянны по своей сути…

Сельские жители Тибета ожидают, что в результате чтения подобных трактатов, в которых они, разумеется, ничего не смыслят, увеличится поголовье их скота, а сами они исцелятся от всех болезней и успешно проведут торговые сделки. Странный народ и странная страна!

Я подпрыгиваю от воинственного возгласа, которым чтец Священного писания выводит меня из забытья, и снова принимаюсь твердить: «Ом мани падме хум!» У меня звенит в ушах, я не в силах больше этого вынести; когда же мы пойдем спать?!

Вечереет; мы в течение нескольких часов совершаем свое странное богослужение. Хозяин дома приносит блюдо ячменных зерен и чашу с прозрачной водой и ставит все это возле книги.

— Лама, — говорит он, — уже недостаточно светло для чтения; я прошу вас благословить мой дом и мое имущество во имя их процветания и дать всем нам святой воды, чтобы уберечь нас от болезней.

Он весьма настойчив, этот крестьянин! Видимо, происшествие с коровой внушило ему безграничную веру в магические способности Йонгдена, а доверие к ламе неизменно выражается в Тибете дарами, чья ценность измеряется степенью этого доверия. Старый владелец усадьбы отнюдь не беден, это видно по числу его скота, возвращающегося с пастбищ; несомненно, нас щедро одарят едой на дорогу, добавив к съестным припасам несколько серебряных монет.

Выражение лица моего спутника свидетельствует о том, что он не прочь пошутить, лукаво предвкушая ожидающую нас награду.

Он напускает на себя важный вид, словно епископ, и расхаживает по дому, произнося благословляющие молитвы. Порой он ненадолго замолкает, и я знаю, что во время этих коротких пауз он от всей души желает нашим хозяевам материального и духовного благополучия. Хотя Йонгден и смеется над детскими предрассудками своих неграмотных земляков, он является глубоко верующим человеком и входит в состав одной из мистических сект своей страны.

Завершив обход жилых покоев, крестьянин показывает ламе дорогу в хлев. Прогулка по грязным, нескончаемым помещениям для скота, которые никогда не чистятся, быстро надоедает служителю культа. Это приключение уже перестало его забавлять. Он на ходу кидает освященные зерна на головы пугливых баранов и коз, лошадей, которые встают на дыбы, и безучастных коров, словно презирающих всякие обряды. Наконец, решив, что дело сделано, он устремляется к лестнице и начинает карабкаться вверх, но владелец, следующий за ним с палочками ладана, бросается к нему, хватает его за ногу и указывает на свиней, еще не получивших своей доли благословения. Йонгден вынужден вернуться. Несчастный лама стремительно разделывается со зловонными животными, которые вопят как черти, пока он яростно осыпает их градом зерен. Наконец он возвращается на крышу в грязных сапогах, с промокшими и заледеневшими ногами. Настает черед людей. Вода в чаше освящается, согласно традиционным правилам, и затем все домочадцы во главе с хозяином подходят к ламе, который брызгает им в руку немного воды. Воду выпивают и смачивают голову влажной ладонью. Соседи принимают участие в этой церемонии.

После обряда подают ужин: суп из сушеной крапивы без мяса. Это далеко не тот пир, на который мы рассчитывали, и у меня появляются недобрые предчувствия по поводу подарков, которые должны нам вручить перед уходом. Вероятно, эти яства будут такими же постными, как и суп. Впрочем, как знать: тибетским крестьянам приходят в голову странные вещи. Я смеюсь in petto[88] над мыслями нищенки, которые посещают меня, с тех пор как я вошла в образ бедной бродяжки. Но не стоит воспринимать наше положение только в шутку: приношения, которыми мы заполняем свои котомки, избавляют от необходимости покупать еду, показывая, что у нас есть деньги, и весьма помогают нам сохранить инкогнито.

Теперь наконец мы можем и поспать. В комнате, куда нас отправляют, на утрамбованном земляном полу лежит обрывок старого мешка величиной с полотенце: таково уготовленное мне ложе. О Йонгдене позаботились лучше благодаря его духовному званию: он может воспользоваться старым потрепанным ковром, который убережет его тело, с головы до колен, от соприкосновения с голой землей. Что касается нижней части ног, это никого не волнует. Простые тибетцы спят, свернувшись клубком, как собаки, и у них нет подстилок или одеял, соответствующих длине их тел. Спать растянувшись во весь рост считается роскошью, доступной лишь знатным особам.

Я ложусь, развязав пояс своего плотного одеяния. Тибетские бедняки не раздеваются перед сном, особенно в чужом доме. Вскоре ко мне присоединяется сын и после столь же нехитрых приготовлений вытягивается на обрывке ковра. Через некоторое время мы просыпаемся от шума и яркого света. Однако живописная сцена, которую мы наблюдаем из-под полуприкрытых век, притворяясь спящими, заставляет нас усомниться, что это происходит наяву.

В комнате, где мы находимся, живут две девушки и служанка. Они только что вошли и подбросили стружку хвойного дерева в жаровню, помещенную в центре комнаты, чтобы стало светлее — лампы и свечи неведомы жителям этого края. Я вижу, как они распускают пояса, размахивая своими смуглыми руками, и раскладывают засаленные бараньи шкуры, которые заменяют им матрацы и одеяла. При этом они тараторят, и серебряные ожерелья позвякивают на их обнаженной груди. Подвижное пламя, которое то ярко разгорается, то меркнет, превращаясь в темно-красные блики, окутывает их странным светом: можно подумать, что это три юные колдуньи, собирающиеся на шабаш.

Перед рассветом я осторожно толкаю Йонгдена, чтобы его разбудить. Мы должны совершить свой туалет до того, как станет светло и другие смогут это увидеть. Прежде всего я должна слегка натереть лицо сажей, собранной со дна нашего котелка[89]. Затем нам следует приладить под платьем пояса, в которых спрятаны наши золото, деньги, карты, термометр, миниатюрные компасы, часы и другие предметы, которые любой ценой надо уберечь от чужих глаз.

Едва мы завершили свой туалет, как появляется хозяйка дома. Она будит своих дочерей и служанку; они снова разжигают огонь, ставят котелок с остатками вчерашнего супа на жаровню, и через несколько минут нас приглашают к столу со своими мисками. Здесь не принято мыть посуду. У каждого из тибетцев — своя собственная миска, которую он никому не даст; после всякого приема пищи все тщательно вылизывают тарелки, вместо того чтобы их мыть. У меня не хватает опыта в подобном деле, и в моей миске остался жирный налет от супа и чая, который за ночь застыл. Я должна взять себя в руки и преодолеть брезгливость; от этого зависит успех моего путешествия. Закроем же глаза и съедим похлебку, еще более тошнотворную, чем вчера, из-за воды, которой ее разбавили.

Вскоре мы завязываем свои узелки.

Никто не собирается преподносить нам подарков; я забавляюсь, глядя на озадаченное лицо моего ламы, который вчера прочитал столько молитв и спел столько псалмов во время своих священнодействий. Нет смысла дольше задерживаться. Все семейство сходится, чтобы еще раз получить благословение, и я догадываюсь, что Йонгден с радостью задал бы трепку старому скряге, на нечесаную гриву которого он накладывает руки.

Спустившись по лестнице, мы вновь проходим мимо лошадей, провожающих нас удивленными взглядами, мимо насмешливых коз и по-прежнему невозмутимых коров.

Некоторое время мы шагаем молча, но когда дом, где мы ночевали, скрывается из вида, Йонгден резко поворачивается в его сторону и чертит в воздухе каббалистические знаки.

Он восклицает:

— Ах, мошенник, жалкий обманщик, нечестивец, ради которого я потел целый день!.. И он еще заставил меня вернуться, чтобы благословить его свиней!.. Тьфу! Я беру свои благословения обратно, презренный сквалыга. Пусть шерсть на спинах твоих баранов перестанет расти, самки твоих животных останутся бесплодными и абрикосовые деревья дают только косточки!..

Его потешное, наполовину разыгранное возмущение чрезвычайно меня позабавило В конце концов, мой спутник — настоящий лама, и его лишили законного вознаграждения. Но Йонгден, и сам понимавший комизм этой ситуации, не смог долго сдерживаться, и мы расхохотались, стоя на берегу зимнего Салуина, благодушно журчавшего у наших ног. В шуме воды нам слышалось:

— Вот как обстоят дела в прекрасном Тибете; то ли еще будет, жалкие чужеземные искатели приключений!..

В тот же день, преодолев еще один перевал, мы оказались в окрестностях Убе, который внушал нам опасения, и остановились у реки, чтобы выпить чая, решив пройти через деревню под покровом темноты. Несколько часов спустя, оставив позади дома, в одном из которых, как мы полагали, почивает важная особа, нам удалось найти для ночлега горную расселину.

Мы не позволили себе долго отдыхать и с первыми проблесками зари были на ногах. Не прошло и десяти минут, как мы оказались перед зданием, украшенным орнаментом в виде листьев; к нему вела улица, окаймленная белым камнем; очевидно, это и было нынешнее жилище чиновника. Благодаря тому, что стояло раннее утро, нам посчастливилось никого не встретить.

Мы резко прибавили шагу, и, когда взошло солнце, нас уже отделяли от опасного места около трех километров. Теперь мы по праву могли поздравить себя с тем, что с честью вышли из трудного положения, и с легким сердцем продолжить свой путь.

В середине дня мы все еще пребывали в чудесном настроении, но тут встречные крестьяне рассказали нам, что пёнпо покинул Убе три дня тому назад и отправился в другую деревню, расположенную неподалеку, на дороге, по которой мы следовали.

Мы снова решили идти допоздна, совершенно уверенные в том, что на сей раз нам нечего опасаться, и спокойно уснули около часа ночи среди нагромождения обломков скал и колючих кустов.

На следующий день мы двинулись в путь на заре. В нескольких шагах от места нашего ночлега мы наткнулись на здание, скрытое в укромном месте на склоне горы. Во дворе было привязано около трех десятков прекрасных лошадей, и множество крестьян уже несли сюда зерно, траву, мясо и масло.

Мы оказались перед домом, где остановился пёнпо. Величественный мужчина высокого роста, видимо управляющий, наблюдал за доставкой продуктов, принесенных крестьянами, в дом. Он остановил Йонгдена и, поговорив с ним минуту, которая показалась мне бесконечной, велел слуге накормить нас завтраком с чаем и тсампа. Мы не могли отказаться от столь любезного приглашения: бедные странники должны радоваться подобной милости. Мы старались изо всех сил изображать восторг, сидя на ступеньках дома знатного вельможи, хотя нас так и подмывало пуститься наутек.

Самым трудным и порой крайне мучительным моментом моей тибетской жизни была роль, которую мне постоянно приходилось играть, чтобы сохранить инкогнито. В этой стране, где все действия совершаются публично, я должна была копировать повадки местных жителей вплоть до самых интимных вещей, что ужасно меня смущало.

Вследствие этого я находилась в страшном нервном напряжении, которое, к счастью, ослабевало в те дни, когда я наслаждалась привольной жизнью, проходя через обширные, почти безлюдные районы.

Особенно меня радовало то, что в этих пустынных краях мне не надо было есть похлебку, которой то и дело угощали нас в своих домах щедрые бедняки; ее следовало поглощать с улыбкой во избежание опасных пересудов. Лишь один раз я вышла из образа голодной нищенки, для которой всякая еда сгодится, но в тот день…

На закате мы вошли в небольшое селение, расположенное неподалеку от округа Дайшин. Стояли холода, а в этой голой местности невозможно было найти укрытие. В нескольких домах нам отказали в ночлеге, но одна женщина открыла нам хлипкую дверь своего весьма убогого жилища. Мы входим; в лачуге горит огонь, и в такой мороз это уже можно считать комфортом. Вскоре возвращается муж бедной крестьянки с нищенской сумой, на дне которой лежат несколько горстей тсампа, нечего надеяться, что эти люди, которые сами не могут наесться вволю, накормят нас ужином. В качестве предисловия Йонгден принимается превозносить щедрость некоего воображаемого начальника, который пожаловал ему рупию, а затем заявляет, что купит мяса, если его здесь продают.

— Я знаю одно место… — немедленно отзывается наш хозяин, чувствуя, что можно поживиться.

Из своего угла я настоятельно прошу их обратить внимание на качество товара. Тибетцы не брезгуют мясом животных, умерших от болезни. Я могла бы объяснить причины данной традиции, но это заняло бы слишком много места.

— Не приносите мясо животных, умерших естественной смертью, а также тухлятину, — говорю я.

— Нет, нет, — заверяет меня хозяин, — я знаю в этом толк, у вас будет хорошее мясо.

Деревня невелика, и примерно через десять минут нищий возвращается.

— Вот! — торжествующе заявляет он, вынимая из-под своего широкого мехового плаща какой-то сверток.

Что это?.. В комнате, освещенной только пламенем очага, царит полумрак, и мне трудно разглядеть, что у него в руках. Кажется, он разворачивает тряпку, в которую завернута покупка.

Ох!.. Внезапно комнату заполняет жуткое зловоние, невыносимый запах падали.

— Ах! — восклицает Йонгден дрожащим голосом, стараясь унять подступающую тошноту. — Ах! Это желудок!..

Я понимаю, в чем тут дело. У тибетцев существует одна отвратительная привычка: убив животное, они помешают его почки, сердце, печень и кишки в желудок, зашивают его, как мешок, содержимое которого вымачивается в течение нескольких дней, недель и даже больше.

— Да, желудок, — повторяет хозяин, голос его также дрожит, но дрожит от радости при виде того, как из вскрытого желудка вываливается куча внутренностей. — Он полон, полон!.. — восторгается наш хозяин. — О! Как много здесь всего!..

Положив эту мерзость на пол, он запускает туда руки, перебирая студенистые кишки. Трое детей, дремавших на груде тряпья, просыпаются и, усевшись рядом с отцом, с вожделением таращат глаза на тухлятину.

— Да, да, желудок… — машинально повторяет удрученный Йонгден.

— Матушка, вот котелок, — любезно обращается ко мне хозяйка, — вы можете приготовить себе еду.

Чтобы я притронулась к этим отбросам!

— Скажи им, что я больна, — поспешно шепчу я своему сыну.

— Вы всегда сказываетесь больной, когда приходит беда, — цедит Йонгден сквозь зубы…

Но сообразительный парень быстро обретает прежнее хладнокровие.

— Моей пожилой матушке нездоровится, — заявляет он. — Почему бы вам не сварить тупа[90]… Я хочу, чтобы вы разделили похлебку на всех.

Чета нищих не заставляет его повторять дважды, и карапузы, сообразив, что грядет пир, смирно сидят у очага, не желая больше спать.

Вооружившись большим ножом, мать режет тухлятину, время от времени какой-нибудь кусок выскальзывает у нее из рук и падает на пол, дети тут же набрасываются на сырое мясо, как голодные щенки, и пожирают его.

Затем в омерзительную похлебку добавляют ячменную муку. Теперь бульон готов.

— Выпейте, матушка, это вернет вам силы, — уговаривает меня супруга.

Я же лишь охаю в ответ из своего закутка.

— Дайте ей поспать, — вмешивается Йонгден.

Он не может найти отговорку. Где это видано, чтобы арджопа, купившие мяса на рупию, к нему не притронулись; на другой день вся деревня стала бы об этом судачить. Ламе наливают целую миску, и он вынужден есть зловонную жидкость, но не может ее осилить и заявляет, что тоже почувствовал себя неважно… Я нисколько в этом не сомневаюсь. Остальные долго и жадно смакуют угощение, молча наслаждаясь неожиданным пиром.