Помоги проекту - поделись книгой:
С одной стороны, растет востребованность права: люди все чаще вынуждены обращаться в суд, особенно по экономическим спорам. В подавляющем большинстве случаев дела в суде разрешаются более или менее в соответствии с законом. И хотя качество судопроизводства и не отвечает современным стандартам правосудия и общественным ожиданиям, но в общем и целом является достаточно сносным, что и находит отражение в данных судебной статистики и результатах опросов общественного мнения.
С другой стороны, везде, где власть прямо или косвенно является непосредственным участником правоотношений, растут правовой произвол и правовой нигилизм. Власть наподобие «черной дыры» искривляет вокруг себя «правовое пространство». А в непосредственной близости от нее «правовая материя» так и вовсе исчезает. Все правовые коллизии, в которых представители власти оказываются одной из сторон, как показывают многочисленные примеры, разрешаются в России исключительно в пользу власти.
Картина совсем перестает быть радужной, как только мы из сферы гражданского судопроизводства переместимся в сферу уголовного. Несмотря на все меры, якобы направленные на обеспечение независимости, объективности и состязательности уголовного судопроизводства в России, суды общей юрисдикции выносят не более 1% оправдательных приговоров. Вряд ли кто-то сегодня рискнет отнести такой результат исключительно на счет высокой квалификации работы обвинения. Не менее любопытно, что судами удовлетворяется более 93% ходатайств об арестах. В совокупности с практически пыточными условиями содержания задержанных в следственных изоляторах (что доказано многочисленными международными судебными решениями) такая практика превращает арест в универсальный инструмент давления на подозреваемых и обвиняемых, которые зачастую оказываются в положении заложников.
Эти данные свидетельствуют о деградации судебной системы, которая происходит одновременно в двух сегментах: «внешнем» и «внутреннем». Во «внешнем» — падает влияние судебной власти как таковой. Во «внутреннем» — происходит перерождение судебного процесса, его «опрощение», выхолащиваются институты и правила, которые, собственно, и составляют содержание правосудия. Как следствие, в России в течение многих лет неуклонно происходит сокращение «пространства правосудия».
Особенность правоприменительной практики последних лет состоит в том, что она проходила под знаком преодоления попытки «либерализации» уголовного судопроизводства, предпринятой в 2011 году. Этот процесс был запущен президентом Дмитрием Медведевым частично как реакция на скандал, связанный с гибелью в российском СИЗО в конце 2009 года юриста Сергея Магнитского, обвинявшегося в совершении налогового преступления. К сожалению, к 2012 году «эффект Магнитского» был полностью нивелирован, и стало понятно, что либеральные поправки в законодательство не повлияли существенным образом на правоприменительную практику, которая в целом сохранила свой репрессивный характер.
С точки зрения эволюции правоприменительной практики в постсоветской России 2012—2013 годы оказались значимым рубежом. Это время окончательного становления системы репрессивного правоприменения, финальная точка в движении, которое продолжалось более десяти лет и, по сути, захватило всю первую часть путинской эпохи. Сегодня мы можем говорить о существовании этой системы как о свершившемся факте, транзит закончен, и теперь репрессивное правоприменение способно развиваться на собственной основе, совершенствуясь и раздаваясь вширь.
Ключевым свойством репрессивного правоприменения является редукция юридического содержания в угоду политическому. Эволюция правоприменительной практики в течение последних лет происходила исключительно в направлении установления всестороннего и всеобъемлющего политического контроля над юридическими институтами и процессами. Результатом такой эволюции стало практически полное и окончательное перерождение правосудия в правовое администрирование.
Правовое администрирование отличается от правосудия тем, что оно не обладает какой-либо особой автономией по отношению ко всем другим отраслям бюрократической деятельности. Судопроизводство в этом случае не является самостоятельной ветвью власти, находящейся в особых отношениях с другими ее ветвями на основании конституционного принципа разделения властей, а превращается в некую специфическую отрасль внутри исполнительной власти, отличающуюся от других отраслей лишь в той степени, в которой в обществе, основанном на разделении труда, один вид любой профессиональной деятельности отличается от другого.
В рамках правового администрирования иерархия правоприменения выглядит совершенно иначе, чем в рамках правосудия. Прежде всего это связано с тем, что в правовом администрировании суд не играет какой-то особой системообразующей роли, не является вершиной правоприменительной пирамиды. Наоборот, суды лишены какой-либо самостоятельной, тем более творческой роли. Это своего рода отделы технического контроля (ОТК) на большом производстве, через которые готовая продукция проходит окончательную проверку перед тем, как поступить в продажу. Это имеет два очень важных последствия.
Во-первых, судьи перестают быть особыми чиновниками с особым статусом, а становятся обыкновенными чиновниками, отчитывающимися перед вышестоящими чиновниками по результатам своей работы, получающими указания и выполняющими планы. Их поощрение и наказание напрямую связаны с результатами их труда. Сами суды организованы как обыкновенные ведомства «министерства правосудия», мало чем, кроме названий, отличающиеся от Министерства обороны или Министерства образования.
Во-вторых, в рамках системы правового администрирования «и последние становятся первыми». Пирамида правоприменения в прямом смысле слова переворачивается с ног на голову. Фактически именно действия оперативных служб предопределяют все окончательные решения. Все другие институты — следствие, прокуратура, суд — носят вспомогательный, комплиментарный по отношению к оперативно-розыскной работе характер и лишь закрепляют (фиксируют) результаты деятельности органов дознания. Как предварительное, так и судебное следствие, не говоря уже о прокурорском надзоре, являются сугубо формальными процедурами.
Тезис о редукции правосудия до уровня правового администрирования позволяет объяснить существование парадокса, который большинство лояльно настроенных экспертов склонны были долгие годы интерпретировать как доказательство высокой эффективности российской судебной системы. Речь идет о статистических данных, которые из года в год показывают рост обращений в суды и увеличение количества рассматриваемых судами всех уровней гражданских и уголовных дел. Этот механический рост показателей зачастую истолковывается как свидетельство растущего уровня доверия к российской судебной системе (именно так эти данные подаются практически на всех совещаниях с участием руководителей российских судов). В действительности количество обращений в суды сегодня свидетельствует о доверии судам не больше, чем количество писем с жалобами в министерство здравоохранения свидетельствует о доверии Министру здравоохранения. Эти обращения свидетельствуют только о росте числа конфликтов, которые требуют своего разрешения. Эти конфликты порождают обращения, которые направляются туда, куда им положено быть направленными.
Индикатором кризиса доверия к судебной системе стала иммиграция судебных споров из России. Количество споров между де-факто российскими резидентами, рассматриваемых зарубежными, в первую очередь английскими судами, возрастает в геометрической прогрессии. Лондон гораздо быстрее Санкт-Петербурга превращается в российскую юридическую столицу, и переезд туда осуществляется с гораздо большей охотой. Причем судебное разбирательство Березовского с Абрамовичем является показательным в самую последнюю очередь. Показательны десятки «негламурных» дел, рассмотрение которых сегодня перенесено в зарубежные юрисдикции. Косвенно о кризисе российского правосудия говорит также беспрецедентно низкий процент положительных решений об экстрадиции, принятых западными судами по требованиям российской прокуратуры. Это и есть настоящая оценка качества судебной системы, данная самыми независимыми экспертами.
Непрерывное и интенсивное давление на суд и правоприменительную систему в целом привели к ее фактическому расслоению на «общее» и «специальное» судопроизводство, что в какой-то степени соответствует исторической практике эпохи реакции (конец XIX — начало XX веков, 30-е годы XX века). Все дела, как уголовные, так и гражданские, в которых присутствует «государственный интерес», рассматриваются в особом порядке под жестким административным контролем, зачастую особо подобранными судьями, которые специализируются на рассмотрении такого рода дел. Возможность принятия политически несогласованного постановления суда в рамках такого производства практически исключается. Помимо этого судопроизводство, естественно, осуществляется и по огромному количеству уголовных и гражданских дел, в которых «государственный интерес» прямо не выражен. В рамках таких производств постановления суда принимаются в соответствии с действующим законом с поправкой на коррупционную составляющую (которую не следует преуменьшать, но не стоит и преувеличивать), а также на общую деградацию профессиональной юридической культуры судей (которая неизбежна с развитием правового администрирования). В целом основной проблемой российского правосудия и правоприменения сегодня является не коррупция, а политический контроль над судами, который и является триггером их деградации.
Одной из заметных тенденций стало существенное практическое снижение роли гражданского судопроизводства. На первый взгляд этот тезис покажется спорным, особенно на фоне победных реляций арбитражных судов о триумфальном росте числа рассматриваемых ими дел. Но дело не в количестве дел, а в их качестве, если так можно выразиться. В реальной жизни решение по хозяйственному спору в рамках гражданского судопроизводства перестало зачастую быть окончательным. Не достигнув удовлетворения в арбитражном или гражданском суде, стороны все чаще прибегают к испытанному методу — пытаются превратить гражданско-правовой конфликт в уголовно-правовой, вовлечь государство со всем его «аппаратом насилия» в свой частный спор, заставить правоохранительные органы работать «на себя». То, что невозможно получить в рамках гражданского судопроизводства, оказывается вполне возможным заполучить при помощи уголовного преследования оппонента, причем практически даром. Именно отсюда — повсеместно наблюдаемая практика перерастания, перерождения гражданских дел в уголовные. Это рождает в обществе неадекватное представление о роли уголовного права и уголовного судопроизводства в системе права в целом, которое уже даже находит теоретическое закрепление. Некоторые юристы уже заявляют, что система российского права — это пирамида отраслей, вверху которых расположилось уголовное право. На практике это выражается в том, что обвинение в мошенничестве превратилось в своеобразный «черный ящик», в который попадает «все, что плохо лежит». Любая гражданско-правовая сделка, особенно в сфере кредитно-денежных отношений, может сегодня стать поводом для возбуждения уголовного дела. Исчезла граница между уголовными преступлениями и административными и гражданско-правовыми проступками. Все это реально создает огромную неопределенность для участников хозяйственных отношений и для простых граждан и очевидно препятствует дальнейшему экономическому росту, если не понимать под последним исключительно рост доходов от контролируемого государством экспорта природных ресурсов.
Как и восемьдесят лет тому назад, в недрах правоохранительной системы стали формироваться технологии массового осуждения, своего рода юридические лекала, позволяющие поставить производство сфабрикованных уголовных дел «на поток». Эти технологии довольно просты и вряд ли могут быть названы вполне оригинальными. Тем не менее они несут на себе и отпечаток той эпохи, которую сегодня переживает Россия. Основу этих технологий составляет триада: презумпция виновности, оговор и подлог. Они могут применяться по отдельности, но, как показывает опыт, чаще используется вместе, как своего рода «джентльменский полицейский набор». Структура обвинительных заключений, направляемых сегодня в суд, такова, что виновность в них не является тем, что подлежит доказыванию, — она не доказывается, а провозглашается. Обычная формула практически по любому резонансному делу выглядит приблизительно так: «Обвиняемый в неустановленном месте, в неустановленное время, с неустановленными лицами с намерением совершить преступление заключил сделку, хотя формально и являющуюся законной, но по сути имеющую целью похитить имущество (всю нефть, весь лес, все акции «Газпрома» и так далее)». Это было бы хорошей шуткой, если бы не было почти цитатой. При таком подходе обвиняемый вынужден возлагать бремя доказывания своей невиновности на себя, что в большинстве случаев невозможно сделать. При этом в качестве основного доказательства все чаще используется оговор. Следствие широко применяет с этой целью возможности досудебного соглашения с провокаторами, которые, руководствуясь самыми различными мотивами, обвиняют в совершении преступления тех лиц, на которых указывает следствие. Следует заметить, что на протяжении многих лет более двух третей приговоров по уголовным делам в России выносятся в так называемом упрощенном порядке, то есть без рассмотрения дела по существу, без представления и исследования доказательств, вне состязательного производства. Даже заседание сталинской «тройки» выглядело более формализованным процессом, чем тот порядок судопроизводства, который возобладал в России в начале XXI века.
Шокирующими в этой связи стали результаты расследования в колонии, где содержатся лица, приговоренные к пожизненному содержанию за особо тяжкие преступления, в которой администрация и оперативные сотрудники конвейерным способом фабриковали показания «пожизненно осужденных» в отношении третьих лиц «под заказ». При этом ложные доносы исчислялись сотнями. И, наконец, обвинение широко практикует подлог, наиболее невинной разновидностью которого является объявление противозаконными действий, ранее считавшихся правомерными. Это легко можно проследить по всем процессам, начиная с первого дела Ходорковского и Лебедева и заканчивая посмертным осуждением Магнитского. При помощи этих нехитрых рычагов сегодня практически любой человек при наличии на то политической воли может быть обвинен в совершении преступления и осужден.
Правоприменение, как и политическое и экономическое управление в России, стало ручным. Отсутствуют какие-либо единые стандарты правосудия. По сути, возобладал принцип, что каждый человек заслуживает своего собственного суда, кто сурового, а кто, наоборот, гуманного. Сергей Магнитский должен был содержаться под стражей, несмотря на установленную врачами необходимость оперативного лечения. Евгения Васильева, гражданская жена бывшего министра обороны и бывшего же руководителя налоговой службы, чьих подчиненных Магнитский обвинял в совершении масштабных хищений, была оставлена проживать в своей роскошной квартире в центре Москвы, ей разрешили иметь домработницу и совершать прогулки на свежем воздухе. Эти двойные стандарты практически открыто пропагандируются. Ходорковского преследуют за то, что делали практически все, что негласно признавалось общей практикой. При этом ни один из тех, кто проявил лояльность власти, не был привлечен к уголовной ответственности за аналогичные проступки. В то же время лицам, лояльным власти, прощаются практически любые правонарушения, даже тогда, когда информация об этих правонарушениях становится достоянием гласности и имеются неопровержимые доказательства их вины. Все это привело к тому, что норма статьи 19 Конституции Российской Федерации, предусматривающая равенство всех перед законом, на практике оказалась отменена, создается впечатление, что на нее наложен мораторий. Правоприменение носит в России избирательный характер, что не позволяет надеяться на формирование в будущем хоть сколько-нибудь приемлемой правовой среды.
В России все более популярным становится «эксклюзивное правоприменение». Из общих правил и процедур все чаще делаются изъятия для особых случаев, которые отнюдь не являются особыми. В первую очередь это касается злоупотребления вроде бы полезным «изобретением» в виде особых производств для лиц, согласившихся с обвинением и пожелавших, чтобы следствие в отношении них осуществлялось в упрощенном порядке без рассмотрения дела по существу. Иногда это сопряжено с заключением досудебных соглашений со следствием. Эта возможность превратилась в настоящую дыру, в которую утекает правосудие. Количество подобного рода процессов, которые проходят без свидетелей в прямом и переносном смысле слова, растет в геометрической прогрессии. Люди спешат признать себя виновными наперегонки, попутно давая обвинительные показания в отношении других лиц, превращающихся в заложников этих упрощенных процессов. Все это начинает походить на «судопроизводство по Вышинскому». Реального судебного следствия нет, следствие сводится к торгу между обвиняемым и оперативными службами, имеющими неограниченные возможности оказания давления на обвиняемого во время его предварительного заключения под стражу. В связи с этим, несмотря на «либеральные поправки» в уголовный кодекс, принятые по инициативе Дмитрия Медведева после гибели в СИЗО Сергея Магнитского, количество арестов существенно не снизилось. Следствие научилось использовать лазейки в законодательстве, чтобы обходить введенные по инициативе Медведева ограничения. В результате обвинение в мошенничестве, которое дает возможность заключить лицо под стражу, стало практически самым универсальным и востребованным. Вся оперативно-следственная работа выстроена на том, чтобы осуществить захват «заложника» и начать с ним долгий и мучительный (для заложника) торг, который должен завершиться соглашением с предъявленным обвинением. Естественно, что единственной формой эффективной защиты в этом случае становится эмиграция, что и стало причиной перезагруженности лондонских судов, о которой было написано выше.
У русской истории склочный характер, поэтому свои заметки «на полях» она делает шершавым языком судебных протоколов. История России — это история резонансных судебных процессов: над Засулич, над Бухариным, над Бродским, список может быть бесконечным. История современной России — не исключение, она проходит пунктиром от «дела ЮКОСа» через «дело Магнитского» к «делу Навального» и далее уходит за горизонт в неизведанное. По содержанию обвинительных заключений в России различают эпохи.
Ситуация, сложившаяся в правоприменительной практике последних лет, становится известной широкой публике через так называемые резонансные дела — судебные процессы, привлекающие всеобщее внимание и широко освещаемые средствами массовой информации. Бытует мнение, что резонансные дела не отражают в полной мере положение дел в российском судопроизводстве и реальная картина правоприменительной практики сильно отличается от той, которую можно наблюдать на примере громких дел. В действительности, если здесь и есть различие, то скорее только в худшую сторону, ибо общественное внимание заставляет зачастую полировать действительность, заботясь о презентабельности процессов. Резонансные дела являются скорее не отклонением от нормы, а экстрактом, «горькой настойкой» из российской правоприменительной практики, анализируя которую можно определить основные тенденции ее развития.
Так же как и все несчастные семьи, все резонансные дела «юридически несчастливы» по-своему. Каждое из них имеет свою правовую предысторию, особенную политическую природу и неповторимую процессуальную судьбу. Но тем не менее в каждом из них можно усмотреть проявление неких общих закономерностей, тенденций в развитии правоприменительной практики. Именно под этим углом зрения, под которым на примере резонансных дел можно лучше рассмотреть, как особенное отражает общее, эти дела представляют интерес.
«Дело ЮКОСа»
«Дело ЮКОСа» — по сути, дело Михаила Ходорковского — является «ветераном» репрессивного судопроизводства. Оно заложило ряд трендов, которые в дальнейшем стали визитной карточкой российского правосудия. В первую очередь оно стало торжеством селективной юстиции, так как Ходорковский и его компания оказались практически единственными пострадавшими (в своей весовой категории) за действия, которые носили общераспространенный характер. Не менее важной «новацией» стало использование уголовного судопроизводства для перераспределения собственности. Ни до, ни после «дела ЮКОСа» рейдерская природа российского правосудия не проявляла себя в таких масштабах. По сути, это дело сформировало «правовую схему» и создало прецедент для «серой реприватизации». Менее бросается в глаза, но имеет, может быть, даже большее значение, другое изобретение — объявление когда-то правомерных практик задним числом неправовыми и преступными. Оно может претендовать на русский «полицейский Оскар». Примененный впервые на таких «больших числах» в деле Ходорковского, этот прием стал впоследствии основой десятков тысяч других уголовных дел.
Став старожилом российского юридического рынка, «дело ЮКОСа» не переставало удивлять экспертов. Уже после освобождения Ходорковского из тюрьмы из недр этого дела появилась на свет технология использования уголовного преследования инакомыслящих под предлогом борьбы с отмыванием денег. И, конечно, все это время «дело ЮКОСа» продолжает демонстрировать юридическую беспомощность и практическую бесполезность высших судов в России и вообще надзорного судопроизводства в делах, где предполагается наличие политической составляющей.
Высшие суды, в первую очередь Верховный суд РФ и Конституционный суд РФ, стали постфактум, с большим опозданием, признавать, что при рассмотрении дел в судах первой инстанции и в рамках апелляционного и кассационного производства имели место нарушения норм материального и процессуального права. Кроме того, применяемые законы были интерпретированы судами таким образом, что правоприменительная практика приобрела в целом неконституционный характер. Однако эти «откровения» высших судов, постановления которых вроде бы обязательны для судов низших инстанций, не имеют никакого практического значения и не приводят к пересмотру ранее принятых судебных актов. Все это, по моему мнению, очередной раз свидетельствует о том, что реальная правоприменительная практика замкнута в России не на высшие суды, а на исполнительную власть, которая и венчает в действительности судебную пирамиду.
«дело Магнитского»
«Дело Магнитского» стало второй по значимости после «дела ЮКОСа» инвестицией в развитие посткоммунистического репрессивного правосудия. Но если на «деле ЮКОСа» были отработаны «наступательные технологии», то на «деле Магнитского» система училась защищаться и не отдавать «своих». Благодаря «делу Магнитского» российская правовая практика обогатилась феноменом «неприкасаемых» — то есть лиц, аффилированных тем или иным образом с властью, на которых не распространяется действие российских законов. Несмотря на все усилия мировой общественности, в конечном счете воплотившиеся в беспрецедентном «Акте Магнитского», принятом Конгрессом США, ни одно из вскрытых Магнитским преступлений, как и его собственная гибель, в России так и не были расследованы. Более того, сам Магнитский впоследствии и был обвинен в совершении как этих, так и других преступлений, причем посмертно.
В 2013 году знаковое для России «дело Магнитского» достигло своего апогея и реализовалось в начавшемся в Тверском районном суде города Москвы посмертном судебном процессе над ним по обвинению в уклонении от уплаты налогов. Соответствующее обвинение Сергею Магнитскому было предъявлено в ноябре 2008 года, тогда же в отношении него была избрана мера пресечения в виде заключения под стражу. Он находился под арестом более 11 месяцев и погиб при невыясненных обстоятельствах. В июле 2011 года заместитель генерального прокурора РФ отменил постановление о прекращении уголовного преследования Сергея Магнитского в связи с его смертью, и расследование против него было возобновлено. Несмотря на протесты родственников и на четко выраженную позицию Конституционного суда РФ, которая состояла в том, что возобновление уголовного судопроизводства в отношении умершего лица возможно только с целью его реабилитации, уголовное дело было направлено прокуратурой, поддержавшей обвинение в отношении Магнитского, в суд, где и завершилось вынесением обвинительного приговора.
Абстрагируясь от всех других обстоятельств «дела Магнитского», следует признать, что само по себе посмертное уголовное преследование лица было грубейшим нарушением действующего уголовного закона, Конституции РФ и международных обязательств Российской Федерации. Тем не менее высокая политическая мотивированность репрессивного правосудия заставляет его идти на очевидные и беспрецедентные нарушения законов ради достижения политических и пропагандистских целей. «Дело Магнитского» показало, что для российского правосудия не существует пределов и оно способно на все.
«дело (дела) Навального»
Характер и количество предъявленных Алексею Навальному обвинений беспрецедентны. Отличительной чертой «дела Навального» является то, что его политический характер практически не скрывается. По сути, Навальный обвинен в том, что занимался коммерческой деятельностью как таковой, а сама структура обвинения выстроена таким образом, что рассматривает любую торговую операцию как спекуляцию. Его дело — это мостик между репрессивной практикой современного уголовного судопроизводства и традициями, заложенными советской правоприменительной практикой.
Законное приобретение товара или услуг, за которые уплачена их полная стоимость, рассматривается как хищение этого товара или услуг в полном объеме по сговору между продавцом и покупателем. Трудно даже представить себе пределы возможного применения такого «расширенного» толкования норм уголовного закона, если такая практика «пойдет в народ».
В отношении Навального на протяжении многих лет осуществлялось систематическое предумышленное уголовное преследование, которое велось скоординированно сразу по многим направлениям. Порядок предъявления ему обвинений и размер наказаний полностью синхронизирован с политическими задачами, которые в данный момент решает власть. «Дела Навального» сделали репрессивное правосудие по-настоящему массовым.
К началу «пятого срока» количество резонансных дел перешло в качество, в результате чего они перестали резонировать. Произвол расцвел всеми цветами радуги, так что классифицировать его стало крайне затруднительно. И тем не менее весь этот бескрайний мир русского посткоммунистического судебного беспредела покоится на «трех китах» — краеугольных камнях, легших в фундамент еще самых первых процессов.
Как опытный археолог по спилу дерева (в том числе и из Кировского леспромхоза) может высчитать количество засушливых лет, так и юрист со стажем по обвинениям против Навального может вычислить технологии, опробованные ранее в делах Ходорковского и Магнитского, но реализованные на качественно новом уровне. Структура предъявленных Ходорковскому, Магнитскому или Навальному обвинений при ближайшем рассмотрении оказывается простой, как комбинация из трех пальцев. Чтобы было понятно, о чем идет речь, загнем эти пальцы по очереди.
Но это все в теории. На практике — и это очень хорошо видно на примере обвинений, предъявленных Навальному, Ходорковскому и Магнитскому (посмертно), — виновность воспринимается как данность, как нечто само собой разумеющееся, не требующее никаких доказательств. Сегодня в России виновность не доказывается, а провозглашается. То есть следствие не доказывает виновность, а при помощи «априори установленной» виновности доказывает наличие преступления. Делается это при помощи незамысловатого приема — в тексте обвинительного заключения в начале каждого абзаца добавляются слова «осуществляя подготовку к предстоящему хищению», «продолжая реализовывать свой преступный умысел», «с целью реализации преступного плана», «продолжая оказывать пособничество в совершении преступления». А между ними практически ничего нет — смысловая пустота. Обвинение в России доказывается риторикой, а не фактами. Цель следствия сегодня — создать «словесную оболочку», издали напоминающую обвинение. Презумируя виновность в самом начале, оно окрашивает всю жизнь и деятельность обвиняемого в черный цвет, не заботясь ни о каких реальных доказательствах. Это цирковые технологии для балаганного правосудия. Но пока при отсутствии независимого суда все сойдет.
При помощи этой «убойной» комбинации из трех действий — презумпция виновности, оговор и подлог — преступников можно производить столько, сколько пенитенциарная система будет в состоянии вместить. Право в России полностью утратило объективный характер, а уголовно-процессуальный закон превращается в колоду крапленых карт-статей, которыми власть играет, как шулер в казино. Известно, что обыграть шулера за его столом невозможно. Но что делать, когда вся страна прикована к этому столу наручниками?
Между всеми политическими процессами современной России есть нечто общее, что лежит глубже, чем политическая необходимость и юридический произвол. Это общее — их социальная направленность: на самом деле на скамье подсудимых находятся не отдельные личности, а капитализм как общественный строй. И это делает ситуацию безвыходной, потому что капитализм, если и подлежит суду, то только истории. В рамках «басманного правосудия» эту проблему не разрешить.
Самыми популярными в лексиконе российских следователей и судей стали слова «схема» и «обогащение». Что бы ни делал обвиняемый, он виноват уже только потому, что создал «схему» для «обогащения». Проблема в том, что капитализм в точном смысле слова — это и есть создание схем с целью обогащения. Правительство, одной рукой продвигая развитие капитализма в России, другой тащит этот самый капитализм на дно, а точнее — на скамью подсудимых.
Исторически правоприменение в России всегда было далеко от совершенства. За всю свою историю Россия никогда не была правовым государством в полном объеме, хотя случались периоды, когда она подходила к этому рубежу несколько ближе. К сожалению, сегодня Россия движется в обратном направлении, откатываясь назад даже от того уровня, который был достигнут правовой системой в период «позднего тоталитаризма» в конце 70-х начале 80-х годов. Наряду с присущей России гибкостью в применении законов (знаменитое крылатое выражение Салтыкова-Щедрина о том, что глупость российских законов компенсируется необязательностью их исполнения, сохраняет актуальность по сей день) проявляет себя и другая тенденция. Возникают «зоны отчуждения», в которых законы не действуют вовсе. Появляются «спецсубъекты», которые имеют практически феодальные привилегии, освобождающие их от ответственности за любые преступления. Тенденция состоит в том, что эти «зоны отчуждения» становятся все более обширными, и количество «спецсубъектов» и объем предоставляемых им индульгенций растет. Дальнейшее движение в указанном направлении превратит эти правовые воронки в черные дыры, которые поглотят правовую систему России.
Глава 16. Православный чекизм: без надежды на веру и любовь
Вакуум, образовавшийся на том месте, где ранее господствовала государственная «коммунистическая» идеология, оказался быстро заполнен инертным газом русского православия. Русская церковь, как бы подтверждая народную мудрость о том, что свято место пусто не бывает, быстро расположилась там, где советский человек привык видеть «райком партии». Являясь неотъемлемой частью общества, русская церковь сначала пережила «грабительскую приватизацию», в результате которой «менялы» стали в ней пастырями, а потом подверглась жестокой национализации, превратившей патриархию в придаток силовых структур. Итогом этой болезненной эволюции стало такое странное и уродливое явление, как «православный чекизм» — новая религия посткоммунистического правящего класса.
Сегодня, как и сотни лет назад, патриархи русской православной церкви
Позицию русской православной церкви не стоит примитивизировать. Ее подобострастное отношение к власти нельзя объяснить лишь страстью к стяжательству ее иерархов. В действительности связь русской церкви с русским государством имеет сущностный характер и не сводится ни к жадности, ни к трусости священников. Русская церковь нуждается в государстве как в необходимом условии своего выживания, без опоры на государство она нежизнеспособна и неконкурентоспособна. В этом суть: русская церковь всегда нуждается в русской власти больше, чем русская власть — в русской церкви.
Если посмотреть внимательнее на историю взаимоотношений русской церкви и государства, то можно заметить, что русская церковь тем больше поддерживает власть, чем более «антизападной» последняя является. Если русское государство начинало проводить ориентированную на Запад политику, открывая двери для культурной экспансии со стороны Запада, отношения между ним и русской церковью становились как минимум прохладными. В то же время государству, которое противостояло западному влиянию, русская церковь в конечном счете готова была простить все грехи, включая даже официальное безбожие и гонения на саму себя.
Существует мнение о «национальном» характере русской церкви. Недаром в течение столетий слова «православный» и «русский» были чуть ли не синонимами. Мне кажется, что это не совсем корректный взгляд на предмет. Русская церковь является русской ровно настолько, насколько это ей выгодно и насколько эта «русскость» способствует ее самосохранению. В свое время ей ничего не мешало искать защиты и покровительства у монгольских ханов и прославлять с кафедры вполне себе «нерусское» государство.
В некотором отношении было бы правильно сказать, что русская церковь вполне «наднациональна». «Русскость» для нее — это частность. Это всего лишь та оболочка, которая позволяла выжить, успешно сопротивляясь реформации (в широком смысле этого слова). Русская история вот уже более тысячи лет программируется византийским «православным геном» — весьма эгоистичным и жестоким. Он подчинил жизнь и судьбу народа, волею исторических судеб ставшего его носителем, задаче своего выживания, сделал русское общество и государство орудиями, при помощи которых этот ген защищает себя от конкуренции с другими конфессиями и в первую очередь с западным христианством.
Именно в западном христианстве, а вовсе не в исламе, русское православие видит главную для себя угрозу. Вызов с Запада для иерархов русской церкви был всегда страшнее вызова с Востока. Любая модернизация в России поэтому была возможна до сих пор только через конфликт с церковью, а не в союзе с ней. По крайней мере, опыт двух предыдущих модернизаций — большевистской и петровской — свидетельствует именно об этом.
Православная церковь на протяжении многих веков последовательно выступала против любого сближения с Западом и, как следствие, против любого действительного общественного развития. Полный политический, экономический и культурный изоляционизм и отказ от всего мирского и от развития как такового является для православной церкви идеальным состоянием русского общества и государства. И если русское общество и государство до сих пор не оказались в такой изоляции, то лишь потому, что русская власть время от времени эмансипировалась от православной церкви и находила силы для политического подавления изоляционистской политики церкви. Из этих двух сил, действовавших в русской истории, — власти и церкви — церковь, безусловно, всегда была более реакционным элементом.
Русская церковь самодостаточна и лишь условно является русской. Она скорее пожертвует своей вынужденной исторической «оболочкой», своим объективным носителем — русским народом, чем поступится принципами. В определенной степени сбывается одно из пророчеств Николая Бердяева, отмечавшего схожесть судеб русского и еврейского народов. Ведомый ортодоксами православной церкви русский народ вполне может лишиться и своей земли, и своего государства, превратившись в народ-скиталец, рассредоточенный по всему миру.
К сожалению, интересы церкви входят сегодня в объективное противоречие с условиями, при которых возможно выживание русского народа, сохранение русской культуры и связанного с ней государства. Проблема в том, что Россия к настоящему моменту практически полностью исчерпала ресурс для развития в качестве самодостаточной империи, в первую очередь — демографический. При существующих тенденциях в этой области русская государственность не сможет сохраниться в существующих границах хотя бы до конца текущего столетия. Уже к середине века Россия рискует лишиться практически всех своих колоний, включая Кавказ и Сибирь.
В этих условиях перед русским народом стоит сложный выбор. Либо опереться на западные технологии и знания с целью развития своих собственных производительных сил, либо быть в перспективе поглощенным бурно развивающейся китайской и тюркской цивилизационными платформами. В первом случае велик риск оказаться в духовной зависимости от Запада при сохранении «физической» независимости в пределах существующих границ. Во втором случае, наоборот, при полной потере физической независимости вследствие поглощения значительной части территории Китаем есть шанс сохранить определенную религиозную автономию. Известно, что китайцы, как и монголы, отличаются значительной религиозной толерантностью.
Фактически сегодня, как и семьсот лет тому назад, во времена Александра Невского, русская церковь предпочитает союзу с Западом поглощение Востоком и потерю Россией политической независимости. Готовность пожертвовать «телом» ради спасения «души» приобретает в данном случае весьма гротескную форму. В действительности русская церковь совершенно непатриотична. Она руководствуется исключительно своими интересами, защищая в первую очередь свой церковный суверенитет. И если защита этого церковного суверенитета потребует пожертвовать суверенитетом политическим, русская церковь, не задумываясь, пойдет на эту жертву. Для нее лучше смириться с угрозой оккупации, чем столкнуться с необходимостью реформации.
Сохранение Россией политического суверенитета сегодня напрямую зависит от возможности проведения третьей (и, видимо, последней) в русской истории модернизации. Модернизация — это не техническая, а прежде всего культурная (в самом широком смысле слова) революция. Эта революция сегодня невозможна в России без усвоения очередной «порции» западных культурных ценностей.
Среди прочего эта модернизация предполагает и религиозное обновление (возрождение). Это очень длительный и болезненный путь, не проделав который будет трудно найти духовные силы для грандиозной реконструкции всех сторон жизни русского общества. Полагаю, что религиозная реформация является необходимым условием успешной модернизации в России.
Но именно угроза реформации более всего и пугает существующую русскую церковь. Она видит альтернативу по-своему. Опора на Запад позволит сохранить Россию как геополитическую реальность, но самой русской церкви в том виде, в котором она существует сегодня, придет конец. Если Россия пойдет на сближение с Западом, это неизбежно приведет к культурной коррекции. Паства изменится, и ей потребуется новая церковь.
Для современных, обладающих широким кругозором, более свободных, более толерантных, говорящих на другом языке людей в нынешней русской церкви места нет. Церковь под них «подстраиваться» не готова и не считает нужным. Внутри самой церкви нет сил, способных ответить на вызов времени. Церковь ясно и недвусмысленно дает понять, что будет сопротивляться модернизации и предпочтет рискнуть будущим России, чем своим собственным будущим.
Русская церковь три века получала привилегии от монгольского хана, восхваляя его власть. Русская церковь семьдесят лет сотрудничала с атеистической властью большевиков и их наследников. Можно сказать, что она исторически подготовлена к тому, чтобы начать молиться о процветании Коммунистической партии Китая. Потеря русским народом политической независимости, как ни странно, менее трагично отразится на судьбе русской церкви, чем на судьбе русского народа. Русская церковь скорее согласится стать церковью народа в изгнании, чем поступится принципами и начнет меняться.
В этой позиции русской церкви нет ничего нового. Ее точку зрения в данном вопросе можно считать традиционной. На разных этапах истории эта позиция либо совпадала, либо не совпадала с позицией власти. Были времена, когда русская власть предпочитала трехсотлетнее восточное иго западному влиянию, как при Александре Невском, и русская церковь объявляла сделавших этот выбор князей святыми. Были времена, когда русская власть пользовалась русской церковью для того, чтобы обосновать свое самовластие, как при Иване Грозном, и русская церковь, хоть и роптала, но подчинялась. Были времена, когда русская власть отодвигала церковь и начинала проводить ориентированные на Запад реформы, как при Петре Первом, и тогда русская церковь ощетинивалась, называя царя про себя антихристом.
Сегодня позиция русской церкви и позиция русской власти совпадают. И та и другая ставят интересы собственного выживания выше интересов выживания русского народа, из тела которого они произрастают. Поэтому альянс между Кремлем и Патриархией на этот раз носит не конъюнктурный, а стратегический характер. Это не вопрос сиюминутной выгоды, а долгосрочный союз единомышленников.
Для современной русской полукриминальной бюрократии модернизация, либерализм, демократия, то есть все то, что связано с укреплением государственных институтов и законности, представляют угрозу не в меньшей степени, чем для русской православной церкви. Поэтому на практике бюрократия вместе с церковью будут сопротивляться модернизации до последнего и будут готовы заплатить за стабильность своего положения будущим России.
Встав на сторону власти, церковь сделала выбор в пользу себя, но не в пользу паствы. Она выталкивает активную, думающую и по-настоящему верующую часть общества за пределы церковного круга. В качестве компенсации она проводит мобилизацию фанатиков, которые должны защитить церковь от людей, ищущих подлинную веру и истину. Исступленные фанатики должны создавать видимость религиозного подъема там, где давно поселился религиозный упадок.
Остается нерешенным главный вопрос — что все-таки делать с той массой «новых верующих», которым тесно и душно в современном русском храме? Как справедливо заметил один из исследователей современной русской церкви, русские люди сегодня религиозны, но не воцерковлены. Церковь, поднявшаяся на ту высоту, на которой полвека назад находился разве что отдел идеологии ЦК КПСС, одержала «пиррову победу». Мобилизовав миллионы статистов, она отодвинула от себя тысячи ищущих путь к вере людей (об убежденных атеистах разговор отдельный, хотя они тоже по-своему верующие — они верят в то, что ни во что не верят). Этим людям ведь тоже надо куда-то идти. Они будут продолжать искать свою дорогу к Богу и строить свой Храм.
Лавры Никона не дают патриарху посткоммунизма спать спокойно. Во главе русской церкви в непростое время оказался сильный и харизматичный лидер. На него возлагалось поначалу немало надежд. Он мог бы стать реформатором русской церкви, а вместо этого стал ее ревностным охранителем. В конечном счете он утопил церковную реформу в фарисействе, сведя ее к ритуальным заклинаниям и пламенным речам. Судьба Никона была трагичной, роль в истории — неоднозначной, усилия — тщетными. Окажется ли нынешний патриарх в лучшем положении к концу своего служения? Открытый вопрос.
Сегодня внимание православной общественности приковано к внешнему: к часам, к виллам и к прочей пыли патриарха. Но есть куда более существенные вопросы — об истинной вере, о новой церкви, о взаимоотношениях паствы и пастырей, князей церкви и князей света. Эти вопросы поставлены самим ходом русской истории и ждут своего ответа. Причем время не терпит.
Глава 17. «Защита периметра»: почему кооператив «Озеро» слили в «Аквариум»?
Реальность в России меняется быстрее, чем представление о ней. Для многих людей как в самой России, так и за ее пределами этой огромной страной по-прежнему управляет небольшая группа людей, которых принято называть «друзьями Путина» и ядром которых являются члены небольшого дачного кооператива «Озеро», а также примкнувшие к ним одноклассники, однокурсники, сослуживцы и просто хорошие знакомые президента. Возможно, так оно когда-то и было, но сегодня все выглядит несколько иначе. В течение последних лет политическая роль так называемого «ближнего круга» непрерывно падала. Поэтому игра под названием «вычислим новое тайное Политбюро», в которую так любят играть доморощенные российские политологи, постепенно теряет смысл. В то же время ответ на вопрос «кто влияет сегодня больше всего на мнение президента?» может обескуражить своей простотой: те, кому положено это делать по долгу службы, то есть военная и гражданская бюрократия. К сожалению, русская власть не стала от этого более прогрессивной, скорее наоборот. Рост ее влияния привел к тому, что драйвером политического развития России вместо эгоистических интересов меньшинства стали заблуждения большинства. Россия сделала два шага назад в своей истории, не сделав ни одного шага вперед, став заложником архаичных воззрений на государство и общество, в том числе на национальную безопасность, уходящих своими корнями в глубины веков.
Восемнадцать лет непрерывного нахождения Владимира Путина у власти — это целая эпоха, которая не прошла для России бесследно. Россия в начале путинского правления и Россия в завершающей фазе этого правления (в конституционном смысле слова) — это две разные страны. Главным итогом почти двух десятилетий нахождения Путина во главе государства является то, что он сумел выстроить и отладить механизм реализации своей персональной власти, вернув российскую политическую историю в традиционное для нее русло.
Когда Путин в значительной степени неожиданно для себя и наблюдателей сменил Ельцина на президентском посту, он обнаружил, что находится в преимущественно враждебном бюрократическом окружении. Ему в наследство достался эклектичный и практически неуправляемый государственный аппарат, состоящий либо из плохо адаптированных к новой реальности чиновников советского образца, либо из ставленников вновь образованных олигархических групп, «прикомандированных» к правительству, но реально работающих на тех, кто их туда поставил «смотрящими». Если бы Путин не принял экстраординарных мер по укреплению своей личной власти, то в лучшем случае он оставался бы до сих пор марионеткой в руках нескольких финансовых кланов, которые продолжали бы управлять страной. Но, скорее всего, он давно бы уже стал частью русской политической истории.
Поделиться книгой: