Реставрация вместо реформации. Двадцать лет, которые потрясли Россию

Владимир Пастухов

Реставрация вместо реформации. Двадцать лет, которые потрясли Россию

Общественно-политическое издание

ОГИ (Объединенное Гуманитарное Издательство)

Москва

Ответственный редактор: О. Старикова

Компьютерная верстка: Т. Мосолова

© В. Б. Пастухов, 2012

© ОГИ, 2012

Вместо предисловия. Власть и культура: случай России

О чем эта книга? В конечном счете, об ограниченных возможностях и безграничной ответственности власти в России.

Русская власть одновременно и животворящий источник, и бесправная раба русской культуры, ее причина и следствие, цель и средство. Власть существует не в безвоздушном пространстве. Есть вещи, которые определяет политика, и есть вещи, которые определяют политику. К последним в первую очередь относится культура. В конце концов, власть – это и есть только часть культуры, хотя и весьма специфичная.

Культура народа определяет облик власти, так же как геном человека определяет его внешний вид. Русский «культурный код» с очень большой натяжкой можно назвать европейским, еще меньше он похож на азиатский. Поэтому, как ни накладывай на русское государство европейский грим, из-под него всегда будут выступать евразийские скулы.

На яблоне русской культуры испокон веков росли довольно кислые политические яблоки. Русские правители всегда были детьми своего жестокого века. И почти все они, за редчайшим исключением, стремились к тому, чтобы век этот длился бесконечно. Так что ничего принципиально нового в современной России, чего-то такого, чего не было в России старой, не происходит.

Если бы завтра весь правящий класс России исчез, испарился, улетучился в небытие (как об этом многие мечтают), то это мало что поменяло бы в жизни русского народа. Через какое-то время народ «отрастил» бы себе точно такую же алчную и коррумпированную власть, которую он имеет на протяжении многих веков своей истории, не исключая и сегодняшний день.

Русская деспотия растет, как борода на свежевыбритом лице – чем больше стригут, тем гуще вьется. Но и не стричь нельзя. Потому что время от времени Россия зарастает коррупцией так, что глаз не видно. Тогда приходит кровавый цирюльник, который делает в России революцию.

Все самые грандиозные русские революции были на самом деле культурными революциями. То место, которое в европейской истории занимают социальные конфликты, в русской истории отведено столкновению культур, войне «менталитетов». Именно поэтому русские революции, как правило, происходят неожиданно для стороннего наблюдателя – им не предшествуют ни ужасающий голод, ни всеобщая разруха. Все это, напротив, появляется уже после революции.

В основе русских революций лежат оскорбленное достоинство, нетерпимость и ненависть различных культурных классов друг к другу. Революционный энтузиазм в России не только не сопряжен напрямую с экономическими интересами, но зачастую и прямо противоречит им. Революции в России делаются в пользу «третьих лиц». Революцией здесь занимаются не те, кому плохо, а те, кому хорошо, но кто приходит к убеждению, что дальше так жить нельзя.

Поэтому в русских революциях люди могут действовать вопреки трезвой логике, иногда, кажется, вообще без логики, но на самом деле – просто в рамках иной «неевропейской» логики. Исследованию этой логики, которая постоянно толкает Россию в революцию, а после воссоздает на месте разрушенного революцией политического строя его модернизированную копию, и посвящена, на самом деле, эта книга.

Мне кажется, что вырваться из замкнутого круга русской истории можно, только изменив культурные основания власти, подорвав ту базу, из которой она вырастает. Россия нуждается в реформации, в самом глубоком, может быть, пересмотре основ своей культуры за всю ее многовековую историю.

Речь, естественно, идет о реорганизации собственной культуры, а не попытке механически имплантировать на русскую культурную ткань образцы чужой культуры. Потому что, как показывает опыт, в последнем случае все неродное, все наносное будет в любом случае уничтожено. Так иммунная система человека уничтожает любое чужеродное тело (хорошее или плохое – неважно).

В силу традиционной слабости российского гражданского общества, привыкшего жить в «кармане» у власти, словно недоношенный кенгуренок, никакой другой силы, которая могла бы инициировать и обеспечить эту культурную революцию, кроме государства, сегодня нет. Власть является и главным объектом преобразований, и основным его инструментом. Должна ли русская власть сама выбить у себя из-под ног табуретку – вот в чем вопрос?

К сожалению, пока вместо реформации власть предлагает обществу реставрацию. Она не меняет, а укрепляет те культурные основания, которые двадцать лет назад уже привели страну на грань катастрофы.

Не надо быть пророком, чтобы увидеть в новой России все черты старого советского прошлого и предсказать ей советское же будущее. Рано или поздно поколение «восьмидесятников» добьет окончательно ту курьезную копию «советской власти», игрушечную империю, которую с такой любовью и тщанием создает сегодня поколение их родителей. Вопрос, опять-таки, только в цене, которую придется за это заплатить.

Эта книга писалась очень долго. Первые наброски были сделаны в конце 1991 года, последние – в конце 2011-го. За эти двадцать лет многое менялось, в том числе и сам автор, его отношение к предмету исследования и к жизни в целом. Конечно, что-то устарело по сути, что-то по форме. Но, в общем и целом, перечитывая главы, написанные двадцать лет назад, я понимаю, что мог бы написать их и вчера. Частично это не столько моя заслуга, сколько следствие того, что сама жизнь откатилась назад. Реальность догнала мой прогноз.

Поэтому я ограничился самыми минимальными правками, последовав совету Олдоса Хаксли: «Нескончаемо каяться, что в грехах поведения, что в грехах литературных, – одинаково малополезно. Упущения следует выискивать и, найдя и признав, по возможности не повторять их в будущем. Но бесконечно корпеть над изъянами двадцатилетней давности, доводить с помощью заплаток старую работу до совершенства, не достигнутого изначально, в зрелом возрасте пытаться исправлять ошибки, совершенные и завещанные тебе тем другим человеком, каким ты был в молодости, безусловно, пустая и напрасная затея».

РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ. Очерки русской власти: от «великого раскола» к «великому распаду»

Глава 1. Государство раскольников. Карма русской власти

Покаяние русского народа свершится возвращением его через русское будущее к русскому прошлому или воскресением его через прошлое к будущему, что одно и то же.

В. Н. Муравьев. «Рев племени»

Сегодня, двадцать лет спустя после того, как, выражаясь языком авторов Беловежского соглашения, Советский Союз «перестал существовать как геополитическая реальность», он продолжает существовать как «виртуальная реальность», напоминая о себе чертами сходства власти нынешней с властью прошлой.

Вообще больше всего русская власть похожа на птицу Феникс. Сколько бы ее ни сжигали, она чудесным образом возрождается из пепла, меняя только свой «окрас»: с черного с золотом на оглушительно красный, с красного на экзотический «триколор». Но по сути – это все та же птица…

Вот и расставание с СССР оказалось недолгим. Пережив очередное «превращение», русская власть восстановилась внешне почти во всех своих до боли знакомых исторических деталях. Волей-неволей приходится констатировать преемственность русской политики. Те, кто полагал, что русскую политическую традицию можно сломать одним напряжением воли, оказались посрамлены.

СССР еще долго будет оставаться точкой отсчета для всех «концептуализаций» российского государства. Его неожиданное политическое рождение в начале XX века и еще более неожиданная политическая смерть в конце этого же века оставили теоретикам русской государственности много вопросов.

В последние годы доминирующим в общественном сознании посткоммунистической российской элиты был взгляд на советское государство как на историческую аномалию. Сторонники этой точки зрения считают, что коммунистический режим в России был отклонением от «нормального», «общечеловеческого» пути, вызванным как субъективными (точка зрения большинства), так и объективными (мнение меньшинства) причинами.

Начиная с конца 80-х годов я пытался последовательно отстаивать принципиально отличный от общепринятого в то время взгляд на коммунистический этап в развитии российской государственности, подчеркивая, что российский коммунизм выглядит аномалией лишь в рамках западной культурной традиции. Для России это была исторически логичная фаза ее развития.

Поскольку Россия представляет несколько иной, чем «западный», тип культуры, то распад коммунистической системы означает для нее не столько «возврат к западным ценностям», сколько начало новой фазы эволюции весьма специфической «евразийской» цивилизации.

Я полагаю, что в посткоммунистическом российском обществе западные ценности не смогут быть прямо заимствованы и усвоены, но, в лучшем случае, будут перерабатываться чуждой для них культурной средой в нечто новое и в достаточной степени оригинальное.

Россия – это особый мир. Ее история – это история развития уникальной мировой культуры, отличающейся как от культуры Запада, так и от культуры Востока. Российская культура имеет смешанную природу, соединяя в себе европейское личностное и азиатское общинное начала.

Русская культура изначально возникает как нечто неорганическое (неоднородное) и движется к органичности через длительную эволюцию. Поэтому история России является прежде всего историей постоянных культурных трансформаций.

Неорганичность российской культуры проявляла себя во времени как неравномерность исторического развития. Периодические «коллапсы» культуры имманентны российскому типу развития. Именно в такие моменты происходит переход от одного внутреннего «культурного типа» к другому. Российская революция есть прежде всего культурная революция. Политическую историю Россию формирует борьба не социальных, а культурных классов.

Разрывы постепенности в историческом развитии выражены поэтому в русской истории более рельефно, чем в истории многих других народов. Смена эпох в России выглядит как полный разрыв со своим культурным прошлым. Из революций русские выходят «нерусскими», другим народом. И только позже оказывается, что они, как никто другой, умеют оставаться самими собой.

Именно поэтому центральным пунктом истории российской государственности является раскол. Раскол отнюдь не чисто русское явление. Но только в России государственность возникла не из преодоления раскола, а на его основе. Русское государство – это государство раскольников, нашедших в нем уникальную форму сосуществования.

ПРЕДЧУВСТВИЕ РАСКОЛА

В истории России можно выделить пять эпох, олицетворяющих собой различные типы культуры: древнекиевский период, время удельных княжеств, Московское царство, Российскую империю и Советскую Россию. Строго говоря, российской истории принадлежат только три последних. Древняя Русь и феодальные княжества под татаро-монгольским господством – предыстория России, когда закладывались предпосылки ее культуры. Собственно российская история, как история развития особой цивилизации, начинается с возникновением Московского государства.

Как пишет В. Д. Кавелин, на первый взгляд Московское царство было азиатской монархией в полном смысле слова[1]. По его мнению, государственный строй был точным слепком с патриархально-общинного уклада, а тип вотчиновладельца – полного господина над своими имениями – лежал в основании власти государя и повторялся до последнего подданного.

Все подчинялось закону общины. Само государство, казалось, было лишь моментом в ее вечном и неизменном движении. Нигде на поверхности общественной жизни индивидуальность не проявляла себя. Государственная власть ничем не выказывала того, что на нее возложена какая-то особая миссия, не обнаруживала своей главной функции – генератора общественного развития.

Тем не менее индивидуальное начало незримо присутствовало в российской истории испокон веков. Было готово к выполнению своей особой миссии и государство. Просто в Московском царстве истинная роль личности и державы были едва видимы под старыми традиционными формами[2].

Однако об этом можно судить лишь по косвенным признакам, например по тому размаху, который приняло движение казачества. Внутри традиционного уклада, а часто и вопреки ему, рождалась личность, которой было тесно в общине с ее неподвижными устоями. Она не хотела покорно нести вместе со всеми тяготы коллективного «государственного рабства» и рвалась на простор.

Власть своими действиями сама подспудно усиливала роль личностного начала в государственной и общественной жизни. Государь сам был личностью. Сопротивляясь местничеству, он боролся за собственную эмансипацию от патриархального мира, за право властвовать по своему разумению и воле, а не в соответствии с традициями.

Петровская империя, признанная самой неорганичной эпохой российской истории, обычно противопоставляется Московскому царству как времени единства культуры и народного бытия. Такое противопоставление, по-моему, некорректно. В культурном отношении Московское царство было таким же неорганичным, как и наследовавшая ему империя, но в скрытой (латентной) форме[3]. Петровская эпоха не породила неорганичность, а лишь актуализировала, сделала явным то, что было заложено с самого начала.

Задолго до Петра I в общественной и в государственной жизни Московского царства определилось противостояние двух начал, составляющих основу российской культуры: личностного и общинного. Просто рано или поздно должен был наступить момент, когда это противостояние проявит себя выпукло, как полный разрыв, как противопоставление. Это и случилось в XVII в., когда власть в России вплотную подошла к необходимости осуществления глубоких реформ.

По словам В. О. Ключевского, в это время внутри России вновь началось великое брожение. Сотни тысяч людей бросали насиженные места, порывали с общиной и уходили на окраины в казаки. Государственное управление деградировало. Традиционные властные институты не действовали в новых условиях. Кризис охватил православие. Сохранялась лишь внешняя религиозность, о чем свидетельствовали резкое падение нравов, повсеместное распространение пьянства и варварства[4].

В таких условиях, как ни странно, резко усилилось влияние государства на культурное развитие. Дело даже не в реформах, затевавшихся властью. Важнее другое: государство, содействуя развитию личностного начала, приступило к последовательному «насаждению» новой культуры. В результате расслоение общества по «культурным типам» увеличилось в разы.

В столице России появлялось все больше самостоятельно мыслящих людей, подвергавших сомнению непоколебимость старинных устоев[5]. Но в провинции все оставалось по-прежнему. Суеверие и идиотизм деревенской жизни господствовали на огромных просторах. И у этой массы были свои пастыри, фанатичные начетчики, истово ненавидящие всякую самостоятельную мысль, всякое не освященное древней традицией слово.

В этот момент отчетливо обозначилась пропасть между двумя культурными типами, выраставшими на российской почве. Все меньше общего оставалось между двумя частями одного народа. В подобных обстоятельствах не могла не возрасти роль государства как единственной силы, способной соединить эти культурные «классы» в одно целое.

В то же время то самое государство, которое должно было соединять культурные классы в единое целое, оказалось поставлено в условия, при которых оно само же было вынуждено нарушать постоянно статус-кво, ускоряя процесс культурного расслоения.

Государство тонуло в этом культурном раздвоении, но продолжало раскачивать лодку. Русские цари прилагали титанические усилия, чтобы заполучить практические знания европейцев. Конечно, при этом они пытались исключить возможность духовного влияния Европы на русских людей. Борис Годунов предпочитал отправлять молодых людей учиться в Европу, стремясь избежать приглашения наставников в Россию. Кстати, почти никто (а по свидетельству историков, вообще ни один) из посланных за знаниями не вернулся на родину. Поэтому в XVII веке в Московию все-таки пригласили киевских и греческих монахов, знавших европейские науки, но все-таки православных. Этого оказалось достаточно, чтобы «процесс пошел» с удвоенной силой.

РАСКОЛ КАК «ТОЧКА СТАРТА»

К середине XVII века в России подспудно сформировались два взаимоисключающих культурных типа – «русские индивидуалисты» с самостоятельным мышлением и независимой волей и «русские коллективисты», испытывающие страх перед самостоятельной мыслью и живущие «по традиции». Они расходились между собой все дальше и дальше, и в конце концов власть была принуждена делать политический выбор между ними.

Повод не заставил себя ждать. Разгорелся спор в связи с начатой по инициативе верхов работой по исправлению церковных книг. В нем власть поддержала молодых, преимущественно малороссийских богословов. Но «пошел вопль», от старых исправителей книг, оскорбленных обвинениями в их искажении.

С. М. Соловьев пишет, что стоило, однако, раздаться кличу – вера в опасности, ее «переменяют», – как слова эти нашли сильный отзыв, тем более что и в других сферах уже началось движение к новому, ранее неизвестные обычаи бросались в глаза, раздражали. Пришли люди, провозгласившие наступление «последних времен» и надобность «стать и помереть за веру». Возникло массовое движение. Явился раскол[6].

Раскол – важнейший пункт российской истории. Им заканчивается первый ее цикл. С него же начинается следующий. Раскол – это внешнее проявление гетерогенного, неорганического характера российской культуры. Исподволь протекавшее культурное расслоение превратило государство в единственного гаранта культурной целостности народа. Но оно оставалось при этом и гарантом общественного развития. Власть не только не могла приостановить дальнейшую культурную стратификацию, но и выступала катализатором данного процесса.

В стремлении преодолеть общественный кризис власть вначале широко открыла двери России для европейского опыта, а затем, пытаясь адаптировать его к российским условиям, была вынуждена инициировать «реформу» самого православия. Эти меры чрезвычайно ускорили процесс культурного расслоения и привели общество к окончательному расколу.

Положение власти оказалось незавидным. Она очутилась, если говорить иносказательно, между Сциллой с ее собачьими головами и зевом-водоворотом Харибды, и ощущения у нее (власти) были, думается, сродни одиссеевым.

С одной стороны, государством же востребованные реформаторы желали решительных перемен везде и во всем. Критика распространялась как эпидемия. В рассылаемых по всей стране «обличительных письмах» бичевались казавшиеся незыблемыми вековые устои и нравы. Но власть не хотела, да и не могла двигаться вперед столь быстро, как того требовали сторонники прогресса. B. О. Ключевский пишет, что сам Алексей Михайлович был человеком переходного времени. Не чуждый «новым веяниям», мягкий, склонный к компромиссам, он в то же время оставался целиком в плену традиций[7]. Между властью и нетерпеливыми приверженцами перемен все чаще стали возникать трения, и многие из последних не избежали опалы.

С другой стороны стояли защитники старины, «раскольники», яростно выступившие против нововведений. За ними была сила, шли огромные массы людей. Но лозунг этого движения, ярко сформулированный протопопом Аввакумом: «До нас положено, лежи оно так во веки веков», – был совершенно неприемлем с точки зрения государственных интересов России. Потому, по мнению C. М. Соловьева, власть обречена была вести беспощадную борьбу с раскольниками[8].

Для понимания исторического момента полезно вспомнить характеристику В. Ключевского, данную им тогдашнему государю Алексею Михайловичу: «Царь Алексей Михайлович принял в преобразовательном движении позу, соответствующую такому взгляду на дело: одной ногой он еще крепко упирался в родную православную старину, а другую уже занес было за ее черту, да так и остался в этом нерешительном переходном положении. Он вырос вместе с поколением, которое нужда впервые заставила заботливо и тревожно посматривать на еретический Запад в чаянии найти там средства для выхода из домашних затруднений, не отрекаясь от понятий, привычек и верований благочестивой старины… Люди прежних поколений боялись брать у Запада даже материальные удобства, чтобы ими не повредить нравственного завета отцов и дедов, с которым не хотели расставаться как со святыней; после у нас стали охотно пренебрегать этим заветом, чтобы тем вкуснее были материальные удобства, заимствуемые у Запада. Царь Алексей и его сверстники не менее предков дорожили своей православной стариной; но некоторое время они были уверены, что можно щеголять в немецком кафтане, даже смотреть на иноземную потеху „комедийное действо“, и при этом сохранить в неприкосновенности те чувства и понятия, какие необходимы, чтобы с набожным страхом помышлять о возможности нарушить пост в крещенский сочельник до звезды»[9].

Раскол, на мой взгляд, есть нечто большее, чем историческое явление, обычно обозначаемое данным термином. Это не столько массовое движение второй половины XVII в., сколько сущность нового типа российской культуры, пришедшего на смену культуре Московии. Это была особая, единая, но внутри себя расчлененная надвое культура.

В одном народе как бы сосуществовало два социума, различавшихся между собой условиями жизни, бытом, ментальностью и даже языком. Иногда кажется, что верхи и низы (условно) российского общества в XVII-XIX вв. имели разную историю, настолько велика была пропасть между ними. На самом деле то были две ветви одной культуры, а сама раздвоенность – определенный способ ее бытия в рамках данного исторического периода.

Раскол должен быть понят как цивилизационное явление. Он был новой фазой в развитии присущего российской культуре противоречия, которое при всей своей уникальности изменялось соответственно общими для любого противоречия правилами. Известно, что «на поверхности явлений развивающееся сущностное противоречие до определенного момента выступает в облике разнообразных форм движения, которые носят – как ни парадоксально – непротиворечивый характер»[10]. Очевидно, что именно в таком скрытом виде противоречие между общинным и личностным началом в российской культуре проявляло себя в эпоху Московского царства. По мере созревания непротиворечивые формы сменяются непосредственным проявлением противоречия в виде антиномии, то есть конфронтации внешне обособленных противоположностей.

Раскол как раз и свидетельствовал, что развитие противоречия, формирующего природу российской культуры, вступило в эту новую открытую фазу. Борьба двух начал в российской культуре проявилась на поверхности в виде борьбы между собой двух культурных «классов» – «мыслящих» (европеизированных) верхов и «чувствующих» патриархальных (азиатских) низов.

Общество не могло долго оставаться в расколотом состоянии, иначе оно неминуемо погибло бы. Противоречие должно было перейти в следующую фазу, когда движение противоположностей опосредствуется каким-либо третьим началом[11].

Именно такую роль в отношениях между двумя культурными «классами» общества сыграло «государство нового типа», созданное Петром I (не на пустом месте, конечно, а на платформе, основание которой заложил еще Иван Грозный). Выступив вначале как обыкновенный медиатор, оно постепенно вобрало в себя обе крайности и превратилось в итоге в опосредствование самого себя. В этом, на мой взгляд, разгадка «тайны» Российской империи.

ИМПЕРИЯ КАК ПРЕОДОЛЕНИЕ РАСКОЛА

Империя не создала раскол. Она, напротив, его устранила с поверхности общественной жизни. Она сделала уже существующий раскол своим внутренним содержанием.

Начав реформы, власть спровоцировала давно назревавшую культурную революцию. Не Петр, сын царя Алексея, изменил Русь. Напротив, когда он взошел на трон, перед ним уже лежала другая Россия, где господствовала новая, двуликая, как Янус, культура.

Поэтому задача, стоявшая перед властью, усложнилась. Она не только должна была довершить реформы, направление которых было предопределено историческим развитием последних полутора столетий, но и приспособиться к новой культурной среде, к пронизавшему общество расколу, к культурному противостоянию, разрывавшему народ на части.

К концу XVII века становится заметным, что основное общественное противоречие как бы удваивается. Наряду с выраженным противостоянием двух культурных классов внутри общества отчетливо вырисовывается противоречие между обществом в целом и государством. В этой сложной фигуре взаимоотношений положение государства было довольно замысловатым.

С одной стороны, чем дальше культурные крайности расходились между собой, тем труднее было государству управлять общественными процессами, тем менее эффективной была его деятельность. С другой стороны, чем острее становилась общественная борьба, тем более угрожающе государственная власть возвышалась над ослабленным народом.

Ни один из лагерей не представлял из себя сколь-нибудь мощной самостоятельной силы, на которую власть могла бы опереться. С. М. Соловьев замечает по этому поводу с горечью: «Ученые, призванные в Москву для защиты православия научными средствами, разногласят друг с другом…»[12] Но и на другом, патриархальном, ортодоксальном берегу не было единства. И здесь С. М. Соловьев вынужден констатировать: «Отвергнувши раз авторитет церковного правительства… раскол… должен был распрыснуться на множество толков по множеству толковников»[13]. В мире борющихся «партий» одна власть сохранялась как монолит. И чем больше было партий, тем сильнее на этом фоне выглядело государство.

Россия познала силу и бессилие власти – вполне заурядный парадокс политики. Чем менее эффективным было государство, тем более мощным оно становилось в сравнении с обществом. Рано или поздно оно должно было поглотить общество вместе со всеми его противоречиями.

Однако старое государство эпохи Московского царства было не в состоянии сделать это. Оно «разрывалось на части», пытаясь раздельно решить две задачи: сохранить единство общества и стимулировать его развитие. Нужно было реформировать само государство, чтобы совместить обе цели.

Решение именно этой задачи оказалось по плечу энергичному Петру. Для созданного им государства спасение и развитие России – уже не разные задачи, а лишь стороны одного процесса. Такое государство занимает по отношению к обществу активную позицию и почти мгновенно «проглатывает» его, разом огосударствляя все ранее самостоятельные сферы общественной жизни.

Вместе с тем и раскол принимает государственную форму. Противоречие, породившее ранее два непримиримых культурных «класса», стало с того момента свойством государства. Власть окончательно приняла вид обруча, намертво обхватившего общество и не дававшего ему распасться вследствие борьбы враждующих группировок.

С этого момента и так слабая способность общества к единению и вовсе атрофировалась. Так человек, привыкший ходить опираясь на палку, со временем теряет способность без этой палки жить и двигаться. Бремя единства стало злым роком русской власти. Стоило кому-то попытаться оторвать русское государств от общества, как это общество тут же разбрызгивалось на беспомощные, враждующие между собой фрагменты. Русскому обществу с государством всегда плохо, а без государства невозможно. В этом была его историческая трагедия.

Государство стало соединительной тканью общества, опосредствованием всех его внутренних отношений, оно растворило общество в себе и само растворилось в обществе. Это опосредствование было, безусловно, и высшей формой движения скрытого в русском обществе противоречия, но не оно не было его разрешением. Это обнаружилось, когда уже в зрелой Империи «противоположности», скрытые до поры до времени, стали сталкиваться, ломая сложившиеся опосредствующие государственные связи[14].

Если в допетровскую эпоху раскол был чем-то внешним для власти и усиливавшееся культурное расслоение народа не ослабляло государство непосредственно, то в эпоху Империи раскол стал его внутренним моментом жизнедеятельности. Поэтому внешне незаметное, непрекращавшееся углубление раскола непрерывно подтачивало устои державности.

После того как российское общество было поглощено государством, все то, что раньше ослабляло общество, стало впрямую истощать власть. С момента наибольшего возвышения государства над обществом началось и его неизбежное разрушение.

Казалось бы, и общество, и государство были обречены. Если в основании мы имеем два враждующих между собой культурных класса, то власть неизбежно должна провалиться в зазор между ними либо они должны разорвать ее на части, как сдетонировавшая взрывчатка разрывает бомбу. Но этого не произошло. «Русская система» продемонстрировала никем не предвиденный потенциал устойчивости. Властный обруч оказался настолько сильным, что враждебные элементы культуры длительное время оставались в постоянном соприкосновении друг с другом, как будто сдавленные гигантским прессом.

В пределах Империи при продолжающемся углублении раскола начался и встречный ему процесс. Благодаря сдерживающему, опосредствующему влиянию государства, отталкивание двух внешне обособленных культур было ограниченным. Накрепко прикованные властью друг к другу, они вынуждены были взаимодействовать между собой. На границе этого взаимодействия, там, где культурные «волны» накатывались друг на друга, зарождалась третья сила – некая синкретическая культура, в которой противоречие между общинным и личностным началами находило не мнимое, временное, а действительное разрешение.

Таким образом, в Российской империи одновременно протекали два разнонаправленных культурных процесса. Углублялся распад общества на два культурных класса. Вместе с тем в постоянном их столкновении возникал третий класс, который был носителем новой культуры.

Но при этом и третья сила, развиваясь, действовала в отношении российской государственности в том же направлении, что и раскол. Она ослабляла власть, подрывала ее устои. Это кажется парадоксальным только на первый взгляд. Ведь государство было не альтернативой расколовшейся культуре, а ее органическим продолжением, опосредствованием заключенного в ней противоречия. Значит, рождавшаяся из раскола новая культура, в которой должно было найти свое разрешение основное цивилизационное противоречие, была враждебна как самому расколу, так и созданной им государственности.

С этого момента российская власть принуждена была вести борьбу на два фронта: и против своих оснований (раскола), и против своих следствий (нового синтетического культурного класса). Будучи очень разными по своей природе, эти две силы действовали на власть в одном направлении: подтачивая ее силы.

Было, однако, и отличие. Раскол разрушал государственность пассивно, ослабляя ее самим фактом своего существования, т. е. неповиновения части общества. Новая культура боролась с властью активно, с самого начала демонстрируя свою агрессивность.

С течением времени она будет в силе взорвать российское государство и вместе с ним уничтожить собственные культурные предпосылки. Но прежде новая культура должна была получить адекватное социальное, идеологическое и политическое воплощение. На это ушло более полутора веков.

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ КАК УДАРНАЯ СИЛА ИСТОРИИ

В первые десятилетия Империи не могло быть и речи о том, что рядом с властью в обществе образуется какая-нибудь иная социальная, политическая или духовная сила. Кроме всего прочего, поначалу власть вбирала в себя почти весь образованный класс российского общества, и потому иногда казалось, что они тождественны между собой[15].