Счастливый новый мир

Несколько слов от переводчика.

"Наши дети

Будут жить счастливей нас".

Саша Чёрный

Как это ни парадоксально, но именно тогда, когда по­явились научные теории о том, как сделать жизнь прекрасной, людям вдруг пришло в голову, что будущее, может статься, вовсе и не станет таким уж радужным. Это было на рубеже XIX и ХХ веков.

Первым об этом написал великий специалист по будущему Уэллс, создав свои, как сейчас принято выражаться, анти­утопии — "Машина времени" и "Когда спящий проснется". А следом за ним и Замятин подверг сомнению социалистичес­кую аксиому о том, что всеобщее равенство приведет ко всеобщему счастью.

Но счастье — в чем оно? Как писала Маргарет Мид, "что для одного — греза, для другого — кошмар". И вот грянул гром: Олдос Хаксли, уже прославившийся насмешками над совре­менниками, нарисовал свою картину будущего — "Счастли­вый новый мир"; Хаксли изобразил мир, в котором все действительно счастливы, и первым из утопи­стов задал скептический вопрос: А что же такое счастье? Роман вышел в те годы, когда люди и на Западе, и на Востоке — по разным причинам — начинали верить, что и вправду "все идет к лучшему в этом лучшем из миров". Хаксли постарался притушить этот оптимизм — он усомнился, что равенство и изобилие суть гарантии счастья, он предупре­дил, к чему может прийти мир, развиваясь так, как он раз­вивается.

Своим романом Хаксли начал новую литературную эпоху; и, подобно тому, как Хаксли сам многое взял у Достоевско­го (например, некоторые идеи Великого Инквизитора и Шигалева, доведенные в "счастливом новом мире" до логичес­кого конца), так и авторы всех последующих антиутопий, от Орвэлла ("1984") до Бредбери ("451° по Фаренгейту"), могли бы, перефразируя Достоевского, сказать, что все они вышли из "Счастливого нового мира".

Современного читателя может поразить, сколь многое Хаксли сумел предвидеть (например, 2-ю мировую войну, телевидение и массовую обработку общественного мнения), — но дело не только (и не столько) в этом. Необыкновенная популярность романа и в наши дни объясняется и тем, что в нем мы читаем не о будущем, а о настоящем: каждому ясно, что изображенный писателем мир — с "чувствилищами", "ордами оргий", вседозволенностью и выращиванием детей в инкубаторах — сейчас гораздо ближе к нам, чем в те годы, когда роман Хаксли вышел в свет.

"Счастливый новый мир" каждый год переиздается огром­ными тиражами. Он переведен на многие языки — но среди этих языков нет русского. Оно и понятно. Не только в СССР, но и по всему миру, от Китая до Америки, левые всех мастей и оттенков пропагандируют современный вариант афориз­ма "цель оправдывает средства": они уверяют нас, что сего­дняшние страдания и жертвы людей должны стать фундамен­том всеобщего счастья. Хаксли показывает, что, независимо от средств, и сама цель — тоже гнилая: всеобщее счастье оборачивается всеобщим кошмаром, и глубокая мудрость звучит в словах Дикаря, когда он требует для себя права болеть сифилисом и раком.

Роман Хаксли — фундаментальное философское размы­шление и предупреждение, в котором сконцентрировалась вся суть социальных и этических идей XX века. Потому-то мы и выбрали этот роман из многих хороших и великих романов современности: он помогает всем — и, может быть, особенно нам, бывшим и нынешним жителям России, — осмыслить, "откуда мы пришли, кто мы такие и куда мы идем".

Георгий БЕН

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Приземистое серое здание — только тридцать четыре этажа. Над входом - вывеска: "ИНКУБАТОРНО-ЧЕЛОВЕКОВОДЧЕСКИЙ ПИТОМНИК ЦЕНТРАЛЬНОГО ЛОНДОНА (ИЧП)", а над вывеской — щит с девизом Всемирного Государства: "ОБЩНОСТЬ, ЛИЧНОСТЬ, УСТОЙЧИВОСТЬ!"

Огромная комната на первом этаже выходила окнами на север. За окнами пылало лето, но в комнате стояла стужа, несмотря на то, что здесь же генерировалась тропическая жара; и тусклый свет, проникавший сквозь матовые стекла, метался по комнате, лихорадочно пытаясь разыскать человеческую фигуру — хоть чахлого ученого без кровинки в лице и с гусиной кожей, — но наталкивался только на гладкое стекло, никелированный металл и блеклый фар­фор лабораторных приборов. Под стать царящему в лабо­ратории зимнему холоду все в ней было по-зимнему хо­лодным. Бесшумно, как облака морозного пара, двигались сотрудники, и комбинезоны на них были снежно-белого цвета, а перчатки у них на руках — цвета кожи трупа. И — замерзший, мертвый, призрачный свет. Только в желтых 1932.трубках микроскопов холодный луч выхватывал какое-то движение, какую-то жизнь, расплывшуюся на отшлифо­ванных приборных стеклах, как масло, — какие-то жирные прожилки, одна за другой, копошащиеся в бесчисленных микроскопах, рядами уставленных на лабораторных сто­лах.

— А вот здесь, — сказал Директор, отворяя дверь, — по­мещается Отдел Оплодотворения.

Триста Оплодотворителей сидели, сгорбившись над про­бирками. Директор Инкубаторно-Человеководческого Пи­томника вошел в комнату; сквозь почти мертвую тишину лишь иногда прорывалось еле слышное дыхание, сопение или приглушенное посвистывание кого-нибудь из сосредоточенных сотрудников. По пятам за Директором двигалась группа студентов — очень молодых, еще совсем зеленых; они поеживались, нервничали и выглядели как-то жалко. У всех у них в руках были блокноты, куда студенты истово записывали все, что изрекал возглавлявший их ве­ликий муж, устами которого, без сомнения, глаголила истина. Этим юношам была сегодня предоставлена редкая возмож­ность, выпадавшая на долю одних лишь избранных. Директор ИЧП Центрального Лондона считал своим долгом лично продемонстрировать своим новым студентам все отделы подведомственного ему учреждения.

— Для того, чтобы вы получили общее представление, — объяснял он студентам.

Какое-то общее представление на конкретных примерах они должны были получить — дабы в будущем сознательно делать порученную им работу; однако этому общему пред­ставлению следовало быть по возможности конкретным и минимальным, дабы студенты могли стать достойными и счастливыми членами нынешнего нового общества. Ибо, как всем известно, конкретные примеры способствуют укреплению в людях ощущения счастья, а обобщения и разные умствования — это всего лишь неизбежное зло. Ос­нову общества составляют отнюдь не мыслители, но рабочие лесоповала и коллекционеры марок.

— Завтра, — обычно добавлял Директор, улыбаясь сту­дентам со слегка угрожающей доброжелательностью, — завтра вы приступите к серьезной работе. И тогда у вас не будет времени для обобщений. А пока...

Высокий, худой и стройный как тополь Директор всту­пил в комнату. У него был выпирающий далеко вперед под­бородок и довольно крупные зубы, которые он, когда раз­говаривал, почти не прикрывал своими полными, живописно изогнутыми губами. Стар он был — или молод? Сколько ему могло быть лет — тридцать? пятьдесят? пятьдесят пять? На это было трудно ответить. Но такой вопрос ни у кого и не возникал. В эту эпоху устойчивости, в год 632-й от Р. Ф. никому и в голову бы не пришло спрашивать человека о его возрасте.

— Я хотел бы начать с самого начала, — сказал Директор ИЧП, и наиболее ретивые студенты рьяно зачиркали в сво­их блокнотах, фиксируя его намерение — начать с са­мого начала.

— Вот здесь, — Директор повел рукой, — находится Ин­кубаторий. — Он открыл одну из дверц, покрытых изоляци­онным слоем, и студенты увидели бесчисленные ряды лабо­раторных пробирок. — Недельная норма яиц, — объяснил Ди­ректор. — Они хранятся при температуре человеческой крови. А мужские половые клетки, — тут Директор открыл другую дверцу, — приходится хранить не при тридцати семи, а всего при тридцати пяти градусах.

Тут же, не отходя от инкубаторов, Директор прочел сту­дентам краткую лекцию, которую те ретиво законспектиро­вали. Начал он, разумеется, с введения, касающегося хирур­гического вопроса.

— Донор соглашается подвергнуться операции совершен­но добровольно — ради блага Общества, не говоря уже о том, что он получает единовременную премию в размере своей полугодовой заработной платы.

Далее Директор вкратце описал, каким образом удается сохранить удаленный яичник живым и активно развиваю­щимся; указал, в какого рода жидкостях хранятся отделен­ные и созревшие яйца. А затем, подведя своих подопечных к лабораторным столам, Директор показал им, как из про­бирок извлекается жидкость; каким образом содержащие­ся в ней яйца обследуются на наличие ненормальных мута­ций, пересчитываются и переносятся в сосуд с пористыми стенками; как ( и при этом Директор продемонстрировал студентам весь процесс) этот сосуд погружается в резерву­ар с теплым бульоном, содержащим свободно плавающие сперматозоиды. Оплодотворенные яйца помещаются об­ратно в инкубатор, в котором альфы и беты выдерживают­ся достаточно долго — до тех пор, пока полностью не созре­ют, — тогда как гаммы, дельты и эпсилоны через тридцать шесть часов снова извлекаются из инкубатора, дабы под­вергнуться обработке по методу Бокановского — так назы­ваемой "бокановскификации".

— Бокановскификация! — многозначительно провозгла­сил Директор, и студенты подчеркнули это слово у себя в блокнотах.

Одно яйцо, один эмбрион, один взрослый человек — такова обычная эволюция обыкновенного яйца. Но бока- новскифицированное яйцо ведет себя иначе: оно увеличи­вается в размере, делится, почкуется. От этого яйца может отпочковаться до девяноста шести яиц, каждое из которых превратится в нормальный, полностью сформировавшийся эмбрион — в полнорослого взрослого индивидуума. Там, где прежде выращивали только одного взрослого индиви­дуума, теперь выращивается девяносто шесть. Прогресс!

— Итак, не дожидаясь милостей от природы, мы сами улучшаем ее. И на свет рождаются абсолютно идентичные близнецы — но не жалкие двойни и тройни, какие в древности рождались у живородящих женщин, — а по дюжине, по два­дцать, по нескольку десятков идентичных близнецов сразу. По нескольку десятков! — повторил Директор и выбросил вперед руку, словно указуя путь прогресса. — По нескольку десятков!

Но тут один из студентов вдруг задал глупый вопрос:

— А в чем же тут прогресс?

— Мой юный друг! — резко сказал Директор, круто повер­нувшись на каблуках. — Неужели вы не понимаете? Неужели вы не понимаете? — Директор поднял руку, его лицо приняло торжественное выражение. — Бокановскифи- кация — это одно из главных орудий социальной устойчи­вости!

Орудие социальной устойчивости!

Стандартизированные мужчины и женщины, производимые абсолютно единообразными партиями. Коллектив рабочих небольшой фабрики, укомплектованной продуктами одно- го-единственного бокановскифицированного яйца.

— Девяносто шесть идентичных близнецов, работающих на девяноста шести идентичных станках! — голос Директо­ра дрожал от восторга. — Осуществлен вековой идеал чело­вечества! Впервые в истории! Общность, личность, устой­чивость! — процитировал он девиз Всемирного государства.

— Великие слова! Если бы мы могли бокановскифициро- вать до бесконечности — так сказать, открыть perpetua bokanov- skificatia, — мы смогли бы решить все проблемы на земле. Решить их, произведя на свет сотни и тысячи стандартизи­рованных гамм, одинаковых дельт, тождественных эпси­лонов. Произведя на свет миллионы идентичных близнецов. Принцип массового производства был бы наконец применен в биологии.

Поклонившись проходившему мимо светловолосому, румяному молодому человеку, Директор подозвал его:

— Мистер Фостер!

Румяный молодой человек подошел к Директору.

— Не можете ли вы нам сказать, каков рекорд производи­тельности одного яичника, мистер Фостер?

— В нашем центре — шестнадцать тысяч двенадцать, — без запинки ответил мистер Фостер; он быстро-быстро сы­пал словами, глаза его горели, и было видно, что приводить цифры доставляет ему явное удовольствие. — Шестнадцать тысяч двенадцать — в ста восьмидесяти партиях идентич­ных близнецов. Но, конечно, в некоторых тропических питом­никах удалось достичь более высоких показателей. Например, в Сингапуре из одного яичника получают более шестнадцати с половиной тысяч индивидуумов. А питомник в Момбасе уже достиг уровня в семнадцать тысяч. Но ведь у них есть естественные преимущества. Вы бы только посмотрели, как реагирует на слизистую яичник негритянки! Это же — совсем не то что работать с европейским материалом. Но все- таки, — со смешком добавил мистер Фостер ( и в глазах его засверкал огонь творческого соревнования, а подбородок вызывающе напрягся), — все-таки мы их догоним и перего­ним! В настоящий момент я работаю над очаровательным яичником одной дельты-минус. Этому яичнику всего лишь полтора года, а я уже получил из него более двенадцати тысяч семисот детей, которые либо декантированы, либо пока находятся в эмбриональном состоянии. А яичник все еще способен к воспроизведению. Ничего, вы еще увиди­те: наша возьмет!

— Вот такой трудовой подъем мне нравится! — восклик­нул Директор и хлопнул мистера Фостера по плечу.

И они двинулись дальше.

В Отделе Бутылирования стоял негромкий рабочий гул, и повсюду ощущалась деловая обстановка. Из склада орга­нов, находившегося в подвальном помещении, доставлялись наверх на небольших подъемниках плоские дольки брюшины свиноматки, свеженарезанные, нужного размера. Раздавалось жужжание, затем — щелчок! Крышка подъемника откиды­валась. Бутылировщику у конвейера оставалось лишь протя­нуть руку, взять дольку брюшины и опустить ее в колбу.

За Бутылировщиками стояли Матрикуляторы. Процесс продолжался. Из тестовых пробирок одно за другим из­влекались яйца, и их помещали в крупные колбы. Затем наступал черед Маркировщиков. С тестовой пробирки на кол­бу Маркировщик переносил все данные: сведения о наслед­ственности, дату оплодотворения, бокановскифицированную группу. Более уже не анонимы, но снабженные именами и удостоверениями личности, будущие индивидуумы ше­ренгой двигались по конвейеру дальше — и сквозь проем в стене медленно исчезали в Отделе Социального Предопре­деления.

Мистер Фостер рассказал о том, как приблизительно на двухсотом метре проводится определение пола будущих индивидуумов. Объяснил систему маркировки: самцы поме­чаются буквой "Т", самки — кружком, а те эмбрионы, ко­торым предстоит стать франкмартинами, — черным вопро­сительным знаком в белом кружке.

— Ибо, разумеется, — сказал мистер Фостер, — в огромном большинстве случаев плодовитость только мешает. Один плодоносный яичник из тысячи двухсот — этого для наших целей было бы более чем достаточно. Однако мы хотим иметь достаточно богатый выбор. И, конечно, очень высокий процент выплаживания. Поэтому мы позволяем нормально развиваться довольно большому количеству женских эмбри­онов — до тридцати процентов. Остальные на протяжении все­го остального цикла через каждые двадцать четыре метра получают дозы мужских половых гормонов. И в итоге, — заключил мистер Фостер, — мы можем с гордостью сказать: вместо того, чтобы рабски копировать природу и подчинять­ся ее капризам, мы видоизменяем законы природы и созда­ем в мире гораздо более совершенное общество, являющее­ся результатом трудов человеческого гения.

Мистер Фостер потер руки. Действительно, человек не удо­влетворяется тем, что просто выращивает зарождающиеся эмбрионы — это-то может сделать даже корова.

Мы, кроме того, предопределяем и развиваем. Мы декан­тируем наших детей в качестве социализированных челове­ческих существ, будущее которых запрограммировано, — от эпсилонов до альф, от будущих ассенизаторов до буду­щих...

Он хотел сказать: "будущих властителей мира", но вовре­мя осекся и вместо этого закончил:

— ... до будущих Директоров ИЧП.

Директор ИЧП, оценив этот тонкий комплимент, довольно улыбнулся.

В этот момент группа проходила мимо триста двадцатого метра на стеллаже номер одиннадцать. Молодой механик из касты бета-минус вертел отверткой в насосе суррогата крови у проходящей мимо колбы. Несколько уверенных движений — и все было закончено. Механик отступил на шаг, полюбовался делом рук своих и принялся за следую­щую колбу.

— Он уменьшает количество движений поршня в минуту, — объяснил мистер Фостер. — Насос работает медленнее, и поэтому суррогат крови пропускается сквозь легкие через более длительные интервалы. Следовательно, эмбрион полу­чает меньше кислорода. Нехватка кислорода — это лучшее средство для задержки развития эмбриона.

Мистер Фостер снова потер руки.

— А для чего нужно задерживать развитие эмбриона? — спросил пытливый студент.

— Осел! — неожиданно сказал Директор. — Чем к более низкой касте предопределено принадлежать эмбриону, тем меньше кислорода он получает. Прежде всего нехватка кисло­рода воздействует на мозг. Затем — на скелет. Если эмбрион получает семьдесят процентов нормального кислородного питания, он станет карликом. Если меньше семидесяти про­центов, то — безглазым уродцем. Однако уродцы нам во­все ни к чему.

Тут в голосе мистера Фостера зазвучали нотки радости и надежды.

— О! — воскликнул он. — Если бы мы могли открыть спо­соб ускорения периода созревания — какое бы это было благо для Общества! Вспомните, например, про лошадь.

Студенты вспомнили про лошадь.

— Лошадь становится взрослой в шестилетнем возрасте. Слон — в десятилетнем. А человек еще и в тринадцать лет не достигает даже половой зрелости. Разумеется, результатом такого замедленного физического развития является высо­кое умственное развитие человека.

Действительно, кто бы мог подумать?

— Однако что касается эпсилонов, — справедливо заме­тил мистер Фостер, — то ведь нам совсем не нужно, чтобы они обладали высоким умственным развитием.

А раз это не нужно, то этого и не происходит. Однако хотя мозг эпсилона вполне созревает до необходимого ему уровня уже к десятилетнему возрасту, тело эпсилона еще восемь лет не способно к тяжелой физической работе. Долгие годы излишней, бессмысленно растрачиваемой незрелости!

Если бы можно было ускорить темпы физического разви­тия человека, скажем, до темпов физического развития коровы — какая бы это была для Общества экономия сил и средств!

— Колоссальная! — зашептали студенты; энтузиазм мисте­ра Фостера передался и им.

...Горячие туннели чередовались с холодными туннелями. В них эмбрионов вдобавок раздражали рентгеновскими лучами. К моменту декантирования эмбрионам уже будет привит ужас перед холодом. Этим эмбрионам предстояло отправиться в тропики и стать там шахтерами или стале­литейщиками. Впоследствии их мозг подтвердит им благо­детельность того, с чем уже раньше свыклось их тело.

— Мы приучаем их получать телесное наслаждение от зноя, — сообщил мистер Фостер. — А позднее наши коллеги наверху внушат им ментальную любовь к зною.

— И в этом, — назидательно сказал Директор, — секрет счастья и добродетели; когда человеку нравится то, что ему приходится делать, он чувствует себя счастливым. На этом основана вся наша система развития и воспитания индивидуумов: мы приучаем их любить то, что является их неизбежным социальным предназначением.

Они прошли мимо одного из отверстий; через него моло­дая лаборантка впрыскивала что-то из длинного шприца в содержимое проплывавшей мимо отверстия колбы. Сту­денты и их гиды остановились и несколько мгновений мол­ча созерцали эту процедуру.

— Отлично, Ленина! — сказал мистер Фостер, когда ла­борантка наконец вынула шприц и выпрямилась.

Лаборантка повернулась. Сразу можно было увидеть, что, несмотря на волчанку и на багровый отлив кожи в инфра­красном свете, Ленина необычайно красива.

— Генри! — она улыбнулась мистеру Фостеру, обнажив ряд коралловых зубов.

— Красавица, просто красавица! — пробормотал Директор и, похлопав лаборантку несколько раз по плечу, получил в ответ довольно почтительную улыбку.

— Что вы им впрыскиваете? — спросил мистер Фостер, стараясь говорить как можно более деловым тоном.

— О, обычную противотифозную сыворотку.

— Тем, кому предопределено жить в тропиках, мы начи­наем делать предохранительные прививки на сто пятидеся­том метре, — объяснил студентам мистер Фостер. — У эм­брионов еще есть жабры. Таким образом, мы делаем рыбам прививки против будущих человеческих болезней. — Он хмыкнул и обернулся к Ленине. — Так сегодня вечером, на крыше, без десяти пять, как всегда, — сказал он.

— Красавица! — еще раз сказал Директор и, в последний раз шлепнув Ленину, двинулся дальше следом за группой.

— А теперь, — сказал мистер Фостер, — я хочу показать вам кое-что интересное. Это касается развития интеллекту­алов из касты альфа-плюс. Альфы-плюс развиваются вот здесь, на стеллаже номер пять. На средней галерее.

Однако Директор поглядел на часы.

— Без десяти три, — сказал он. — Боюсь, у нас нет времени осматривать эмбрионы интеллектуалов. Нам нужно вернуть­ся в ясли до тех пор, пока у детей не окончился послеобе­денный тихий час.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мистер Фостер остался в Отделе Декантирования. Ди­ректор и студенты вошли в ближайший лифт и поднялись на пятый этаж.

На дверях висела табличка: "ДЕТСКИЕ ЯСЛИ. НЕО- ПАВЛОВИАНСКАЯ ЛАБОРАТОРИЯ: ВОСПИТАНИЕ УС­ЛОВНЫХ РЕФЛЕКСОВ".

Директор открыл дверь и ввел студентов в огромную, голую комнату, очень светлую, залитую солнцем: вся юж­ная стена представляла собою, от пола до потолка, одно большое окно. Полдюжины сестер, одетых в положенную форму — белые брюки и белые халаты, с волосами, собран­ными (из антисептических соображений) под белые ша­почки, — были заняты тем, что расставляли на полу длинными рядами горшки с розами. Когда Директор вошел, сестры выпрямились и вытянулись по стойке "смирно".

— Положить книги! — отрывисто скомандовал Директор.

В полной тишине сестры повиновались приказу. Между горшками с розами были аккуратно разложены книги, каж­дая из которых была открыта на странице с какой-то яркой, красочной картинкой — изображением животного, или рыбы, или птицы.

— Ввести детей!

Сестры кинулись вон из комнаты и через минуту-другую вернулись; каждая катила перед собой что-то вроде офи­циантского столика на колесиках, и на каждом столике — на четырех полках, расположенных одна над другой, — си­дели восьмимесячные младенцы, похожие друг на друга как две капли дистиллированной воды (ясно было, что это бокановскифицированная группа) и все (поскольку это были дельты) одетые в хаки.

— Спустите их на пол!