Танцующие фаворитки

Тем временем перед особняком собралась ликующая толпа, и полицейскому офицеру, усадившему Лолу в экипаж, лишь с большим трудом удалось выехать со двора под крики и улюлюканье зевак. Толпа ворвалась в опустевшее здание и принялась крушить и разбивать все, что попадалось под руку. От окончательного разрушения особняк спас только король, который пришел пешком к этому гнездышку, в котором пережил столько сладостных часов. Он взмолился:

– Если вы любите своего короля, пощадите это здание, в конце концов оно принадлежит мне!

Лола переночевала в замке Блутенбург и наутро отправилась в Линдау, где попыталась переждать, как ей казалось, временные затруднения. Там она с изумлением прочитала декларацию короля, распространенную в виде листовки, что «его решения были добровольными и приняты без принуждения из его собственного убеждения». Служанка раздобыла ей одежду крестьянской девушки, и Лола под именем Розины Этталер на деревенской телеге отправилась в Мюнхен. Однако деревенской девахе и думать было нечего пробиться к королю. Она не солоно хлебавши вернулась в Линдау и на следующий день от греха подальше отбыла в Швейцарию. И поступила так своевременно, волнения в Мюнхене не утихали, ибо распространился слух, что Лола Монтес вернулась в город. Но изгнанница все еще надеялась, что король не оставит ее.

В ссылку за Лолой последовал один из ее самых верных обожателей, студент-красношапочник Элиас Пайзингер. Надо признать, Лола всегда несколько отличала его среди всей шумной братии «Алеманнии». Терпение не было свойственно ей, она надела на себя одежду своего поклонника и верхом отправилась в Мюнхен. Она вернулась через четыре дня, уставшая, но полная надежд, хотя валилась с ног от усталости и одежда ее была покрыта пылью. Ей удалось повидаться ночью с королем, который поклялся ей отречься и последовать за ней в Швейцарию.

Однако 16 марта 1848 года королевский совет представил Людвигу решение о лишении Лолы баварского гражданства, а уже 17 марта она была объявлена в розыск. Волнения продолжались, и 20 марта Людвиг I отрекся от престола в пользу своего первенца Максимилиана. Он выпустил следующую письменную декларацию:

«Я больше не могу править и не желаю превратиться просто в руку, ставящую подписи. Дабы не стать рабом, я стал свободным человеком».

По слухам, отставной монарх действительно намеревался последовать в изгнание за Лолой, но ее враги постарались помешать свершению этого опрометчивого шага. Элиас Пайзингер вернулся в родной городишко Фильзек сломленным человеком, от которого отвернулись родные и знакомые и шарахались прохожие. Он якобы письменно признался королю, что имел связь с Лолой. Тот был вынужден поверить молодому человеку, хотя это признание повергло его в полный упадок душевных сил. Существует подозрение, что Пайзингеру заплатили враги Лолы. Со временем травля Элиаса стала настолько непереносимой, что он эмигрировал в Соединенные Штаты Америки. Лола же сама позднее заявила в американском суде под присягой, что во время пребывания в Мюнхене она «не вела себя безнравственно ни с королем, ни с кем-либо другим».

Король Баварии Людвиг I не был свергнут во время революционных брожений 1848 года, подобно министру иностранных дел князю фон Меттерниху в Австрии или королю Луи-Филиппу во Франции. Такого рода потрясения пришлись уже на долю его сына Максимилиана, которому и пришлось проводить все реформы, которые намеревался осуществить его отец, последний самодержавно правивший король Баварии. Королевство превратилось в конституционную монархию, а отставной монарх влачил довольно бесцветное существование в нелюбимом им дворце Виттельсбахов, королевской династии Баварии. Людвиг вел обширную переписку с друзьями и любимыми женщинами (включая Лолу, которой до самой смерти помогал материально), по-прежнему тратил собственные деньги на строительство и украшение Мюнхена. Такая возможность у него была, ибо по цивильному листу он получал ежегодное содержание в 500 000 флоринов. Он не терял интереса к жизни и прогрессу во всех его аспектах. В 1867 году в возрасте 81 года он посетил в сопровождении внука, печальной памяти короля Людвига II, Всемирную выставку в Париже, а в следующем году скончался на отдыхе в Ницце и был, согласно завещанию, погребен в любимом Мюнхене.

Годы странствий

Лола некоторое время жила на широкую ногу в Швейцарии, сначала в Женеве, но долго не смогла переносить суровый кальвинистский настрой горожан («Они холодны как их ледышки», – уверяла Лола.) и перебралась в Берн, где атмосфера была более приятной. Ее все еще тешили надежды на воссоединение с Людвигом. Разумеется, она не сидела сложа руки. Как мудро гласит народная поговорка, рыбак рыбака видит издалека, и Лола вскоре сошлась с Огюстом Папоном, известным проходимцем, разъезжавшим по Европе и выдававшем себя то за офицера, то за маркиза де Сарда, то за священника, хотя в паспорте у него было написано «кухмистер». Он явно не был лишен склонности к сочинительству, ибо скорехонько склепал бульварную книжонку «Лола Монтес. Мемуары с приложением интимной переписки его величества короля Баварии, украшенные портретами, сделанными с оригинальных, предоставленных ими автору». В предисловии Папон гордо заявил: «Я обязан сообщить своим читателям истинную правду». Какова была эта истинная правда, можно судить по тому, что он состарил Людвига на двадцать лет и сообщил: «Она [Лола] жила с королем Баварии, мужчиной восьмидесяти семи лет. Природа их близости лучше всего постигается чтением второго и третьего стиха главы первой Третьей книги Царств» о царе Давиде. Лола и Папон даже делали попытки шантажировать Людвига, но, похоже, потерпели неудачу и расстались. Папон вскоре попал в тюрьму за мошенничество,

Лола на некоторое время вскружила голову поверенному в делах посольства Великобритании в Швейцарии Роберту Пилю, сыну видного британского политика. По отзывам Лолы, он «был несколько моложе Людвига, но более чем вдвойне глуп». Видимо, близкое общение с соотечественником пробудило в ней тоску по родине, и она решила отправиться на разведку в Лондон. Кстати, тем же самым пароходом должен был отплыть в Англию получивший отставку в результате революционных волнений в Вене министр иностранных дел князь фон Меттерних, но из-за активных выступлений чартистов, требовавших проведения реформ в Великобритании, отложил свое путешествие.

В Лондоне некий шустрый управляющий Королевским театром в Хеймаркете решил использовать скандальную историю для привлечения зрителей, нанял какого-то борзописца, и тот за неделю состряпал пьеску «Лола Монтес, или Графиня на час». Критики встретили сие творение в штыки, ибо, по их мнению, «в высшей степени предосудительно играть на сцене фарс, в котором высмеиваются суверенный правитель и его любовница». После второго представления спектакль сняли с репертуара. Это ничуть не обескуражило театральных деятелей, и на свет Божий появилась вторая пьеска «Пленительный танец», сюжет которой теперь уже вращался вокруг Лолы и ее многонациональных поклонников. Пьеска имела громкий успех, Лола лично присутствовала на одном спектакле и бросила к ногам исполнительницы главной роли роскошный букет. Она поселилась на Хафмунстрит и открыла там нечто вроде салона, в котором толпились менее титулованные и известные завсегдатаи подобных гостиных, жадные до знакомств со знаменитостями, сколь скандальными бы те ни были.

Вскоре в Лолу безумно влюбился Джордж Трэффорд Хилд (1828–1853), двадцатилетний высокий худой блондин с романтичной бледностью в лице (как поговаривали злые языки, он даже иногда накладывал себе на щеки румяна), шалопай, которому родственники купили патент корнета в королевской лейб-гвардии. Джордж не горел желанием делать военную карьеру, тем более что он был очень богат. Его годовой доход составлял 10 000 фунтов стерлингов (что в деньгах нашего дня составляет примерно 700 000 фунтов), к тому же он был сиротой и ожидал получения нескольких наследств от бездетных дядюшек и тетушек. Надо полагать, этот факт стал решающим в принятии предложения руки, сердца и всех имущественных благ Хилда графиней фон Лансдфельд. Никак нельзя было допустить, чтобы такая золотая рыбка сорвалась с крючка, и Лола срочно потащила одуревшего от любви молодца под венец, причем для пущей прочности супружеских уз 14 июля 1849 года обряд был совершен дважды: во французской католической часовне на Кинг-стрит и англиканской церкви Св. Георгия.

Медовый месяц они начали в Берримид Прайори, огромном готическом особняке с прекрасным садом. Однако, к несчастью для молодых, возникли непредвиденные осложнения. Маркиз Лондондерри, полковник 2-го лейб-гвардии полка, потребовал от Хилда подать в отставку по причине вступления в брак с особой со столь скандальным прошлым. Хилд с удовольствием подчинился приказу командира, ибо военная служба совершенно не привлекала его. После всего лишь 19 суток наслаждения семейной жизнью молодые получили повестку в суд. У несовершеннолетнего Хилда опекуном была тетка, суровая старая дева Сюзанна Хилд. Она наняла целую свору сыщиков, дабы те побольше разузнали о прошлом Лолы. Те очень быстро обнаружили, что она была замужем, получила право раздельного проживания с мужем, лейтенантом Джеймсом, причем и он, и она были лишены возможности вступить в повторный брак. Лола отчего-то считала, что муж ее умер, но он был жив и продолжал службу в Индии. Тетка обратилась в суд с требованием аннулировать брак. Лолу обвинили в двоемужстве. Обоим молодым угрожало немедленное заключение под стражу, но нанятые Лолой адвокаты хорошо знали свое дело и добились освобождения их под залог в 2000 фунтов, по тем временам целое небольшое состояние. Но когда на карте стоит свобода, тут уж за ценой стоять не приходится, и молодожены сбежали сначала в Париж, а затем скитались по Италии и Испании. Желторотый Хилд был совсем не тем супругом, который требовался этой блестящей даме, скандалы в семействе не прекращались, один раз Лола бросилась на мужа с ножом и ранила его. Дело кончилось тем, что она вернулась в Париж, а Хилд – в Англию, где занимался отделкой своего особняка, пока не умер от чахотки. Таким образом получили еще одно подтверждение слова писателя Дюма-отца:

– Она – роковая женщина для любого мужчины, который осмелится полюбить ее.

Лола тем временем решила вернуться на сцену и принялась усиленно работать над собой под руководством известных хореографов Шарля и Огюста Мабий. В 1851 году в саду Мабий состоялось возвращение Лолы на сцену. Аудиторию составляли несколько сот мужчин и с десяток женщин, наградивших танцовщицу бурными аплодисментами. После этого Лола также с успехом выступала в Париже и Бельгии, а затем в 1851 году отплыла в Америку, страну, сулившую огромные возможности.

Скандальная репутация Лолы прибыла в Америку раньше ее, а потому публика ломилась на выступления такой знаменитости. Правда, отмечали, что ее исполнение танцев пользовалось меньшим успехом, нежели искусство Фанни Эльслер. Более чопорные блюстители нравственности считали ее движения слишком похотливыми, к тому же, по их мнению, она слишком обнажала ноги. Фанни Эльслер танцевала тарантеллу, местом происхождения которой является южная Италия, в частности Неаполь, где у балерины в свое время был ангажемент. Для Лолы хореографы поставили некий фантастический танец, когда она вытряхивала из юбки бутафорских пауков и давила их ногами. Однако Лола уверяла, что это и есть подлинный испанский танец. Она стала чаще исполнять драматические роли в классических пьесах, а в 1852 году на Манхэттене играла саму себя в театральном ревю «Лола Монтес в Баварии», зарабатывая в неделю 1000 долларов, тогда как самое высокое жалованье актера в ту пору составляло 500 долларов.

Пребывание Лолы в Америке сопровождалось бесконечными скандалами. Жаждущие повысить тираж своих газетенок журналисты пустили слух, что Лола – побочная дочь поэта лорда Байрона, этого кумира романтически настроенных европейцев. (Поскольку у Байрона на самом деле были незаконные дети, после его смерти число лиц, выдающих себя за таковых росло подобно числу детей лейтенанта Шмидта.) Неизменно одетая в черное, она теперь охотно добавила к своему туалету, подобно великому поэту, большой отложной белый воротник. Лола не выпускала из рук хлыст и регулярно пускала его в ход. Правда, привыкшие сутяжничать по любому поводу американцы часто подавали на нее в суд и нередко выигрывали дело. Она любила еще прибегать к следующему невинному, но весьма повергавшему окружающих в страх приему. Если Лола считала себя оскорбленной, она хватал бутафорскую бутылку с надписью «Яд», отпивала из нее несколько глотков и падала на пол, корчась в ужасных судорогах. Только в полной мере насладившись суматохой и перепугом окружающих, Лола спокойно поднималась на ноги, со смехом потрясая бутафорской бутылкой.

Как-то Лола в сердцах лягнула ногой суфлера, тот лягнул ее в ответ, а она отвесила ему увесистую затрещину. Суфлер подал на нее в суд, где Лола в ответ на вопрос, на каком основании она ударила этого человека, с возмущением ответила:

– Я бы еще смирилась, если бы меня лягнула лошадь, но чтобы осел…

Все присутствующие разразились раскатистым смехом.

В 1853 году Лола вышла замуж за американского журналиста Патрика Халла – ее бывший муж Джеймс скончался, и она стала вдовой. Невеста вступила в брак под именем Марии, графини фон Ландсфельд. Влюбленный журналист вскоре проявил свою сущность жадного до денег писаки, желавшего хорошо подзаработать на имени Лолы, его даже стали насмешливо именовать «граф Ландсфельд-Халл». Супругу это совершенно не устраивало, и она добилась развода. Жизнь в Нью-Йорке постепенно приелась ей, и она поддалась всеобщему порыву – «золотой лихорадке», которая погнала в Калифорнию десятки тысяч людей в надежде быстрого обогащения.

Лола с бешеным успехом выступала в Сан-Франциско, публика просто ревела от восторга и ломилась на сцену просто для того, чтобы пожать ей руку. Танцовщица быстро усмотрела в этом новый источник заработка и стала взимать по доллару за рукопожатие. Как это ни странно, в Сакраменто и Моррисвилле ее ожидал полный провал, ибо танцы сочли неприличными. Сие никак не повлияло на любовь Лолы к этой дикой местности, которая послужила новой декорацией к ее приключениям. Здесь она познакомилась с немецким бароном Бальтазаром Альткирхом, любителем природы и страстным охотником, и решила осесть на жительство в городишке Грас-Вэлли. Чета поселилась в деревянной халупе, ничем не отличавшейся от сколоченных на скорую руку домишек золотоискателей. Местные нравы, не стесненные никакими условностями, пришлись по нраву взрывному характеру Лолы. Будучи отличной наездницей, Лола стала хорошей охотницей. К тому же она была любительницей животных и завела себе целый зоопарк. Она превратилась в одну из достопримечательностей этой главы по завоеванию Дикого Запада в истории Америки. Лола расхаживала по улицам Сан-Франциско с двумя гончими на поводке и огромным попугаем на плече, беспрерывно куря небольшие сигары. Она врывалась в игорные салуны, куда вход женщинам был запрещен, и была готова сражаться в кегли с любым мужчиной, который отваживался на это. К этому периоду жизни в Грас-Вэлли относится весьма интересный эпизод в биографии этой неугомонной авантюристки: она стала наставницей и педагогом. Лола еще не отреклась от своего артистического «я», и сыграла роль наставницы девочки Лотты Крэбтри, с раннего детства выказывавшей большое сценическое дарование.

Шарлотта-Миньона Крэбтри (1847–1924) была дочерью супружеской четы англичан, решивших попытать счастья в Новом Свете. Глава семьи занимался торговлей книгами в Нью-Йорке, но когда Калифорнию затрясла золотая лихорадка, он устремился туда, двумя годами позже к нему присоединились жена с дочерью. Миссис Крэбтри держала в Грас-Вэлли пансион, соседствовавший с домиком Лолы. Та живо заинтересовалась талантливой девочкой и время от времени давала ей уроки танца и искусства поведения на сцене. Уже с 6-летнего возраста Лотта начала выступать в салунах с танцами, пением и игрой на банджо. Ее выступления имели успех, и старатели расплачивались с ней (скорее, с ее мамашей, вовсю эксплуатировавшей дарование дочери) кусочками золота. Со временем у нее развился талант комика, впечатление усиливала ее внешность миловидного ребенка – Лотта всю свою жизнь отличалась небольшим ростом. Уже в десятилетнем возрасте она заслуженно носила прозвище «Любимицы Сан-Франциско», а со временем, приобретя всеамериканскую известность, – «Баловницы нации». К сожалению, она отплатила Лоле за ее доброту тем, что пародировала свою наставницу на сцене, придавая ее образу совершенно гротескные черты.

То ли жизнь на природе надоела неугомонной натуре Лолы, то ли у нее кончились деньги, но она решила попытать счастья в другой земле обетованной, Австралии, находившейся на краю света, куда обычно на закате своей славы отправлялись гастролировать бывшие звезды. Что сталось с бароном Альткирхом – покрыто мраком неизвестности.

В Австралию она отплыла вместе с бывшим партнером по сцене и любовником, актером Ноэлом Фоллисом, выступавшим под псевдонимом Фрэнк Фолланд. В Сидней путешественники прибыли в августе 1855 года; образовав небольшую труппу, наняли местного менеджера и пустились в турне по штату Виктория.

После выступления Лолы с ее эротичным «танцем с тарантулами» в Королевском театре Мельбурна как газеты, так и местная публика ополчились на нее, ибо она настолько высоко поднимала юбки, что было заметно полное отсутствие нижнего белья. Все сошлись во мнении с редактором местной газеты «Аргус», что ее выступление «подрывает собой все основы общественной нравственности». Более приличная публика остерегалась посещать ее представления, что привело к большим убыткам. Но Лола не впала в уныние и отправилась в район золотодобытчиков, нравы этого бесшабашного народца были ей хорошо знакомы. Она не ошиблась, ее выступления прошли там с большим успехом.

Как-то Лола пожелала спуститься в золотоносную шахту, и местные работники смастерили для нее некоторое подобие удобного стула. Лола с презрением отвергла эту «дамскую штучку» и спустилась в преисподнюю подобно любому простому рабочему: она просунула ступню в петлю на веревке, уцепилась за веревку одной рукой, в другой же держала бокал с шампанским. Этот поступок был встречен ревом одобрения. Танцовщица по-прежнему не стеснялась пускать в ход плеть, и, когда ей попала на глаза ругательная рецензия на ее выступление в газете «Балларат таймс», Лола явилась в редакцию и как следует отхлестала редактора Генри Сикэмпа. Когда тот попытался протестовать, она вызвала его на дуэль, от чего журналист самым постыдным образом уклонился.

Но нашлась управа и на Лолу. Когда она как-то ударила хлыстом менеджера плохонького театра, в котором выступала, его жена вырвала у нее плеть, и так отходила ею танцовщицу, что сломала рукоятку. После этого Лола перестала прибегать к подобной мере наказания.

В 1857 году Лола вместе с Ноэлом Фоллисом возвращалась на пароходе в Соединенные Штаты. Что именно произошло между ними – неизвестно, но как-то вечером актер неожиданно для всех оказался за бортом, и спасти его не удалось.

Возврат на сцену в Нью-Йорке не удался – публика не шла на ее выступления. Лолу как будто подменили: она начала выступать с лекциями, которые, кстати, весьма неплохо посещались и приносили недурной доход. За полвека до появления крикливых суфражисток Лола подняла вопрос об ущемлении прав женщин, их заслугах:

«Редко встречается в истории великая женщина, чье имя не связано со скандалом: королева Елизавета Тюдор, Маргарита Анжуйская, Екатерина, императрица российская, Кристина Шведская, императрица Жозефина – вплоть до бедной Жанны д’Арк и почти всех знаменитых женщин античности, – всем им при написании истории была уготована одинаковая судьба. Их жизни подвергались неоправданно жесткому осуждению, тогда как столь много великих мужчин, невзирая на все свои ошибки, вошли в историю безупречными. Я полагаю, что мир наверняка не может ожидать высокой степени нравственности в жизни знаменитых мужчин. Но женщины! Ах! Они должны быть святыми. Хорошо, такими должны они также быть, женщины, безгрешными и безупречными, оставляя мужчине монополию на грехи всего света…»

Она коснулась также и такой темы, как уход женщин за своей внешностью:

«Если и были козни дьявола, которые искусили женщин разрушать свою собственную красоту, то они состояли в том, чтобы приучить их к использованию пудры и косметики. Дамы должны осознавать, что это ведет к безусловному разрушению кожи, что это обезображивает человеческий лик… Если часто набивать желудок тяжелой пищей или перегружать искусственными стимуляторами, можно в короткий срок испортить цвет лица. Лучшим средством красоты является частое умывание чистой холодной водой и затем легкое протирание полотенцем…»

Она также издала свои воспоминания и еще несколько книг: «Истории любви. Истинное повествование о наиболее примечательных событиях, связанных с историей любви во все времена и среди всех народов», «Искусство красоты, или Секреты дамского туалета с рекомендациями для джентльменов по искусству обольщения» и «Лекции Лолы Монтес, включая ее автобиографию» (1858).

Отрешившись от скандального образа жизни, Лола обратила свое сердце к Богу и, по словам ее лучшего друга и духовного пастыря, достопочтенного доктора Ф.-Л. Хокса, являла собой «смиренную раскаявшуюся грешницу». Она неустанно оказывала помощь бедным и принимала активное участие в работе общества, опекавшего падших женщин.

За полгода до смерти у нее произошло кровоизлияние, парализовавшее левую половину тела. Постепенно больная вроде бы начала поправляться и даже ходить, слегка прихрамывая, но в январе 1961 года скончалась то ли от воспаления легких, то ли от туберкулеза, то ли, как утверждают некоторые историки, от последствий плохо залеченного сифилиса. Похоронили ее под собственным именем Элизабет Гилберт на кладбище Гринвуд в Бруклине. После Лолы осталось всего-навсего 750 долларов, которых едва хватило на оплату счетов докторов за лечение.

Так в безвестности угасла эта красивая и, несомненно, одаренная женщина, в течение двух десятилетий посвятившая свою жизнь бешеной погоне то ли за любовью, то ли за славой. Удалось ли ей в полной мере насладиться и тем и другим? Нам это неведомо – Лола на этот счет предпочла хранить молчание.

Гурии, одалиски и баядерки императорского балета

Русские танцовщицы по своему социальному происхождению мало чем отличались от зарубежных товарок. Они тоже были дочерьми либо бедняков, либо служителей Мельпомены, каковые прилагали все усилия, чтобы отдать детей в Императорское театральное училище, поскольку обучение там велось за казенный счет. Последующая же служба на императорской сцене открывала широчайшие возможности для того, чтобы обзавестись щедрым покровителем, и по меньшей мере гарантировала скромное, но постоянное жалованье, а по выслуге 25 лет – небольшую пенсию. Вот что писала об устремлениях своих соучениц в «Воспоминаниях» гражданская жена поэта Н.А. Некрасова Авдотья Панаева, сама некоторое время обучавшаяся балету:

«Воспитанницы театральной школы были тогда пропитаны традициями своих предшественниц и заботились постоянно заготовить себе, еще находясь в школе, богатого поклонника, чтобы при выходе из школы прямо сесть в свою карету и ехать на заготовленную квартиру с приданым белья и богатого туалета».

Это совершенно не значит, что балетное отделение Императорского театрального училища уподоблялось тому вертепу, который являли собой европейские театры. В стенах училища за воспитанницами строго следили педагоги и надзиратели, для участия же в спектаклях их вывозили в специальных каретах, так называемых «линейках», высоченные окна училища были покрыты слоем непроницаемой краски почти в полный человеческий рост. Во второй половине XIX века, когда поклонники осмелели настолько, что стали осаждать театральные фургоны, преследуя их верхом и стараясь передать в окошки записочки и сласти, дирекция Императорских театров обязала своих чиновников сопровождать эти неуклюжие средства транспорта. Однако же поклонники нагло оттирали неповоротливых службистов, какого-то даже вывалили в грязь. Тогда для сопровождения транспорта, перевозящего эти сосуды греха, выделили конных жандармов, что не особенно испугало поклонников, бесстрашно ввязывавшихся в драки с ними.

Однако, невзирая на все меры предосторожности, в 1835 году князю Вяземскому удалось похитить из училища очень красивую воспитанницу Софью Кох, каковое событие шокировало весь Петербург. Начальство было в полном отчаянии не столько от самого факта похищения, сколько от того, что это прелестное создание приглянулось самому императору Николаю I. Тот был вне себя и повелел учредить самое тщательное расследование. Родственники Вяземского не на шутку перепугались и стали прилагать все усилия к тому, чтобы замять это дело. Девицу на иностранном пароходе переправили в Копенгаген, где она поступила танцовщицей в Королевский театр. В 1840 году по поводу женитьбы цесаревича Александра была объявлена амнистия, под которую подпала и девица Кох, вернувшаяся в отечество, но путь на императорскую сцену ей был заказан.

После этого вопиющего случая присмотр за воспитанницами был усилен, но он служил лишь для отпугивания рядовых поклонников. Высокородные и высокопоставленные любители театральных нимф могли выбирать себе любые розаны из этого роскошного цветника.

В 1833 году директором императорских петербургских театров был назначен отставной офицер Александр Михайлович Гедеонов. Он весьма прохладно относился к драме и опере, но обращал особое внимание на балет и театральное училище, где готовились будущие танцовщицы. Он прекрасно видел, насколько привержен к этому жанру двор и высочайшие лица, а потому завел негласное правило, что в театральное училище следует принимать лишь миловидных девочек.

– Если не будет талантлива, то чтобы мебель была красивая на сцене, – говаривал этот неисправимый любитель карт и женщин. Еще в училище он сделал своей наложницей будущую выдающуюся русскую балерину Елену Андреянову, которая даже родила от него сына. Но и до этой установки Гедеонова на сцене порхало предостаточное число молодых, прекрасного телосложения нимф в легкой одежде, способных ввести в искушение даже святого. От их прелестей сходили с ума завсегдатаи партера и лож, но более всего увлекались ими обитатели царской ложи.

О.Г. Ковалик в своей книге «Повседневная жизнь балерин императорских театров» приводит любопытную статистику. В XIX веке балетное отделение театрального училища закончило 676 девиц. Из них сочетались браком 299 женщин (с артистами – 64 танцовщицы, с купцами и чиновниками – 26, с «разными лицами» – 190, с аристократами – 19). То есть получалось, что 377 танцовщиц были вынуждены влачить беспросветно убогое существование на жалкие гроши, зарабатываемые в театре. Конечно, попадались и такие, но, как правило, служительницы Терпсихоры вели вполне обеспеченный образ жизни. Иными словами, они обзаводились состоятельными покровителями, ибо содержать «балетную куколку» в среде аристократов и тщившихся подражать им людей с тугим кошельком считалось особым шиком.

Рекорд по числу балетных фавориток поставил император Николай I (1796–1855). Он вступил на престол в 1825 году, но еще в будущность свою великим князем присмотрел себе кордебалетную танцовщицу Ульяну Селезневу. Она была его первым увлечением из целой вереницы сценических красавиц, но далеко не последним. Тем не менее император никогда не забывал угодивших его темпераментной натуре прелестниц, и, хотя она и не выслужила положенный для выхода на пенсию срок, в 1840 году Ульяну Аггеевну «с монаршего соизволения» уволили с пенсионом 571 рубль серебром[33], на которые она вполне безбедно прожила до 70 лет.

Обычно приводят выдержку из письма А.С. Пушкина жене из Москвы от 6 мая 1836 года. «Что Москва говорит о Петербурге, так это умора…И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки[34], которые не вполне доходят до меня, потому что мужья всегда последние в городе узнают про жен своих, однакож, видно, что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостию, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц. Нехорошо, мой ангел: скромность есть лучшее украшение вашего пола».

Действительно, император самым натуральным образом пасся в этом гареме. Одной из его первых фавориток стала танцовщица Наталья Сергеевна Аполлонская (1819–1900), известная более своей красотой, нежели сценическим талантом. Не имеет особого значения то, что уже в возрасте 11 лет она получила в подарок «во изволение монаршего благословения» серьги с самоцветами после исполнения роли Арлекина в спектакле и шествии на детском маскараде в Зимнем дворце в начале 1830-х годов – серьгами одарили всех участвовавших в них воспитанниц балетного отделения, ибо это сложное мероприятие прошло без сучка и задоринки и имело большой успех. Далее обещавшая стать замечательной красавицей девочка не обманула знатоков в этом вопросе и вдобавок к прелестному личику приобрела еще и «особенно античные формы». То ли по наущению дальновидных родственников, то ли по собственной расчетливости, Аполлонская отличалась от легкодоступных товарок своим строгим поведением и «общим развитием». Это не удивительно, ибо она была не отпрыском нищего семейства, а побочной дочерью Аполлона Александровича Майкова (1761–1839), дворянина, поэта и, в период 1821–1825, директора императорских театров. По обычаю тех времен, незаконным отпрыскам дворянских семей давали фамилию по имени отца. По-видимому, в ответ на домогательства императора танцовщица сумела настоять на том, чтобы ее грех был прикрыт законным браком, и по выпуске из училища ей приискали жениха, довольно популярного актера Алексея Михайловича Максимова (1813–1861), любителя кутить в обществе богатых театралов, одного из первых исполнителей роли Хлестакова в Александринском театре Санкт-Петербурга. Роль досталась ему после смерти именно первого исполнителя Николая Осиповича Дюра (1807–1839), который имел прямое отношение как к театральному училищу, так и к балету, о чем речь пойдет ниже. Особенно прославился Максимов исполнением роли Гамлета, которая отошла к нему после смерти его учителя, выдающегося русского актера П.Н. Каратыгина.

Итак, вновь предоставляем слово Авдотье Панаевой: «Женился он [Максимов] на танцовщице Аполлонской… как только ее выпустили из школы, и получил за ней приданое, выданное ей от дирекции театра, – 40 тысяч. Впрочем, не могу наверное определить цифру. Эти выдачи приданого достались только двум танцовщицам: той, на которой женился В.В. Самойлов, и жене Максимова. Такое счастье, впрочем, обусловливалось особыми причинами… Прочие артисты, женившиеся на воспитанницах театральной школы, не получали даже пособия на свои свадьбы.

Две танцовщицы, награжденные приданым, не были выдающимися артистками, но пользовались большими привилегиями при театре и получали хороший оклад жалованья. Хотя после замужества они редко появлялись на сцене, а потом и совсем не танцевали, а жалованье все-таки получали».

Вполне возможно, что цифра в сорок тысяч была несколько преувеличена в завидущих глазах одноклассниц и штатных балерин театра. Для сравнения приведем следующий пример: когда выходили замуж фрейлины жены Николая I, императрицы Александры Федоровны, представительницы самых древних аристократических семей России, им из кабинета его величества выделяли две-три тысячи на приданое. Когда же выходила замуж за богатого помещика Смирнова известная приятельница Н.В. Гоголя и А.С. Пушкина Александра Россет, славившаяся красотой и умом, но весьма низкого происхождения (ее отец был заезжим иностранцем, родившимся в Швейцарии, дед по линии матери – таким же заезжим немцем неизвестного рода-племени, а его жена-грузинка, овдовев, была вынуждена держать почтовую станцию), Николаем I был подписан секретный указ о выдаче ей на приданое 12 тысяч рублей. Правда, у литературоведов и читателей ее воспоминаний имеются веские основания подозревать девушку в очень близких отношениях с императором.

Максимов в полной мере воспользовался привилегированным положением жены. Кутил он уже в компании великих князей, тогда как царь регулярно поощрял его терпимость дорогими подарками и оплачивал его лечение за границей. Но от буквально косившей тогда людей чахотки спасения не было, и Максимов скончался, не дожив и до 50 лет. Супруга же, надо полагать, отличалась завидным здоровьем. Правда, она не растрачивала себя ни на сцене, появляясь там чрезвычайно редко, ни в кутежах. Прослужив в театре 20 лет, она ушла на хорошую пенсию и лишь чуть-чуть не дожила до начала ХХ века.

Уже упоминавшийся выше Василий Васильевич Самойлов (1813–1887) вышел из знаменитой актерской династии Самойловых, давшей русскому театру с десяток первоклассных лицедеев обоего пола. Василий Васильевич был самым талантливым и знаменитым из них. В молодости родители озаботились тем, чтобы дать ему основательное образование. Он окончил Горный и Лесной институты, получил офицерский чин, но его отец, основатель династии Василий Михайлович, заметив за сыном неординарные особенности, уговорил его податься на сцену. Трудно сказать, женился ли он на любовнице императора Софье Ивановне Дранше, прельстившись 3000 рублей приданого, или же все-таки питал к ней некоторую склонность, но впоследствии завещал похоронить себя рядом с ней.

Софья Дранше была дочерью рабочего сцены, талантами танцовщицы не блистала, но благодаря редкой красоте в 1836 году была выпущена из училища корифейкой[35] с окладом 700 рублей в год, 200 рублями квартирных и единовременным пособием 300 рублей. В 1837 году танцовщица родила от императора дочь, Николай Павлович, по негласно установившемуся обычаю, согласился стать ее крестным отцом, а матери подарил бриллиантовую брошь. Впоследствии он каждый год делал дорогой подарок своей крестнице, а в 1845 году в свой бенефис Дранше получила от любовника чрезвычайно дорогой фермуар, инкрустированный бриллиантами. Вскоре она серьезно заболела все тем же бичом рода человеческого, еще не знавшего действенных средств от излечения, чахоткой, и император поручил ее заботам своего лейб-медика. В 1853 году измученная болезнью танцовщица решила оставить театр и получила отставку с пенсией 400 рублей серебром. Когда она скончалась в возрасте 45 лет, пенсия была сохранена за ее мужем, который к тому времени заслуженно занял место премьера Александринского театра.

Много шума среди балетного персонала и поклонников наделало замужество одной из самых красивых выпускниц балетного училища Марии Дмитриевны Новицкой (1816–1868). После окончания курса, получив на выпускном спектакле от императора бриллиантовый фермуар, она была принята в балетную труппу с окладом 1800 рублей в год, казенной квартирой и единовременным пособием в 350 рублей. Хотя Мария Дмитриевна не проявляла особого рвения в работе и часто ленилась упражняться в классе, она моментально произвела фурор, исполнив главную роль немой девушки Фенеллы в опере Д. Обера «Немая из Портичи». Поскольку для исполнения этой роли голос не требовался, в ней традиционно выступали балерины, обладавшие хорошей мимикой. Успех молоденькой дебютантки затмил прежнюю исполнительницу – Екатерину Телешову, музу поэта Грибоедова и фаворитку генерал-губернатора Санкт-Петербурга, графа М.С. Милорадовича, трагически погибшего во время восстания декабристов. Когда Дюр и Новицкая обвенчались, по словам Панаевой, «все танцовщицы считали Новицкую необыкновенной дурой, потому что ей представлялась блестящая карьера жить в роскоши и обеспечить себя капиталом…Поклонники Новицкой были озлоблены на нее, что она вышла замуж за актера…Присутствие государя в театре, вероятно, помешало демонстрации озлобленных ее поклонников. Они ограничились тем, что не аплодировали ей, тогда как прежде до неистовства хлопали в ладони при ее появлении и в продолжение всего спектакля».

Николай Осипович Дюр был сам продуктом Театрального училища, где обучался как танцам у балетмейстера Ш. Дидло, так и драматическому искусству. Мало того, хорошая музыкальность и недурной баритон позволили ему выступать и в операх, например, петь партию Бартоло в опере Россини «Севильский цирюльник», Папагено и Лепорелло в «Волшебной флейте» и «Дон Жуане» Моцарта. Столь разносторонние дарования сделали из него блестящего водевильного актера, сыгравшего более 250 ролей. Ко всему прочему он еще и сочинял музыку к водевильным куплетам. Казалось, Дюр денно и нощно заботился о молодой жене, обеспечивал ей усиленное питание: она была несколько бледна лицом, и супруг опасался, как бы у нее не развилась чахотка, и бдительно следил, чтобы во время спектакля ей не передавали письма с заманчивыми предложениями от богатых поклонников. Актер испытывал сущие муки, когда сам был занят в спектаклях и не мог сопровождать жену в театр.

Понимал ли влюбленный до слепоты в свою Машеньку Дюр, что он служил прекрасной ширмой для романа своей жены с императором? Каждый раз, когда Николай Павлович приходил за кулисы, он обращал особое внимание на Новицкую. Когда у той родилась дочь, надо полагать, император был в полной уверенности, что это его ребенок, ибо он назначил новорожденной девочке пожизненную пенсию в 500 рублей.

Трогательная забота Дюра о жене дала свои плоды – Мария Дмитриевна расцвела и пополнела, а его сгубила чахотка в возрасте всего 32 лет. Она оказалась в незавидном положении молодой вдовы с несколькими детьми. Но государь не оставил ее своей заботой и, невзирая на то, что Новицкая служила в театре и получала жалованье, назначил ей огромную пенсию в четыре тысячи рублей ассигнациями. Располнев до такого состояния, что танцовщица могла исполнять только роли матерей, для чего ей приходилось гримом старить свое красивое лицо, Новицкая перешла на исполнение драматических ролей в Александринском театре. Она жила в гражданском браке с чиновником министерства государственных имуществ Константином Львовичем Пащенко и в 1854 году обвенчалась с ним. У бедной актрисы почему-то образовался кругленький капиталец, и она решила построить себе дом в Екатерингофе. Как-то, проверяя ход строительства, она оступилась на лесах, сломала ногу, довольно долго хворала и умерла. Ходили слухи, что ее смерть ускорило беспутное поведение мужа, который проиграл в карты все ее деньги, дом, заложил бриллианты, да к тому же еще и растратил казенные средства.

Вместе с Новицкой театральное училище закончила Варвара Петровна Волкова (1816–1898). Вот уж у кого не было никаких иллюзий относительно ожидавшей ее судьбы. Дочь театрального суфлера с младых ногтей уяснила, что за свое место под солнцем надо бороться и проявляла в этой борьбе поистине мертвую хватку. Ей едва исполнилось 15 лет, как император удостоил ее ценного подарка – золотых серег. В труппу выпускницу училища приняли с окладом в 1200 рублей и единовременным пособием 600 рублей. Она быстро выдвинулась в положение солистки, поражая всех отточенностью исполнения, грацией и изяществом. Император неоднократно предлагал ей стать учительницей танцев великих княжон, но она отклоняла эти предложения, видимо, ей трудно было отказаться от сцены и шумного успеха у поклонников.

Хотя император одаривал ее своим вниманием, Волкова зорко следила за тем, как, подобно флюгеру, менялись привязанности Николая Павловича, и решила обзавестись более прочной и приносящей более высокие дивиденды связью. Она сошлась с Дмитрием Акимовичем Пономаревым, отпрыском богатого дворянского семейства, и открыто жила с ним в его роскошной квартире на Моховой улице. Известно, что 29 января 1837 года эта невенчанная чета устроила ужин, пригласив друзей «на вишни и малину», доставленные из-за границы курьерской почтой. Вскоре явился и друг хозяина, Михаил Юрьевич Лермонтов, с известием о смерти Пушкина, и подавленные этой новостью гости разъехались.

Черпая деньги на свои расходы из кошелька богатого любовника, Волкова перестала нуждаться в заработке. В 1841 году она взяла шестимесячный отпуск, а через два года и вовсе ушла в отставку, проживая с Пономаревым то в Петербурге, то в имении его семьи.

Однако счастье оказалось недолгим: в 1847 году Пономарев утонул в озере, и негодующая родня вышвырнула овдовевшую Волкову вон, отобрав все подаренные покойным любовником деньги и вещи. Варвара Петровна не отчаялась и, в надежде, что император еще помнит ее заслуги, без особого труда добилась у него аудиенции. Николай Павлович внял мольбам своей прошлой пассии, вошел в ее тяжкое положение и отдал мудрые распоряжения: обязал семейство Пономаревых вернуть Волковой принадлежавшие ей вещи и 17 тысяч в билетах Коммерческого банка, а отставную танцовщицу вновь зачислить в труппу императорского театра.

По возвращении на сцену Волкова вновь выступала с большим успехом и покоряла сердца своих поклонников. Один из них, некий инженер, был настолько очарован ею, что в 1854 году предложил оставить сцену ради счастья в уютном гнездышке. Варвара Петровна, действуя согласно уже отработанному методу, взяла длительный отпуск по болезни, завершившийся полнейшим фиаско: инженеру было далеко до богатого помещика Пономарева, он растратил казенные деньги и застрелился. Волкова вновь упала в ноги высокому покровителю. В результате ее приняли преподавателем танцев на балетном отделении Петербургского театрального училища с жалованьем 600 рублей серебром и с условием: «…сколько бы она ни прослужила, оклад не увеличивается и не уменьшается, а в случае ухода на пенсию, последняя устанавливается в том же размере».

Варвара Петровна прослужила в училище до 1858 года, а потом вышла в отставку и поселилась в доме бывшей танцовщицы, увядшей красавицы Марии Соколовой. Надо полагать, им было что вспомнить, раскладывая пасьянсы длинными зимними вечерами.

Не всем красавицам удавалось уютно устроиться в жизни и наслаждаться заслуженным отдыхом после завершения карьеры. Коварная чахотка снимала свою печальную жатву, и балетные танцовщицы, несмотря на натренированное тело, ничуть не реже других становились ее жертвой. Так преждевременно, всего двадцати трех лет от роду, ушла из жизни Ольга Шлефохт (1822–1845), еще одно увлечение государя императора. В миру она звалась Ольга Ильина, происхождения была самого низкого, и, специалисты тех времен по театральному пиару сочли за лучшее дать ей сценический псевдоним Шлефохт, ибо товар в иностранной упаковке всегда находил в России лучший сбыт, нежели сермяжный отечественный. Ольга была чрезвычайно красива и талантлива, уже в 11 лет она поразила хореографов исполнением роли Амура в одноименном спектакле. По легенде, император заинтересовался Ольгой после того, как с нее во время спектакля упала тюника. Ольга действительно была прекрасной танцовщицей и принимала участие в спектаклях во время гастролей в России прославленной Марии Тальони, причем, по сообщению газетных хроникеров, «собирала равную со знаменитой балериной дань заслуженных рукоплесканий». Но чахотка преждевременно подорвала силы Ольги, не дав полностью расцвести ее таланту.

Некоторые танцовщицы представляли собой, так сказать, проходной эпизод в жизни Николая Павловича и, соответственно, вознаграждались более скромно. Так, Марии Сысоевой, «лично известной государю», по случаю предстоящего бракосочетания с актером драматической труппы Ширяевым было выплачено вспомоществование в сумме 860 рублей. Когда Николай Павлович пожелал стать восприемником от купели первенца Марии (признак, явно указывавший на то, что это был его ребенок), он проявил уже большую щедрость и преподнес ей брошь в виде цветка, инкрустированного бриллиантами.

Ближе к зрелому возрасту Николай Павлович несколько утихомирился, по-видимому, его более устраивали романы поближе, без необходимости покидать Зимний дворец. Однако балет не осиротел после некоторого охлаждения своего августейшего покровителя, ибо его место заняла молодая поросль Романовых. Балетную труппу уже в открытую называли придворным гаремом, ибо там безо всякого стеснения «паслись» молодые великие князья, а за ними тянулись сановники, дворяне помельче и купцы побогаче. Содержать балетную танцовщицу считалось престижным и было как бы знаком принадлежности к классу высокородных и успешных людей.

Как известно, Александр II также был весьма любвеобильным молодым человеком, но он предпочитал женщин из высшего общества. Впрочем, ему ничего не стоило явиться в училище во время репетиции, полюбоваться молоденькими воспитанницами, а затем отужинать вместе с ними. Как будто бы его заинтересовала чрезвычайно красивая и небесталанная балерина Александра Симская. Чутко державшая нос по ветру дирекция стала устраивать ему встречи с ней и решила поручить ей главную партию в балете «Царь Кандавл». Балерина эту роль успешно провалила, государь же уже успел переключиться на новый объект, и Симской вновь пришлось удовольствоваться второразрядными ролями. По-видимому, она уже строила большие планы, и их крушение печально отразилось на ее душевном состоянии. После всего двух лет работы в труппе, ссылаясь на целый ряд заболеваний, таких как малокровие, расстроенные нервы и осложнение после тифозной горячки, она покинула сцену, вскоре помешалась и кончила жизнь в доме умалишенных.

Уж такой однолюб и радетель семейных ценностей, как Александр III, и тот не устоял перед чарами танцорок. Этот крупный могучий мужчина, женатый на миниатюрной датской принцессе Дагмаре, вероятно для разнообразия, выбрал исполнительницу небольших мимических ролей, рослую и полную танцовщицу Е.И. Предтечину. Разумеется, для прикрытия всей этой романтической привязанности ее выдали замуж за чиновника Брикснгорфа. В 1884 году она родила от императора сына, и Александр стал его крестным отцом, отдарив мать брошью, украшенную сапфирами и бриллиантами. Похоже, это увлечение длилось недолго.

Если оба Александра все-таки в известной мере держали дистанцию между собой и балетным миром, великие князья дома Романовых в нем дневали и ночевали, затевая несчетные интрижки с танцовщицами. Похождения великих князей в России и за границей вошли в пословицу, и репутация у них сложилась неважная. Не составляло особого труда догадаться, почему великие князья вырастают в легкомысленных шалопаев. Вот что писала об этом в своих дневниках Александра Андреевна Толстая (1817–1904), двоюродная тетка Льва Николаевича и крестная мать его дочери Александры. Она более, чем кто-либо другой, имела право на свою оценку, ибо провела всю жизнь при дворе: фрейлина русского императорского двора, воспитательница царских детей, кавалерственная дама, камер-фрейлина и старейшая придворная дама в царствие Николая II. Итак, предоставляем слово столь авторитетной современнице:

«Почему все они [великие князья] или почти все ненавидят свои классные комнаты? Да потому что они видят в этой гимнастике ума невыносимое ярмо, давящее на них, тогда как они отнюдь не убеждены в его необходимости и стараются не утруждать себя понапрасну… Боязнь скуки преследует кошмаром наших великих князей, и эта боязнь идет за ними из детства в юность и к зрелому возрасту становится обычной подругой их жизни. Только этим я могу объяснить некоторые связи, возникающие во дворце и принимающие невероятные размеры… Очень часто участники таких фарсов не имеют иных достоинств и пользуются весьма незавидной репутацией, но это не мешает общению с ними. Словом, нельзя упрекнуть кого-либо персонально за сложившийся порядок вещей. Такова судьба сильных мира сего, они ведут совершенно ненормальное существование, и нужно быть гением или ангелом, чтобы суметь противостоять ему».

Великие князья были завсегдатаями балетных спектаклей, и именно их мнение делало погоду в балетной труппе и выносило приговор танцовщице (или танцовщику, не секрет, что кое-кто из молодых Романовых предпочитал девушкам юношей[36]). Балерины это знали, и по большой части их волновало мнение не публики как таковой, а обитателей царской ложи. Очень выразительно описывает общий настрой балерин труппы Мариинского театра характерная танцовщица Н.В. Игнатьева-Труханова со слов великой Анны Павловой, с которой она состояла в дружеских отношениях.

«…Она [Павлова], как ни странно, к успехам своим относилась скромно и равнодушно. У нее была одна только слабость, оставшаяся с петербургской жизни: великие князья и их присные. Их похвалы, их присутствие на спектаклях имели для нее какое-то мистическое значение. В ее болтовне это то и дело прорывалось. Она считалась с этим миром во времена его величия и продолжала с ним считаться, даже когда он рухнул. Подобным раболепием, впрочем, были заражены почти все ее товарки, воспитанные в этом духе с малых лет, привыкшие с первых же дней своего появления на подмостках с заискивающим трепетом всматриваться в царскую ложу».

Братья и племянники Александра II, разумеется, по традиции прилежно посещали все балетные спектакли и не стеснялись бурно высказывать свое одобрение как искусству, так и статям балетных танцовщиц. Летом спектакли во всех императорских театрах прекращались, и актеры выступали в летних театрах, которых в Петербурге и его окрестностях было несколько. Расставаться с прелестными балетными феями никак не хотелось, тем более что офицерам гвардейских полков надлежало летом принимать участие в учениях, проводившихся в лагерях близ Красного Села. Дабы не лишать военных светских развлечений, еще в 1850 году Николай I дал разрешение на постройку в Красном Селе деревянного летнего театра, который был возведен всего за полгода. Тем не менее внутри зал был оформлен с претензией на роскошь: стены оклеены обоями под мрамор, а ложи украшены золоченой резьбой по дереву, изображавшей военные атрибуты. В сыром петербургском климате строение долго не продержалось, несмотря на регулярные ремонты все больше ветшало, и в 1868 году по ходатайству великого князя Николая Николаевича Старшего (1831–1891), главнокомандующего Петербургским военным округом и страстного поклонника хорошеньких танцовщиц, перед Александром II о постройке нового театра этот замысел был претворен в жизнь, причем за счет военного ведомства. Интерьер оформили в русском стиле, в частности две боковые царские ложи в виде изб с коньками.

Спектакли в военном театре давались дважды в неделю, и посещать их имели право лишь офицеры с семьями. Некоторые приезжали из Петербурга, благо в дни спектаклей из столицы в Красное Село ходили специальные поезда, доставлявшие как артистов, так и приезжих зрителей. После спектаклей в ресторане около театра устраивались веселые ужины, в особенности среди любителей балета и балерин. Те, кому не хватило места, ужинали в ресторации на вокзале, так что возможности для ухаживания за понравившимися артистками были обеспечены самые широкие. Участники представлений кроме положенного гонорара получали по завершении сезона подарки в виде серебряных предметов разного назначения и стоимости. В два часа ночи в Петербург отправлялся специальный театральный поезд. Места в театре не продавались, и когда какой-то богатый балетоман попытался абонировать кресло за безумную сумму в 3000 рублей, ему наотрез отказали. Обычно представляли какой-нибудь легкий спектакль, а после него – балетный дивертисмент.

Укрощение бесстрашного воина

Великий князь Николай Николаевич Старший обожал балет, и это увлечение настолько захватило его, что он завел себе вторую семью с Екатериной Гавриловной Числовой (1846–1889), танцовщицей Мариинского театра. Внешности она была совершенно заурядной, но, судя по всему, сумела взять великого князя, тонкого знатока скаковых лошадей, чем-то другим. В театре она стяжала некоторую известность тем, что вместе с партнером, Феликсом Кшесинским, с неповторимым шиком и задором исполняла мазурку. Впечатление, произведенное Числовой на великого князя, было столь сильным, что он постарался в пределах своих возможностей увековечить ее лик. Выше мы уже упоминали летний Красносельский театр, оформленный в модном тогда псевдонародном духе. Интерьер украшали не только плафон с изображением крестьянок в одежде различных губерний, но и вереница медальонов с женскими головками над сценой. Хотя они были и далеки от знаменитых женских головок художника Греза, но выглядели весьма привлекательно, за исключением одной, вроде бы уж ничем не примечательной. Имя этой особы обнаружили сравнительно недавно в ходе реставрационных работ на интерьере. На свет Божий появилась скрытая слоем грязи фамилия «Числова», и все стало ясно.

Николая Николаевича родители в свое время женили на его дальней родственнице, принцессе Александре Петровне Ольденбургской (князь был внуком императора Павла I, принцесса – правнучкой). От заключенного без малейшей сердечной привязанности брака ничего хорошего ждать не приходилось, и после рождения двух сыновей супруги отдалились друг от друга. Александра Петровна углубилась в благотворительную деятельность. Как писал один из современников, «сначала жена влияла на великого князя, но, утратив женственность, занявшись устройством Покровской общины сестер милосердия, а затем – коровами и курами в Знаменке (имении великого князя), всегда грязная, в шерстяных чулках, она его отвратила». Подобные склонности жены вызывали полное неприятие ее супруга, который порой в приступе раздражения весьма бестактно называл ее «коровой».

Роман с Числовой начался примерно в 1865 году, для начала князь снял ей квартиру на Галерной, окнами на фасад своего Николаевского дворца. Когда Катенька обреталась дома и могла без помех принять своего царственного любовника, она ставила на подоконник две зажженные свечи. Лакей Николая Николаевича, проинструктированный соответствующим образом, увидев условный знак, спешно сообщал хозяину, что в городе полыхает пожар. При этом известии Николай Николаевич под совершенно благовидным предлогом покидал дом, ибо слыл за большого любителя пожаров. Сколько веревочке ни виться, но конец ей придет, – обман выплыл на чистую воду, и возмущенная Александра Петровна отправилась в Зимний дворец жаловаться императору Александру II.

Однако аудиенция приняла неожиданный оборот. Бросив взгляд на неприглядный внешний вид обманутой жены, государь безо всяких околичностей высказал ей претензии по этому поводу:

– Вашему мужу нужна женщина, способная нравиться ему, способны ли вы на это в таком туалете?

Узнав о визите жены к брату-императору, Николай Николаевич пришел в великое негодование, изгнал свою благоверную из дворца, отобрав у нее все драгоценности, и обвинил в прелюбодейной связи с настоятелем их домовой церкви во имя иконы Божьей матери «Всех скорбящих радость», духовником великой княгини, отцом Василием Лебедевым. Александра Петровна на самом деле чрезмерно благоволила этому священнослужителю до самой своей смерти. Когда она вновь вознамерилась жаловаться Александру II, тот не пожелал более копаться в сем грязном белье и повелел, чтобы великая княгиня отправилась за границу на лечение и больше в России не появлялась, причем все расходы по ее содержанию взял на себя.

Тем временем Николай Николаевич дневал и ночевал у Числовой, которая оставила сцену и родила пятерых детей, из которых младшая девочка умерла еще во младенчестве. Отставная балерина полностью забрала князя в свои маленькие ручки и вертела им, как хотела. Ее волновало будущее детей, и она всячески тянула деньги с Николая Николаевича. Прирожденный военный, великий князь совершенно не умел заниматься хозяйством и только набирал долги. Он попытался продать некоторые свои имения, но желающих купить их не нашлось, поскольку они не давали дохода. Слухи о второй семье дошли до Александра II, он узнал, что долги брата достигли умопомрачительной суммы 900 000 рублей, и во гневе приказал арестовать Числову и выслать ее под наблюдение полиции в городок Венден (ныне Цесис) под Ригой, а назначенные к продаже поместья забрать в казну. Николай Николаевич впал в состояние полной безысходности и послал к любимой женщине адъютанта с подарком, золотым медальоном, украшенным словами, инкрустированными бриллиантами: «За 10 лет счастья, 1865–1875».

Разумеется, он не стал анахоретом, быстро вышел из апатии и не отказался от посещений балетных спектаклей и визитов за кулисы. Тем не менее великий князь не оставлял попыток воссоединиться со своей возлюбленной. Николаю Николаевичу удалось добиться ее перевода в Ригу. Ему даже пришла в голову отчаянная мысль выдать Числову замуж за офицера из числа своих доверенных лиц, служившего в Петербурге. Этим офицером был писатель В.В. Крестовский, заслуживший себе широкую известность романами «Петербургские трущобы» и «Кровавый пуф». На военную службу он поступил уже довольно поздно, в возрасте 29 лет, но в короткий срок сумел снискать себе уважение опытных сослуживцев. К тому же этот обладатель бойкого пера блестяще выполнил задание по написанию истории Ямбургского уланского полка, за что в качестве поощрения император Александр II перевел его в лейб-гвардии Уланский его величества полк. Великий князь Николай Николаевич, будучи генерал-инспектором кавалерии, ввел Крестовского в комиссию по вопросам преобразований в кавалерии и поручил ему собирать материал по истории русской конницы, каковой труд, однако, остался незаконченным. Крестовский в 1860 году женился на молоденькой актрисе Варваре Дмитриевне Гринёвой, но уже через три года супруги расстались. Из каких соображений Всеволод Владимирович согласился играть роль ширмы романа его высокого повелителя, остается неизвестным, да для нашего повествования это, собственно говоря, и неважно.

Теперь писателю было необходимо развестись с супругой, к чему он и приступил, надеясь, что по прошествии такого количества лет раздельной жизни никаких препятствий к тому не будет. Однако процесс в суде неожиданно принял скандальный оборот. Присяжный поверенный Соколовский, представлявший интересы Гринёвой, на заседании облил его такой грязью, затронув не только супружеские качества, но также и его личность как литератора[37] и офицера, что Крестовский немедля вызвал его на дуэль. Глубоко штатский Соколовский отказался принять вызов, и Крестовский нанес ему оскорбление, ударив его по лицу. Военно-окружной суд возбудил дело против писателя, который отказался от защитника и защищал себя сам. Его последнее слово произвело такое впечатление, что публика разразилась громкими аплодисментами, а судебная коллегия вынесла решение, что проштрафившийся офицер заслуживает всего-навсего дисциплинарного взыскания. Николай Николаевич присутствовал в зале и решил, что подобный бесшабашный и скандально прославившийся муж его Катеньке не подходит, и от задуманной затеи отказался. В 1876 году в ходе подготовки войны с Турцией его назначили командующим Бессарабской армией со штабом в Кишиневе, и он добился, чтобы Числовой изменили место ссылки на этот город. Что касается штаб-ротмистра Крестовского, то его с высочайшего соизволения откомандировали в действующую Дунайскую армию официальным военным корреспондентом «Правительственного вестника» и, помимо этого, назначили редактором издававшегося при армии «Военно-Летучего Листка». Как отличившийся в жестоких боях, писатель получил чин ротмистра и ряд русских, черногорских, сербских и румынских наград.

После гибели Александра II и восшествия на престол более терпимого к художествам родственников Александра III, в Россию пожелала вернуться томившаяся за границей Александра Петровна, жена Николая Николаевича. Она прислала царю слезливое письмо, умоляя его разрешить ей приехать на «благодатную родину», а конкретно в святой Киев. Александр не стал препятствовать ее устремлениям, и Александра Петровна поселилась в Киеве, основала там Покровский монастырь и тайно приняла постриг. Великая княгиня скончалась в 1900 году и почиталась как местная святая.

Николай Николаевич также припал к стопам племянника, умоляя узаконить свою вторую семью. В результате всем детям высочайшим указом в 1883 году была присвоена фамилия Николаевы, и они на законном основании вернулись в Петербург. Екатерина Гавриловна воцарилась полной хозяйкой и в Николаевском дворце, и в имении Знаменка.

Дети росли, и Числову-Николаеву чрезвычайно беспокоило их материальное положение. После того, как все имения Николая Николаевича, за исключением Знаменки, забрали в казну, денежные дела великого князя сильно пошатнулись. Теперь жизнь Екатерины Гавриловны состояла в неустанной слежке за тем, как бы некая наглая разлучница не увела ее сожителя. Говорили, что несколько раз в ее руки попадали игривые записки с предложением сменять состарившуюся метрессу на свежий цветок из кордебалета. Числова не стеснялась закатывать своему спутнику жизни бурные сцены в жанре, достойном ее матери-кухарки. Вышедшая из себя женщина хлестала его по щекам, била своими туфлями и швыряла в него фарфоровые безделушки. В свете с нескрываемым злорадством перемывали косточки великому князю, появлявшемуся в обществе с синяками на лице, и его пассии.

Вот что писала в своем дневнике в октябре 1888 года генеральша Александра Богданович:

«Этой осенью – Николай Николаевич тогда выехал из Знаменки, распростился со всеми и переехал на ночь в Петербург, – вдруг в ту же ночь прислугу Знаменки будят и говорят, что великий князь вновь приехал с Числовой. Она направилась в его комнаты и в присутствии его камердинера Зернушкина стала вытаскивать все из столов, из комодов, бросать все на пол и кричать, что она найдет все, что ей нужно; что она должна удостовериться, есть ли у него любовные интриги. Зернушкин затем говорил, что жаль было смотреть на великого князя, – он был сильно расстроен, все просил его собирать вещи, чтобы другие не видели этого беспорядка.

Теперь он запретил подавать себе письма, всю его корреспонденцию несут к ней, она за ним устроила строгий надзор. Великий князь рано встает, Числова – в 3 часа, и она ему не позволяет идти спать ранее 2 часов и долее, а если он уснет в кресле, она так сердится, что заставляет его ложиться еще часом позже. Вот деспот! Как он все это терпит!»

Числову не зря мучили тяжкие предчувствия: в 1889 году у нее обнаружили рак пищевода, и начались тяжкие предсмертные страдания. К этому еще прибавилась тревога за детей – за исключением двадцатилетней Ольги, они еще были подростками, – и умирающая настолько обозлилась на князя, что даже не допускала его к себе. Только перед самой кончиной старшей дочери удалось уговорить мать разрешить Николаю Николаевичу проститься с ней. После похорон выяснилось, что отставная балерина оставила детям состояние более миллиона рублей. Что бы там ни говорили злые языки, но романовская кровь среди аристократов ценилась, в особенности если она была подкреплена хорошими деньгами. Сыновья Числовой пошли по стопам отца, выбрав карьеру военных: Владимир служил адъютантом императора Николая II (кстати, был женат четыре раза, и потомки его пятерых детей после эмиграции рассеялись по всему миру), а Николай – адъютантом великого князя Николая Николаевича Младшего. Что же касается дочерей, они выросли замечательными красавицами, к тому же обеспеченными недурным приданым, и также обосновались в высшем свете, куда был заказан вход их матери. Ольга сочеталась браком с князем М.М. Кантакузеном, Екатерина же выходила замуж дважды, сначала за статс-секретаря Государственного Совета Н.Н. Корево, затем, после развода в 1912 году (подробности неизвестны), за дипломата И.А. Персиани. Мы до сих пор можем любоваться красотой дочери балерины и великого князя на великолепном портрете Е.Н. Корево кисти И. Репина.

У Николая Николаевича же в год смерти Числовой обнаружили рак десны, который, по-видимому, дал метастазы в мозг, ибо он совершенно помешался и перестал воспринимать окружавшую его действительность. Его отправили в Алупку, в Крым, где он и скончался в 1891 году. Законные дети, Петр и Николай, унаследовав от отца одни долги, продали Николаевский дворец в казну, и в нем был устроен институт великой княгини Ксении Александровны для сирот и полусирот благородных девиц из обедневших семей.

Роман адмирала

Николай Николаевич Старший оказался далеко не единственным великим князем, пожелавшим связать свою жизнь с балериной. Его старший брат Константин Николаевич (1827–1892) также пал жертвой стрелы балетного амура. Причем если у Николая Николаевича еще был повод для развлечений на стороне, дабы избежать общества нелюбимой и неопрятной супруги, то Константин женился по страстной и взаимной любви на красивой и элегантной принцессе Александре-Фридерике Заксен-Альтенбургской, своей троюродной сестре. Правда, она была не особенно образованна и воспитанна, но в ту пору от женщины не требовалось утруждать себя познанием бездны премудрости. Их чувства развивались в роскошных интерьерах дворцов, входивших в число самых великолепных Санкт-Петербурга и его окрестностей: Павловском, Константиновском, Мраморном, с их богатейшими коллекциями произведений искусства и парковыми ансамблями. Константин Николаевич вообще считался самым богатым из сыновей Николая I, ему принадлежало имение Стрельна, основанное еще Петром Первым, а после Крымской войны он приобрел на полуострове поместье Ореанда, где был построен изумительной красоты дворец. Однако после нескольких лет пламенной любви и рождения шестерых детей чувства угасли, и в семье воцарилось холодное отчуждение. Каждый боролся с ним по-своему.

Александра Иосифовна завела роман с композитором Иоганном Штраусом во время пребывания того в России – в 1856 году музыканта пригласили в Россию для дирижирования концертами в Павловске, чем он и занимался 15 сезонов. Напоминаем, что в Павловск была проложена из Петербурга первая в России железная дорога, и Штраус всегда завершал программу вечера точно к отбытию оного поздно вечером в столицу. Александра Иосифовна даже вышила ему подтяжки, Иоганн же посвятил ей вальс «Александра», а ее супругу – кадриль «Терраса Стрельны» – в память посещения тамошнего дворца. Эта любовь, усиленная романтической музыкой венского короля вальсов, оставила такой глубокий отпечаток в памяти великой княгини, что она вновь пригласила Штрауса посетить Петербург, когда тот был уже стариком. Помимо этого Александра Иосифовна увлекалась и другими мужчинами и, по утверждению князя С.Д. Урусова, доводила своим темпераментом до истощения адъютантов мужа. Были ей свойственны и нетрадиционные наклонности. По рассказам жителей швейцарского города Веве, во время проживания там в пансионе «Эрмитаж» она имела «недоразумение» с девочками 14 и 16 лет, и по требованию возмущенных матерей и во избежание скандала выплатила им соответственно 8 и 10 тысяч франков.

Константин Николаевич был человеком чрезвычайно деятельным, помимо специального обучения, полученного в юности и молодости в области военно-морского флота и приобретенных соответствующих чинов, он был еще председателем Комитета по крестьянскому вопросу (не надо забывать, что этот орган ведал освобождением крестьян от оков крепостничества) и в течение 16 лет председателем Государственного Совета. При дворе великий князь слыл вольнодумцем, и с ним действительно было связано много реформ на флоте и в управлении государством. С воцарением на троне Александра III, человека консервативных воззрений, его уволили в отставку, и с тех пор Константин Николаевич вел спокойную жизнь частного лица либо в своем крымском поместье Ореанда, либо за границей, но отнюдь не в обществе своей ветреной супруги. Та удалилась в Павловск, где занималась устройством жизни своих детей, причинявших ей немалые хлопоты.

Как известно, бес поселяется в ребре мужчин обычно после того, как они перешагнут сорокалетний рубеж. Так и произошло с Константином Николаевичем, который в начале семидесятых годов завел интрижку с балериной Анной Васильевной Кузнецовой (1844–1922), превратившуюся в крепкую привязанность и оборвавшуюся только с его заболеванием: апоплексический удар, поразивший его в 1889 году, превратил его в парализованного старика, потерявшего дар речи.