Неожиданные люди

— Да ничего, — качнул головой Родион.

— Ничего — в кармане пусто, — пошутил Гребенщиков. — А у вас? Водится что-нибудь?

Родион улыбнулся, обнажив прокуренные зубы:

— На заработки грех обижаться…

— А на что не грех? Спецжиры получаете?

— Молоко-то? Получаем, как же. — Он окинул нерешительным взглядом товарищей и сказал: — Так-то все ничё. Пылью вот мучаемся, Пал Палыч. Вентиляцию, что ли бы, какую придумали…

Гребенщиков, широко расставив ноги и сунув руки в карманы пиджака, задумчиво косился на глухо грохочущий цех.

«Неужели остановит?» — вдруг заволновался Шугаев.

— Вчера Трофим, слесарь дежурный, полез на верхотуру, на силоса, — рассказывал Родион. — Шнек там заело на первой нитке. Выключил пускатель, да не тот: пылюга, не видать ни черта! Ну, сунулся с монтировкой, а его и схвати винтом-то за рукав… Хорошо, куртка у него трухлявая была, рукав оторвался, а то и затянуть бы могло…

— Ну, дорогой, — Гребенщиков шевельнул бровями, — твой Трофим нарушил технику безопасности. Он должен был обесточить обе нитки.

— Да это-то так, — неохотно согласился Родион.

— А кроме пыли, шум еще донимает, Пал Палыч, — сказал молодой, с седыми от пыли бровями парень. — На больших заводах, слышно, изоляцию на мельницы ставят, от шума. А то придешь домой, а в башке звон стоит…

— Подождите, ребята, — глянул на него Гребенщиков. — Вот сдадим вторую очередь комбината, такой вам завод отгрохаем! Картинку! В белых халатах будете работать.

«Да», — только и сказал себе Шугаев, и в душе его стало пусто от слов управляющего.

— Что ж, много ждали, немного подождем, — согласился парень.

— А как у вас с плановым заданием? — с грубоватым задором спросил Гребенщиков. — Выполните?

— Выполним! — дружно отозвались рабочие.

— Цементовоз еще один давайте! — потребовал Жернох. — Возить не успевают, силоса битком набиты…

— Яков Петрович, — повернулся к нему управляющий, — позвони диспетчеру, пусть еще одну машину подбросит… Ну, жмите, жмите, хлопцы! Знаете, куда ваш цемент идет?

— Зна-а-а-ем…

Гребенщиков взглянул на часы:

— До свидания, ребята. — Он с каждым попрощался за руку и пошел к машине, сопровождаемый Найденовым, который чему-то улыбался. Его аккуратный, спортивного покроя костюм был чист, словно ни одна пылинка к нему не пристала.

— Дмитрий Яковлевич, садитесь, — предложил он Шугаеву. — Подбросим вас до центра.

— Спасибо. — Шугаев показал на чемоданчик с шумомером. — Мне нужно еще шум замерить в помольном отделении.

— А-а. Ну-ну…

Одна за другой плотно хлопнули дверцы, мягко заурчал мотор, и Найденов за стеклом, успокоительно улыбнувшись Шугаеву, прикрыл за стеклами очков глаза с выражением: «Там, мол, посмотрим…»

Легковая сорвалась и, взметнув облако пыли на повороте, скрылась за углом.

…— Мировой у нас народ, — вслух подумал Гребенщиков, покачиваясь в кресле.

— Да, народ отличный, — задумчиво сказал Найденов. — Нужно сделать все возможное и невозможное, чтобы избавить людей от этой ужасающей пыли.

— Избавим, — пообещал Гребенщиков.

— Вопрос только — когда…

Но Гребенщиков не ответил, погруженный в заботы об РК.

Найденов, у которого не осталось никаких сомнений в том, что «душегубку» нужно закрывать, раздумывал тем временем, как бы это по-хорошему, добром заставить Павла Павловича остановить завод. Он понимал всю сложность положения, в котором оказался Гребенщиков, и, достаточно зная его, слабо надеялся, что сумеет убедить этого человека. И все же решил попробовать.

— Пал Палыч, — сказал Найденов, положив на упругую спинку сиденья руки и стараясь заглянуть в лицо Гребенщикову, смотревшему вперед, на дорогу. — Ну а если бы на цементном работал, скажем, твой сын, ты бы как, закрыл завод?

— Ты что, меня за дурака считаешь? — не повернув к нему головы, вспылил Гребенщиков.

— Ну почему же за дурака?..

— А что ж ты задаешь дурацкие вопросы? Как будто не знаешь: остановить завод — значит сорвать строительство комбината!

— Знаешь, Пал Палыч, я не могу все же поверить, что ты, с твоей энергией, с твоим авторитетом, не можешь пробить в министерстве добавочные фонды на цемент.

— А ты думаешь, я не пробовал пробить? Я у самого министра был!

— Ну и как?

— А так: нет цемента и в ближайшее время не будет!

— А ты еще раз к нему слетай. Зайди и скажи: на моем цемзаводе — силикоз, завод опечатала санэпидстанция… Неужели министр не откликнется?..

— Знаешь, как он откликнется? Он спросит: а где ты раньше был, сукин ты сын?.. Что я ему отвечу? Что я не знал о силикозе? Ну, допустим, я остановлю завод, сорву строительство — так мне ведь завтра же по шапке дадут! А кому от этого легче станет? Посадят на мое место другого, так ведь и он без цемента не построит, понимаешь ты это или нет?

— Значит, выхода, по-твоему, нет?

— А по-твоему, есть?

— Что ж, — вздохнул Найденов, отваливаясь на спинку, — тогда придется тебе держать ответ перед народными контролерами…

Гребенщиков, весь багровый, молчал.

…А Шугаев с Яковом Петровичем замеряли шум в помольном. Начальник ходил с микрофоном в руке вокруг мельниц, и Шугаев, следя за мельканием стрелки прибора, с ненавистью смотрел на вращающиеся громады и думал: «Конструкторы наверняка гордятся своими мощными машинами и мечтают о создании еще более мощных, шум от которых будет еще губительней…» Надежных средств защиты от такого шума не было. Все эти «антишумы» — закладываемые в уши ватные шарики, шлемы-антифоны — почти не помогали…

Во двор Шугаев вышел с тяжелой от звенящего грохота головой и, укладывая в чемоданчик шумомер, удрученно сказал:

— Шум ваших мельниц, Яков Петрович, почти достигает болевого порога.

— Что еще за болевой порог? — спросил начальник. Он устало прислонился к пыльной стене и, покуривая, водил глазами за Шугаевым.

— Болевой порог — это громкость в сто тридцать децибел. При таком шуме мельник рискует заболеть шумовым синдромом, одним из видов психического заболевания.

Начальник удивленно присвистнул.

— Ну, ничего, — Шугаев через силу улыбнулся. — Во вторник вопрос о вашем заводе будет решаться на заседании народного контроля.

— Дай-то бог…

Вдруг Шугаев ощутил тупую боль в затылке. Он поднял руку и стал растирать затылок, краснея и покрываясь холодным потом.

— Что с вами? — спросил Яков Петрович.

— Да ничего. Голова разболелась. Пройдет… До свидания.

Он простился и, превозмогая боль, побрел к трамваю. Знойный ветер, крепчая, гнал по небу россыпь жидких, сероватых облаков. По закованной в цементный панцирь земле, перемежаясь с солнечным светом, скользили тени. На изъезженной до серого лоска дороге спиралью кружились пыльные вихри. Один из них вдруг метнулся к Шугаеву, сыпуче и больно хлестнул в лицо. Шугаев вытащил платок, вытер лицо. Боль в затылке не проходила.

…К вечеру у него подскочило давление и поднялась температура. Пришел Орлик, положил прохладную ладонь на горячий лоб Шугаева, тихо спросил:

— Ну как, старик?

— Тяжко, — сказал Шугаев, показывая на грудь.

Глаза у Орлика вдруг блеснули:

— Хочу тебя порадовать, старик… Вчера был у меня спецкор областной газеты, мировой парень, между прочим. Я рассказал ему о твоих мытарствах, и знаешь, что он мне сказал? Пиши, говорит, фельетон… даю слово, что тисну его в ближайшем же номере. За такие дела, говорит, и не такие головы, как у Пал Палыча, могут полететь… Так что, старик, я в темпе пишу фельетон и через пару дней покажу его тебе.

Шугаев слабо улыбнулся:

— Знаешь, Виктор, я вот тут лежал и думал… У каждого честного человека есть в душе своего рода болевой порог. У одного он меньше, у другого больше… Так вот, честно говоря, одно время я сомневался, есть ли он у тебя… А теперь вижу: есть.

— Что ты, старик, — обиженно протянул Орлик, — как мог ты во мне сомневаться?..

X

Из ярко освещенной приемной Найденова слышался шум голосов. Сам Найденов, стоя у окна, разговаривал с архитектором города, высоким, элегантным стариком с седой шевелюрой. Завидев Шугаева, Найденов дружески кивнул ему. Здесь же был и управляющий. Сцепив за спиной разлапистые руки, Гребенщиков стоял рядом с Деминым, заведующим горздравотделом.

— …Да что вы, Пал Палыч, какой там фонд! — громко, с чуть приметной небрежностью в тоне говорил невысокий, худой, похожий на подростка Демин, снизу вверх поглядывая на собеседника и медленно проводя ладонью по круглой, совершенно лысой голове. — Нашего фонда едва хватает для туберкулезников… Да что вам стоит, такому могучему тресту, пожертвовать одну квартиру! А, Пал Палыч? — Он спрятал платок в карман пиджака и, тоже заведя руки за спину, замолчал, ожидая ответа.

— Ты знаешь, сколько у меня народу без квартир? — помедлив, загудел Гребенщиков. — Молодожены, рабочие оргнабора, солдатки, молодые специалисты… Каждый приемный день записывается пятьдесят-шестьдесят человек. Нету у меня квартир, и не проси.

На лице Демина, благодушно-независимом, мелькнула целая гамма чувств, от растерянности и досады до раздраженного бессилия, но когда он вновь заговорил:

— Не-е-ет, Пал Палыч, это вы зря. Вы все можете, — в голосе его не слышалось ни нотки недовольства, а лишь просительность, то небрежно-веселая, то смиренная: — Кому-кому, а этому человеку нужно помочь.

— Вот пусть ему и дает военкомат.

— Да вы что! У них свои, офицеры, на частных живут…

— Ты вот лучше послушай анекдот про частную квартиру, — усмехнулся Гребенщиков и, понизив голос, стал рассказывать один из «ялтинских» анекдотов.

…Шугаев отошел к дверям и прислонился к косяку. Он чувствовал, что руки его холодеют от волнения…

— Ну что, товарищи, будем начинать? — послышался голос Найденова, и все разговоры в приемной смолкли.

Отступив в сторону, Найденов подождал, пока все пройдут в кабинет, аккуратно прикрыл за собой массивную дверь и легким, мелким шагом, чуть-чуть пригибая крупную голову, прошел по зеленой ковровой дорожке к началу длинного, заседательского стола, за которым рассаживались члены народного контроля и приглашенные.

Шугаев несколько замешкался и, обнаружив, что места по обе стороны стола заняты, сел в его торце, розовый от смущения, что оказался лицом к лицу с Найденовым, сидевшим в самом конце «коридора», образованного множеством плеч и голов, отделенный от него длинной, зеркально полированной столешницей.

Найденов предоставил слово заму своему, Сухову, и, придвинув чистый лист бумаги, взялся за шариковый карандаш.

Сухов, пожилой человек с помятым лицом, поднялся как раз напротив Гребенщикова, уткнувшегося взглядом в стол, и негромким, глуховатым голосом стал излагать суть дела… Гневных, осуждающих Гребенщикова слов ждал от докладчика Шугаев, но в сообщении Сухова была лишь констатация фактов, и только. Тщетно старался Шугаев уловить хотя бы след каких-нибудь эмоций на лице докладчика — оно лишь выражало ту углубленную серьезность, с которой выступают по сугубо специальным, не имеющим никакого отношения к живому человеку вопросам. Даже о сорванных пломбах помянул Сухов как бы вскользь, хотя и назвал поступок управляющего незаконным. И вдруг перед глазами Шугаева возник и замаячил с отчетливостью кинокадра все тот же навязчивый образ: мутная пыльная мгла, седые от пыли фигуры людей, их воспаленные глаза, — на мгновенье показалось, что он вот-вот услышит грохот мельниц и ощутит сухой, раздражающий запах цемента… И этот образ как будто заслонил собой все то, что говорилось за столом. Он слышал голоса и различал, что этот вот успокоительный баритон принадлежит Найденову, но что он говорит, — кажется, он спрашивал о чем-то докладчика, — не понимал. Он слышал бас Гребенщикова, даже уловил отдельные фразы, которые ему запомнились: «…спросить хочу товарища Шугаева: разве наши рабочие не имеют респираторов? Или, может быть, они не получают спецжиры? Или мало выделяем мы для них путевок в санатории? Или квартир благоустроенных не имеют?»; «У нас нехватки, недостатки, нас давят сроки планов, а Шугаев ничего не признает: останавливай завод и — баста! Но это же абсурд!»; «Я принимаю меры. Я послал туда бригаду слесарей, чтобы уменьшить запыленность»… — но все остальное, о чем говорил управляющий, прошло словно мимо сознания Шугаева. И из того, что говорил директор химического комбината Белый, он воспринял всего две фразы: «Не прихоть, товарищи, а объективные причины мешают Павлу Павловичу остановить завод»; «Вот главный врач, товарищ Готлиб, тот понимает нас, руководителей, а товарищ Шугаев… извините меня, поднял какой-то нездоровый ажиотаж вокруг этого дела». И выступление Демина, который настаивал, чтобы немедленно закрыть завод, тоже словно стерлось из сознания Шугаева; в памяти остались лишь начальные слова деминской речи: «Наш город, товарищи, включился в соревнование с пятью соседними городами, и санитарное состояние предприятий будет играть далеко не последнюю роль в этом первенстве…» Выступали и другие, но кто они и как относятся к закрытию завода, Шугаев плохо понимал; он весь ушел в себя, мучаясь вопросом, который задавал себе: почему все эти люди не доверяют — а может быть, и не понимают? — очевидности и почему все говорят совсем не о том, что нужно говорить, не то, что он надеялся услышать… И даже архитектор города, седой, элегантный старик, — хотя он вроде Демина поддерживал — о чем он только не говорил — Шугаеву запомнились отдельные, разрозненные фразы: «Панельное однообразие домов…»; «Чистый, прозрачный купол, венчающий жительство наше…»; «пыль и газы промышленных труб…»; «туча цементной пыли…»; «бельмо на глазу…»; «портит ландшафтную архитектуру при въезде с западной стороны» — но слов, которых ждал Шугаев, он тоже не сказал.

— …товарищ Шугаев? Желаете сказать? — Не сразу он расслышал и понял, что это к нему обращается Найденов с дальнего конца стола.

Внезапная мысль о том, что он не может и не должен молчать, когда решается судьба того, за чем он шел сюда, так взволновала его, что он совсем смешался, и, чувствуя, что говорит не то, что нужно бы сказать, сказал, с трудом выговаривая слова:

— Поймите, на заводе силикоз, и это доказательство того, что… продолжать эксплуатацию завода немыслимо. Я прошу… я настаиваю на немедленном закрытии завода…

— У вас все? — спросил Найденов. — Благодарю вас. Кто еще желает высказаться? — Он прошелся взглядом по лицам сидящих и сказал: — Тогда позвольте мне… Вопрос, товарищи, ясен: рабочие цементного должны быть избавлены от вредного действия пыли. Двух мнений тут не может быть… Безусловно, у Пал Палыча есть целый ряд причин, по которым ему трудно подчиниться требованиям санитарной службы. Но это ничуть не снимает с него ответственности за здоровье рабочих. И, думается мне, не меньшая вина за случившееся ложится и на санэпидстанцию. Ведь если бы вопрос, который мы сейчас рассматриваем, был поднят санитарными врачами раньше, не было бы того печального положения, которое создалось на заводе теперь. Что же касается Пал Палыча, вина его, безусловная вина, — в другом, товарищи. — Сожалеющий взгляд Найденова остановился на Гребенщикове. — Товарищ Шугаев был вправе требовать от вас прекращения эксплуатации. И вы должны были совместно разработать меры, договориться о сроках. А вы проволынили с этим делом. А когда завод опечатали, велели сорвать пломбы. Это же превышение власти! Да-да, Пал Палыч, превышение власти! — несколько громче повторил Найденов. — Я так это расцениваю. И мне кажется, в своем решении мы так и должны записать, что Пал Палыч превысил власть! В сложившейся ситуации, Пал Палыч, вам бы следовало остановить завод. Судя по вашему выступлению, у вас нет еще позитивного решения на этот счет. Поэтому предлагаю: спорный вопрос вынести на рассмотрение бюро горкома. Я уже разговаривал по этому поводу с первым секретарем. Сергей Васильевич весьма обеспокоен случившимся и поддержит наше решение. Есть другие предложения?

Сидевшие за столом закивали, и видно было, что большинство с Найденовым согласилось. Лишь управляющий, тяжело навалившись на столешницу, буркнул под нос:

— Если горком даст мне цемент, я хоть завтра закрою завод.

Но Найденов оставил его слова без внимания и, оглядев собравшихся, больше для порядка спросил:

— Может, еще кто желает высказаться?

Чувствуя, что управляющий по-прежнему невозмутим в своем решении оставить все, как было, Шугаев ухватился за последнюю надежду, надежду горьким словом пошатнуть невозмутимость этого человека. Он поднял руку, и Найденов кивнул ему.

— Возможно, я чего-то недопонимаю, — тихо, неуверенно заговорил Шугаев. — Может, я вообще не то скажу, но… Не мне вам говорить, товарищи, но неужели планы, сроки, важность строек для нас дороже… дороже человека, его души, его здоровья?.. Ведь единственно в нем, в человеке, весь смысл и наших планов, и нашей работы… Наверно, я говорю прописные истины. Простите. Но почему тогда мы не хотим сломать отжившее и вредное — завод, который и заводом-то стыдно назвать… Когда горит дом, его бросаются спасать немедленно, не оставляя на потом… Я прошу понять меня правильно, но я… я не верю, понимаете, не верю, что Павел Павлович согласится закрыть цементный… — Неловкая тишина нависла над столом, тишина непонимания, но он уже не мог остановиться. Он провел рукой по щеке, влажной от пота, и продолжал, обращаясь к Найденову, смотревшему на него с терпеливым вниманием: — Так вот, если бюро не поможет, и он… Павел Павлович, не поймет, то я… мне ничего другого не останется, как вновь опечатать завод. А если опять сорвут пломбы, я, — он запнулся и глухо договорил: — Я пойду к прокурору…

Шугаев сел и, опустив в колени руки, нервно сжал свои холодные, влажные пальцы.

— Это ваше право, — негромко обронил Найденов и, блеснув золотыми очками, спросил: — Больше нет желающих?.. Тогда с первым вопросом все.

…На улицу Шугаев вышел вместе с архитектором.

— Да, батенька, — старчески кхекнув, сказал архитектор, — вашей доле завидовать не приходится. Ну, ничего, ничего, — ласково тронул он Шугаева за рукав, — Первый секретарь Захаров — стоящий человек. Он непременно вас поддержит… Вам налево? А мне направо… Всего вам хорошего.

Был еще день, но от тускло-серого неба и влажной черноты асфальта улица казалась сумрачной. Робко и нудно сеял неслышный дождь.

— Ливанул бы, что ли, как следует, — вслух сказал Шугаев и подумал про себя: «А не поддержит — пойду к прокурору и на том стоять буду».