Философия: Кому она нужна?

В политическом плане он склонялся к консерватизму и обычно жаловался на то, куда катится страна. Однажды он даже выступил против либералов, правительства, несправедливости по отношению к бизнесменам и стихийной власти политической машины. «Ты представляешь, какой силой они обладают?» – горько спросил он меня, а затем продолжил рассказывать, как пытался избраться в какое-то крохотное городское управление, но «они» приказали ему снять свою кандидатуру, если он не хочет нежелательных последствий. И он послушался.

Я ответила, что подобные проблемы будут всегда, пока есть государственный контроль, и что единственное решение – система полного, «laissez-faire»[6], капитализма, под началом которого ни одна группа не могла бы получить экономических привилегий или протекций, так что каждый был бы сам за себя. «Это невозможно!» – парировал он; его голос был напряженным, резким, защищающимся, как если бы он захлопывал дверь перед лицом промелькнувшего факта: тогда я столкнулась с новой для себя психологической проблемой.

2. Известная романистка как-то написала эссе о природе художественной литературы. Приняв крайне натуралистическую позицию, она заявила: «Отличительная черта романа – его обращение к реальному миру, миру фактов…» И под «фактами» она имела в виду непосредственно наличествующие факты – «эмпирический элемент в переживании». «Роман не допускает событий за рамками порядка реальности, то есть чудес… Вы помните, как в “Братьях Карамазовых”, когда старец Зосима умирает, все сочувствующие ждут посмертных чудес, а именно: его тело останется тем же, потому что он умер в “ореоле святости”. Вместо этого он начинает смердеть. Смрад старца Зосимы – естественный, общий аромат всего романа. По тому же закону роман не может быть о будущем, так как будущее, пока не произойдет, находится за рамками реальности…»

Она утверждала, что «характерный стиль романа – это сплетни и слухи… Есть еще один критерий: если в романе нет даже намека на скандал, это не роман… Скандалы, деревенские или областные, государственные или международные, питаются фактами и порождают домыслы. Но суть скандала – в наличии у него границ… Только теологи могут постичь мировой или вселенский скандал; доказательство тому – то, как люди наконец угомонились по поводу деления атомного ядра, заражения радиацией, водородных бомб, спутников и космических ракет». Почему такие факты относятся к области теологии, она не объяснила. «Все эти мировые и вселенские “скандалы” вытеснили ограниченные скандалы деревни и области…»

Далее она продолжила объяснять то, что считает «писательской дилеммой»: мы забываем или игнорируем события современного мира «из-за их способности расшатывать веру». Но если мы думаем о них, «наша обычная жизнь становится для нас неправдоподобной… Сосуществование большого мира и нас кажется невозможным». Отсюда она делает вывод: так как писателем движет любовь к истине, «обычной и общей истине, опознаваемой всеми и каждым», роман «из всех форм наименее приспособлен для того, чтобы объять современный мир, чьей ведущей характеристикой является нереальность. Насколько я понимаю, именно поэтому роман как жанр вымирает».

3. Следующую историю мне рассказал еще один американский бизнесмен. В молодости он работал экспертом-консультантом по эффективности производства на заводе в Южной Америке. Завод использовал американские станки, но вырабатывал только 45 % от своей потенциальной мощности. Наблюдая низкий уровень зарплат, мой визави решил, что у людей нет заинтересованности в работе, и предложил сдельную оплату. Его пожилой начальник, скептически улыбнувшись, сказал, что это вряд ли сработает, но согласился попробовать.

В первые три недели эксперимента продуктивность резко возросла. На четвертой неделе никто не появился на заводе: практически все рабочие исчезли – и не приходили до следующей недели. Заработав месячную зарплату за три недели, они не видели причин трудиться дальше: у них не было желания зарабатывать больше. Никакие доводы их не убедили, и эксперимент прекратили.

4. Один профессор философии как-то пригласил меня выступить на его занятии по этике: студенты изучали понятие «справедливость», и профессор попросил меня представить объективистский взгляд на справедливость. Формат предполагал пятнадцатиминутное выступление с последующей сессией вопросов и ответов. Я отметила недостаточность времени для того, чтобы рассказать основы объективистской этики и вывести причины своего определения справедливости. «О, вам не нужно пояснять им причины, – сказал профессор, – просто изложите свои взгляды». (Я отказалась.)

Обстоятельства и люди во всех четырех примерах разные; тип мышление, им присущий, – один и тот же. Он – их детище, хотя много разных факторов повлияло на его формирование. Это и социальные, как в примере с южноамериканскими рабочими, и личные, как в примере с писательницей, и смешанные, как у бизнесмена со Среднего Запада. Что касается профессора философии, современные веяния в его профессии – фактор, ответственный за все остальное.

Это примеры антиконцептуального мышления.

Главная характеристика такого типа мышления – особый вид пассивности: не пассивность как таковая и не повсеместная, а пассивность по ту сторону определенных границ, то есть пассивность по отношению к процессу концептуализации и, следовательно, по отношению к базовым принципам. Это мышление, которое когда-то решило, что знает достаточно, и не озабочено дальнейшими размышлениями. Что оно принимает за «достаточно»? Данные моментом, воспринимаемые напрямую конкретные элементы – «эмпирические элементы в переживании».

Чтобы усвоить и оперировать такими элементами, человек нуждается в определенном уровне концептуального развития, процессе, который мозг животного не в состоянии осуществить. Однако после первого подвига научиться говорить ребенок имитирует этот процесс через подражание и запоминание. Антиконцептуальное мышление здесь и останавливается – на первом ярусе абстракций, которые лишь идентифицируют воспринимаемый материал, преимущественно состоящий из физических объектов, – и не переходит к следующему, важнейшему, полностью зависящему от воли человека шагу – к высшим уровням абстракций, выведенных из других абстракций, которые не могут быть открыты через подражание (смотрите мою книгу «Введение в объективистскую эпистемологию»[7]). Такой разум способен овладеть деревенскими скандалами или, через вторые руки, национальными; но он не может овладеть такими понятиями, как «мир» и «вселенная», или понять, что события в них – это не «скандалы».

Антиконцептуальный тип мышления принимает большинство вещей за безусловные данные и считает их «самоочевидными». Он обращается с понятиями так, как если бы они были (заученными) восприятиями; он обращается с абстракциями так, как если бы они были воспринимаемыми фактами. Для такого мышления все принимается как должное: течение времени, четыре сезона, институт брака, погода, воспитание детей, наводнение, пожар, землетрясение, революция, книга и другие явления. Различие между метафизическим и рукотворным не просто ему неизвестно – оно не может быть до него донесено.

Два главных вопроса, ведущих человеческий разум, – «почему?» и «зачем?» – чужды обладателю антиконцептуального мышления. Их ответы на вопросы не сложнее традиционно принятых. Ответы обычно похожи на: «Такова жизнь» или «Кто-то же должен». Чья жизнь? Ответа нет. Должен кому? Ответа нет.

Отсутствие озабоченности вопросом «почему?» стирает понятие причинности и отрезает прошлое. Отсутствие озабоченности вопросом «зачем?» стирает долгосрочную цель и отсекает будущее. Только настоящее реально для таких людей. Что-то из прошлого остается с ними в форме инертных частиц в случайной последовательности, болтовне памяти, без цели и назначения. А в будущем пусто; будущее не открывается восприятием момента.

В этом отношении, что парадоксально, истощенные традиционалисты и современные активисты колледжей являются двумя сторонами одной и той же психоэпистемологической монеты.

[Психоэпистемология, термин, созданный Айн Рэнд, относится не к содержанию человеческих идей, а к методу, с помощью которого разум имеет дело со своим содержанием. «Психоэпистемология – учение о процессе познания человека с точки зрения взаимодействия между сознанием и самопроизвольными функциями подсознания». Смотрите статью «Компрачикос» в книге «Новые левые: антииндустриальная революция»[8] ].

Первые стремятся избежать ужаса неизвестного будущего, ища безопасность в якобы мудром прошлом. («Что было хорошо для моего отца, будет хорошо и для меня!») Вторые стремятся избежать ужаса запутанного прошлого и с криками несутся в неизвестное будущее. («Если это не хорошо для моего отца, то и не хорошо для меня!») И, что удивительно, никто из них не может жить в настоящем, потому что течение человеческой жизни – это непрерывность, которая и выступает единственной предпосылкой способности индивида к концептуализации.

У человека с антиконцептуальным мышлением процесс интеграции по большей части заменен ассоциациями. В подсознании такого индивида хранятся и автоматизируются не идеи, а беспорядочные груды множественных конкретных восприятий, случайных фактов и неопознанных ощущений, сложенных в немаркированные «папки» мышления. Это работает до тех пор, пока он имеет дело с людьми, чьи «папки» набиты тем же содержанием, и, следовательно, нет необходимости искать сведения через всю файловую систему. В этих границах человек активен и стремится к упорной работе, как бизнесмен со Среднего Запада, у которого не было недостатка в инициативе и изобретательности, пока он действовал в пределах своей области; как романистка, написавшая множество книг в рамках тех знаний, что даны ей преподавателями в колледже; как профессор философии, тративший время на анализ результатов, не беспокоясь об их причинах.

Человек с таким мышлением придерживается неких абстрактных принципов или проповедует какие-то интеллектуальные убеждения (не помня, где и как он их получил). Но если его спросят, что он имеет в виду под конкретной идеей, он не сможет ответить. Если спросят о причинах его убеждений, то он увидит, что его убеждения – тонкая, хрупкая пленка, плывущая в вакууме, как капля масла в пустом пространстве, и будет шокирован количеством незаданных себе вопросов.

Такой тип психоэпистемологии работает до тех пор, пока ни одна из ее частей не ставится под сомнение. Но когда это происходит, все летит в пропасть, так как ставится под угрозу не конкретная идея, а вся структура человеческого разума. Ад разверзается от страха к негодованию, от негодования к упрямому неприятию, от упрямого неприятия к враждебности, от враждебности к панике, от паники к злобе, от злобы к ненависти.

Лучшую иллюстрацию антиконцептуального мышления дает маленький эпизод в романе, опубликованном несколько лет назад, название которого я, к сожалению, не помню. Натуральная блондинка идет на свидание с парнем из своего колледжа; когда позже ее спрашивают, как она провела время, она отвечает: «Он был ужасно скучен. Он не сказал ничего, о чем бы я слышала раньше».

Ограниченное моментом, антиконцептуальное мышление может иметь дело только с людьми, которые ограничены теми же рамками, тем же типом «конечного» мира. Для такого мышления это означает мир, где никто не имеет дело с абстрактными идеями, которые заменяются заученными правилами поведения, принимаемыми безоценочно, как данность. «Конечность» мира здесь означает не протяженность, а степень мысленных усилий, требуемых от его обитателей. Говоря «конечный», они имеют в виду «воспринимаемый».

В рамках установленных ими правил (которые обычно называются традициями) обитатели таких миров вольны действовать, то есть оперировать конкретным и сиюминутным, не беспокоясь о последствиях, иметь дело с результатами, не зная их причин, взаимодействовать с фактами как с вырванными из контекста явлениями, нетронутыми теоретической смутой, – и чувствовать себя в безопасности. Что им угрожает? Их ответ был бы таким: «Посторонние». Хотя настоящий ответ таков: им угрожает необходимость иметь дело с базовыми принципами (и, следовательно, полная ответственность за свою жизнь).

Человек с антиконцептуальным мышлением больше всего боится основ философии (особенно этики). Чтобы понимать и пользоваться ими, требуется длинная цепь понятий, которой разум такого человека неспособен придерживаться сверх первичных, примитивных связок. Если его убеждения, то есть правила и девизы его группы, ставятся под сомнение, он чувствует, как его сознание растворяется в тумане. Отсюда его боязнь посторонних. Слово «посторонние» для него означает целый мир за пределами ограды его деревни, города или банды – мир тех людей, которые не живут по его «правилам». Он не знает, почему он ощущает столь смертоносную угрозу от посторонних и почему они вселяют в него такой бессильный ужас. Угроза не реальная, но психоэпистемологическая: чтобы иметь дело с посторонними, человеку надо подняться над своими «правилами» до уровня абстрактных идей. Но он лучше умрет, чем сделает это.

«Защита от посторонних» – выгода, которую он ищет, цепляясь за свою группу. Взамен группа требует подчинения ее правилам, что он с удовольствием и делает: эти правила и есть его защита от ужасающей реальности абстрактной мысли. Кем устанавливаются эти правила? В теории – традицией. На деле – лидерами группы. У разума индивида есть свой ответ – теми, кто знает тайны, от знания которых он освобожден.

Следовательно, его выживание зависит от замены идей людьми и подчинения метафизического рукотворному. Метафизическое находится за пределами его понимания: законы природы не могут быть освоены лишь восприятием, перцептивно, тогда как созданные человеком правила, словно абсолюты, защищают его от неизвестного – и психологически, и экзистенциально. Группа придет на помощь, если он окажется в беде; ему не нужно заслуживать их поддержку, она дается ему автоматически, не сомнительной милостью за его добродетели, ошибки или недостатки, а лишь тем единственным фактом, что он принадлежит к этой группе.

Как пример принципа, что рациональное есть нравственное, отметьте, что антиконцептуальное есть глубоко аморальное. Главная заповедь таких групп, стоящая над остальными правилами, есть верность группе – не идеям, а людям; не убеждениям, которых немного и которые в основном ритуальны, а участникам и лидерам. Прав или нет член группы, чист он или виноват, остальные должны защищать его от посторонних; компетентен он или нет, остальные должны брать его на работу или вести с ним торговлю, игнорируя предложения посторонних. Отсюда физическая оценка – акт рождения в определенном географическом месте или племени – превосходит мораль и справедливость. (Но физическая оценка лишь наиболее распространена и поверхностна, потому что такие группы отвергают инакомыслящих детей своих же членов. Настоящая оценка – психоэпистемологическая: мыслящие в тех же рамках люди «со стороны» могут войти в группу.)

Примитивные племена – очевидный пример антиконцептуального мышления, которое, возможно, отчасти оправданно: дикари, как и дети, находятся на доконцептуальном уровне развития. Однако их потомки демонстрируют, что подобное мышление не результат невежества (и не недостаток интеллекта): оно самодельное, то есть самоограничивающееся. Оно восставало против развития цивилизации и проявлялось в бесчисленно разнообразных формах на протяжении всей истории. Его главный симптом – попытка обойти реальность, заменяя идеи людьми, метафизическое – искусственным, права – одолжениями, заслуги – специальными преимуществами, то есть попытка сузить человеческую жизнь до размера заднего дворика (или крысиной норы), свободного от абсолютности реальности. (Ведущий мотив таких попыток глубже, чем жажда власти: правители таких групп ищут защиты от реальности точно так же, как и их последователи.)

Расизм – очевидное проявление и доказательство антиконцептуального мышления. Как и ксенофобия – боязнь или ненависть к иностранцам («посторонним»). Любая кастовая система приписывает человеку определенный статус (то есть вводит его в племя) по факту рождения. Она увековечена в особом виде снобизма (то есть верности группе) не только среди аристократов, но, возможно, даже более яростно среди людей незнатного происхождения или рабов, то есть тех, кому нравится «знать свое место» и ревниво защищать его от любых посторонних. Как и советский социализм. Как и любое поклонение предкам или семейной «солидарности» (семья здесь включает дядюшек, тетушек и остальных родственников). Как и любая преступная группировка.

Трайбализм (лучшее название для всех групповых проявлений антиконцептуального мышления) – доминирующий фактор в Европе, как укрепляющие друг друга причина и следствие длительной истории европейских кастовых систем, национального и местного шовинизма, правления грубой силы и бесконечных кровавых войн. Например, народы Балканского полуострова, годами уничтожающие друг друга из-за незначительных различий в традициях и языке. Трайбализму не было места в Соединенных Штатах – до наступившего десятилетия. Он не сможет здесь укорениться: его ввозимые семена сгорают в котле, огонь под которым питается двумя неисчерпаемыми источниками энергии – индивидуальными правами и объективным законом, и лишь они нужны человеку для защиты.

Остатки европейского трайбализма, ввезенные неуверенными иммигрантами, приняли безобидную форму «этнических» городских кварталов, каждый из которых предлагает свои обычаи, праздники, рестораны и слова на родном языке на потрепанных вывесках. Они потрепаны потому, что люди, цеплявшиеся за племенное правило приоритета торговли с соплеменниками, остались в болоте обедневших районов, в то время как поток продуктивной энергии, ставящий заслуги выше племени, унес их лучших детей.

В таких задворках не было никакого вреда, пока никто не оставался там силой. Воздействие просвещения подрезало групповую преданность самых упрямых обладателей антиконцептуального мышления, настоятельно призывая их выйти в большой мир, где нет «посторонних» (или состоящий из них: зависит от конкретного случая).

Распад философии повернул вспять эту тенденцию. Трайбализм – продукт страха, а страх – ведущая эмоция любого человека, культуры или общества, отрицающего главное орудие выживания – разум. Как только философия скатилась в примитивное болото иррациональности, люди были обращены – экзистенциально и психологически – в ее первобытное следствие, трайбализм. Экзистенциально расцвет государства всеобщего благосостояния разбил страну на группы влияния, каждая из которых борется за привилегии за счет других, так что индивид, не состоящий ни в одной из групп, становится легкой добычей для племенных хищников. Психологически прагматизм превратил интеллектуалов в тупиц: теория «прогрессивного» образования Джона Дьюи (которая господствует в школах уже почти 50 лет) установила метод ослабления познавательной способности детей и замены познания на «социальную адаптацию». Это было и есть систематическое усилие производить больше и больше племенного мышления (смотрите мою статью «Компрачикос»[9]).

Заметьте, что сегодняшнее возрождение трайбализма не вина низших классов, бедных, беспомощных, невежественных; это вина интеллектуалов, образованных, «элитарных» (полностью трайбалистский термин) людей. Заметьте распространение нелепых группировок: хиппи, йиппи, битников, пацифистов, движений в защиту прав женщин, движений за гражданские права гомосексуалистов, Чудаков Христовых, Детей Земли, которые по сути не племена, а меняющиеся совокупности людей, отчаянно ищущих племенной «защиты».

Общим знаменателем таких групп является вера в движение (массовые демонстрации), но не в действия, а в декламации, не в спор, а в требования, не в достижения, а в чувственность, не в мышление, а в разоблачение «посторонних», не в преследование ценностей, а в концентрацию на моменте, на сегодняшнем дне без завтрашнего, в стремление вернуться к «природе», спуститься на землю, к грязи и физическому труду, то есть ко всему, с чем в состоянии справиться перцептивное мышление. Вы не увидите защитников разума и науки, заполняющих улицы в уверенности, что их перекрывающие движение тела решат любую проблему.

Большинство незрелых племенных групп состоят из «левых» или коллективистов. Однако причина трайбализма глубже, чем политика, и доказательством тому служат трайбалисты, еще дальше ушедшие от реальности и определяющие себя как «правые». Они – борцы за индивидуализм, который они понимают как право создать собственную банду и использовать силу против остальных; они намерены сохранить капитализм путем замены его анархизмом (установив «частные», или «конкурирующие», государства, то есть племенные правила). Общий знаменатель для всех подобных индивидуалистов – желание избежать объективности (которая требует длиннейшей цепи понятий и высоко абстрактных принципов), действовать из прихотей и иметь дело с людьми, а не с идеями, то есть с людьми своей же банды, ограниченных теми же рамками восприятия момента.

Эти «правые» настолько отдалились от реальности, что они неспособны различать действительные примеры воплощения своих идеалов. Один из них – мафия. Мафия, или «семья», – это «частное государство», состоящее из субъектов, добровольно к нему присоединившихся, со строгим набором правил, которые жестоко, кроваво и эффективно воплощаются в жизнь; «государство», которое берется защищать вас от «посторонних» и удовлетворять ваши прямые интересы ценой покупки вашей души, то есть вашего полного повиновения любой «просьбе», которую оно потребует. Другой пример «государства» без территориального суверенитета – палестинские партизаны, у которых нет собственной страны, но которые совершают террористические атаки и устраивают резню «посторонних» где угодно, по всей планете.

Активистские проявления современного трайбализма, «левые» или «правые», – явные крайности. Особенно сложно иметь дело с более тонкими проявлениями антиконцептуального мышления. Это «смешанные экономики» духа; это люди как результат современного образования, внутри разрываемые племенными ощущениями и разбросанными осколками мысли; это люди, которым не нравится то, что они чувствуют, но думать они так и не научились.

С раннего детства их эмоции доводились до нужного состояния племенными предпосылками о том, что каждый должен «принадлежать», быть «в чем-то», плыть по течению со всеми, следовать примеру «тех, кто знает». Разочарованный разум человека добавляет еще одну эмоцию к племенной обработке: слепую и горькую обиду за свое интеллектуальное подчинение. Современные люди – стадные и асоциальные одновременно. Они понятия не имеют, в чем суть рационального межличностного сотрудничества.

Между сотрудничеством и племенем существует огромное различие. Точно так же, как правильное общество управляется законами, а не людьми, правильное сотрудничество объединено идеями, а не людьми, и его члены верны не группе, а идеям. В высшей степени разумно, когда люди ищут сотрудничества с теми, кто разделяет их убеждения и ценности. Невозможно иметь дело и даже общаться с теми, чьи идеи принципиально противоположны вашим собственным (и вы должны быть вольны не иметь с ними дело). Все правильные сотрудничества формируются и пополняются по личному выбору и на сознательных, интеллектуальных началах (философских, политических, профессиональных и т. д.), а не на физиологических, и не по случаю родиться в определенном месте, и не на почве традиции. Когда люди объединены идеями, то есть четкими принципами, не остается места одолжениям, прихотям или случайной власти: принципы служат объективным критерием для определения действий и оценок как рядовых членов, так и лидеров.

Это требует высокого уровня концептуального мышления и независимости, которых люди с антиконцептуальным мышлением старательно избегают. Но только так возможно работать сообща справедливо, доброжелательно и безопасно. Нет способа выжить на перцептивном уровне сознания.

Я не изучаю теорию эволюции, поэтому не являюсь ни ее защитником, ни оппонентом. Но есть гипотеза, которая преследует меня годами; повторюсь, что это лишь гипотеза. Между человеком и другими живыми существами лежит огромная пропасть. Различие кроется в природе человеческого сознания, в его отличительной черте – способности к концептуализации. Как если бы после миллиардов лет психологического развития эволюционный процесс сменил свое направление и высшие ступени развития сконцентрировались преимущественно на сознании живых существ, а не на их теле. Но развитие человеческого сознания добровольно: вне зависимости от врожденного уровня способностей индивид должен развивать его, он должен научиться пользоваться им, он должен стать человеком по собственному выбору. Что, если он не хочет им стать? Тогда он становится переходным явлением – отчаявшимся существом, неистово борющимся с собственной природой и молящим о бессильной «безопасности» животного сознания, которого он не может обрести и потому восстает против человеческого сознания, которого он обрести боится.

Годами ученые искали «недостающее звено» между человеком и животными. Возможно, антиконцептуальное мышление – это оно.

Глава пятая

Утраченное «эго»

1974

В своем эссе «Недостающее звено» я обсуждала антиконцептуальное мышление и его социальные (племенные) проявления. Все трайбалисты обладают этим типом мышления, но не все люди с таким мышлением трайбалисты. Некоторые – одинокие волки (акцент на самых хищнических характеристиках этого животного).

Большинство таких волков – потерянные трайбалисты, то есть люди, отверженные племенем (или людьми их непосредственного окружения): они слишком ненадежны, чтобы следовать принятым правилам, и слишком хорошие манипуляторы, способные конкурировать за власть над племенем. Так как антиконцептуальное мышление не дает способа выживать, такой человек, предоставленный самому себе, становится интеллектуальным бродягой и скитается, «донашивая» за другими идеи и собирая брошенный кем-то интеллектуальный мусор, капризно меняя компоненты, оставляя в своем поведении неизменным лишь одно – дрейф от одной группы к другой, потребность в людях, в любых людях, и желание ими манипулировать.

Какие бы теоретические конструкции он ни строил и ни фальсифицировал в других сферах, именно область этики наполняет его глубоким чувством ужаса и собственного бессилия. Этика – дисциплина концептуальная: верность определенному кодексу ценностей требует способности усваивать абстрактные принципы и применять их в конкретных ситуациях и действиях (даже на самом примитивном уровне выполнения элементарных моральных заповедей). Одинокий волк-трайбалист не способен овладеть ценностями. Он чувствует, что это недостаток, который надо скрывать любой ценой, и что его подделать труднее всего. Прихоти, ведущие его по жизни и время от времени меняющиеся, не дают ему постичь пожизненную верность выбранным принципам. Эти прихоти направляют его к противоположному, автоматизируя его отказ от любой приверженности кому-то или чему-то. Без ценностей человек не может отличить правильное от неправильного. Одинокий волк в высшей степени аморален.

Самый яркий симптом, по которому вы всегда узнаете такого человека, – его неспособность судить себя, свои действия и работу ни по каким стандартам. Нормальная модель самооценки требует обращения к абстрактному принципу или добродетели, например: «Я хорош, потому что рационален», или: «Я хорош, потому что честен», или заявления людей, получающих жизнь «из вторых рук», через посредника: «Я хорош, потому что нравлюсь людям». Независимо от истинности или ложности ценностей-ориентиров, эти примеры подразумевают основной моральный принцип: любая собственная ценность должна быть заслужена.

Неявная модель самооценки (которую он едва определяет и признает) аморального человека выглядит так: «Я хорош, потому что это я».

В возрасте старше трех – пяти лет (то есть выше уровня перцептивного мышления) подобное утверждение уже не выражение гордости или высокой самооценки, а, наоборот, вакуума – застойного, скованного мышления, признающегося в собственном бессилии достичь какой-либо добродетели или ценности.

Не путайте эту модель с психологическим субъективизмом. Психологический субъективист неспособен до конца определить свои ценности или доказать их объективную значимость, но он может быть глубоко привержен им на практике (хотя и с ужасными психологическими трудностями). Аморальный же человек не придерживается субъективных ценностей: у него вообще нет никаких ценностей. Скрытая модель всех его оценок такова: «Это хорошо, потому что это нравится мне», «Это правильно, потому что совершено мной», «Это истина, потому что я хочу, чтобы это было истиной». Чем является «я» в этих утверждениях? Громадиной, ведомой хроническим беспокойством.

Частыми примерами такой модели выступают: писатели, перефразирующие древние банальности и думающие, что их работы – новшество, потому что они их написали; необъективные художники, уверенные, что их мазки лучше нарисованных обезьяной, потому что они их нарисовали; бизнесмены, нанимающие посредственностей, потому что те им нравятся; политические идеалисты, заявляющие, что расизм правилен, когда практикуется меньшинством (по его выбору), и ужасен, если практикуется большинством; а также любые защитники любых двойных стандартов.

Но даже эти дрянные заменители морали лишь притворство: аморальный человек не верит, что он хорош, потому что это он. Это скрытая уловка против глубочайшего признания, которому не суждено быть обнаруженным: «Я плох во всех отношениях».

Любовь – это ответ на ценности. Подлинная самооценка аморального человека открывается в его ненормальной потребности быть любимым (но не в рациональном смысле этого слова) за то, какой он есть, беспричинно. Джеймс Таггерт выявляет природу такой потребности: «Я не хочу быть любимым за что-то. Я хочу быть любимым таким, какой я есть, а не за то, что делаю, говорю или думаю. Таким, какой есть, – не за тело, разум, слова, труды или поступки» (из романа «Атлант расправил плечи»). Когда его жена спрашивает: «Но тогда… какой ты?», – он не находит ответа.

А вот пример из реальной жизни. Много лет назад я была знакома с одной пожилой писательницей, крайне умной, но склонной к мистицизму, озлобленной, жестокой, одинокой и очень несчастной. Ее взгляд на любовь и дружбу перекликался со взглядами Джеймса Таггерта. В период публикации «Источника»[10] я рассказала ей, как была признательна Арчибальду Огдену, редактору, который угрожал уволиться из издательства, если роман не будет опубликован. Она слушала с особенно неодобрительным и скептическим взглядом, а затем сказала: «Ты не должна быть ему признательна. Он делал это не для тебя. Он делал это для своей будущей карьеры, поскольку считал эту книгу хорошей». Я была в ужасе и спросила: «Ты имеешь в виду, что с его стороны было бы лучше (и предпочтительнее для меня), если бы он считал эту книгу пустышкой, но боролся за ее публикацию из чувства сострадания ко мне?» Она не ответила и сменила тему. У меня не получилось выудить из нее объяснения. Через много лет я начала понимать сама.

Похожее явление, надолго приведшее меня в замешательство, наблюдается и в политике. Комментаторы часто призывают некоего политика поставить интересы страны выше своих (или партийных) и пойти на компромисс со своими оппонентами – и такие призывы адресованы не к мелким жуликам, а к уважаемым людям. Что это значит? Если политик убежден, что его идеи правильны, своим компромиссом он предает страну. Если он убежден, что идеи его оппонентов ошибочны, вредить он будет опять же стране. Если он не уверен ни в правильности своих идей, ни в ошибочности чужих, ему следует проверить свои взгляды ради себя самого, а не только ради страны, так как истинность или ложность его идей должны представлять огромный личный интерес прежде всего для него самого.

Но такие размышления предполагают концептуальное сознание, воспринимающее идеи серьезно, то есть производящее свои убеждения из принципов, производимых реальностью. Перцептивное сознание неспособно представить, что идеи могут быть для кого-то важны; оно относится к идеям как к делу случайного выбора, к способу достичь какой-то немедленной цели. С этой точки зрения человек не избирается на публичную должность для того, чтобы проводить определенную политику, – он защищает определенную политику, чтобы быть избранным. Если так, то с какой стати он вообще должен хотеть быть избранным? Люди с антиконцептуальным мышлением никогда не задают себе такие вопросы: понятие долгосрочной цели находится за пределами их возможностей. (К такому типу людей принадлежит огромное число политиков и обозревателей; и если их мышление представляется как должное и правильное, то что это говорит об интеллектуальном уровне сегодняшней культуры?)

Если человек подчиняет идеи и принципы своим «личным интересам», то что это за интересы и как он их определяет? Обратите внимание на бессмысленную и самоотверженно нудную работу, которой отдает себя политик, если его цель – должное управление страной – не представляет для него никакого личного интереса (или адвокат, для которого справедливость – пустое слово; писатель, объективная ценность книг которого ему неинтересна, как женщине, которую я приводила в пример). Перцептивное мышление не может рождать ценности или цели и вынуждено брать их «из вторых рук» как данность, а затем идти по предлагаемому пути. (Не все такие люди являются одинокими волками-трайбалистами, некоторые – верные, озадаченные трайбалисты в своей психоэпистемологической глубине; но все они – люди антиконцептуального мышления.)

Со всем своим упором на «самого себя» (и «любовью к себе») волк-трайбалист не имеет ни личности, ни личных интересов – у него есть лишь сиюминутные прихоти. Он осведомлен о каждом своем непосредственном ощущении, как крупном, так и мелком. Заметьте, что каждый раз, когда он берется говорить о духовных (то есть интеллектуальных) ценностях, о вещах, которые лично он любит или которыми восхищается, люди шокированы банальностью, вульгарностью, заимствованной низкопробностью того, что от него исходит.

Одинокий волк чувствует, что его «я» существует отдельно от его действий, работы, стремлений и идей. Он думает, что все они – груз какой-то внешней силы (общества, реальности, материальной вселенной). Его настоящее «я», как он чувствует, – невыразимая сущность, свободная от качеств и отличительных черт. Одно верно: его «я» невыразимо, то есть не существует. Личность человека – его разум, который воспринимает реальность, формирует суждения, выбирает ценности. Для одинокого волка-трайбалиста «реальность» – бессмысленный термин; его метафизика состоит в постоянном ощущении, что жизнь – заговор людей и вещей против него. Пойдет ли он «по головам», чтобы отстоять себя? Нет, чтобы скрыть (или заполнить) мучительный внутренний вакуум, покинутый его недоразвитым «я».

Злая шутка над человечеством состоит в том, что именно такой человек считается символом эгоизма. Это вдохновляет его на вторжение и дает надежду на успех в симулировании авторитета, который, как он знает, выше его сил. Эгоизм – глубоко философское, концептуальное достижение. Любой, кто называет такого человека эгоистом, лишь соглашается с перцептивной природой собственного мышления.

И все же трайбалисты заявляют, что мораль – исключительно социальное явление и что приверженность племени, любому племени, – единственный способ сохранить человека нравственным. Однако послушные члены племени не лучше их отвергнутых волчьих братьев и так же аморальны, ведь их стандарт: «Мы хороши, потому что это мы».

Отречение от личности и ее увядание – характерный признак всех людей с перцептивным мышлением, трайбалистов и волков-одиночек. Все они боятся полагаться на себя; все они боятся груза ответственности, который способна нести только личность (то есть концептуальное сознание), и они ищут способы убежать от двух умений, которые по-настоящему эгоистичный человек защищал бы ценой собственной жизни, – суждения и выбора. Они боятся разума (который функционирует волевым усилием) и доверяют эмоциям (которые самопроизвольны); они ставят родственников (акт рождения) выше друзей (дела выбора); они предпочитают племя (данность) «посторонним» (новому); они выбирают заповеди (заученное) принципам (усвоенному); они приветствуют любую теорию детерминизма, каждое заблуждение, которое позволит им кричать: «Я не могу устоять!»

Теперь очевидно, почему мораль альтруизма – племенное явление. Доисторические люди были неспособны выжить, не прицепившись к племени для защиты от других племен. Причина укрепления альтруизма в период цивилизации не физическая, а психоэпистемологическая: люди скованного, перцептивного, мышления не могут выжить без управления и «защиты» от реальности. Доктрина самопожертвования не оскорбляет их: у них нет чувства личности или личного интереса, они не знают, чем они жертвуют; у них отсутствуют такие понятия, как интеллектуальная целостность, любовь к истине, лично выбранные ценности или страстная преданность идее. Когда они слышат предписания против «эгоизма», они верят: то, от чего нужно отречься, – это наглое, неразумное поклонение прихотям волков-одиночек. Но их лидеры, теоретики альтруизма, знают лучше. Иммануил Кант знал это; Джон Дьюи знал это; Беррес Скиннер знает это; Джон Ролз знает это. Заметьте, что их цель – убить не глупое животное, а разум, интеллект, способность, заслугу, уверенность в себе и чувство собственного достоинства.

Сегодня мы наблюдаем страшную картину: великолепие научной цивилизации, ведомой моралью доисторического дикарства. Явление, делающее это возможным, – разбитая на осколки психоэпистемология «ячеечных» умов. Лучший пример – люди, бежавшие в физические науки (или технологии, производство, коммерцию), надеющиеся найти защиту от человеческой иррациональности и оставляющие сферу идей врагам разума. К таким беженцам примыкают лучшие умы человечества. Однако такое спасение невозможно. Люди, проявляющие в своей работе черты концептуальной целостности и рациональной мысли, становятся беспомощными в остальных аспектах жизни, особенно в человеческих отношениях и социальных вопросах (сравните научные достижения Альберта Эйнштейна и его политические взгляды).

Прогресс требует специализации. Но общество разделения труда не может выжить без рациональной философии, без четких базовых принципов, чья задача – научить человеческий разум быть человеческим, то есть концептуальным.

Глава шестая

Открытое письмо Борису Спасскому

1974

Уважаемый товарищ Спасский,

с большим интересом смотрю вашу игру с Бобби Фишером в рамках чемпионата мира по шахматам. Я не играю в шахматы, не испытываю к ним интереса и знаю лишь самые азы. По профессии я – писатель-философ.

Однако я смотрела некоторые ваши игры в прямом эфире по телевидению и нахожу в них занимательную демонстрацию мыслительного процесса исключительной сложности и планирования, необходимого для шахматиста, – демонстрацию того, как много соображений и расчетов он должен держать в уме, как много факторов учитывать, к какому большому числу возможностей развития события быть готовым, как много всего предвидеть и предугадать. Было очевидно, что вы и ваш оппонент обладаете необыкновенными интеллектуальными способностями.

Затем я пришла к пониманию, что игра сама по себе и применение мыслительной виртуозности игроками возможны лишь в силу метафизической абсолютности реальности, с которой они имеют дело. Игра подчиняется закону тождества и его производной, закону причинности. Каждая фигура – то, чем она является: королева всегда королева, слон всегда слон, а все действия, которые они совершают на шахматной доске, определены их природой: королева может перемещаться на любое число свободных полей в любом направлении по прямой, а слон – нет; ладья может передвигаться с одного конца поля на другое, а пешка – нет, и так далее. Их характеристики и правила непреложны, и это позволяет разуму игрока разрабатывать сложную, долгосрочную стратегию, и таким образом исход игры зависит лишь от степени его (и его оппонента) изобретательности.

Эти размышления привели меня к ряду вопросов, которые я хотела бы вам задать.

Смогли бы вы играть, если в важнейший момент, когда после часов раздумий и умственных усилий вы наконец загоняете своего соперника в угол, неизвестная, случайная сила внезапно меняет правила игры в его пользу, позволяя, скажем, слонам ходить как королева? Смогли бы вы продолжить? А там, в реальном мире, таков закон вашей страны – и это условия, по которым ваши соотечественники должны не играть, а жить.

Смогли бы вы играть, если бы правила шахмат постоянно подгонялись под полемическую реальность, где противоположности объединены: например, в разгар игры ваша королева превращается из белой в черную, становясь фигурой вашего соперника, а затем оборачивается серой и служит вам обоим? Смогли бы вы продолжить? А там, в реальном мире, это взгляд на реальность, с которым учат соглашаться, впитывать и жить ваших соотечественников.

Смогли бы вы играть, если бы вам пришлось это делать в команде, то есть если бы вам запрещено было думать в одиночку и надо было играть не с группой советников, а с командой, путем голосования определяющей каждый ход? Так как вы – блестящий игрок и выдающийся ум, то сколько времени и усилий вам пришлось бы потратить на убеждение команды в том, что ваша стратегия лучше? Выиграете ли вы при таких условиях? И что вы будете делать, если какие-то цепляющиеся за момент мыслители-прагматики проголосуют за то, чтобы ценой вашего поражения съесть коня вашего соперника? Смогли бы вы продолжить? А там, в реальном мире, таков теоретический идеал вашей страны и таков метод, который предлагается использовать для научных исследований, промышленности и другой деятельности, необходимой для человеческого выживания.

Смогли бы вы играть, если бы громоздкий механизм работы в команде был бы упрощен и все ваши ходы диктовались бы человеком, стоящим позади вас и прижимающим дуло пистолета к вашей спине, человеком, который не будет спорить и объяснять и для которого пистолет – единственный аргумент и навык? Вы не смогли бы даже начать, не говоря уже о том, чтобы продолжить, не так ли? А там, в реальном мире, это та практическая политика, в которой живут – и умирают – люди.

Смогли бы вы играть и наслаждаться признанием и интересом Международной шахматной федерации, если бы правила игры были расколоты и вы играли бы по правилам «пролетариата», в то время как ваш соперник – по правилам «буржуа»? Сказали бы вы, что такое «многоправие» более нелепо, чем «многомыслие»? А там, в реальном мире, ваша страна исповедует поиск глобальной гармонии и понимания, одновременно заявляя, что она следует «пролетарской» логике, а остальные – «буржуазной», «арийской» или логике «стран третьего мира».

Смогли бы вы играть, если бы правила игры остались теми же, с одним исключением: пешки становятся самыми ценными фигурами и к тому же длительного пользования (так как они символизируют массы), которые должны защищаться ценой принесения в жертву более сильных фигур (индивидуалистов)? Тут вы вправе объявить «ничью», так как это правило нравственности не только вашей страны, но и всего мира.

Стали бы вы вообще играть, если бы правила игры остались неизменными, а распределение наград изменилось бы в соответствии с эгалитаристскими принципами: если бы призы, почести, слава вручались бы не победителю, а проигравшему, если бы победа считалась проявлением эгоизма и победитель бы наказывался за обладание лучшим умом тем, что был бы отстранен от игр на год, чтобы дать шанс остальным? Стали бы вы и ваш соперник стараться не выиграть, а проиграть? Что бы это сделало с вашим разумом?

Вы не обязаны отвечать мне, товарищ. Вы не свободны говорить и даже думать о таких вопросах, а я знаю на них ответы. Нет, вы бы не смогли играть ни при одном из вышеперечисленных условий. Вы убежали в мир шахмат, чтобы скрыться от таких явлений.

О, да, товарищ, шахматы – это бегство, бегство от реальности. Это «выход», вид «рутины» для ума уровня выше среднего, который боялся жить, но не смог оставить свой разум без дела и отдал его во власть плацебо – и отказался в пользу других от мира, слишком сложного для понимания.

Не подумайте, что я возражаю против игр как таковых: игры – важная часть человеческой жизни, они дают необходимый отдых, и шахматы делают это для людей, живущих под непрерывным давлением целенаправленной работы. Кроме этого, есть игры, например спортивные состязания, которые дают возможность увидеть, как определенные человеческие способности доводятся до совершенства. Но что бы вы подумали о чемпионе по бегу с мировым именем, в реальной жизни передвигающемся в инвалидной коляске? О чемпионе по прыжкам в высоту, который ползал бы на четвереньках? Вы, профессиональные шахматисты, считаетесь выражением самого ценного человеческого качества – силы интеллекта, но эта сила покидает вас за пределами 64 клеток шахматной доски, оставляя вас растерянными, беспокойными и беспомощно рассеянными. Потому как, видите ли, шахматная доска – это не тренировочное поле, а замена реальности.

Одаренный не по годам ребенок часто оказывается сбит с толку миром: люди, которых он не может понять, их необъяснимое, противоречивое, беспорядочное поведение пугает его. Враг, которого он верно определяет, но с которым не борется, – иррациональность. Он отстраняется, сдается и бежит, ища уединения, в котором его разум будет оценен по достоинству, – и попадает в ловушку шахмат.

Вы, профессиональные шахматисты, живете в особенном мире – безопасном, защищенном, упорядоченном, где все базовые принципы существования настолько жестко установлены и выполняются, что вам даже не нужно их знать (именно они включены в мои семь вопросов к вам). Вы не знаете, что эти принципы – предусловия игры, вам не нужно опознавать их самих или их нарушения каждый раз. В вашем мире вам вообще не нужно о них беспокоиться, и все, что вам нужно делать, – это думать.

Процесс мышления – основное средство выживания для человека. Удовольствие от успешности этого процесса, созерцание эффективности разума, – самое сильное наслаждение, доступное людям, и они нуждаются в нем, на любом уровне развития интеллекта. Всякому понятно, что привлекает вас в шахматах: вы думаете, что нашли мир, в котором ненужные препятствия убраны, и ничего не имеет значения, кроме чистого, триумфального упражнения сил вашего разума. Но есть ли он у вас, товарищ Спасский?

В отличие от математики шахматы не представляют абстракции, основной модели умственного усилия; они представляют противоположное, фокусируя все умственные усилия на ряде конкретного и требуя таких сложных расчетов, что у разума не остается места ни для чего другого. Создавая иллюзию действия и борьбы, шахматы доводят разум профессионала до некритического, безоценочного восприятия жизни. Шахматы уничтожают двигатель интеллектуальных усилий – вопрос «зачем», оставляя жуткое явление: интеллектуальную работу, лишенную цели.

Если по каким-то причинам, психологическим или экзистенциональным, человек приходит к мысли, что живой мир закрыт для него, что ему не к чему стремиться и нечего достигать, что никакое действие невозможно, то шахматы становятся противоядием, способом прокачивать свой мятущийся, отказывающийся в это верить и стоять на месте разум. Это, товарищ, причина, по которой шахматы всегда были популярны в вашей стране, как до, так и при существующем режиме, и по которой среди американцев не так и много мастеров. Видите ли, в этой стране люди все еще свободны действовать.

Поскольку правители вашей страны заявили, что ваша партия с Бобби Фишером, как состязание между Россией и Америкой, имеет идеологическое значение, то я буду болеть за своего соотечественника, как и все мои друзья. Причина, по которой этот турнир вызвал небывалый интерес в нашей стране, – длительное разочарование и презрение американцев к политике нападений, провокаций и глупого высокомерия со стороны вашей страны и к слишком большому запасу терпения правительства собственного государства. У нас есть огромное желание победить Советскую Россию любым способом и в любой форме, и, так как все мы устали от глобальных схваток между безличными, анонимными массами коллективистов, эта практически средневековая битва рыцарей добра и зла кажется нам символичной. (Но это, конечно, только символ: вы необязательно защитник зла по собственному выбору, – все мы знаем, что вы можете быть такой же жертвой, как и остальной мир.)

Однако поведение Бобби Фишера омрачает символичность, хотя оно всего лишь яркий пример столкновения между разумом шахматиста и реальностью. Этот уверенный, организованный и очевидно превосходный игрок рассыпается на куски, когда ему приходится иметь дело с реальностью. Он бесится как ребенок, нарушает соглашения, непостоянен и потакает своим прихотям, за одно проявление которых во время партии он был бы дисквалифицирован со школьного чемпионата. Поэтому он приносит в реальный мир зло, которое помогло ему избежать главного – иррациональности. Человек, который боится подписать письмо, боится любой строгой приверженности, который ищет руководства случайных приказов загадочной секты, чтобы научиться жить собственной жизнью, – это не великий и уверенный ум, а трагически беспомощная жертва, разрываемая острым беспокойством и, возможно, чувством предательства по отношению к тому, что могло бы быть огромным потенциалом.

Но вы можете сказать, что принципы разума не приложимы ни к чему за пределами шахматной доски, что они лишь изобретение человека, что они бессильны против хаоса снаружи и у них нет шансов в реальном мире. Если бы это было так, ни один из нас не выжил бы и даже не родился, так как человеческий вид давно бы погиб. Если по иррациональным правилам, перечисленным выше, люди даже не могут играть, как они по ним могут жить? Не разум, а иррациональность есть человеческое изобретение, а точнее, неудача.

Природа (реальность) так же абсолютна, как и шахматы, и ее правила так же непреложны (и даже больше), но ее правила и их применение намного более сложны и должны быть обнаружены человеком. И так же как человек запоминает шахматные правила, но использует свой разум, чтобы играть по ним, то есть играть хорошо, так и каждый человек должен использовать свой разум, чтобы применять правила реальности, то есть жить успешно. Очень давно гроссмейстер всех гроссмейстеров оставил нам основные принципы метода, с помощью которых любой может открыть правила природы и жизни. Его звали Аристотель.

Захотели бы вы убегать от реальности к шахматам, если бы жили в обществе, основанном на аристотелевских принципах? Это была бы страна, где правила объективны, строги и ясны, где вы используете силу своего разума в полной мере и там, где бы вы посчитали нужным, где вы рассчитываете на награду за свои достижения, где люди, выбравшие иррациональность, не смогли бы никого остановить или никому навредить, кроме самих себя. Такая социальная система не может быть создана, говорите вы? Но она была создана и была воплощена в реальности, и только те, чей уровень – игра в карты или кости, люди с оружием и шаманами, не захотели, чтобы человечество знало. Такая система называлась капитализмом.

Но тут вы, товарищ Спасский, можете также объявить «ничью»: значения этого слова не знают ни люди вашей страны, ни большинство людей нашей.

Искренне ваша,

Айн Рэнд

Глава седьмая

Вера и сила: разрушители современного мира

(Лекция прочитана в Йельском университете 17 февраля 1960 г., в Бруклинском колледже 4 апреля 1960 г. и в Колумбийском университете 5 мая 1960 г.)