Помоги проекту - поделись книгой:
Михаил Портнов
Американские горки. На виражах эмиграции
© 2016 by Portnov Mikhail, Living Art Publisher
Об авторе
Двадцать лет назад, когда я входил в класс школы Михаила Портнова, я даже представить не мог, что меня ожидает.
Если бы кто-то сказал мне, что через несколько месяцев я получу новую специальность, и не где-нибудь, а в Америке, в знаменитой Силиконовой долине, я бы только рассмеялся. Чудес не бывает! Для человека, который впервые увидел компьютер только в помещении школы, это было очень и очень трудно, практически невозможно. Ho… И была первая работа по новой специальности. Затем вторая работа. Затем уже чуть ли не одесский торг с агентом о зарплате. Как великий Пушкин «наше всё» в литературе, так Михаил Портнов стал «нашим всё» в профессии QA в Америке. Михаил стал лоцманом, который твердой учительской рукой повёл лодку жизни студентов через бушующее море новой американской жизни.
Спокойный, уравновешенный. С отличным чувством юмора. Прирождённый педагог и оратор, умеющий, совершенно не напрягаясь, перевести сложные вещи в простые. Одним своим видом Михаил вселяет в учеников уверенность: «Вы нужны Америке! У вас в руках новая уникальная специальность. Вы будете востребованы! Идите вперед и ничего не бойтесь!»
Что самое интересное – его «мантра» отлично работает. Выпускники школы действительно стали востребованы в Америке и практически все нашли работу. О чём Михаил нам пророчески вещал.
Двадцать лет назад школа тестировщиков Михаила Портнова только начиналась. Было нелегко, но Михаил упорно шёл по избранной дороге, никуда не сворачивая, и сеял, сеял, сеял «разумное, доброе, вечное». Школа разрослась и окрепла. Тысячи Мишиных учеников успешно адаптировались в Силиконовой долине и уже сами стали учителями.
Всегда в курсе последних тенденций Силиконовой долины и мира, Михаил не останавливается на достигнутом и открывает видеоканал на YouTubе «Голос Силиконовой долины» (Silicon Valley Voice), где продолжает свою просветительную деятельность. Каждый день – несколько интересных видеосюжетов с весёлыми комментариями о жизни, природе, местных обычаях и традициях, но главное – о том, как найти себя и как стать успешным в Америке. И уже десятки тысяч людей начинают свой день с просмотра Мишиных видео. Бодрящая чашка визуального Портновского кофе!
И вот, наконец, Мишина книга: детство, юность, школа, институт, научная деятельность, становление в Америке… Непростой путь простого иммигранта. В этой книге вся его жизнь. Правдивая! Занимательная! Интересная! Книга с огромным количеством подробностей, которые могут значительно облегчить жизнь не только начинающему иммигранту, но и тем, кто только думает о переезде в США и справедливо имеет огромное количество вопросов: от быта до устройства на работу.
Книга написана простым языком, с юмором. Отчётливо видно, как автор совершает ошибки, переживает, анализирует, но не впадает в панику, а упорно движется дальше. И становится чище и светлее в человеческом отношении.
Прочитав эту книгу, определённо скажешь: редко, очень редко встретишь в жизни человека, у которого есть внутренний стержень из правильных аксиом. Такие «люди-человеки» ощущают жизнь на очень тонком уровне, порой незаметном простому взгляду. Ничто не сломает их, ничто не остановит. Они никогда себя не растеряют. Такие люди стараются дарить окружающим частичку своего внутреннего тепла, своей душевной красоты, чтобы и они смогли увидеть мир другим, более ярким. Людям с похожим мироощущением это очень помогает. Они получают своего рода эстафету и передают её по жизни дальше. Вот так мир и становится теплеe, душевнеe и лучше. И в этом весь Михаил Портнов. Он обладает сильной и открытой душой, и на страницах своей книги делится ею со всеми.
Зная, как Михаил любит бардов и сам поёт и играет на гитаре, я бы назвал эту книгу – «Песня человеческой души. Исполняется впервые».
Предисловие
Повествование о первых 20 годах нашей жизни в США, которое Вы, дорогой моему сердцу читатель, держите сейчас в руках, появилось на свет спонтанно. Процентов 80 текста буквально выплеснулись на страницы иммиграционного форума Govorimpro.us за две недели. Тогда я и не думал, что это превратится в книгу, не планировал содержание, не разбивал на главы. Пружина воспоминаний, радостей, обид, побед и поражений вдруг распрямилась и появился этот текст. Условно называю его жанр «форумной прозой»: текст перемежается с комментариями, фотографиями, вставками с Ютуба. Второй раз написать его я не смогу, детали смыло из памяти. Даже читать этот материал спустя 3–4 года мне сложно: кажется, что не моей рукой написано. И язык вроде не мой. Разве я так говорю?
В книге описаны события, произошедшие с 1990 года, когда мы переехали из Москвы в Сан-Франциско, и вплоть до конца 2011 года, когда я «взялся за перо». Этот текст не предназначался для какой-то аудитории, скорее я писал для себя, чтобы сбросить груз прошлого и идти по жизни дальше.
Количество просмотров этой истории на форуме перевалило за миллион. Самые разные люди находят в ней что-то полезное или занимательное. Меня очень тронул высокий уровень сочувствия и сопереживания, исходящий от молодых и немолодых людей, россиян и жителей других республик бывшего СССР, имеющих и не имеющих эмиграционных намерений… Очень разных людей. Возможно, это происходит оттого, что мое изложение предельно искренне.
Имена людей и названия организаций мною сознательно изменены по этическим соображениям. Поэтому не только формально, но и по существу могу сказать, что возникающие у читателя параллели и ассоциации с реальными участниками описанных событий, лишены фактических оснований.
Заранее приношу извинения за возможные неточности, погрешности стиля, неумышленное, но неизбежное привнесение англицизмов в текст, написанный по-русски.
Всего Вам самого-самого наилучшего!!!
Глава 1. Жизнь в Москве
Мы живем в США с конца 1990 года. За это время произошло много событий, и я знал, что когда-то мне придется эти события осмыслить и записать. Время идет. Наверное, следовало сделать это раньше или все время вести дневник. Но, что ни говори, лучше поздно, чем никогда. И если сейчас не написать эту историю, то уж и не знаю, когда руки дойдут. С другой стороны, в приключившейся задержке есть и свои плюсы: задним числом легче анализировать. И над ошибками проще посмеяться на расстоянии. Не знаю, с какого места начать подробное описание наших эмиграционных приключений, поэтому начну приближаться к ним издалека.
Рос обычным для своего времени мальчиком. Отец – военнослужащий, мама – инженер-механик. Старший брат на семь лет старше. В то время такая разница между детьми в семье встречалась довольно часто.
Жили мы в Москве. До 1961 года – в коммунальной квартире с так называемой коридорной системой: у каждой семьи квартира отдельная, но с выходом в общий коридор, семей на 20. Из коридора – вход в общую кухню, общую ванную, общий на всех туалет, общую кладовку в торце. Эдакий симбиоз общежития и обычного многоквартирного дома. В коридоре люди беседовали часами, малыши катались на трехколесных велосипедиках… Там шла оживленная внутренняя жизнь.
Этот период я плохо помню в силу юного возраста. Помню, что наша семья занимала две комнаты. В 1961 году нам дали двухкомнатную квартиру от той воинской части, в которой служил отец. Отдельные квартиры по тем временам были большой редкостью. Жилищных кооперативов, позволяющих зажиточным гражданам купить квартиру за свой счет, ещё не существовало. Люди десятилетиями подчас жили в очень тяжелых условиях, ожидая, когда государство выделит им жилье получше. Так что наша двухкомнатная квартира в хрущевке (28 кв. метров, две смежные комнаты и совмещенный санузел) считалась чем-то почти запредельным. Мне только исполнилось 5 лет. Помню, через два года после того, как я пошел в школу, учительница попросила поднять руки тех, кто живет в отдельных квартирах. Поднялись три руки, и все трое оказались из нашего дома. Остальные жили в коммуналках и даже в фанерных бараках, стоявших со времен Великой Отечественной войны. Их уже в то время активно сносили.
В 1963 году, когда я пошел в первый класс, для мальчиков ввели школьную форму нового образца, цивильную, взамен прежней, имевшей явно военизированный характер: с гимнастеркой, брюками, ремнем с желтой латунной пряжкой. Мой старший брат, восьмиклассник, донашивал свою гимнастерку с двумя пуговицами на горле, а у меня был пиджак с отворотами и белым воротничком, который мама регулярно подшивала.
Учился я вполне прилично, но без чрезмерного рвения. Как-то не располагало ничто к академическому рвению. Читал много, запойно. Географией увлекался, призы получал на городских олимпиадах для школьников. Класса до восьмого хотел стать географом. В хорошую физико-математическую школу я попал почти случайно. Брат увлекался математикой и поступил на механико-математический факультет МГУ. Там он встретил многих выпускников физико-математических школ. В те годы в Москве существовали 3–4 очень серьезные физмат-школы с придирчивым отбором. Брат и отвел меня в одну из них (№ 57) на собеседование, как раз набирали учеников в 9-й класс. Конкурсный отбор включал несколько туров. Меня туда приняли. И после этого вся моя жизнь перевернулась.
Раньше 11 вечера отложить учебники не получалось. Первые месяца три я думал, что не выдержу, но потом попривык, втянулся и стал потихоньку своего рода математическим «ботаником». Настолько, что первые два курса в институте связи не мог запомнить, как зовут девчонок в нашей группе. Они казались мне все на одно лицо. Но, опять же, привык: девчонки были замечательные. Вообще, в институте я чувствовал себя очень комфортно. Единственное, чего я так и не научился там толком делать, – это паять и чертить, что, впрочем, и не требовалось. Но без особых усилий все пять лет отучился на одни «пятёрки». Это как-то само собой получилось после школьной закалки.
В политическом смысле меня можно было назвать продуктом своего времени: я верил в идеалы социализма и во всё остальное, во что полагалось верить будущему строителю коммунизма. В 15 лет я на спор с братом прочел первый том «Капитала», а учась на втором курсе института, будучи пару недель на сельхозработах, прочел «Диалектику природы» Энгельса, чем поверг в страшное недоумение своих соседей по нарам. Они думали, что я свихнулся – такое читать! Работы Ильича – все, что по программе положено, и даже кое-что еще, просто из любопытства – прочел в оригинале. Преподаватели общественных дисциплин, поняв на экзаменах, что я действительно это прочел, трясли мне руку и ставили «пять». Конечно, всё это не могло не отразиться как-то на моих молодых мозгах. Но со временем произошли два серьезных события, которые впервые подорвали моё доверие к социалистической системе в целом и конкретно к Стране Советов.
Будучи школьником, я не понимал предметно разговоры на тему, что евреев во многие вузы СССР не принимают. Само еврейство моё, в силу образа жизни нашей семьи, представлялось какой-то абстракцией, чем-то, не имеющим отношения к реальной жизни. Действительно, никакой национальной культурной среды, как в местечках, вокруг не было. Москва, она и есть Москва, кто там разбирается в национальностях? Но мне пришлось столкнуться с «национальным вопросом», и очень предметно. Мой опыт сдачи вступительных экзаменов в Московский инженерно-физический институт (МИФИ) оказался настолько омерзительным и сокрушающим основы моего тогдашнего мировоззрения, что я три дня провалялся в депрессии на диване не в силах ничего делать. Пока мой брат не поднял меня и не отвел в Московский электротехнический институт связи (МЭИС, в настоящее время – МТУСИ), потому что «туда берут». Выбор вузов, куда «берут», оказался очень ограниченным. А институт связи находился в 10 минутах от дома, и там не требовалось черчение. Это всё и решило.
Вторым «подрывным» событием оказалось распределение. Меня, со всеми моими «пятёрками», не принимали никуда на работу. То есть сначала мне радостно трясли руку, но потом, когда в анкете следом за «Портнов Михаил Петрович» вылезала пресловутая «пятая графа» (графа «национальность» в документах и анкетах), выяснялось, что я не нужен. Бытовала в те годы шутка: «Объявление: меняю пятый пункт на две судимости». Дело было в 1978 году. Тогда мы с супругой впервые задумались, что надо уезжать. Моя жена Светлана очень активно агитировала меня за эмиграцию.
Мы женились очень молодыми, можно сказать, юными. 19 лет жениху и 18 лет невесте. Большая любовь сохранилась между нами и сейчас, спустя 39 лет. Так что, когда я писал, что «все девушки казались мне на одно лицо», я, похоже, немного лукавил. В группе они поначалу показались мне неинтересными, не как представительницы противоположного пола, а в смысле «разговор поддержать».
В итоге меня таки взяли в ЦКБ – Центральное конструкторское бюро Министерства связи СССР – разработчиком цифровых устройств для передачи данных. Из двадцати пяти сотрудников нашего отдела двадцать два оказались чистокровными евреями, двое – евреями наполовину. Веселились сотрудники целый день – анекдоты, приколы, шутки не утихали. Работалось тоже с огоньком, с интересом, но перспективы роста отсутствовали, а перейти куда-либо я не мог: очень сложно найти хорошую работу с неправильным «пятым пунктом» в паспорте. К этому времени я еще зачем-то заочно окончил в Твери математический факультет университета. Наверное, для того, чтобы окончательно зарезать юношескую мечту о математике. Диплом я получил, любовь прошла, осталась только привязанность. Там же я получил педагогическое образование, которое мне тогда казалось нонсенсом. В те годы повсеместно в областных центрах создавались университеты на базе педагогических институтов, которых имелось в изобилии. Так и возник университет в Твери, в дипломе которого у меня в графе «специальность» написаны два слова: «Математик. Преподаватель».
Впоследствии очень существенная часть выпускников тогдашнего института связи и почти весь личный состав ЦКБ перекочевали в США и Израиль. Так что теперь я даже признателен КПСС за пробуждение моего юношеского сознания, замутненного ею же. Но тогда, в 1979 году, время выдалось непростое, тревожное: советские войска вошли в Афганистан. Разрядка закончилась. Выезд закрыли.
Собственно, свободного выезда из СССР никогда не существовало. Но тогдашний генсек Л. И. Брежнев продвигал активно программу разрядки международной напряженности. США настаивали, в качестве одного из условий, что СССР должен разрешить воссоединение еврейских семей. Не эмиграцию – упаси, Господь! – просто воссоединение. Вы можете спросить: почему, например, не крымских татар или корейцев? Не знаю наверняка, но подозреваю, что в Конгрессе США еврейское лобби есть, а корейского или крымскотатарского нет. Установили квоту: 36 тысяч человек в год (цитирую по памяти, без претензий на точность), но на практике выпускали и существенно больше. До этой договоренности с каждого выезжающего, имеющего высшее образование, требовали 5000 рублей, что являлось суммой запредельной, запретительной. Но потом эту сумму взыскивать перестали. Неофициально поговаривали, что американцы ее списывали с невыплаченных долгов СССР по ленд-лизу (программе помощи СССР во время Великой Отечественной войны).
После ЦКБ я работал в отраслевом НИИ, в системе профессионально-технического образования, старшим научным сотрудником по методам интенсивного обучения. Разработал на пару с коллегой очень популярную в те годы методику быстрого обучения машинописи. Делал методики обучения для роботов и станков с ЧПУ (числовым программным управлением). Публиковался. Почти окончил аспирантуру в области профессиональной педагогики, но защитить диссертацию не успел: мы уехали раньше. Оттягивать отъезд не имело смысла.
За пару лет до отъезда я зарегистрировал образовательный кооператив, один из первых по тем временам. Всё началось с того, что на тот момент у нас в руках имелась методика быстрого обучения машинописи, широко известная благодаря публикации в журнале «Наука и жизнь» тиражом 3 миллиона экземпляров. За 3–4 часа я вслепую разучивал клавиатуру механической печатной машинки с группой из 30 человек. Скорость печатания они наращивали очень быстро. Почти все московские ПТУ (по количеству учащихся – половина учащихся профтехучилищ страны) работали по нашей методике. Пришла широкая известность, а вместе с ней и деньги. Я консультировал кооперативы и готовил для них преподавателей. В 7:35 утра, когда по московскому радио шли объявления, ежедневно звучало: «Кооператив «Лингва-П» производит набор учащихся на курс машинописи по методике Портнов-Ходыкина». Зарабатывалось легко, но существовала опасность, что всё может в один день развернуться в обратную сторону и тех, кто вскочил на подножку кооперации, как я, например, не простят. А ещё работалось мерзко потому, что ни одного шага нельзя было сделать, не давая взяток. Меня терзало, что я совершаю преступление. Мысль, что я делаю это не по своей воле, что взятки у меня вымогают, не приносила облегчения. Я жил в условиях полной беззащитности, с одной стороны, и полного произвола властей, с другой. Для моего инженерно-педагогического сознания это казалось чересчур. Вырос я, можно сказать, в тепличных условиях и раньше просто не понимал, в каком мире живу. Только став предпринимателем, я впервые по-настоящему понял, в какой несимпатичной системе отношений здесь приходится жить.
К идее эмиграции нам с женой удалось вернуться только в 1989 году, когда усилиями М. С. Горбачева и его единомышленников страна вышла из изоляции. Выезд не только снова разрешили, но и перестали открыто травить отъезжающих в обществе, увольнять с места работы, лишать гражданства СССР. Мы, по совету осведомленного приятеля, взяли иммиграционные анкеты (их выдавали у посольства США в Москве), заполнили их и сдали обратно в посольство США где-то в июле 1989-го. К этому времени родители жены и ее старшая сестра только-только уехали своим ходом в Сан-Франциско. В посольстве нам назначили интервью на 18 марта 1990 года. Мы успешно его прошли и вылетели из Москвы 22 ноября того же 1990 года. Нашей дочери на момент отъезда почти исполнилось одиннадцать лет – десять с хвостиком. Ни малейшего понятия о том, куда мы едем и что там придется делать, у нас не было. Но мы и умом понимали, и в воздухе носилось, что в СССР оставаться невозможно.
Но мои родители и старший брат оставались в Москве и уезжать не собирались. Нас они не понимали и не поддерживали. У моего брата как раз приближалась защита докторской диссертации.
Пару слов надо сказать о родителях и семье старшего брата. Моя мама – очень открытый, исключительно положительный человек, необычайно легкий, оптимист от рождения. Она бы согласилась на переезд, тем более, что вышла несколько лет назад на пенсию. Но отец… Он прошел очень суровую школу жизни. Родился в небольшом райцентре в Житомирской области на Украине. В детстве он видел, как каждый день с улиц убирали трупы умерших от голода во время Голодомора. Только в 14 лет отец впервые заговорил по-русски, потому что мой дед послал его учиться в Одессу в ФЗУ (фабрично-заводское училище, аналог современного ПТУ). Преподавание там велось на идиш, но в городе, в основном, жители говорили по-русски.
В 1940 году отец, имея бронь, добровольцем пошел в армию, где и прослужил 33 года. За годы, проведенные на службе, ему довелось насмотреться всякого, и он очень опасался за нас и переживал, как бы чего не вышло. Мне в студенческие и школьные годы не разрешалось появляться у синагоги. Со слов отца, там велась постоянная видеосъемка. Нам внушали, что по телефону лишнего говорить нельзя, и вообще болтать нельзя: слово не воробей. Когда-то, казалось бы, давно, в молодые годы отца, на его глазах исчезали люди, прослушивались телефоны, граждан репрессировали по поводу и без повода. Эти страхи никуда не ушли из его сознания до конца жизни. Отец очень боялся за меня, за брата, который работал в «почтовом ящике» (закрытом НИИ). За свою военную пенсию, которую у него могли отнять за то, что он поставит свою подпись на наших документах на выезд. По тем временам это считалось преступлением против партии и народа. Подпись он так и не смог поставить, от одной мысли об этом он оказался в госпитале с инфарктом. За него с заверением нотариуса подписался мой товарищ.
Чисто технически подпись ставилась под заявлением о том, что гражданин СССР не имеет материальных претензий к своему сыну или дочери в связи с их выездом на ПМЖ за границу. По закону родители имели право на получение содержания от детей по старости. И вот эту подпись родителям, особенно членам КПСС, инкриминировали как пособничество в предательстве Родины их детьми. Если они не подписывали заявление, то сын или дочь не могли уехать. Такие случаи имели место. В институте связи учился знакомый парень, которого мать вот этой самой подписью, точнее её отсутствием, по идейным соображениям на 10 лет лишила возможности уехать. Он после научной работы 10 лет в кочегарке уголь кидал, диссидентствовал, пока времена не изменились, и он смог, в итоге, уехать в Израиль. Мать считала, что она его вырывает из лап сионистов.
Документы мы собирали летом 1990 года.
Аргументы к вопросу «уезжать или оставаться» в те годы (перестройка, кооперация) звучали примерно так же, как и сегодня.
– В принципе, жить и зарабатывать можно и дома.
– Всё меняется к лучшему.
– Если бы раньше, тогда понятно, а сейчас, когда наступила свобода, то зачем?
– Кому мы там нужны?
– Кто будет ухаживать за родителями без нас?
– А язык?
В конце 80-х начался настоящий исход евреев из СССР, из Москвы в частности. На вопрос: «Куда едете?» – частенько отвечали: «Не куда, а откуда». Почти каждую неделю мы переживали очередные проводы: слезы, прощания, объятия, поездки в Шереметьево и обратно. Самое тяжелое – вычеркивать имена из записных книжек. За год половина знакомых, занесенных в мои телефонные кондуиты, убыла за рубеж. От этого порой становилось не по себе.
Вот ведь молодость! Несмотря на все негативные моменты, жизнь бурлила, идеи фонтанировали. Место убывших знакомых постепенно занимали новые люди. В стране, несмотря ни на что, витал воздух перемен и надежд. Даже понимая необходимость эмиграции, решение не далось мне лично легко и просто. Были переживания.
У жены не только с советским режимом, но и со всем этим местом на карте имелись личные счеты почти с рождения. Светлана родом из Киева. Росла с сочной еврейской фамилией. Я в детстве, в Москве, с антисемитизмом сталкивался иногда, но скорее как с недоразумением, нежели нормой. В Киеве, мощнейшем университетском городе, реалии были другими. В вузы на дневное отделение евреев принципиально не принимали. Брянск – ближайший к украинской границе российский университетский город. В нём несколько крупных вузов, в частности, политехнический. В Брянске, в частном секторе и в общагах, жило несколько тысяч студентов-евреев с Украины, сотни киевлян, много одноклассников моей жены.
Жена училась в физико-математической школе с большим процентом учащихся-евреев, и все они до единого уезжали в Россию, чтобы поступить в институты Москвы, Питера, Казани, Новороссийска, Брянска… Супруга моя уехала в Москву и поступила в институт связи, где мы с ней и встретились. Она училась курсом младше. У Светланы вся семья – связисты. А её старшая (на семь лет, естественно) сестра когда-то закончила этот же институт, вышла замуж за преподавателя математики и жила на Щелковской. Так что супруга моя, приехав учиться в Москву, у нее и поселилась на первое время.
Уехать подальше ей хотелось со школьных лет. Буквально с начальной школы. Еще 10-летней девочкой она мечтала выйти замуж за еврея с русской фамилией, и чтобы он хорошо решал задачки по арифметике на много действий (загадала меня, короче!!!). Сама мысль о том, что в СССР можно построить достойную жизнь для нас и наших детей, воспринималась ею как совершенно очевидный нонсенс. Собственно, усилиями жены мы и уехали. Я не противился особо, но и не предпринимал никаких усилий в этом направлении – работал круглые сутки. Лучше бы английский язык учил, но это дело прошлое.
Оказалось, на рейс «Аэрофлота» Москва – Нью-Йорк купить билеты нереально. Очередь в кассе на станции метро «Парк культуры» практически не двигалась. Какие-то барыги держали списки и пропускали вперед только за мзду. Но существовала ещё касса на Петровке, для командированных. В будни там толкалось много народу, но касса работала и в субботу, а командированный люд свой личный выходной – субботу – терять в очереди не хотел. Я перечислил деньги со счета нашего кооператива, и, когда мы в субботу пришли в кассу с платежной квитанцией, в очереди оказалось всего три человека. Кассир долго не мог понять, почему у нас билет в одну сторону, и настойчиво препирался. А мы твердо стояли на своём, и получили билеты на руки 22 ноября 1990 года, в 15-ю годовщину нашей свадьбы.
В билете, в графе «форма оплаты», указано: безналичный расчёт. А в наших паспортах стоял штамп: «На ПМЖ». И мы с женой очень переживали, что из-за этого могут возникнуть какие-то проблемы. Пока самолет не взлетел, уверенность, что он взлетит или что он взлетит с нами на борту, отсутствовала. Ещё четыре месяца спустя после прилёта нам каждую ночь снился один и тот же кошмарный сон: нас не пускают в самолет. Мы только к трапу подходим, а тут человек в штатском, откуда ни возьмись, подходит и говорит тихонько, беря крепко за локоть: «Гражданин, давайте отойдем на минутку, вот туда…»
Глава 2. Первые шаги
Мы летели рейсом «Аэрофлота» Москва – Нью-Йорк, бизнес классом, и всю дорогу творились чудеса: нам подавали бутерброды с икрой, кагор, курицу… Стюардессы катили тележки беспрерывно, одну за другой. На земле оставалась Москва с пустыми, шаром покати, полками, а тут, ещё и границу не пересекли, просто продовольственный коммунизм! А ещё по стаканчикам постоянно разливали колу и пепси из маленьких металлических баночек.
Летели мы с двумя дозаправками – в Ирландии и Канаде. В Нью-Йорке нас выгрузили из самолёта часа в два дня. Половина борта оказалась эмигрантами вроде нас. Всех разместили в просторной комнате с туалетом. Работники иммиграционной службы копались в бумагах, иногда нас по одному вызывали, но ничего не происходило. Время шло. Час за часом. И ничего… Не могли найти какие-то документы. Часов в 10 вечера всех погрузили в микроавтобус и отвезли в мотель, расположенный где-то в Квинсе. Точнее не скажу. Мы были в отчаянии: в Сан-Франциско нас ждут родственники, а мы застряли здесь, неизвестно где! Позвонили родителям жены в Сан-Франциско. Нам было сказано совершенно спокойно: главное, что вы в Америке! Тут ничего плохого с вами не случится. Мы немного успокоились и свалились в сон.
Америка началась для нас утром. Мы проснулись рано, часов в пять-шесть утра, – сказывалась разница во времени. Нью-Йорк готовился к параду в честь Дня благодарения (Thanksgiving). По телевизору шла трансляция с городских площадей. За окном невероятно тихо заводились машины. Я выглянул в окошко мотеля: под окном находилась парковка. Машины (сейчас таких уже не встретишь на улицах) выглядели громадными, как баржи. Чтобы развернуться на городской улице, они выезжали на перекресток и поворачивали, заезжая слегка на все 4 улицы. Небольших современных машин почти не было.
С отвагой исследователей мы вышли на безлюдные улицы. Сначала минут на 10, пробежаться туда-сюда. Потом уже на полчасика. Одолевали сомнения: вдруг обратной дороги не найдем? Все магазины были закрыты, но, обходя окрестности, мы наткнулись на крохотный магазинчик с корейцем в качестве продавца или хозяина – не знаю. Это был наш первый в жизни буржуйский магазин. Очень тесный внутри, но с потрясающим ассортиментом. На полках лежали фрукты разных сезонов. Им вообще, казалось бы, не положено находиться в магазине одновременно! Тем, кто не помнит качество и внешний вид тех жалких подобий фруктов и овощей, что продавались в СССР, не понять нашего удивления и восхищения. Рядом лежало мясо: чистое, без жира и костей. Ну, и всякая другая экзотика, незнакомая по тем временам советскому человеку. Мнения наши с женой разделились. Её начало немного подташнивать (она не могла объяснить почему), а мне стало обидно, что рядом нет моих родителей, друзей, ведь это же надо видеть! Невозможно, чтобы такая лепота лежала сама по себе и никто ею не восхищался! Мы купили 3 груши. Я с детства очень любил сочные груши. Эти были необычного цвета: тёмно-коричневого. И прикольной формы: вытянутые, а не пузатые, как мы привыкли.
В Нью-Йорке стояла солнечная погода, градусов 15–18 тепла. А мы только что прилетели из снежной вьюги. И хотя Нь-Йорк явно не тропики, но, согласитесь, очень приятно, даже как-то волшебно, перенестись из зимы в теплое солнечное лето.
Начало казалось явно хорошим.
(HIAS – Hebrew Immigrant Aid Society) – одна из еврейских благотворительных организаций. Поскольку наступили праздники, нас бросили в мотеле и просто подкармливали в ожидании начала рабочей недели. За это время всем эмигрантам сделали потерявшиеся по дороге медицинские анализы. Это заняло дней десять. А пока мы «отмокали» в мотеле. Еду нам трижды в день приносили из соседнего китайского (как позже выяснилось) ресторанчика. Меню составлял кто-то из сотрудников ХИАСа. Составлял умело: мы наслаждались пышными сэндвичами с ветчиной, сыром, капусткой и помидорами, супами, и чего там ещё только не было! Кормили обильно. Но поскольку мы питались каждый день одним и тем же, в соответствии с утвержденным свыше меню, народ стал похныкивать, что, мол, приелось. Работник ХИАСа, навещавший нас раз в два дня, выслушал глас народа и сказал, что поскольку финансовый год только начался (в США это 1 октября), денег много, то велено на нас не экономить. Поэтому нам раздадут меню, и мы сами сможем выбрать себе, что угодно. Все согласились в радостном предвкушении чего-то прекрасного.
Ресторан, как я уже упомянул, был китайским. Следовательно, меню было составлено на английском и китайском. Многие слова были понятны: chicken, veal, lam, noodles, soup. Многие слова были не понятны. Но какая-то гастрономическая картина в целом складывалась. Кроме того, некоторые блюда в меню были напечатаны красным шрифтом. Посовещавшись, мы решили, что это нечто самое классное, раз его цветом выделили. Поделились догадкой с соседями – тем тоже идея понравилась. Короче, весь мотель заказал блюда из красного списка. Кто же мог знать, что так выделяют очень острые блюда?! Есть принесенное по нашему заказу было невозможно в принципе: слишком остро. И вообще, черт знает, что там ещё оказалось, помимо остроты. Работник ХИАСа, покачав головой, сказал, чтобы новички не выпендривались, теперь он сам будет для нас заказывать.
С каждым приемом пищи нам выдавали на троих три баночки колы или другой газировки в этом роде. Баночки накапливались, и мы обратили внимание, что в каждой лавке висит объявление: там принимают баночки и дают за них по пять центов. Наш первый американский заработок за сданные банки от газировки составил целых полтора доллара!
Из недоступных и желанных по советским временам дефицитов мы в первые дни наслаждались консервированной кукурузой по доллару за три банки. Не могли наесться!
ХИАС оплачивал наше проживание и питание. Я говорил жене, что поскольку нас тут держат не по своей воле, то, наверное, нам ещё положены какие-то суточные. Она крутила пальцем у виска, типа: ты что, офигел?! Тебя кормят, содержат, какие ещё суточные? В некотором смысле я оказался прав. По приезде в Сан-Франциско нам выдали за проведенные в мотеле дни какую-то сумму фудстемпами (талонами на питание). Практически те же деньги, но купить на них можно только продукты и только в тех магазинах, где фудстемпы принимают, то есть не повсеместно.
Раз в день к нам заходил улыбающийся во весь рот мексиканец, говорил одно слово: «гарбидж», забирал мусор, менял мешок и уходил. «Гарбидж» оказался первым новым английским словом, которое мы выучили в США. Мы долго не могли внутренне смириться с выбрасыванием в помойку пластиковых ведер, стаканов, вилок-ложек. То есть нам объясняли, что это все одноразовое. Но как такую красоту выкидывать?! Сердце кровью обливалось! Выбросили гораздо позже, уже в Сан-Франциско, когда поняли, что хранить это негде, да и воспользоваться этим добром снова не придётся.
В Нью-Йорке за эту неделю с небольшим с нами произошли два ярких события. Во-первых, из Нью-Хевена нас навестила школьная подруга жены со своим мужем. Они эмигрировали ещё в 1978 году, а до их отъезда мы общались очень плотно: в Крым вместе ездили, по Киеву гуляли, когда навещали там родителей жены. Короче, мы были очень рады их видеть. За 10 лет ребята обросли всякой недвижимостью, получили местное высшее образование (в Киеве они окончили железнодорожный техникум). Было приятно встретиться. Они навещали нас в гостинице.
Другая встреча состоялась уже со школьной подругой Ирины – старшей сестры Светланы, моей жены. Ирина из Сан-Франциско позвонила своей подруге и попросила нас развлечь. Подруга с мужем и детьми жила в США уже лет 10. Жили они в собственном доме, не уверен точно где, но в городе, а не в пригороде. Они посадили нас в свою машину-баржу, и мы поехали к ним. По пути заехали на Брайтон в большой двухэтажный русский магазин. Там было много кассовых аппаратов, много разных отделов. Мы от разнообразия просто ошалели: торты, конфеты, колбасы, деликатесы мыслимые и немыслимые. А муж сестриной подруги уныло осматривал полки. Увидев наше оживление, он спросил с вялым удивлением: «Вам нравится?» Мы дружно закивали головами в утвердительном смысле. Он же покачал головой и сказал: «Не знаю даже, нечего взять». Но что-то он купил, и вскоре мы оказались у них дома.
Сейчас я уже не могу вспомнить их дом, зато помню стол со всякими яствами. А на столе – 3 или 4 полугаллоновые (1,8 литра) пластиковые бутылки с газировкой, разные, с яркими этикетками. «Вот это люди живут, – подумал я, – на широкую ногу!» Поделился мыслью с женой, и она со мной согласилась. Это тебе не хлипкая жестянка, за которую дают пятачок. Мы тогда еще не знали, что в мелкой расфасовке товар стоит намного дороже.
За неделю в Нью-Йорке мы отоспались, привыкли к разнице во времени и стали строить планы, какие достопримечательности хотим посетить и осмотреть. Но, совершенно неожиданно, нас подняли однажды утром, как по тревоге, взяли на анализ кровь и мочу, а на следующий день мы уже летели в Сан-Франциско. Полторы тысячи долларов за билеты на этот рейс мы потом по тридцатке в месяц выплачивали ХИАСу несколько лет, удивляясь, где они нашли такие дорогие билеты.
Поделиться книгой: