Шумерский лугаль

Александр Чернобровкин

Шумерский лугаль

1

Песчаная буря прекратилась внезапно. Плыву себе, плыву, прищуривая глаза, чтобы в них меньше попадало песка и пыли — и вдруг понимаю, что ветер стих. Сразу стало светлее, но ненамного. Солнце уже село, начались гражданские сумерки. Освещения мне хватило, чтобы разглядеть, что берег совсем близко, метрах в двухстах. Я почувствовал прилив сил и погреб. Метрах в ста от берега скребнул сперва одной рукой, а потом и второй по дну. Встал на ноги. Глубина была до колена. Видимо, сейчас прилив, затопивший прибережную полосу кораллового рифа. Дно здесь было неровное, с острыми выступами. Пришлось двигаться осторожно, чтобы не поранить ноги, да и просто не упасть. Благо на ногах у меня башмаки на толстой подошве.

Берег оказался не так уж пустынен. Травка зеленая, кусты. Выше по склону холма — деревья, а дальше — на горном склоне — и вовсе густой лес. Мне показалось, что вдали справа по краю леса двигалось стадо баранов. Или каких-то животных, похожих на баранов. Охотиться я не собирался по той простой причине, что тетива для лука мокрая, поэтому тут же позабыл о них. Направился к деревьям на склоне холма, чтобы соорудить ложе для ночлега. Вот-вот станет темно, а спать на голой земле я отвык за последние годы.

Расположился под невысоким деревом, похожим на развесистый кедр. В отличие от кедра, у этого на ветках были листья, длинные шипы и кроваво-красные цветочки. И еще от него шел успокаивающий запах, похожий на мирру. Может быть, это и есть дерево, не знаю название, из которого вытекает эта смола. Моя жена Саманта постоянно лечилась миррой от ангины, вдыхая испарения нагретой смолы. Я разложил рядом на камнях сушиться лук, стрелы, налучь, колчан, сумку, мокрые башмаки и кепи-сар, сшитый из черного сукна и напоминающий морскую фуражку, к которой я привык в будущем. Спасательный жилет стал моей подушкой. Сняв китель и укрывшись им, я в мокрой одежде и с бутылкой вина в руке завалился на ложе из веток и травы. Китель у меня справный. Пошил форму перед самым отплытием из тонкой темно-синей шерсти. На рукавах капитанские золотые нашивки. Я сам себе в ней нравился. Женам тоже, но они замуж для того и выходили, чтобы было кому комплименты говорить. Впрочем, и без кителя было тепло, даже жарковато, но я знал, что во время муссонов здесь под утро холодно из-за густых туманов или мороси. На приличный дождь у муссона в этих краях силенок не хватает, поэтому выдает, что имеет. Если за ночь одежда немного сядет, будет даже лучше. Я опять помолодел и, соответственно, похудел. Сейчас одежда на мне болтается. Если прихватит местная полиция, можно будет сказать, что в спешке нацепил капитанский китель, висевший на ходовом мостике. Не поверят ведь, что я — капитан. Мне опять меньше девятнадцати, потому что нет перелома на ноге, а сколько точно — не знаю. И какой сейчас год, не имею понятия. Загадал, чтобы было поближе к году рождения. У меня появилось подозрение или, скорее, пожелание, что в следующий переход отправлюсь в свой день рождения или зачатия и вынырну именно в тот год, в котором оправился в путешествие по времени. Хотя не отказался бы появиться лет на двадцать раньше, если такое возможно, изменить кое-что. Или я уже в двадцать первом веке? Было бы неплохо.

Темнота навалилась неожиданно, как это бывает в тропиках. На черном небе появились мириады ярких звезд. Если ближе к полюсам кажется, что звезды прикручены к небу надежно, то возле экватора меня не покидает тревожное чувство, что при сильной тряске они могут обсыпаться и прямо на меня. Падающие метеориты — косвенное подтверждение этой теории.

За что и сделал первый большой глоток кисловатого вина из бутылки. Оно сразу вымыло соленость и сухость изо рта и вскоре наполнило тело веселым теплом, а голову — веселыми мыслями. Крепкие напитки глушат, отключают мысли и желания, кроме одного — выпить еще, а если не получится, дать кому-нибудь в рыло, а слабые сильно подталкивают к легкомыслию и словоблудию. Я начал сочинять, произнося вслух, легенду для йеменских (или кто сейчас правит этой территорией?) властей о том, кто такой и как оказался на их земле. Придумал сразу несколько вариантов на разные исторические периоды: до Второй мировой войны, когда здесь, вроде бы, правили британцы; до перестройки в СССР, когда йеменцы, насколько помню, были союзниками коммунистов; двадцать первый век, когда у них тут постоянно кто-то с кем-то воевал. Последний вариант казался мне самым вероятным и желанным. Во время войны легче объяснить, почему остался без документов и другие странности. Правда, и пулю ни за что получить тоже запросто. Понадеемся на лучшее.

На дальнейшие придумки вина не осталось. Помня, что в мусульманских странах алкоголь употреблять другим и на виду у других запрещено, я из положения лежа метнул бутылку в сторону моря. Судя по всплеску, упала в воду. Плыви, моя бутылочка, плыви. Может, найдет тебя какой-нибудь знаток старины и начнет решать ребус, как бутылка из второй половины девятнадцатого века оказалась здесь в таком хорошем состоянии?

2

К утру я озяб. Не то, чтобы сильно, но сон пропал. Влажный воздух словно бы наваливался на меня и высасывал тепло, накопленное днем. Я лежал под недосохшим кителем и следил за поединком желания встать, размяться, согреться и продолжить лежать, покемарить еще чуть-чуть. Бой был неравным, победил холод. Я встал, попрыгал на месте, помахал руками. Шелковые трусы и рубашка и носки из хлопка высохли за ночь, но брюки и китель были сыроваты в некоторых местах. Если и сели они, то совсем незаметно. Башмаки и кепи тоже не успели досохнуть, как и лук. Последнему надо еще день полежать в теплом месте в тени, чтобы пришел в норму. Стрелять я из него не собирался, даже чтобы добыть что-нибудь съестное. Может, сейчас в этих краях запрещено охотиться. Незнание местных законов не освобождает от их исполнения, а тратить время и деньги на взятки не хотелось бы. Я надел на брюки ремень, чтобы не слетали, на который повесил кинжал, помня, что в двадцать первом веке в Адене видел мужчин, разгуливающих по улицам с джамбией — изогнутым кинжалом — за поясом, считающимся частью национальной одежды. Женихи во время свадьбы и вовсе разъезжают с саблей в руках, а друзья провожают их очередями из «калашниковых». Оно и понятно — с женщиной без сабли не справишься. Против автомата кинжал — ничто, однако ситуации бывают разные, хоть какое-то оружие будет у меня под рукой. Саблю и сагайдак положил внутрь свернутого спасательного жилета, который закинул за спину и пошел вдоль берега моря навстречу восходящему солнцу. В той стороне должен быть Аден — бывшая (или еще будущая? или уже настоящая?) столица Народной Республики Южного Йемена, потом — Народной Демократической Республики Йемен, а в момент моего первого посещения этого порта — обычный город, разве что самый крупный морской порт страны.

Первый раз я посетил Йемен в понедельник второго июля две тысячи седьмого года. Запомнил дату потому, что в тот день возле храма царицы Савской террорист-смертник врезался на автомобиле в автобус с испанскими туристами и подорвал себя. Весь день по всем каналам телевизора крутили эту новость. Части тел и автобуса разметало метров на двести. Местные операторы с особым смаком показывали оторванные, окровавленные конечности и голову, выпачканную в пыли. Судовой агент первым делом предупредил меня, чтобы пореже бывал на берегу, а если уж окажусь там, не сходил с главных улиц. Иностранцев не только взрывали, но еще и воровали ради выкупа. Правда, в основном этим занимались в северных и горных районах страны. Аден в этом плане был поспокойнее. Как мне сказали, он и поцивильнее остальных городов страны. В столице Сане все женщины ходили в паранджах, а в Адене многие носили только платок, причем прикрывающий волосы не полностью. Хотя и здесь попадались закутанные с ног до головы, видны только ярко накрашенные глаза и коричневые от хны кисти рук. У таких женщин часто на голове столько поклажи, сколько не каждый осел утащит, что не мешает им останавливаться и фотографироваться с туристами. Йеменцы обожают, когда их фотографируют, особенно детвора. Я видел, как толпа их бежала за семейной парой англичан с фотоаппаратом и, судя по жестам, просто умоляла сфотографировать еще раз. Я спросил у судового агента, с чего это так? Наверное, примета хорошая? Он улыбнулся хитро и ловко ушел от ответа. В отместку я сфотографировал его мобильным телефоном.

В Адене видел на улицах женщин, жующих кат — растение, легкий наркотик, который в других районах Йемена и соседних странах считается привилегией мужчин. Жуют его в этих краях поголовно, начиная с подросткового возраста. Кат продают на каждом рынке пучками, перевязанными посередине, чтобы были видны и листья, и стебли. Он должен быть свежесрезанным, потому что по мере увядания теряет свои свойства. Хотя я видел, как делают чай из сухих листьев ката. Лучшим считается из некоторых горных районов, так называемый голубой кат. От пучка отщипывают листочки и жуют несколько часов, откладывая пережеванное за щеку, поэтому к вечеру многие йеменцы ходят с большим флюсом. Мне даже показалось, что йеменцы рождаются с защечными пазухами. Страна хомяков. Это не мешает им разговаривать, вести дела. Кстати, местный деловой этикет не возбраняет жевание ката во время переговоров, из-за чего ближе к вечеру у йеменцев пропадает желание вести какие-либо дела. Кат снимает страх, усталость, легкую боль, вызывает эйфорию и словесный понос, возбуждает. Наверное, поэтому в Йемене рождаемость одна их самых высоких в мире. Женщины говорят, что жуют его, чтобы похудеть, потому что резко снижает аппетит. Судя по примитивной национальной кухне, йеменцы, действительно, едят мало. Кат и кофе дают им почти всё, что нужно для жизни. Я как-то зашел в ресторан, по виду приличный, а там на выбор всего два блюда — курица с рисом и рис с курицей, наперченные так, будто эта курица сдохла, обожравшись перцем. Визит в ресторан оказался не совсем испорченным, благодаря поданному на десерт гышру — отвару шелухи от кофейных зерен, приправленному имбирем, кармадоном, корицей и еще чем-то. Не скажу, что напиток мне понравился, но поразил оригинальностью. Впрочем, это впечатление подпортил официант, запросивший в три раза больше, чем сказал, оглашая меню, как я позже узнал, и так завышенное втрое, и принявшийся поносить меня в спину, когда я положил на стол столько, сколько надо, плюс чаевые и пошел на выход. Одним из его пожеланий было, чтобы меня взяли в заложники дикари с гор. Себя официант считал цивилизованным.

Я шел вдоль берега моря, стараясь не удаляться от него. Впрочем, выше по склону была такая густая растительность, что соваться туда без нужды не имело смысла. Это мне показалось странным. С моря эти места казались мне пустынными, с редкой и чахлой растительностью, а близко к берегу я судно здесь не подводил, поэтому мог и ошибаться. Понявшись на очередную складку, протянувшуюся от гор к берегу, я увидел более широкую долину, на которой паслась большая отара овец. Присматривали за ней трое мужчин, которые сидели под деревом с низкой и очень широкой кроной. Все трое голые по пояс. Тела загорелые до черноты, худые и жилистые. Черные вьющиеся волосы зачесаны назад и завязаны конским хвостом. У всех троих усы и борода, довольно длинные. Из одежды только что-то, что я сперва принял за шорты песчаного цвета. Мужчины что-то ели, набирая пищу по очереди правой рукой из деревянной чаши, стоявшей между ними. Запивали из бурдюка, который передавали по кругу. Сидевший лицом ко мне, получил бурдюк, начал отклонять голову, чтобы отхлебнуть — и увидел меня. Не знаю, что больше его поразило — внезапное мое появление или мой внешний вид, но мужчина замер с открытым ртом и выпученными глазами. Это заметили два его сотрапезника и обернулись. Первый уронил бурдюк и крикнул что-то гортанно, после чего все трое вскочили на ноги и схватили короткие, метра полтора или чуть длиннее, копья и круглые щиты из кожи, натянутой на каркас из лозы, которые были прислонены к стволу дерева, я их не заметил ранее.

Они были ниже меня, как минимум, на голову, поэтому не казались опасными. То, что я принял за шорты, оказалось набедренными повязками. Совсем дикие, видать.

Я поставил на землю перед собой свернутый и перевязанный спасательный жилет, прислонив его к левой ноге, и продемонстрировал аборигенам открытые пустые ладони, после чего поздоровался с ними на арабском языке и поставил в известность:

— Я иду в Аден. Нападать на вас не собираюсь.

Мне не ответили. Скорее всего, не поняли, что странно. У горных племен в Йемене свои диалекты, которые сильно отличаются от классического арабского, но самые распространенные слова, к которым относятся и приветствия, знают и понимают все. Более того, мои жесты и слова раззадорили пастухов. Двое начали заходить с боков, а тот, что был посредине, двинулся на меня, угрожающе потрясая высоко поднятым копьем с наконечником из расколотой мозговой кости, примотанным к тонкому древку просмоленной веревкой. Времени на объяснения не оставалось, поэтому я вытащил из ножен саблю, рукоятка которой выглядывала из свернутого спасательного жилета, а левой рукой поднял его, чтобы использовать, как щит. Копьем толстый слой пробки пробить будет сложно, прикроет.

Вид оружия в моей руке сперва поубавил пыл у нападающих. Те, что заходили с боков, остановились и посмотрели на третьего. Этот подержал копье неподвижно секунд десять, после чего рванулся вперед, прикрывшись щитом, плохеньким, без умбона и металлической окантовки. Подпустив его поближе, я шагнул вперед и резким ударом перерубил древко копья сразу за наконечником, после чего быстро отступил на шаг назад, а потом сделал шаг влево, потому что с этой стороны противник был ближе. Этот не спешил тыкать в меня свою древеняку, мотылял ею в воздухе, то ли провоцируя, то ли от страха. Я сделал ложный выпад, будто собираюсь перерубить копье, которое тут же одернули, а вместо этого рассек щит, которым пастух быстро закрылся. Рассек не полностью, немного не дотянув до середины, чтобы не поранить руку. Мне не нужна кровь, из-за которой могут возникнуть непреодолимые проблемы. Этого хватило, чтобы абориген отступил метра на два. Третьего, самого молодого и хилого, отпугнул взмахом сабли. Вояками они оказались никудышными. Как говорил мне знакомый чечен, таким только баранов пасти, что они, в общем-то, и делали. Пастухи дружно начали пятиться, а затем развернулись и рванули вверх по склону, остановившись там у густых кустов.

Ели они под деревом из деревянной чаши мягкий сыр, солоноватый, наверное, хранили в морской воде. В бурдюке, сравнительно новом, еще сохранившем сильный запах кожи, была сладкая бражка с привкусом фиников. Недоброженная, еще шипела. Я приложился основательно, потому что после вчерашнего вина мучил сушняк. Напиток горячим мячом скатился в желудок, взорвался там, разметав осколки тепла по всему телу. Переведя дух, я сделал еще несколько глотков, после чего размазал ладонью стекшие на подбородок липкие капли. Что ж, встреча получилась не самая лучшая, но и совсем плохой не назовешь. Сладкая отрыжка была тому подтверждением. Я закинул в рот еще одну щепоть мягкого сыра, который крошился и лип к пальцам, запил финиковой бражкой, после чего положил бурдюк рядом с деревянной чашей. Мужикам до вечера здесь торчать, проголодаются. Достав ножны из свернутого спасательного жилета, вложил в них саблю, после чего надел на себя портупею, к которой они были прицеплены. Народ тут, оказывается, нервный, не ровен час, продырявят, пока буду оружие распаковывать.

Пастухи стояли на прежнем месте, молча наблюдая за мной. Была в их позах и выражении лиц покорность судьбе. Я таких называю людьми с севшими батарейками. У них хватило энергии, чтобы втроем напасть на одного, но, как только получили отпор, сразу потухли. Их удел — безропотно пасти баранов, пахать землю, стоять у станка, отдавая большую часть выращенного или изготовленного тем, у кого хватает энергии отнять силой или хитростью. Разве что нож в спину вгонят при удобном случае, да и то редко кто.

Глядя на старшего пастуха, который не хотел расставаться с древком без наконечника, подозвал жестом. Он продолжал стоять на месте, словно не понял. Тогда я жестами изобразил выпуклости, которые отличают мужчину от женщины, а потом трусливое бегство, тонко намекнув, с кем имею дело. После чего опять подозвал жестом. Сработало. Старший пастух медленно спустился по склону, остановился метрах в семи от меня.

Я жестами показал, что гребу на лодке, потом переворот ее, как плыву к берегу и, показав рукой в сторону, где находится морской порт, произнес его название:

— Аден!

Пастух тупо смотрел на меня черными глазами из-под кустистых бровей и явно не понимал, что я от него хочу. У меня возникло подозрение, что перемещение было коротким, что такого города и порта пока что нет, так что мучить аборигена тупыми вопросами глупо.

Я жестом обвел местность вокруг нас и перечислил, делая паузы:

— Йемен?.. Британия?.. Османы?.. Халифат?..

Судя по нахмуренному лицу пастуха, эти названия ничего не говорили ему, но смысл моего вопроса он понял и ответил:

— Тиндум.

Я еще раз описал пальцем в воздухе эллипс, как бы очерчивая окружающую местность, и повторил вопросительно:

— Тиндум?

Пастух кивнул.

Это название ничего не говорило мне. Может быть, какой-то заштатный городишко на побережье, в котором нет порта, поэтому не посещал его и даже не видел на картах. А может, и видел, но не запомнил.

Я показал жестами, что иду в ту сторону, где должен быть Аден, и задал вопрос:

— Тиндум?

Абориген кивнул во второй раз и махнул рукой в ту же сторону.

Я достал из кармана и бросил в чашу с сыром монету в одни цент, бронзово-никелевую, на аверсе которой изображен летящий белоголовый орлан — геральдический символ США. Она диаметром сантиметра два, кажется внушительной и ценной, хоть и стоит мало. Уйти просто так не позволяло воспитание, но, поскольку встреча была неласкова, хватит и этой символической платы.

От дерева к Тиндуму вела извилистая тропинка. Она проходила ниже склона, на котором паслись овцы. Отара большая, голов на пятьсот. Как с такой управляются без собак, понятия не имею. Увидев меня, овцы перестали щипать траву, уставились глазами, наполненными пустотой. Не встречал животное с более тупым взглядом, лишенным малейших проблесков интеллекта, чем овца. Интересно было бы посмотреть, как баран смотрит на новые ворота. Еще тупее невозможно, а острее не получится.

После того, как я прошел мимо отары, овцы шарахнулись вверх по склону. Тормозные, одно слово. Я оглянулся. Оказывается, испугал их самый молодой пастух, который шел за мной выше по склону и отставая метров на сто. Щит нес за спиной, а копье использовал, как посох.

Я прошел еще с полкилометра, пока не оказался на развилке. Вторая тропинка уходила, петляя, вверх по склону. Я остановился и обернулся. Пастух тоже остановился. Жестами показал ему на две тропинки. Пастух махнул, чтобы двигался вперед. Скорее всего, имел в виду тропинку, которая шла вдоль моря, но я решил, что пора освободиться от хвоста. Пройдя по второй тропинке метров десять, остановился и показал жестом, что если пастух собирается сопровождать меня до города, пусть идет впереди, а если нет, то пусть возвращается к коллегам. Смелостью он не отличался, стоял и ждал, что я передумаю, наверное. Только после того, как я положил правую руку на рукоять сабли, пастух принял правильное решение, прошмыгнув мимо меня. Первые минут десять постоянно оглядывался, но потом успокоился. Видимо, дошло, наконец-то, что убил бы его уже давно, имей я такое желание.

3

У меня были кое-какие подозрения по поводу эпохи, в какой оказался, но реальность превзошла мои самые смелые ожидания. Поселение, которое я бы назвал большой деревней, располагалось на пологом длинном холме на берегу реки и рядом с морем и издали походило на те, что я видел в глухих провинциях, особенно горных, в разных частях света в двадцать первом веке. Да, обнесено высокой стеной из камня. Может, не разрушили ее, чтобы привлекать туристов. Вот только встреченная нами повозка, которую тянул в сторону поселения длиннорогий вол, если и была из двадцать первого века, то разве что двадцать первого века до нашей эры. Все четыре колеса были сплошные и не окованные железом. Четыре обычных круга, отпиленных от ствола дерева, в которых в центре просверлили отверстие для оси. Концы осей и колеса вокруг отверстий были черного цвета, в дегте, наверное, который абсолютно не мешал скрипеть так пронзительно, словно обязаны были во что бы то ни стало удивить меня. Куда это меня занесло?! Это что, светлое будущее или темное прошлое?!

Пастух вряд ли даст мне ответ. Как и возница — похожий на него мужчина лет тридцати пяти, у которого борода была заплетена в несколько коротких тонких косичек, завязанных грязными веревочками. Аборигены, оглядываясь на меня, обменялись несколькими фразами, после чего пастух сел рядом возницей. Повозка везла шесть толстых бревен длиной метра два с половиной каждое, сложенных пирамидой — внизу три самых толстых, во втором ряду два потоньше, а сверху самое тонкое — и прихваченных сверху двумя, как мне показалось, просмоленными веревками. Я положил сзади на повозку между бортом и пирамидой спасательный жилет. Вроде бы не тяжелый, но за час, что мы шли, начал оттягивать руку. Возница посматривал при этом на меня с опаской, пока пастух не успокоил его. Наверное, пообещал защитить с помощью копья, если что.

Крепостные стены высотой метра четыре были сложены из камня-известняка и кусков кораллового рифа разного размера. Что было под рукой, тот и клали, заполняя щели раствором. По такой стене я залезу без всяких вспомогательных приспособлений. Сторожевой ход защищала снаружи стенка высотой по пояс аборигену, который стоял там. До мерлонов или зубцов, видимо, не додумались. Прямоугольный вход высотой метра два с половиной и шириной в полтора находился в башне, примерно на метр выступающей из стены и на столько же превышающий ее, и открывался-закрывался поднимаемой с помощью лебедки заслонкой гильотинного типа, сколоченной из толстых досок, вроде бы дубовых. Боковые стенки ее ходили в пазах, сделанных в башне. Сейчас заслонка находилась в верхнем положении, часть ее выглядывала над башней. Такая закрывается намного быстрее, чем ворота, и вышибить ее труднее. Надеюсь, надежно застопорена, не сорвется именно в тот момент, когда я буду проходить под ней. Впрочем, пока что было не ясно, пустят меня в поселение или нет.

Ворота охраняли три воина в чем-то типа жилетов из дубленой кожи, надетых на голое тело, и набедренных повязках черного цвета и длиной до коленей, вооруженные щитами и копьями, как у пастухов, и кинжалами или длинными ножами с костяными рукоятками в простых и прямых деревянных ножнах, которые были заткнуты за пояс под углом, чтобы не мешали сидеть. Все трое расположились в тени от башни на толстом бревне, отполированном сверху до блеска. Копья и щиты были прислонены к стене башни за их спинами. Кожа у стражников вроде бы светлее, волосы прямые, головы как бы приплюснутые и носы сильнее выпирают. Скорее всего, другой национальности, чем пастухи. Как и положено воинам, они, пользуясь мирной обстановкой, накапливали энергию для будущих сражений — сидели практически неподвижно. Завидев меня, долго молча пялились, затем обменялись парой фраз, дружно встали и разобрали копья и щиты. Роста стражники были такого же, как пастухи, но плотнее и шире. Может быть, питались лучше.

Сопровождавший меня пастух спрыгнул с повозки и скороговоркой изложил стражникам, как догадываюсь, информацию обо мне. Судя по жестам, рассказал и о том, как легко я разогнал их, не став убивать. Стражники переводили взгляд с пастуха на меня и вроде бы не хотели верить услышанному.

Я стоял у повозки, забрав с нее спасательный жилет, чтобы прикрыться в случае чего и не оставить его врагу, если придется быстро отступить. Острой необходимости заходить в это поселение у меня не было. Пойду дальше по берегу, найду следующее. Может, там примут поласковее. Живности по пути видел много, с голоду не умру. Единственное, чего мне не хватало, это огниво — кремень и кресало. Методом трения добывать огонь слишком долго, даже если использовать лук, вставив палочку в петлю вспомогательной тетивы, что резко увеличивает скорость вращения.

Стражники переговорили между собой и послали пастуха в поселение. Как догадываюсь, чтобы повторил всё начальству. Повозка поехала вслед за ним, на нее даже внимания не обратили. Стражники смотрели на меня с неподдельным интересом и опаской.

Я постарался посмотреть на себя их глазами, вспомнив реалии шестого и более поздних веков, когда человека встречали и провожали исключительно по одежке. Одет я необычно и, по их меркам, богато. По крайней мере, столько яркой одежды, обувь и перстень с драгоценным камнем на пальце в шестом веке мог себе позволить только состоятельный человек. Я вооружен. Наверняка и здесь существует деление на три касты: воюющие, молящиеся и работающие. То есть, я из высшей касты. Пусть ножны и сабли, и кинжала простенькие, но изготовлены из металла в восемнадцатом веке и покрыты блестящим черным лаком. Простой воин в их селении не смог бы себе позволить такое оружие. Судя по рассказу пастуха, владею я им на хорошем уровне. Слабый воин в той ситуации не стал бы церемониться, убил бы сразу. Плюс властный взгляд и привычка командовать, которые въелись в меня, не вытравишь уже. Итого: перед ними знатный богатый умелый воин-командир, который в силу непредвиденных обстоятельств оказался в этих краях. Его можно убить и ограбить, вероятно, понеся при этом потери, или проявить гостеприимство, что, вероятно, повлечет за собой мою благодарность. В мире, где все враги, лишних друзей не бывает, впрочем, как и лишнего оружия. Принятие такого решения было не их уровнем, поэтому и вызвали начальство.

Стоять на солнце было жарковато, и я перешел в тень у стены по другую сторону от входа, где бросил на землю спасательный жилет и сел на него, повернув ножны сабли так, чтобы рукоять смотрела вправо, в сторону стражников, которые были от меня метрах в шести. В таком положении я смогу быстро вынуть саблю и отразить нападение. Козырек кепи опустил ниже, чтобы скрывал мои глаза. Пусть не знают, куда я смотрю. Это избавит их от желания напасть внезапно.

Ждать пришлось минут пятнадцать. За это время из поселения выходили люди, в основном детвора, и, остановившись за спинами стражников, разглядывали меня, обмениваясь репликами, вызывавшими у них смех. Наверное, впервые видят такого забавного чужеземца. Маленькие дети были голые, у чуть постарше стыд прикрывала полоска ткани, висевшая на шнурке, завязанном на талии, а подростки носили набедренные повязки, более короткие, чем у взрослых. Наблюдал я за детворой периферийным зрением, делая вид, что не вижу и не слышу их. Помнил, что у некоторых азиатских народов посторонним людям запрещено дотрагиваться до детей и даже пялиться, чтобы не сглазили.

4

Командир гарнизона прибыл в сопровождение пяти воинов. Он был лет сорока пяти, с такой же более светлой кожей и прямыми каштановыми волосами, наполовину седыми, зачесанными назад и перехваченными красной узкой ленточкой в конский хвост, с прямым горизонтальным шрамом на лбу, словно собирались сделать трепанацию черепа и передумали, густой бородой, заплетенной в десяток тонких косичек, перевязанных темно-красными нитями, толще своих подчиненных, носил набедренную повязку темно-красного цвета и кожаный жилет-панцирь с оплечьями. Копье и щит ему, видимо, не полагались по уставу. Кинжал висел на кожаном ремне слева, был длиннее, чем у рядовых, костяная рукоятка заканчивалась бронзовым кольцом, а ножны из черного дерева имели серебряные кольца-скрепы. Не могу объяснить, как, но я сразу догадался, что он не знатный человек, выслужился из солдат. Скорее всего, военный комендант поселения, назначенный сюда за боевые заслуги.

Он внимательно посмотрел на меня, вставшего и поднявшего свернутый спасательный жилет, выпачканный с одной стороны рыжеватой пылью. Я встретился с его взглядом. Смотрел в карие глаза без страха и без агрессии, как человек, который привык, что все знают, кто он такой, и подчиняются ему. Я вспомнил и повторил жест индейцев, свидетельствующий о мирных намерениях: приложил правую руку к сердцу, а потом отвел право на уровень плеча, повернув к аборигенам безоружной открытой ладонью. Комендант кивнул, сообщая, что понял смысл моих жестов, тоже приложил правую руку к сердцу, а потом показал ей на вход в поселение.

Проход был короткий, но в нем все-таки было легкое эхо наших шагов. Комендант шел рядом со мной, слева. Сопровождавшие его солдаты шли за нами. За воротами начиналась улица со средней шириной метра три, потому что то расширялась, то сужалась, а в дальнем конце поворачивала вправо и скрывалась за домами. Дома по обе ее стороны были из известняка, одноэтажные, впритык друг к другу, с плоскими крышами, без окон и вроде бы без дворов, вход прямо с улицы. У некоторых тонкие двери на кожаных петлях были открыты внутрь, а кое у кого вход просто завешен куском плотной грубой ткани, что говорило об отсутствии воров. По улице бегали куры, которые были мельче, чем американские или европейские, и несколько черно-белых поросят с более длинными туловищами, чем я привык видеть. На эту улицу выходили переулки, кривые и узкие, повозка протиснется с трудом. Ребятня, завидев нас, поднимала крик и пристраивалась к колоне зевак, сопровождавших нас от ворот, а взрослые замирали и молча и с наивной простотой разглядывали меня. Подозреваю, что сегодня им будет, о чем поговорить перед сном.

Улица вывела нас на площадь в форме кривой трапеции, южную часть которой занимало здание раза в два выше и шире тех, что видел раньше, построенное на фундаменте с метр высотой, на который вели четыре ступеньки, и по бокам от него два дома немного пониже и поуже. Стены первого в нескольких местах были сложены из камней темно-серого и красноватого цвета, образуя незамысловатые орнаменты в виде мифического существа с серым толстым телом и красной головой с рогами, похожей на бычью. Вход был широкий, могли одновременно войти двое, и без дверей и даже занавески. Я решил, что это храм местного божества. Дома по бокам от него украшений не имели. Вход в них был обычный и закрытый толстыми деревянными дверьми. В дверь дома справа от храма и зашел я вслед за комендантом.

Я ошибался, подумав, что у домов нет дворов. Ввело в заблуждение продолжение крыши, которое было навесом над частью двора у входа. В дом вел узкий коридор, в котором был вход в комнаты, завешенный куском материи, сейчас поднятой и зацепленной за колышек, благодаря чему было видно, что внутри: два деревянных ложа и, видимо, широкий ларь, застеленные овечьими шкурами. Вся мебель была очень низкой, словно бы для детей. В дальней стене был ход еще в одну комнату. Окон не было даже в стенах, выходящих во двор. Зато в коридоре была деревянная загородка, в которой стояли два копья бронзовыми остриями вверх, куда зашедший вслед за мной мужчина лет двадцати, как догадываюсь, сын коменданта, поставили и свое, а на колышек, вбитый в стену, повесил щит рядом с висевшим там другим. Поскольку было еще несколько свободных колышков, я отцепил от портупеи саблю и повесил на одни из них, на второй — колчан со стрелами, налучь и сумку, на третий — китель и кепи, потому что в них было жарковато, а на два, расположенных на одном уровне, положил лук, чтобы досыхал. Больше свободных колышек не было, поэтому спасательный жилет поставил рядом с копьями. Мое хозяйское поведение в чужом доме возмущения вроде бы не вызвало. Комендант и его сын подождали, когда я закончу, и прошли во двор, а по нему в ту часть под навесом, где стоял прямоугольный стол и шесть табуреток: по одной у коротких сторон и по две у длинных. Дальше под навесом сидели две женщины, старая и молодая, и пряли шерсть, используя веретена. Рядом с каждой был воткнут шест с нацепленной на него куделью, которую женщины вытягивали в нить на палочку, оттянутую в остриё вверху и утолщенную внизу, где для утяжеления веретена и удержания пряжи на нем был добавлен костяной круг с отверстием — пряслице. Точно такие я видел в крестьянских домах в Византии и средневековой Западной Европе. Обе женщины в просторных, изготовленных из шерстяной ткани рубахах с короткими рукавами и длиной до колена, перевязанных красными лентами на уровне солнечного сплетения. Прямые волосы, причем у младшей были темно-русые, заплетены в косы, уложенные узлом на затылке. Босые. Никаких украшений и косметики, но лица показались мне ухоженными, особенно у молодой. Рядом с ними в корзине, выстеленной овчиной, спал голый грудной ребенок. Еще двое голых детей, мальчики, играли во что-то в дальнем конце двора, где была каменная отгородка, из-за которой прилетали приглушенные сортирные ароматы. Там, где заканчивался навес, располагался открытый очаг, издававший запах гари. Рядом с ним лежал кучкой сухой хворост.

Я поздоровался с женщинами почему-то на арабском языке, хотя уже сделал вывод, что его не понимают. Наверное, все еще надеялся, что меня занесло не очень далеко по времени. Они ответили на своем и вернулись к работе, но, уверен, следили за мной очень внимательно, чтобы потом пересказать товаркам. У женщин периферийное зрение развито лучше, чем у тех, на кого они охотятся, и именно для того, чтобы охота была удачной.

Отец занял место у ближней короткой стороны стола, сын сел справа от него, а мне предложили место слева, спиной к очагу и женщинам. Глава семейства что-то сказал им, и младшая ушла в дом.

Я ткнул пальцем себя в грудь и представился:

— Александр.

— Апахнан, — назвал отец себя, а потом сына: — Бнон.

Он попытался повторить мое имя, сильно исковеркав, и посмотрел, прося произнести еще раз.

Видимо, в их языке нет сочетаний «кс» и нескольких согласных подряд. Я решил не напрягать гостеприимных хозяев, назвал, объяснив жестами, короткий вариант своего имени:

— Шура.

Это имя им далось легко. Глава семейства показал на старшую женщину и назвал ее имя:

— Лувава, — а затем вышедшую из дома младшую, как я понял, невестку: — Бунене.

Последняя вернулась с круглой пресной лепешкой, тремя щербатыми глиняными чашками емкостью грамм на двести и бурдюком, из которого налила нам бражки. Лепешку положила передо мной. Семья уже позавтракала, а следующий прием пищи, скорее всего, будет вечером, после захода солнца. Вырез у ее рубашки был глубокий, и, когда Бунене наливала мне и клала лепешку, увидел в нем налитые молоком груди с темным большими сосками. В придачу от женщины шел сильный дух, который шибанул мне в ноздри, а потом вместе с увиденным — в голову, вызвав желание, животное, безумное, от которого заколотилось сердце. Не то, чтобы она очень уж мне понравилась, скорее, сказывалось долгое воздержание. Бунене почувствовала яркий и мощный импульс, придвинулась чуть ближе, чтобы раззадорить еще больше и попаразитировать на моих чувствах, а, оставив бурдюк на столе, отошла не сразу, чтобы еще подразнить. Догадывается, чем всё может закончиться, но инстинкт берет вверх над разумом. Все приходящее уходяще, и только женские ухватки вечны.

Я подождал, когда желание отхлынет, после чего оторвал глаза от неровно оструганных и отполированных долгим пользованием досок стола. Апахнан, судя по чертикам в его глазах, понял причину моей потупленности. Наверное, и его самого невестка держит в тонусе на платонике, иначе бы приревновал.

Мы выпили финиковой бражки, точно такой же, как у пастухов. Лепешка была недосоленной или не соленой вообще, но на вкус приятна, особенно со сладковатой брагой.

После того, как я утолил голод, хозяин дома спросил жестами, откуда я приплыл. Я сориентировался по тени от солнца и показал на северо-северо-запад.

— Аморей? — задал Апахнан вопрос.

Я не знал, что такое Аморей, но догадался, что это где-то по соседству. Вряд ли этот абориген знает о существовании государств за пределами Аравийского полуострова, поэтому покачал отрицательно головой и показал, что дальше.

— Хуррит? — предложил он второй вариант.

Я показал, что еще дальше, намного дальше.

На этом его познания в географии, видимо, заканчивались, поэтому подсказал ему в надежде, что знает греческое название территории, на которой я вырос:

— Гиперборея.

Это слово Апахнану ничего не говорило, из чего он, скорее всего, сделал вывод, что это не просто очень-очень далеко, а еще дальше. За что мы и выпили.

После чего спрашивать начал я. Если правильно понял, поселение называется Лухтата и является частью государства Тиднум, названного так по городу, расположенному восточнее, в трех днях пути. Народ, населяющий это государство, называет себя халафами. Они живут здесь испокон веков. Более темнокожие и курчаво-черноволосые — это пришельцы, обитавшие ранее по ту сторону гор, и рабы с противоположного, африканского берега залива. Нет, халафы не плавают туда за добычей, по крайней мере, на памяти Апахнана такого ни разу не было. Рабов оттуда и из других мест привозят сюда купцы и обменивают в первую очередь на застывшее молоко деревьев, которое имеет приятный запах, как догадываюсь, мирру и/или ладан.

Какой год у них сейчас, выяснять было бессмысленно. Даже если бы я понял цифры, надо было бы еще и знать, от какой даты идет летоисчисление. У разных народов сотворение мира произошло в разное время. Видимо, мир сотворялся по частям, по несколько лет каждая. У некоторых народов календарь вообще цикличен, повторяется через каждые шестьдесят или другое количество лет.

В том, что я влип основательно, понял, когда увидел увидев нож Бнона, который он достал из ножен, чтобы по просьбе жены перерезать кусок выделанной кожи. Лезвие было из бронзы, причем медь была смешана не с оловом, а с мышьяком. В таком виде она чаще встречается в природе. Помню, что были проблемы очистить медь от мышьяка, чтобы получить более чистый сплав ее с оловом. Последний раз я видел такую бронзу в Позднем Средневековье, но тогда она успешно вытеснялась железом, которое пока что не известно. Точнее, как мне объяснил Апахнан, они иногда находят метеоритное железо и обрабатывают его холодной ковкой, как и оружейную бронзу, изготовляя мелкие вещи типа наконечников для стрел. Стальная никелированная пряжка моего поясного ремня была аборигенам в диковинку, не говоря уже о клинке кинжала, который я им продемонстрировал, запросто перерубав ветку, заготовленную для очага.

После допроса я дал понять, что хотел бы отдохнуть. Меня отвели в дом и предложили лечь на одну из кроватей. На деревянном каркасе лежал кожаный мешок, набитый сеном. Второй кожаный мешок размером поменьше служил подушкой. Постельное белье не существовало в принципе. Одеялом служила овчина. Я использовал ее вместо постельного белья, потому что в доме было жарко. Разделся до трусов и лег.

Спать не хотел. Надо было обдумать свершившееся. Точнее, справиться с желанием удавиться. Светлое будущее, которое еще вчера было так близко, сегодня стало еще дальше. Я зашел на второй (или третий?) круг, стартовав намного дальше, чем в предыдущий раз. Теперь надо было убедить себя, что всё, что ни есть, к лучшему. Иначе в петлю.

В комнату вошла короткошерстая серая в черную полоску кошка с непривычной для меня длинной мордочкой. Я заметил, что в поселение нет ни одной собаки, но много кошек. В будущем в этих краях тоже будут больше любить кошек, чем собак. В Западной и Центральной Европе будет наоборот. Может быть, именно поэтому Запад есть Запад, Восток есть Восток. Интересно, есть ли этому научное обоснование? Кошка присела у кровати, уставилась на меня немигающими глазами. Мне иногда кажется, что в глазах кошек многовековая мудрость, что, впрочем, не мешает нам иногда считать их дурами. Я подозвал ее, опустив с кровати правую руку. Кошка обнюхала кисть, пахнущую лепешкой, после чего запрыгнула на кровать и устроилась рядом со мной, словно предлагая отдать ей грустные мысли. Я так и сделал. Буду и дальше выживать, как умею. С моим нынешним жизненным опытом это будет легче, чем на предыдущем круге.

5

Я вот думаю, что было бы с человеком двадцать первого века, если бы сразу и без огнестрельного оружия оказался в Лухтате? Такой себе офисный хомячок, начитавшийся романов о попаданцах и мечтающий попасть в прошлое. В лучшем случае его бы тут же закололи пастухи. Меньше бы мучился. В худшем случае скрутили бы и продали в рабство. Его умение считать, писать и пользоваться электробытовыми приборами здесь никому не нужны, а никакой нормальной, по местным меркам, профессией не владеет. Занимался бы каким-нибудь примитивным физическим трудом, стремительно тупея. Хотя, как знать. В таких ситуациях начинаешь думать очень продуктивно. Ничто так не улучшает сообразительность, как желание избавиться от тяжелого физического труда. Лодыри — движитель прогресса.

Не знаю, почему меня не прирезали по-тихому в первую же ночь. Я помнил по Средневековью, что одинокий путник-чужестранец — законная добыча любого, кто осмелится напасть. Может быть, сработал закон гостеприимства, хотя я не уверен, что у халафов есть такой. Вероятнее всего, спасло меня их любопытство: впервые увидели человека с такой светлой кожей и волосами, одетого так удивительно и захотели узнать, кто он и откуда. Я объяснил, что являюсь младшим сыном правителя Гипербореи, во что поверили сразу, что отправился в путешествие, чтобы посмотреть другие страны, поучиться уму-разуму, во что поверили с трудом, потому что в дальний путь сейчас отправляются или торговать, или воевать. На торговца я не был похож, но поскольку моя свита погибла во время шторма, опасности халафам не представлял. Да и вел себя прилично, если и нарушал какие-то местные запреты, то по мелочи. Может быть, во время посещения храма вел себя не так, как положено, но ведь я чужестранец.

Я не собирался заходить в него. Заметил, что после каждого посещения ритуальных помещений меня словно бы наказывают за измену атеизму. Обычно случалось что-нибудь неприятное и необязательное. Если заходил в силу обстоятельств, то наказания были легкими, а вот если лез из любопытства, то доставалось сильнее. Внутрь меня пригласил Ассис, жрец храма. Это был мужчина лет сорока. Голова выбрита наголо и прикрыта желтовато-белой фетровой шапочкой, похожей на тюбетейку, и лицо тоже выбрито, в отличие от остального мужского населения Лухтата, бородатого и лохматого. Поэтому, видимо, на мое выбритое лицо сперва посматривали с удивлением, потому что местным жрецам пользоваться оружием, а местным воинам брить лицо не положено по уставу. Носил Ассис рубаху, как женщины, с той лишь разницей, что его была из льняной ткани синего цвета и без рукавов. Я позже поинтересовался у Апахнана, не педик ли жрец, чем, видимо, и нарушил местное правило, когда все знают о чем-то, но никогда не говорят. И это при том, что, как я заметил, гомосексуализм здесь не считался пороком среди неженатых мужчин. Тренируются друг на друге.

Местным божеством была примитивная глиняная статуя толстой женщина с непропорционально большими сиськами и короткими ножками. Она вроде бы жена быка и заодно правителя этой страны. Или правитель — ее сын от быка. Точно не понял, но что-то такое, зоофильное. Находилась богиня в нише, начинавшейся на высоте метра два от глиняного пола, чтобы смертные смотрели снизу вверх и проникались ее величием. Сразу под нишей висел глиняный светильник, наполненный каким-то густым нефтепродуктом, наполнявшим помещение специфическим, «моторным» запахом, возвращавшим меня в двадцать первый век. Красноватые блики бегали по статуе, оживляя ее, что ли. Богиню звали Унана. Кто-то уже принес ей полную деревянную чашу фиников, поставив на низкий деревянный помост, который был под нишей. Поскольку монета, оставленная мною пастухам, произвела у аборигенов фурор, я показал другой однопенсовик жрецу: могу пожертвовать богине? Ассис позволил кивком. Я положил монету рядом с чашей, заодно как бы поклонившись Унане, что, войдя в храм, сделали все остальные. Жрец показал жестами, что своим поступком я завоевал уважение богини. Я помнил, что люди с нетрадиционной сексуальной ориентацией склонны и к двуличью, поэтому отнесся к его словам, как к дани вежливости.

По другую сторону от храма жил, как бы сказали в будущем, мэр города с приятным для русского уха именем Апопи. Он, как и военный комендант Апахнан, ставленник правителя Тиднума, имя которого из двенадцати слогов, причем две пары повторяются, и я пока постоянно путаю, какие именно да и сами пары. Кстати, в халафском языке много слов с повторяющимися слогами. Вроде бы такие легче запоминать, но только не мне.

Местные жители вставали и ложились с курами. День начинался с завтрака. Первыми ели мужчины. Обычно это было печеное мясо или рыба с пшеном или сорго, приготовленные вечером, и что-нибудь кисломолочное с пресной лепешкой. Мясо чаще было птичье. Аборигены ловили много птиц силками да и кур разводили в большом количестве. Иногда охотники добывали антилопу, газель или онагра — дикого осла. Луки у халафов простые, слабые в сравнение с моим, поэтому крупная добыча попадалась редко. Добытое готовили и съедали в тот же день, разделив с родственниками и друзьями, потому что к следующему утру протухало. По определенным дням, которые указывал жрец, резали домашний скот: свиней, коз, баранов, бычков. Последних, правда, только по праздникам, который случались редко. Основным питьем, кроме, конечно, молока, коровьего, козьего, овечьего и ослиного, была брага, приготовленная из фиников. Мужчины употребляли ее целый день, а женщины только во время ужина. Пищу брали правой рукой из общего деревянного блюда. Ни вилок, ни ложок у них нет. Как и в будущем, туалетную бумагу в этих краях заменяет вода, а подмывание производится левой рукой, которая поэтому считается грязной, ей нельзя что-либо давать другому человеку. Кстати, по этому поводу вспоминал с улыбкой натюрморты художников-европейцев, на которых рядом с бронзовой чашей с азиатскими фруктами стоял бронзовый кумган — узкогорлый кувшин для подмывания. Смотрится он красиво, особенно, если не знаешь, для чего предназначен. Или это было зашифрованное послание Минздрава «Не ешьте незрелые фрукты». Забивший бычка или свинью отдавал часть мяса в храм, а остальное тут же реализовал среди поселенцев. Денежная система, в привычном мне смысле, отсутствовала. Сплошной бартер. Основными предметами обмена были пища, ткани и мирра и ладан. Пожалуй, благовония выполняли роль денег, потому что чаще остальных товаров участвовали в обмене. К тому же, их и льняную ткань откладывала до прибытия купцов, чтобы обменять на чужеземные вещи.

После завтрака мужчины отправлялись на работу. Кто-то пахал и сеял, кто-то ловил рыбу, кто-то — жемчуг, кто-то пас скот, кто-то охотился в горах, кто-то собирал «молоко деревьев», кто-то изготовлял предметы обихода, кто-то охранял поселение и следил за порядком в нем. Женщины, кроме тех дней, когда не хватало рабочих рук на полях, занимались изготовлением тканей и пошивом одежды. Каждая семья, за редким исключением, одевала себя сама. Ткани были шерстяные, из овечьей и козьей шерсти, и льняные. Последние носили только жрецы и очень состоятельные люди, которых в поселение было всего несколько семей, и те одевали лен только на праздники. Кстати, тогда же нацепляли и всяческие украшение, в основном бронзовые, но видел и серебряные и золотые, а женщины подкрашивались в меру способностей и возможностей, так что зря я на них грешил в первый день. В общем, жизнь у них простая, спокойная, размеренная, однообразная и здоровая. При таком образе жизни сразу понимаешь, как много человеку не надо для счастья.

Нарушали этот покой купцы, которые приплывали сюда несколько раз в год, в основном осенью, после сбора урожая. Забирали в первую очередь благовония, жемчуг и льняную ткань, а заодно выделанные шкуры, керамическую посуду темно-красного цвета с черным орнаментом, брусья и доски разной толщины и длины, излишки собранного ячменя, пшеницы, сорго, проса. Взамен оставляли бронзовую посуду, кинжалы, ножи, наконечники для копий и стрел, топоры, мотыги и рабов. Последних, правда, брали мало, в основном для ловли жемчуга, где расход рабочей силы высок, благодаря акулам. Нигде раньше я не встречал так много людей с откусанными конечностями.

Лухтат не производил впечатление города моей мечты, поэтому я решил отправиться дальше. Сперва думал посетить столицу государства Тиднум. Может, там жизнь поинтереснее, и мои способности будут более востребованы? Затем, расспрашивая Апахнана о купцах, услышал, что самые богатые приплывают из города Ур, расположенного в стране Калам, где проживает народ унсангига, что переводится, как черноголовые. Про страну Калам я ничего не знал, а вот про город Ур учил в школе и помнил, что он был столицей царства Шумер. Я даже имел шанс побывать на развалинах этого города.

В начале двадцать первого века, незадолго перед вторжением американцев, которым срочно потребовалась халявная нефть, я успел побывать в самом крупном иракском порту Басра. Привезли туда трубы для нефтепроводов, а грузиться должны были мочевиной. Название вещество получило потому, что впервые было синтезировано из человеческой мочи. Видимо, у химика кончились деньги на реактивы, решил использовать то, что бесплатно и всегда есть под рукой в большом количестве. Или над рукой? Неважно. Это мелкие белые шарики без запаха, которые используют много для чего, но в первую очередь, как азотные удобрения. Иракские грузчики работали неторопливо, были время и возможность поглядеть на местные достопримечательности. Из Басры до Багдада далековато, километров пятьсот, поэтому я спросил агента, куда можно было бы съездить на экскурсию в течение дня? Он посоветовал на развалины города Ур, одну из столиц Шумерского царства, и предложил услуги своего родственника с машиной, заломив триста долларов. Так понимаю, двести пятьдесят забрал бы себе, а остальное отдал бы родственнику. Я попробовал объяснить агенту, что платить будет не судовладелец, а я знаю, как дешев в Ираке человеческий труд, а бензин и вовсе дешевле бутилированной воды. Подействовало — скинул аж пятьдесят долларов, от сердца оторвал. После моего категоричного отказа сбавил до двухсот и, в конце концов, ушел сильно расстроенный. Арабы не понимают или, скорее, не хотят смириться, что кто-то не умеет и не хочет торговаться. Они считают, что надо биться до последнего, отстаивать свою цену, сделав день и себе, и продавцу. Иначе, зачем мы живем?!

Вот я и решил дождаться купцов из Ура и наведаться туда. Говорят, что город этот очень большой, даже больше, чем Тиднум. Не знаю, сколько будет стоить переезд в Ур сейчас, но думаю, что дешевле, чем мне предлагали в двадцать первом веке. У меня еще много монет. Халафы и их соседи, ближние и дальние, еще не достигли такого высокого уровня чеканки, поэтому делают из американских медно-никелевых центов украшения — приваривают ушко и цепляют за него к головному убору или повязке, чтобы монета лежала на лбу. Первая монета оказалась у местного богача, занимавшегося ловлей жемчуга, который выкупил ее у пастухов, вторую носит жрец Ассис, прицепив к своей фетровой шапочке, и еще две — Лувава и Бунене, которых я отблагодарил за гостеприимство. И это я еще не показывал никому серебряные и золотые монеты!

К тому же, есть много желающих приобрести мою одежду. В первые дни всё женское население поселка и часть мужского побывали в доме Апахнана, когда меня там не было, чтобы посмотреть и потрогать мои китель и штаны. Было жарко, и я ходил в трусах и рубашке. Такой хорошо изготовленной шерстяной ткани они раньше не видели, а шелковые вещи и вовсе были в диковинку. Большей диковинкой будет только, если в двадцать первом веке археологи найдут в отложениях черт знает какого века до нашей эры недотлевшие остатки этих тканей и рядом американские монеты времен Гражданской войны!

6

Под утро был плотный туман, и сейчас на листьях деревьев досыхают капли росы. Впечатление такое, будто ночью прошел дождь. Воздух насыщен влагой, из-за чего сильно потеешь. Кажется, что находишься в тропическом лесу. Вот только растительность здесь пожиже и много мест, свободных от деревьев и даже кустов. Поляны эти заросли высокой травой, часть которой успела пожелтеть, хотя самый жаркий сезон еще не наступил. Если я оказался в новой эпохе, как обычно, в начале апреля, то сейчас середина мая.

Я не знаю, как называется животное, на которое сейчас охочусь. Халафы считают его родственником осла, но больше похоже на тарпана, хотя масть гнедая, а не мышиная. Наверное, местная разновидность дикой лошади. Ее, как и осла, приручив, используют, в роли вьючного животного и запрягают в легкие повозки. Дикая лошадь крупнее местных ослов, но меньше тарпанов. Я бы сказал, что она размером с тех крупных ослов, что я встречал в Испании и на юге Франции в Средние века. У нее белые брюхо, нижняя часть шеи и передняя часть морды. На спине по хребту черная полоса, которая как бы продолжение черной гривы. Есть еще черные горизонтальные полоски на голенях. Уши короче ослиных, но длиннее лошадиных. Пасутся табуном. Этот состоял из самца, восьми самок и шести детенышей. Вели себя пугливо, постоянно вскидывали головы и прислушивались и принюхивались. Я подкрадываюсь к ним против ветра, поэтому пока не учуяли.

Самец наклоняется к растущим пучком стеблям с семенами, щиплет их. Наверное, в ушах у него стоит приятный хруст вкусной пищи. Шлепок тетивы по кожаному наручу он пропускает, настораживается только от дерганья самок. Стрела вонзается в его правый бок за передней ногой в тот момент, когда собирается рвануть вперед. С расстояния метров сто двадцать стрела легко входит в его тело, снаружи остается только самая малость древка с оперением. Самец подпрыгивает на месте, а потом взбрыкивает, словно нападают на него сзади. Вторая стрела догоняет его, когда бросается вверх по склону вслед за ломанувшимся туда табуном. Она попадает ближе к задней правой ноге, из-за чего животное заваливается влево, но все-таки удерживается на подогнувшихся ногах и пытается подняться, правда, безуспешно. Когда к самцу подбегает Бнон, тот уже лежит на брюхе, тяжело дыша и надувая у рта красные пузыри. Ловкий удар бронзового ножа прекращает мучения животного. Из раны ручьем льется алая кровь, заполняя расщелины и выемки в камне, на котором лежат голова и шея самца.