Оккультный мир

Джентльмен, названный мною X., много общался с нами в течение одной-двух недель, которые пролетели со дня приезда мадам Блаватской. На него, как и на многих наших друзей, произвели сильное впечатление феномены, происходившие в её присутствии. Этот джентльмен со всею определённостью пришёл к выводу, что Теософское Общество, предмет забот мадам Блаватской, оказывает положительное влияние на коренных индийцев. Это мнение он не раз высказывал мне с самым горячим чувством. X. также заявлял о своём намерении последовать моему примеру и вступить в Общество. Когда мы обнаружили в земле чашку с блюдцем, это произвело сильнейшее впечатление на большинство присутствующих, в том числе и на X.; во время последующей беседы нам пришла мысль, что X. может прямо сейчас официально стать членом Общества. Насколько я помню, автором этой идеи был именно я; но я бы не стал её выдвигать и развивать, если бы X. не принял самостоятельного и, насколько я понял, хладнокровного решения вступить в Общество. Кроме того, этот шаг не подразумевает решительно никаких обязательств, а просто служит выражением симпатии к обретению оккультных знаний и общего согласия с главным филантропическим учением, проповедующим братские чувства по отношению ко всему человечеству, независимо от национальности, расы и вероисповедания. Об этом необходимо упомянуть, принимая во внимание те мелкие досадные неприятности, которые произошли чуть позже.

X. был вполне готов принять предложение о том, чтобы прямо на месте официально вступить в члены Общества. Но для этого ему должны были вручить определённые документы: официальный диплом, который новые члены получали после того, как им сообщали масонские опознавательные знаки, принятые в Обществе. Но где нам было взять диплом? Разумеется, для собравшихся возникшая трудность была ещё одной удачной возможностью испытать способности мадам. Сможет ли она раздобыть диплом при помощи «магии»? После телепатической беседы с одним из Братьев, который интересовался, как у нас идут дела, мадам сообщила нам, что диплом вот-вот будет доставлен. Она описала и его внешний вид: бумажный свиток, обмотанный чрезвычайно длинным шнуром и обёрнутый листьями ползучего растения. Нам предстояло найти его в лесу, где мы находились, причём искать свиток мог каждый, но найти его мог лишь человек, которому предназначался диплом, то есть сам X. Так и случилось. Мы обыскали всё вокруг, и деревья, и подлесок, заглядывали всюду, куда подсказывало любопытство, но нашёл свиток именно X., причём диплом выглядел в точности так, как его описала мадам Блаватская.

К тому времени мы уже закончили завтрак. Полковник Олькотт провёл формальное «посвящение» X. в члены Общества. Некоторое время спустя мы передвинули свой бивуак несколько ниже в лес, туда, где стоял маленький тибетский храм, он же — гостиница для путешественников, где, по словам мадам Блаватской, прошлою ночью останавливался Брат, проезжавший через Симлу. Мы развлекались, рассматривая маленькое здание снаружи и изнутри и «купаясь в волнах позитивного магнетизма», как выразилась мадам Блаватская. Потом мы улеглись на траве рядом с храмом, и кому-то из нас пришло в голову, что было бы неплохо ещё раз выпить кофе. Слугам отдали соответствующее распоряжение, но оказалось, что у нас кончился запас воды. Вода из рек и ручьёв в окрестностях Симлы не годится для подобных целей, и на пикник всегда приходится брать с собою чистую профильтрованную воду. Все бутылки для воды, которые лежали в наших корзинах, были уже пусты. Слуги подкрепили сообщение об этом наглядной демонстрацией пустых бутылок. Нам оставалось только одно: послать кого-нибудь на пивоваренный завод — самое близкое к нам здание, находившееся всего в одной миле от места нашей стоянки, и попросить воды. Я написал карандашом записку, и один из кули[8] отправился в путь, прихватив с собою пустые бутылки. Время шло, и кули вскоре вернулся, но, к нашему величайшему возмущению, без воды. В тот день на заводе не было ни одного европейца (пикник происходил в воскресенье), отдать записку было некому, а кули оказался настолько глуп, что потащился назад с пустыми бутылками под мышкой, вместо того, чтобы как следует расспросить людей на заводе и найти человека, кто мог бы снабдить его водою.

Тут наша компания слегка поредела: X. и ещё один джентльмен пошли прогуляться. Никто из участников пикника, оставшихся на месте, не ожидал новых феноменов, когда мадам Блаватская внезапно встала, подошла к корзинам, стоявшим в десяти или двадцати ярдах от нас, извлекла оттуда бутылку (полагаю, это была одна из пустых бутылок, которые принёс назад кули) и вернулась к нам, пряча её между складками платья. Когда мадам, смеясь, продемонстрировала нам бутыль, оказалось, что та полна воды. Совсем как фокус иллюзиониста, скажете вы? Да, совсем — если не считать условий, в которых всё происходило. Чтобы фокус получился, иллюзионист должен заранее знать, что ему предстоит делать. В нашем же случае предсказать нехватку воды было столь же невозможно, как и предвидеть, что нам неожиданно понадобятся дополнительные чашка и блюдце. Тот факт, что на пивоваренном заводе не оказалось никого из европейцев, а также то, что кули, посланный за водою, проявил тупость, необычную даже для кули, и вернулся ни с чем только потому, что не нашёл ни одного европейца, которому мог бы передать мою записку, — оба эти обстоятельства были чистой случайностью. Между тем без них у нас не возникло бы необходимости добывать воду оккультным способом. Кроме того, оба эти момента стали возможны лишь в результате другой, основополагающей и крайне маловероятной случайности, заключавшейся в том, что слуги отпустили нас на пикник, не снабдив необходимыми припасами. У меня не укладывается в голове, что кто-нибудь из присутствовавших на пикнике мог предположить, будто какая-то бутылка с водой осталась незамеченной на дне корзины; ведь слуг уже выбранили за то, что они не взяли достаточно воды; перед этим они полностью опустошили все корзины, потому что мы не могли смириться со своим положением, пока не убедились, что воды действительно больше нет. Более того: попробовав воду, «сотворённую» мадам Блаватской, я убедился, что она не походит по вкусу на ту, которая выходила из наших собственных фильтров. У неё был какой-то земляной привкус, не свойственный воде, которую подают в современную Симлу; но вода мадам Блаватской столь же сильно, хотя и по-иному, отличалась от отвратительной грязной воды из единственной реки, которая протекает в том лесу.

Как же появилась эта загадочная вода? В подобных случаях ответ на такой вопрос представляет собою великую тайну, которую я способен раскрыть лишь в самых общих чертах; однако невозможность понять, как адепты манипулируют материей, — это одно, а невозможность отрицать, что они действительно манипулируют ею при помощи метода, который Запад по своему невежеству именует сверхъестественным, — это совсем другое. Это реальный факт, независимо от того, можем мы его объяснить или нет. Грубое народное присловье, гласящее, что «коровью ляжку не оспоришь», несёт в себе здравую мысль, которую наши осторожные скептики слишком часто упускают из виду, рассматривая вопросы вроде тех, которыми я сейчас занимаюсь. Нельзя опровергнуть существование факта, просто утверждая, что, по вашему мнению, он должен был бы быть иным, а не таким, каким он является на деле. Ещё сложнее будет отмахнуться от множества фактов, приведённых мною здесь, выдвигая с этой целью ряд нелепых и противоречивых гипотез. Наши непреклонные оппоненты частенько не замечают, что скептицизм, который до определённого момента свидетельствует об остроте ума, становится признаком интеллектуальной ущербности, если цепляться за него перед лицом надёжных и несомненных доказательств.

Я помню, как вскоре после изобретения фонографа чиновник по делам науки, состоявший на службе британского правительства в Индии, прислал мне статью, написанную по поводу первых сообщений об этом аппарате. Там он доказывал, что эта новость — не что иное, как мошенничество, поскольку описанное устройство невозможно с научной точки зрения. Рассчитав частоту вибраций, необходимую для воспроизведения звуков, этот господин весьма убедительно доказал, что результат, которого добились изобретатели фонографа, принципиально недостижим. Но когда фонографы в должное время завезли в Индию, этот учёный оставил свои прежние заявления, что подобное невозможно и что в каждом фонографе сидит по человеку, хотя снаружи этого незаметно. Последнее — это позиция самодовольных личностей, которые решают проблему, связанную с происхождением оккультных и духовных феноменов, просто отрицая существование оных, хотя о них на собственном опыте свидетельствуют тысячи людей и целые полки книг, которых твердолобые скептики не читают.

Здесь я должен добавить, что X. впоследствии изменил своё мнение насчёт того, насколько удовлетворителен был феномен с чашкой и блюдцем. Он заявил, что, по его мнению, версия о канале, прорытом снизу, от реки, по которому могли подбросить эти предметы, обесценивает данное явление в качестве научного доказательства. Я уже обсуждал эту версию, и констатация того факта, что X. перешёл на другую точку зрения, никоим образом не затрагивает изложенных мною обстоятельств. Я упомянул здесь о перемене его мнения лишь для того, чтобы читатели, которые, возможно, слышали или читали где-то в другом месте о феномене, произошедшем в Симле, не подумали, будто я стараюсь скрыть от них, что мнение X. изменилось. И в самом деле, убеждённость в реальном существовании оккультных сил, которую я обрёл в конце концов, является совокупным результатом всего накопленного мною опыта, так что я затрудняюсь точно определить, какой именно вклад внёс в эту уверенность каждый конкретный феномен, который мне довелось наблюдать.

Вечером того же дня, когда произошёл феномен с чашкой, имел место случай, которому суждено было стать предметом необычайно широких дискуссий во всей англоязычной прессе Индии. Имеется ввиду знаменитый «случай с брошью». Все факты были затем изложены в небольшом заявлении, подготовленном для публикации и подписанном девятью очевидцами. Я непосредственно ознакомлю читателя с этим заявлением; но комментарии, которых оно удостоилось впоследствии, доказали, что текст его был слишком лаконичным, чтобы дать полное и точное представление о произошедшем. Поэтому я опишу здесь ход событий более подробно. При этом я могу достаточно свободно называть имена участников, потому что все они были приведены в приложении к опубликованному документу.

Мы, то есть моя супруга, я сам и наши гости, поднялись на холм, чтобы пообедать с мистером и миссис Хьюм, которые нас пригласили. Нас было одиннадцать человек; мы разместились за круглым столом, причём мадам Блаватская, сидевшая рядом с хозяином, была усталой, подавленной и необыкновенно молчаливой. В начале обеда она не произнесла почти ни единого слова, и мистер Хьюм беседовал в основном с леди, которая сидела по другую руку от него. В Индии принято во время обеда ставить на стол перед каждым гостем особый металлический нагреватель, наполненный горячей водой. Поданная тарелка с кушаньем находится на нём, пока её не унесут. В тот вечер мы тоже пользовались этими приспособлениями, и между переменами блюд мадам Блаватская с отсутствующим видом грела над своим нагревателем руки. Прежде мы замечали, что постукивания и звон незримого колокольчика получаются у мадам Блаватской легче, а производимый ими эффект бывает лучше, если она предварительно согреет руки подобным образом; поэтому кто-то из присутствующих, видя, как она это делает, задал ей какой-то вопрос, косвенно намекающий на оккультные феномены. В тот вечер я не ожидал никаких оккультных явлений, да и мадам Блаватская была в равной степени далека от намерения совершать их и совсем не ждала, что их осуществит кто-либо из Братьев. Поэтому когда её спросили, почему она согревает руки, она в шутку велела нам самим согреть руки и посмотреть, что из этого получится. Перебрасываясь шутливыми фразами, некоторые из присутствующих действительно так и сделали. После этого миссис Хьюм всех рассмешила, вытянув свои руки со словами: «Ну вот, я их согрела, а что теперь?» Как я уже говорил, мадам Блаватская была совсем не настроена на оккультные подвиги; но, как мне удалось выяснить впоследствии, в тот самый момент или чуть раньше она при помощи неведомых большинству человечества оккультных способностей ощутила, что в комнате «в астральном теле», невидимо для всех остальных, присутствует один из Братьев. Дальше мадам Блаватская действовала, следуя его указаниям; разумеется, в это время никто из нас не подозревал, что она получает какой-то импульс извне. Внешне дальнейшие события выглядели следующим образом: когда миссис Хьюм произнесла приведённую мною фразу и все рассмеялись в ответ, мадам Блаватская через соседа дотянулась до миссис Хьюм и, взяв её за руку, спросила: «Ну что ж, может быть, у вас есть какое-то особое желание?» или, как говорят юристы, «имеете ли вы что сказать по этому поводу?» Я не могу точно повторить произнесённые тогда фразы и воспроизвести то, что ответила миссис Хьюм в первый момент, пока до конца не оценила ситуацию; но всё прояснилось буквально за несколько минут. Некоторые из гостей, которые первыми разобрались в том, что происходит, стали ей объяснять: «Подумайте о чём-нибудь, что вам хотелось бы получить; это может быть всё, что угодно, в том числе любая вещь, которую вы стремитесь приобрести по чисто житейским соображениям. Может быть, есть какой-то предмет, который, как вам кажется, очень трудно достать?» Только такие предложения и раздавались в короткий промежуток времени, который прошёл между сообщением миссис Хьюм о том, что она отогрела руки, и моментом, когда она назвала избранный ею предмет. Она сказала, что поняла, какая вещь ей нужна. И что же это было? Старая брошь, которую ей когда-то давно подарила мать и которую миссис Хьюм потеряла.

Разумеется, когда речь впоследствии заходила о броши, которую, как выяснится из заключительной части этой истории, в итоге удалось вернуть оккультными средствами, то люди говорили: «Ну конечно, мадам Блаватская нарочно подвела разговор к той конкретной вещи, которую заранее приготовилась сотворить». Но я описал всё, что говорилось за столом на тему предстоящего феномена, прежде чем миссис Хьюм упомянула про брошь. Перед этим речь не шла не только о самой броши, но и вообще ни о чём похожем… Ещё пять минут назад никто из присутствующих, разумеется, и понятия не имел о том, что им предстоит стать свидетелями феномена, связанного с возвращением пропавшей вещи или чего-то в этом духе. А когда миссис Хьюм задумалась над тем, что бы ей попросить, она ни словом не обмолвилась о том, в каком направлении устремились её мысли.

Начиная с этого момента в опубликованном нами отчёте события излагаются практически настолько полно, насколько необходимо — во всяком случае, настолько просто, что читатель сможет легко усвоить все факты. Поэтому я воспроизведу здесь этот отчёт в полном объёме.

«В воскресенье, третьего октября, в доме мистера Хьюма, расположенном в Симле, состоялся обед, на котором присутствовали мистер и миссис Хьюм, мистер и миссис Синнетт, миссис Гордон, мистер Ф.Хогг, капитан П.Дж. Мэйтленд, мистер Битсон, мистер Дэвидсон, полковник Олькотт и мадам Блаватская. Поскольку многие из этих лиц совсем недавно были свидетелями необычайных явлений, которые происходили в присутствии мадам Блаватской, то разговор зашёл об оккультных феноменах. В ходе беседы мадам Блаватская спросила у миссис Хьюм, нет ли у неё какого-либо особого желания. Сначала миссис Хьюм колебалась, но вскоре сказала, что ей больше всего хотелось бы получить одно небольшое ювелирное изделие, ранее принадлежавшее ей; впоследствии она передала эту вещицу другому человеку и по его вине лишилась украшения. Тогда мадам Блаватская сказала, что если миссис Хьюм сконцентрируется на образе предмета, о котором идёт речь, то она, мадам Блаватская, постарается доставить ей эту вещь. Миссис Хьюм сказала, что ей живо припоминается это украшение; она описала его как старомодную нагрудную брошь, обрамлённую по краям жемчугом, со стеклянной вставкой спереди. Сзади брошь открывалась, так что в ней можно было хранить прядь волос.

По просьбе мадам Блаватской, миссис Хьюм бегло нарисовала на бумаге приблизительное изображение броши. Затем мадам Блаватская взяла монетку, висевшую на цепочке её часов, завернула её в два листка папиросной бумаги и спрятала в платье. После этого она заявила, что надеется, что брошь будет у неё в течение вечера. Когда обед уже подходил к концу, мадам Блаватская сказала миссис Хьюм, что монетка, обёрнутая бумагой, исчезла, а чуть позже, в гостиной, добавила, что брошь не будет доставлена в дом и что её нужно искать в саду. Когда всё общество перешло в сад вместе с мадам Блаватской, последняя сообщила, что увидела оккультным зрением, как брошь упала в цветочную клумбу, имеющую форму звезды. Мистер Хьюм повёл нас к указанной клумбе, которая находилась в дальней части сада. Вооружившись фонарями, мы предприняли долгие и тщательные поиски, и, наконец, миссис Синнетт нашла маленький пакетик, состоявший из двух листков папиросной бумаги. Его немедленно развернули и обнаружили в нём брошь, которая в точности соответствовала описанию и в которой миссис Хьюм опознала некогда потерянное украшение. Никто из присутствовавших, исключая мистера и миссис Хьюм, никогда не видел этой броши и не слышал о ней. Мистер Хьюм не вспоминал о ней уже много лет. Миссис Хьюм никогда ни с кем не заговаривала о броши с тех пор, как с нею рассталась, и даже не думала о ней. Как заявила после обнаружения броши сама миссис Хьюм, воспоминание об этом украшении, подарке её матери, промелькнуло в её сознании только после того, как мадам спросила её, не желает ли она получить какую-нибудь вещь.

Миссис Хьюм — не спиритуалистка и до этого случая вообще не верила ни в оккультные явления, ни в способности мадам Блаватской. Все очевидцы убеждены, что этот феномен совершенно безупречен по своим характеристикам и служит доказательством того, что оккультные явления действительно возможны. Найденная брошь — бесспорно, та самая, которую когда-то потеряла миссис Хьюм. Даже если предположить практически невозможное, а именно — что вещь, потерянная за несколько месяцев до того, как миссис Хьюм впервые услышала о мадам Блаватской, вещь, на которой не было ни инициалов, ни других признаков, позволяющих определить его владелицу, досталась мадам Блаватской обычным путём, то даже и в этом случае мадам не могла предвидеть, что её попросят именно о броши; сама же миссис Хьюм много месяцев подряд ни разу не вспоминала об этой вещи.

Данный отчёт, предварительно зачитанный всей группе, подписали:

А.О.Хьюм ______________ Элис Гордон М.А.Хьюм __________ П.Дж. Мэйтленд Ф.Р.Хогг ________________ У.Дэвидсон А.П.Синнетт ________ Пейшенс Синнетт Стюарт Битсон».

Нечего и говорить, что после публикации отчёта на девятерых вышеназванных очевидцев обрушилась лавина насмешек; впрочем, издёвки нисколько не поколебали уверенности этих людей в том, что изложенный в статье случай является вполне убедительным доказательством реального существования оккультных сил, — уверенности, о которой свидетельствовали их подписи. Потоки критики, более или менее идиотской, имели целью показать, что всё это происшествие наверняка было мошенническим трюком. Для многих жителей Индии наиболее авторитетным, несомненно, является следующее объяснение. Миссис Хьюм постепенно и весьма искусно готовили к тому, чтобы она попросила доставить ей именно это конкретное украшение, — готовили при помощи долгой предварительной беседы о демонстрации феномена, ради которого мадам Блаватская и пришла в её дом. Другое авторитетное мнение, которого придерживается часть общественности в Индии, заключается в том, что брошь, которую миссис Хьюм подарила своей дочери, эта молодая леди вовсе не потеряла, а передала самой мадам Блаватской год назад, по дороге в Англию, проезжая через Бомбей, где в то время жила мадам. Самодовольные авторы этой гипотезы совершенно не пытаются разобраться в заявлении молодой леди, где она утверждает, что потеряла брошь ещё до того, как поехала в Бомбей, и вообще до того, как впервые увидела мадам Блаватскую. При этом люди, считающие сам факт того, что брошь некогда принадлежала дочери миссис Хьюм и что эта молодая леди однажды виделась с мадам Блаватской в Бомбее, достаточно «подозрительным», чтобы уничтожить впечатление от случая с брошью в том виде, в каком он был описан выше, — эти люди, как я понял, даже не пытаются проследить последовательную цепь событий и сопоставить свои подозрения с реальными обстоятельствами, при которых миссис Хьюм вновь обрела свою брошь. Как ни организовывай условия для демонстрации оккультных сил, как ни старайся устранить любую возможность мошенничества, это всё равно не поможет предотвратить обвинения в обмане со стороны тех, кто готов использовать любой, даже самый абсурдный аргумент для нападок на непривычную идею.

Что касается самих свидетелей феномена, то условия, в которых он осуществился, были столь безупречны, что эти люди, размышляя о том, какие возражения может выдвинуть против него публика, не смогли угадать ни одного из её будущих аргументов — ни версию о том, что миссис Хьюм постепенно наводили на мысль о броши в процессе разговора, ни предположение, что мисс Хьюм ранее передала эту брошь мадам Блаватской. Ведь очевидцы знали, что не было никаких предварительных разговоров ни о броши, ни о какой-либо демонстрации оккультных способностей, и мысль о том, чтобы миссис Хьюм попросила для себя какую-нибудь конкретную вещь, родилась спонтанно, а сама миссис Хьюм упомянула о броши почти сразу же после этого. Что же до гипотезы, будто бы осуществлению феномена, сама того не ведая, способствовала мисс Хьюм, то им и в голову не приходило, что можно предположить нечто подобное. Они не предвидели, что кто-нибудь окажется настолько туп, чтобы, закрывая глаза на важные обстоятельства, сосредоточить всё внимание на совершенно незначительной подробности. Если же взять саму по себе версию о том, что брошь (хотя это практически невозможно) попала к мадам Блаватской каким-то естественным путём, то и в этом случае мадам никоим образом не могла заранее догадаться, что у неё попросят именно эту вещь.

Размышляя о том, что именно послужит причиной грядущего недоверия публики к произошедшему феномену (а в том, что публика откажется верить, почти не приходилось сомневаться), очевидцы могли предположить лишь обвинение в лжесвидетельстве и сокрытии ряда фактов, которые, по мнению критиков, уверенных в превосходстве своего интеллекта, обесценивают всё остальное, либо обвинение, что миссис Хьюм тоже состояла в заговоре. Это предположение, которое наверняка придёт в голову читателям в Англии, было воспринято очевидцами феномена как один из наиболее забавных его результатов. Ведь все мы знали, что миссис Хьюм столь же не расположена к участию в тайных сговорах такого рода, сколь и не способна на нарушение морали, которое подразумевает подобное участие.

Более того, на определённой стадии своей работы мы рассмотрели вопрос о том, насколько удовлетворительны условия, в которых осуществляется феномен. Раньше уже случалось, что в феноменах мадам Блаватской в конечном счёте обнаруживались недостатки, вызванные тем, что никто не удосуживался заранее продумать условия эксперимента. По этой причине в случае, который я описываю сейчас, после того, как мы встали из-за стола, один из наших друзей высказал предположение, что, прежде чем мы двинемся дальше, будет уместно задать всем присутствующим следующий вопрос: если брошь удастся «сотворить», будет ли этот успех в данных обстоятельствах служить удовлетворительным доказательством участия оккультных сил? Тщательно продумав то, как развивалась ситуация, мы все пришли к выводу, что этот тест будет совершенно идеальным и что в цепочке аргументов не найдётся ни одного слабого звена. Именно после этого мадам Блаватская сообщила, что брошь окажется в саду и что мы можем направиться туда и приступить к поискам её.

Для лиц, которым ранее уже довелось наблюдать другие феномены, описанные мною, особый интерес представляло одно обстоятельство: как было сказано выше, мы нашли брошь завёрнутой в два листка папиросной бумаги. Рассмотрев их дома при ярком свете, мы заметили, что на них до сих пор сохранился отпечаток монеты с цепочки часов мадам Блаватской — той монеты, которую мадам завернула в эти листки, прежде чем отправить их к таинственной цели. Когда все оправились после первого потрясения (ведь присутствующим было крайне трудно поверить, что материальные объекты можно транспортировать при помощи оккультной силы), то эти листки опознали, признав, что именно их мы и видели, сидя за обеденным столом.

Оккультная транспортировка предметов на большие расстояния не является «магической» в том смысле, как это понимают западные читатели; при этом ей можно дать частичное объяснение, доступное даже для обыкновенных читателей, для которых остаются совершенно непостижимыми способы управления задействованными в ней силами. Нельзя сказать, что токи, которые используются при такой транспортировке, переносят соответствующий предмет одною сплошною массой, в том виде, в каком его воспринимают наши органы чувств. Следует предполагать, что переносимый предмет сначала дезинтегрируется, затем переносится на расстояние в виде бесконечно малых частиц, а в пункте назначения вновь собирается в единое целое. Первое, что требовалось сделать в случае с брошью, — это найти её. Но это было всего лишь проявлением ясновидения, когда оккультист улавливает, так сказать, «запах» объекта, исходящий от человека, который говорит об этом предмете и обладал им в прошлом. Западный мир просто не знает ясновидения, сравнимого по своей яркой, живой силе с тем ясновидением, которое присуще адепту оккультизма. После того как местонахождение объекта обнаружено, вступает в действие процесс дезинтеграции, и желаемый предмет транспортируется туда, куда его решил поместить адепт, им занявшийся. Роль, которую сыграли в нашем феномене листки папиросной бумаги, заключается в следующем: чтобы мы могли найти брошь, надо было связать её с мадам Блаватской при помощи оккультного «запаха». Листки бумаги, которые она всегда носила с собою, в силу этого пропитались её магнетизмом; когда их забрал Брат, за ними потянулся оккультный след. По этому-то следу листки с завёрнутою в них брошью и перебросили затем в нужное место.

«Намагниченность» листков папиросной бумаги, которые мадам Блаватская постоянно держала при себе, позволила ей с их помощью демонстрировать небольшой сеанс [транспортации сигарет], который все, для кого он проводился, сочли исчерпывающим доказательством её [оккультного] искусства, хотя чисто внешнее сходство с трюком иллюзиониста, отличавшее этот эксперимент, сбило с толку обычных читателей, знающих о подобных случаях из газет. Дискуссии, развернувшиеся вокруг этого проявления оккультного мастерства, будет удобнее всего проиллюстрировать, приведя три письма, которые были опубликованы 23-го октября в газете «Pioneer». Вот они:

«Сэр, сообщение о том, как была найдена брошь миссис Хьюм, вызвало поток писем; было задано множество вопросов, и на некоторые из них я смогу при случае ответить в будущем. Однако я полагаю, что будет правильнее сначала сделать новое свидетельство об оккультных способностях мадам Блаватской. Человек, подобным образом выступающий перед публикой, должен быть готов к тому, что его примутся высмеивать, хотя люди, что-либо смыслящие в вопросах, о которых идёт речь, вполне вправе презирать такое оружие, как насмешки. В прошлый четверг, утром, около половины одиннадцатого, я беседовала с мадам Блаватской, сидя в её комнате, и мимоходом поинтересовалась, не могла бы она послать мне что-нибудь оккультным способом, когда я вернусь домой. Она ответила: "Нет" — и объяснила некоторые законы, согласно которым она действует. Один из них заключается в том, что она должна знать место, куда посылает предмет, и предварительно побывать там, дабы создать магнетические токи, причём чем меньше времени пройдёт с момента посещения, тем лучше. Тут мадам Блаватская спохватилась, что уже побывала кое-где сегодня утром; ещё через мгновение она вспомнила, чей именно дом она посетила с визитом[9]. Мадам Блаватская сказала, что может переправить в этот дом сигарету, если я сразу же отправлюсь туда, чтобы проверить это. Я, конечно же, согласилась. Должна здесь упомянуть, что однажды я уже видела, как мадам Блаватская проделывает подобный опыт; причина, по которой она посылает именно сигареты, заключается в том, что папиросная бумага и табак всегда находятся при ней, в результате чего сильно "намагничиваются" и лучше поддаются воздействию её силы, которая, как настойчиво заявляет мадам Блаватская, отнюдь не является сверхъестественной; по её словам, эта сила — лишь проявление неизвестных нам законов. Однако продолжу свой рассказ. Мадам Блаватская вытащила листок папиросной бумаги и медленно оторвала от него уголок, стараясь, чтобы линия разрыва получилась как можно более неровной. При этом я не спускала глаз с её рук. Затем она дала мне оторванный уголок, который я сразу же спрятала в конверт; могу утверждать, что он всё время находился при мне. Из надорванного листка мадам свернула сигарету, а потом сказала, что попробует провести эксперимент и что он может и не удаться, но если неудача и произойдёт, то не по моей вине. Затем мадам весьма уверенно бросила сигарету в огонь, и я наблюдала, как та сгорает, после чего я немедленно отправилась в дом того джентльмена; мне с трудом верилось, что в указанном месте я найду основную часть листка, уголок которого был у меня, но, представьте себе, она действительно оказалась там, в виде той самой свёрнутой сигареты. В присутствии хозяина дома и его супруги я развернула сигарету; края этого листка и имевшегося у меня оторванного уголка идеально совпали друг с другом в месте разрыва. Было бы бессмысленно пытаться строить какие-либо гипотезы в связи с этими феноменами; неразумно ожидать, что кто-нибудь в них поверит, не убедившись на собственном опыте в возможности подобных чудес.

Единственный результат, которого можно ожидать и на который можно рассчитывать, сводится к тому, чтобы подвигнуть некоторых наиболее разумных членов общества к исследованию огромного количества накопленных свидетельств о феноменах, происходящих повсюду в Европе и Америке. Достойно сожаления, что большинство людей вынуждено пребывать в столь явном неведении относительно этих фактов; любой, кто посетит Англию, сможет сам убедиться в том, что они истинны.

Элис Гордон».

«Сэр, меня попросили дать отчёт о случае, который имел место в моём присутствии 13-го числа сего месяца. В тот вечер я сидел вместе с мадам Блаватской и полковником Олькоттом в гостиной в доме мистера Синнетта в Симле. Мы немного побеседовали на разные темы, и мадам Блаватская сказала, что хотела бы провести эксперимент по способу, предложенному мистером Синнеттом. Затем она достала из кармана два листочка папиросной бумаги и начертила на каждом из них карандашом несколько параллельных линий. Затем от каждого листочка поперёк начерченных линий она оторвала по уголку, и отдала оторванные кусочки мне. Всё это время мадам Блаватская сидела поблизости от меня, и я внимательно наблюдал за её действиями; руки её находились не более чем в двух футах от моих глаз. Я попросил мадам позволить мне самому начертить эти линии или оторвать уголки, но она отклонила мою просьбу, утверждая, что если к листочкам будут прикасаться другие люди, то бумага пропитается их личным магнетизмом, который нейтрализует её собственный. Тем не менее оторванные уголки мадам передала лично мне, и я отчётливо видел, что у неё не было никакой возможности подменить их другими кусочками бумаги, используя ловкость рук. Основанием подлинности или не подлинности феноменов, описанных далее, служит именно это обстоятельство. Оторванные уголки я всё время сжимал в левом кулаке до самого конца эксперимента. Из листочков, от которых они были оторваны, мадам Блаватская скрутила одну за другою две сигареты; первую она дала подержать мне, пока сворачивала вторую. Я чрезвычайно внимательно рассмотрел первую сигарету, чтобы опознать её впоследствии. Доделав сигареты, мадам встала и, зажав их обе между ладоней, стала тереть ладони друг о друга. Через двадцать — тридцать секунд резкое шуршание растираемой бумаги, которое сперва было слышно чрезвычайно отчётливо, прекратилось. Тогда мадам сказала, что в этом конце комнаты проходит по кругу особый ток[10], и она может послать сигареты лишь в место, находящееся не слишком далеко. Мгновение спустя мадам сообщила, что одна сигарета упала на фортепьяно, а другая — рядом с консолью. Я сидел, откинувшись на спинку дивана, который стоял вплотную к стене; фортепьяно стояло напротив, а консоль, служившая подставкой для фарфоровой посуды, — справа, между фортепьяно и дверью. Комната была очень узкой, поэтому и фортепьяно, и консоль были превосходно видны. Вся верхняя часть фортепьяно была занята стопками музыкальных книг, и мадам Блаватская решила, что сигарета найдётся именно между ними. Я снял одну за другою все книги, но так ничего и не обнаружил. После этого я приподнял крышку фортепьяно и нашёл одну сигарету внутри, на узенькой полочке. Достав эту сигарету, я узнал в ней ту, которую мне дала подержать мадам Блаватская. Вторая сигарета оказалась в закрытой чашке на консоли. Обе сигареты ещё не просохли в тех местах, где края листочков смочили слюной, чтобы склеить. Я положил сигареты на один из столов, не давая мадам Блаватской и полковнику Олькотту не только прикоснуться к ним, но даже взглянуть на них. Развернув сигареты и разгладив листочки, я убедился, что неровные края в месте разрыва в точности совпадают с краями оторванных от них уголков, которые я всё это время держал в руке. Карандашные линии тоже совпали. Следовательно, можно заключить, что эти листочки — явно те же самые, которые были разорваны в начале эксперимента. Все эти бумажки я по-прежнему храню у себя. Остаётся лишь добавить, что в течение всего эксперимента полковник Олькотт сидел рядом со мною, спиною к мадам Блаватской, и не двигался до конца опыта.

П.Дж. Мэйтленд, капитан».

«Сэр, в связи с письмами, которые касаются недавних оккультных феноменов мадам Блаватской, ваших читателей, возможно, заинтересует мой рассказ о поразительном случае, произошедшем в моём присутствии на прошлой неделе. Мне представилась возможность побеседовать с мадам Блаватской; в ходе нашей встречи она оторвала уголок от листочка папиросной бумаги и попросила меня подержать его, что я и сделал. Из оставшейся части листка мадам обычным способом скрутила сигарету, которую через несколько секунд заставила исчезнуть у себя прямо из рук. В тот момент мы находились в гостиной. Я поинтересовался, возможно ли снова найти эту сигарету, и после небольшой паузы мадам Блаватская попросила меня пройти вместе с нею в столовую, где, по словам мадам, мы должны были найти ту самую сигарету на верху занавеса, висящего на окне. Придвинув к окну стол и водрузив на него стул, я не без труда добрался до верхнего края занавеса и извлёк сигарету из указанного места. Развернув её, я обнаружил, что листок папиросной бумаги, из которого она была скручена, в точности соответствует тому листочку, который я видел в гостиной несколько минут назад. Края оторванного уголка, который я держал при себе, в точности совместились с рваным, неровным краем бумаги, в которую был завёрнут табак. Насколько я понимаю, это был самый совершенный и удовлетворительный тест, какой только можно себе представить. Я воздерживаюсь от того, чтобы высказать собственное мнение о причинах, вызвавших такой результат, будучи уверен, что те из ваших читателей, которые интересуются подобными феноменами, предпочтут иметь по данному вопросу собственное суждение. Я всего лишь привожу неприкрашенное изложение того, что видел своими глазами. Позволю себе добавить, что не являюсь членом Теософского Общества и не склонен к пристрастной защите оккультных наук, хотя горячо сочувствую целям, провозглашаемым Обществом, во главе которого стоит полковник Олькотт.

Чарльз Фрэнсис Мэсси».

Конечно, всякий, кто знаком с искусством иллюзиониста, знает, что имитацию этого «фокуса» способен организовать любой человек, мало-мальски наделённый ловкостью рук. Вы берёте два сложенных вместе листка бумаги и в таком виде отрываете уголок, так что неровная линия разрыва на обоих листках будет совпадать. Из одного надорванного листка вы сворачиваете сигарету и кладёте туда, где запланировали найти её в финале. Второй листок вы подкладываете под другой, на сей раз целый, от которого отрываете уголок на глазах у очевидца. Однако вместо этого уголка вы подсовываете зрителю в руку один из уголков, которые оторвали заранее, скручиваете сигарету из оставшейся части листка, затем прячете её куда угодно и позволяете свидетелю найти ту сигарету, которую вы приготовили загодя. Легко вообразить прочие вариации этого метода; бесполезно доказывать людям, которым не довелось лично наблюдать, как мадам Блаватская демонстрирует оккультную транспортировку сигареты, что мадам проводит её совсем не так, как производил бы иллюзионист, и что у зрителя, который не лишён элементарного здравого смысла, не возникает ни тени сомнения в том, что уголок, который ему вручают, действительно был только что оторван (уверенность в этом при необходимости могут укрепить карандашные пометки на бумаге). Однако хотя я и знаю по опыту, что лица посторонние склонны рассматривать маленький феномен с сигаретой как «подозрительный», даже самые проницательные очевидцы никогда не отрицали, что он вполне убедителен. Тем не менее когда речь идёт о подобных феноменах, тупость наблюдателя способна обречь на поражение все попытки добиться понимания с его стороны, независимо от того, насколько безупречен был демонстрируемый эксперимент.

Сейчас я понимаю это гораздо более ясно, чем в то время, о котором веду рассказ. Тогда я преимущественно беспокоился о том, чтобы эксперименты были по-настоящему совершенны во всех деталях и не оставляли ни малейшей лазейки для подозрений в мошенничестве. Поначалу это требовало от меня самых напряжённых усилий, потому что мадам Блаватская была несговорчивым и крайне возбудимым экспериментатором, а если речь шла о более серьёзных феноменах, могла полагаться лишь на благосклонную помощь со стороны Братьев. И я допускал, что Братья, возможно, и сами не совсем чётко представляют себе то настроение, с которым люди, принадлежащие к европейской культуре, обычно воспринимают чудеса, подобные тем, с которыми мы имели дело. Поэтому Братья далеко не всегда в полной мере учитывали необходимость создания условий, при которых эксперименты, связанные с демонстрацией феноменов, были бы совершенны и неопровержимы во всех отношениях, вплоть до мельчайших деталей. Конечно же, я знал, что члены Братства не горят желанием убедить обычных людей в чём бы то ни было; но раз уж Братья так часто помогали мадам Блаватской в осуществлении феноменов, не имевших иной цели, кроме как подействовать на умы людей, принадлежащих к внешнему миру, то мне казалось, что в данных обстоятельствах они всё же могли бы сделать нечто такое, что исключало бы саму возможность выдвинуть подозрения в мошенничестве.

Поэтому однажды я спросил у мадам Блаватской: если я напишу одному из Братьев письмо с изложением своих взглядов, сумеет ли она отправить это послание? Сам я полагал, что это вряд ли возможно, поскольку знал о том, как недоступны обычно бывают Братья; но так как мадам пообещала попробовать, я написал письмо, адресовав его «Неизвестному Брату», и передал мадам Блаватской, чтобы посмотреть, выйдет ли из этого что-нибудь. Моя идея оказалась необычайно удачной, ибо это робкое начинание вылилось в самую интересную переписку, в которой я когда-либо имел честь состоять, и я счастлив сообщить, что переписка эта обещает продолжиться[11]. Она составляет raison d'etre [фр., «разумное основание, смысл»] этой книжки в большей степени, нежели любой из оккультных феноменов, которые мне довелось наблюдать, хотя наиболее чудесные из них мне ещё только предстоит описать.

Идея, особенно занимавшая моё воображение, когда я писал это письмо, состояла в том, что самым лучшим экспериментальным феноменом, какой только можно пожелать, явилось бы «сотворение» свежего экземпляра лондонской «Таймс» с сегодняшней датой, проделанное здесь, в Индии, прямо у нас на глазах. Я аргументировал это тем, что, имея на руках такое доказательство, я смог бы убедить любого жителя Симлы, способного мысленно связать друг с другом эти два факта, что при помощи оккультного воздействия можно добиться физических результатов, неподвластных обычной науке. Мне жаль, что я не сохранил копии того первого моего письма и писем, последовавших за ним, — ведь это помогло бы мне легко и удобно объяснить содержание ответных посланий; однако в то время я не мог предвидеть грядущее развитие событий. К тому же, в конце концов, те письма, которые я получал в ходе нашей переписки, представляют основной интерес, а те, которые я отправлял, — лишь минимальный.

Пролетело дня два, прежде чем я что-либо услышал о судьбе своего письма, и тут мадам Блаватская сообщила мне, что я вот-вот получу ответ. Впоследствии я узнал, что в первый раз ей не удалось найти Брата, который согласился бы принять моё послание; те, к кому она обратилась вначале, отказались, заявив, что это для них слишком обременительно. Наконец её психический телеграф принёс ей положительный ответ от одного из Братьев, с которым она некоторое время не поддерживала связи. Этот Брат сообщил, что примет послание и ответит на него.

Услышав об этом, я пожалел, что не написал более пространного письма и недостаточно полно изложил свои взгляды на концессию [издательских прав]. Поэтому, не дожидаясь, когда ответ придёт на самом деле, я написал ещё одно письмо.

Через день-два я нашёл у себя на письменном столе первое письмо от своего нового корреспондента. Сразу поясню здесь, что, как я узнал впоследствии, он родился в Пенджабе и уже в раннем детстве увлёкся оккультизмом. В юные годы его отправили в Европу по настоянию родственника, который сам был оккультистом. Там молодой человек постиг знание Запада, а затем получил полное посвящение в более глубокое знание Востока. С точки зрения обычного самодовольного европейца, это странная перестановка привычного хода вещей, но сейчас у меня нет необходимости прерывать своё повествование ради того, чтобы рассмотреть это соображение.

Я знаю своего корреспондента под именем Кут Хуми Лал Сингх. Это «тибетское мистическое имя»: надо полагать, что пройдя посвящение, оккультисты принимают новые имена, — эта практика, несомненно, дала начало обычаям, которые повсеместно и прочно закрепились в ритуалах римско-католической церкви.

Письмо начиналось in medias res [лат., «с самого главного»], с обсуждения предложенного мною феномена.

«Эксперимент с воссозданием экземпляра лондонской газеты, — писал Кут Хуми, — неприемлем именно потому, что он заткнул бы рты скептикам. Под каким углом зрения на это ни посмотреть, мир находится пока лишь на первом этапе своего освобождения от рабства… и, следовательно, ещё не готов к подобному. То, что мы работаем при помощи естественных, а не сверхъестественных методов и законов, — сущая правда. Но, с одной стороны, поскольку наука, в её нынешнем состоянии, ещё неспособна дать объяснение чудесам, которые во имя неё и совершаются, а невежественные людские массы, с другой стороны, восприняли бы этот феномен как некое чудо, то каждый, кто стал бы очевидцем подобного случая, утратил бы душевное равновесие, что привело бы к плачевным результатам. И поверьте, что особенно плачевным он окажется для вас, как автора этой идеи, и для той преданной женщины, которая столь безрассудно устремилась в широко открытую дверь, ведущую к дурной славе. Эта дверь, хотя и распахнутая столь дружественною рукою, как ваша, оказалась бы для неё ловушкой, причём ловушкой роковою. А ведь это наверняка не является вашей целью… Стали бы вы призывать нас идти навстречу вашим желаниям, если бы знали, какие последствия на вас обрушатся в случае успеха? Неумолимая тень, сопутствующая любым человеческим нововведениям, становится всегда ближе, но мало кто осознаёт её приближение и связанные с нею опасности. Чего же тогда следует ожидать тем, кто предлагает миру новшество, которое, если люди его и оценят, будет приписано тем тёмным силам, в которые до сих пор верит и которых страшится две трети человечества?.. Успех эксперимента, подобного тому, что вы предлагаете, необходимо тщательно рассчитать; он должен быть основан на доскональном знании людей, которые вас окружают. Он всецело зависит от социального и морального состояния людей, определяющего их отношение к наиболее глубоким и таинственным вопросам, какие только могут занимать человеческий ум, — вопросам божественных способностей человека и возможностей, заключённых в самой Природе. Многие ли из ваших друзей, даже самых лучших, проявляют к этим трудным для понимания проблемам нечто большее, нежели чисто внешний, поверхностный интерес? Вы можете пересчитать таких людей по пальцам правой руки. Ваш народ похваляется тем, что освободил в этом веке тот дух, который столь долго томился в тесном сосуде догматизма и нетерпимости, — дух знания, мудрости и свободомыслия. Этот народ утверждает, что невежественные предрассудки и религиозный фанатизм, подобно древнему джинну, пойманы соломонами от науки, запечатаны ими в бутылку и покоятся на дне морском, так что уже никогда не смогут вырваться на поверхность и править миром, как было в стародавние времена; что общественное сознание теперь совершенно свободно и готово принять любую истину, которую ему предъявят. Но так ли это, мой уважаемый друг? Знание, основанное на опыте, ведёт начало совсем не с 1662 года, когда Бэкон, Роберт Бойль и епископ Честерский, согласно королевской хартии, преобразовали свой "невидимый колледж" в общество поддержки экспериментальной науки. За много веков до того, как Королевское Общество стало реальностью, согласно плану "Пророческой программы", врождённая тяга к сокрытому, страстная любовь к Природе и стремление её изучить побуждали людей каждого поколения проникать в её секреты глубже, нежели это делали их ближние. Roma ante Romulum fuit [лат., «Рим существовал до Ромула»] — это аксиома, которой учат в ваших английских школах… Вриль "Грядущей расы" был привычным достоянием ныне исчезнувших рас. Подобно тому, как сегодня оспаривается само существование наших предков-исполинов (хотя в Химавате[12], на той самой территории, которая принадлежит вам, у нас есть пещера, полная скелетов этих гигантов, это ничего не меняет: обнаружив их колоссальные остовы, их неизменно объявляют случайными причудами Природы), так же и вриль, или акаша, как мы называем эту силу, считается чем-то невозможным, мифическим. А может ли наука надеяться объяснить подобные феномены без досконального знания акаши, её комбинаций и свойств? Мы не сомневаемся в том, что люди западной науки открыты для убеждения, но сначала им нужно продемонстрировать факты; однако для того, чтобы учёные восприняли их именно как факты, эти сведения должны стать их собственным достоянием и поддаваться их методам исследования. Загляните в предисловие к "Микрографии", и вы найдёте, что, как вытекает из слов Хукса, самые тесные отношения объектов имели в его глазах меньше веса, нежели их внешнее влияние на разум, и замечательные открытия Ньютона нашли в лице этого учёного своего главного оппонента. Современных Хуксов — великое множество. Подобно этому образованному, но невежественному человеку прошлого, ваши современные учёные стремятся не столько к тому, чтобы установить физическую связь между фактами, которая открыла бы им многие тайные силы Природы, сколько к созданию удобной классификации научных экспериментов, так что главным качеством, которое требуется научной гипотезе с их точки зрения, является не истинность, а всего лишь правдоподобие.

Вот и всё, что известно о науке. Что же касается человеческой природы в целом, она осталась такою же, какою была миллион лет назад. Предрассудки, основанные на эгоизме, всеобщее нежелание отказаться от сложившегося порядка вещей ради нового образа жизни и нового образа мыслей (а оккультные занятия требуют не только всего этого, но и гораздо большего), гордыня и упорное сопротивление истине, если она хотя бы просто опрокидывает привычные представления, — вот характерные черты вашей эпохи… К каким же результатам могут привести даже самые поразительные феномены в случае, если мы дадим согласие на их реализацию? Сколь бы успешными ни оказались эти эксперименты, опасность будет возрастать прямо пропорционально успеху. Вскоре у вас останется только один выбор: продолжать в том же духе и даже crescendo [итал., «интенсивнее»] или пасть от собственного оружия в бесконечной борьбе с предрассудками и невежеством. От вас потребуют всё новых и новых экспериментов, которые придётся соответственно организовывать; все будут ждать, что каждый последующий феномен окажется более удивительным, чем предыдущий. Повседневный опыт подсказывает вам, что от человека нельзя ожидать веры в то, чего он не видел собственными глазами. А хватит ли жизни на то, чтобы убедить скептиков всего мира? Пожалуй, довольно несложно сделать так, чтобы количество уверовавших в Симле возросло до сотен и тысяч. Но как быть с сотнями миллионов тех, кому не удастся стать очевидцами феноменов? Не имея возможности бороться с невидимыми операторами, невежды могут в один прекрасный день выместить свою злобу на видимых экспериментаторах; высшие и образованные классы будут, как всегда, упорствовать в своём неверии, разбивая в пух и прах все ваши аргументы, как это было и раньше. Вместе со многими другими людьми вы порицаете нас за нашу великую скрытность. Однако мы кое-что знаем о человеческой природе, поскольку этому нас научил опыт долгих веков — да, долгих, долгих столетий. И мы знаем, что пока науке есть что изучать, а людские массы ещё не избавились в душе от призрака религиозного догматизма, общественные предрассудки следует преодолевать постепенно, шаг за шагом, а не стремительным натиском. Не один Сократ пал их жертвою в седой древности, и туманное будущее породит ещё не одного мученика. Освобождённая наука презрительно отворачивалась от взглядов Коперника, возрождавшего теории Аристарха Самосского, который "утверждал, что земля кругообразно обращается вокруг своего центра", а церковь за несколько лет до того угрожала Галилею сожжением, собираясь принести его в жертву Библии. Роберта Рекорда, самого талантливого математика при дворе короля Эдуарда VI, обрекли на медленную смерть в тюрьме его же коллеги, которые смеялись над его "Твердыней Знаний" и объявили его открытия бесплодными фантазиями… Дела давно минувших дней, скажете вы? Воистину так, однако хроника нашего времени не слишком отличается от хроники предшествующих эпох. Достаточно только вспомнить недавние гонения на медиумов в Англии, сожжение на костре подозреваемых в ведьмовстве и чародействе, имевшее место в Южной Америке, России и на окраинах Испании, и вы поймёте: единственным спасением для подлинных знатоков оккультных наук является скептицизм публики, а шарлатаны и обманщики служат естественным щитом для адептов. При этом мы лишь упрочиваем общественную безопасность, держа в секрете ужасное оружие, которое в противном случае могло бы быть использовано против общества и которое, как вы уже отметили, становится смертоносным в руках людей злых и своекорыстных».

Оставшаяся часть письма связана преимущественно с вопросами личного характера, и приводить её здесь не стоит. Цитируя письма Кут Хуми, я, разумеется, буду неизменно опускать пассажи, касающиеся лично меня и не имеющие непосредственного отношения к публичным дискуссиям. Читатель, однако, должен помнить (и я сейчас утверждаю это самым недвусмысленным образом), что я не изменяю ни единого слова в цитируемых мною отрывках. Крайне важно заявить об этом со всею определённостью, потому что чем ближе мои читатели знакомы с Индией, тем труднее им будет поверить, что письма Кут Хуми в том виде, в каком я их здесь публикую, написаны уроженцем Индии, если только автор не подтвердит это самым убедительным образом. Тем не менее это факт, не подлежащий никаким сомнениям.

Насколько я помню, отвечая на письмо, пространно процитированное выше, я возразил, что мышление европейцев не отличается столь безнадёжной неподатливостью, как это описал Кут Хуми. Он прислал мне второе письмо, в котором говорилось следующее:

«Мы так и будем спорить в письмах, пока не станет совершенно очевидно, что у оккультной науки свои собственные методы исследования, столь же постоянные и деспотические, как и методы её противоположности — физической науки. У последней есть свои предписания, но есть они и у первой; и тот, кто пересёк границу невидимого мира, может определять свои дальнейшие действия в столь же ограниченной степени, в какой путешественник, пытающийся проникнуть во внутренние подземные тайники благословенной Лхасы, способен указывать дорогу своему проводнику. Наши тайны никогда не были и никогда не смогут стать достоянием широкой публики — по крайней мере, до того долгожданного дня, когда наша религиозная философия станет всемирной. Во все времена тайнами Природы владел лишь узкий круг, едва заметное меньшинство, хотя свидетелями того, что обладание этими тайнами вполне возможно, становилось множество людей. Адепт — это редкостный цветок, порождённый поколением исследователей; чтобы стать адептом, человек должен повиноваться глубинному духовному импульсу, который не зависит от благоразумных соображений, продиктованных светской наукой или практическим умом. Вы желаете, чтобы вам дали возможность поддерживать прямую связь с одним из нас, без посредничества со стороны мадам Блаватской или иного медиума. Насколько я понимаю, ваша идея состоит в том, чтобы наладить подобные контакты (через письма, как в данном случае, или через устное общение) для того, чтобы один из нас руководил вами, помогая управлять общественностью, а главным образом — просвещать её. И всё же, стремясь ко всему этому, вы, по вашим собственным словам, до сих пор не нашли достаточных оснований, чтобы отказаться от своего образа жизни, прямо враждебного подобным способам связи. Это едва ли разумно. Тот, кто готов высоко поднять знамя мистицизма и провозгласить его грядущее царство, должен сам служить примером для других. Он должен первым изменить свой образ жизни и, рассматривая изучение оккультных тайн как высшую ступень лестницы познания, обязан заявить об этом во всеуслышание, вопреки установкам точных наук и противодействию общества. "Царствие Небесное силою берётся", — утверждают христианские мистики. И современный мистик может надеяться достичь своей цели лишь с оружием в руках и с готовностью победить или погибнуть.

Полагаю, в своём первом письме я сумел ответить на все вопросы, содержащиеся в вашем втором и даже третьем послании. Так как я уже тогда высказал своё мнение о том, что мир в целом ещё не созрел для любого слишком ошеломляющего доказательства существования оккультной силы, нам остаётся лишь общаться с отдельными личностями, которые, подобно вам, стараются проникнуть через завесу материи в мир первопричин — i.e. [лат. id est, «то есть»] нам нужно теперь рассматривать только конкретные случаи: ваш и мистера***».

Здесь я должен сделать пояснение: один из моих друзей, заинтересованный в успехе этого исследования столь же глубоко, как и я, сам написал письмо моему корреспонденту после того, как я дал ему прочитать первое послание, полученное от Кут Хуми. Находясь в условиях, которые более благоприятствовали подобному предприятию, нежели те обстоятельства, в которых находился я, он даже предложил полностью пожертвовать другими своими стремлениями и удалиться в уединение, затворившись в месте, которое ему укажут; он предполагал, что если оккультисты возьмут его в ученики, то он сможет там основательно выучиться, дабы затем вернуться в мир, вооружившись способностями, которые позволят ему демонстрировать реальность духовного совершенствования и глубину заблуждений современного материализма. После этого он собирался посвятить свою жизнь борьбе с современным скептицизмом, ведя людей к практическому пониманию лучшей жизни. Возвращаюсь к письму Кут Хуми.

«Этот джентльмен оказал мне большую честь, обратившись лично ко мне; он задал мне несколько вопросов и сформулировал условия, на которых он готов серьёзно работать для нас. Но поскольку ваши и его мотивы и стремления диаметрально противоположны и, следовательно, ведут к различным результатам, я должен ответить каждому из вас в отдельности.

Когда мы решаем, принять или отвергнуть ваше предложение, то первое и главное соображение для нас заключается в том, какие мотивы и стремления побуждают вас просить наших наставлений и, в определённом смысле, руководства с нашей стороны; последнее, насколько я понимаю, в любом случае остаётся обратимым; следовательно, решение этого вопроса не зависит ни от чего другого. Так каковы же ваши мотивы? Я попытаюсь определить их в общих чертах, оставив подробности для дальнейшего рассмотрения. Мотивы эти таковы:

1. Желание увидеть несомненные и безупречные доказательства того, что в Природе действительно существуют силы, о которых наука ничего не знает.

2. Надежда когда-нибудь овладеть этими силами (и чем раньше, тем лучше, так как ждать вы не любите), с тем чтобы это позволило вам: а) продемонстрировать их существование немногим избранным умам Запада; б) рассматривать будущую жизнь как некую объективную реальность, опираясь на фундамент разума, а не веры; и в) быть может, самый важный для вас мотив, хотя и наиболее тайный и сокровенный: узнать, наконец, всю правду о наших ложах и о нас самих; говоря коротко — обрести уверенность в том, что "Братья", о которых все столько слышали, но которых практически никто не видел, — это реальные существа, а не плод воспалённого воображения. Так мне видятся мотивы, по которым вы обратились ко мне, если рассматривать их в самом лучшем свете. В таком же духе я на них и отвечаю, надеясь, что моя искренность не будет неверно истолкована или отнесена на счёт моей предполагаемой враждебности.

Эти мотивы, которые с точки зрения мира представляются искренними и заслуживающими самого серьёзного внимания, по нашему мнению, являются эгоистическими. (Вы должны простить мне подобную резкость в выражениях, если действительно желаете того, о чём заявляете, — то есть постигать истину и получать наставления от нас, принадлежащих к совсем другому миру, нежели общество, в котором вращаетесь вы). Эти мотивы эгоистичны, потому что вы должны осознать, что главная цель Теософского Общества — не столько потворствовать индивидуальным устремлениям, сколько служить нашим ближним, и подлинное значение слова "эгоистичный", возможно, режущего ваш слух, пронизано для нас особым, специфическим смыслом, которого это слово не может иметь для вас. Следовательно, вы должны принимать его в том же значении, что и мы, и никак иначе. Быть может, вы сумеете лучше воспринять это значение, если я скажу вам, что в нашем понимании самые возвышенные помыслы о благе человечества отравлены эгоизмом, если в душе филантропа затаилась хотя бы тень стремления к личной выгоде или склонность творить несправедливость, несмотря на то, что он сам может даже не осознавать этого. Ведь вы уже обсуждали, не отставить ли в сторону идею Вселенского Братства, ставили под вопрос её полезность и советовали реорганизовать Теософское Общество по принципу колледжа для индивидуального изучения оккультизма…

Теперь оставим личные мотивы и перейдём к анализу тех условий, на которых вы согласны помочь нам в работе на общее благо. В общих чертах эти условия таковы: во-первых, основание англо-индийского Теософского Общества, осуществлённое с вашей любезной помощью, — Общества, в руководстве которого не будет иметь права голоса никто из наших нынешних представителей[13]; и, во-вторых, один из нас должен взять новую организацию "под свою опеку", наладив при этом "свободные и прямые контакты с её руководителями" и представив им "непосредственные доказательства того, что он реально обладает высшим знанием о силах Природы и свойствах человеческой души, — доказательства, которые вызвали бы надлежащее доверие к его руководству". Я дословно привожу здесь ваши собственные выражения, чтобы избежать неточности в определении вашей позиции.

С вашей точки зрения, эти условия являются столь разумными, что просто не могут вызвать несогласие, и, конечно, большинство ваших соотечественников, если не большинство европейцев вообще, согласилось бы с вами. Что, скажете вы, может быть разумнее просьбы о том, чтобы учитель, жаждущий распространять свои знания, и ученик, предлагающий ему этим заняться, встретились друг с другом лицом к лицу и чтобы один из них предоставил другому экспериментальное подтверждение истинности своих наставлений? Как светский человек, живущий в миру и в полном согласии с ним, вы, несомненно, правы. Но людей иного, нашего мира, которых не обучали вашему образу мыслей и которым порою бывает очень трудно уловить и понять ход таких умозаключений, — этих людей едва ли можно упрекать в том, что они отвечают на ваши предложения не столь охотно, как последние, по вашему мнению, заслуживают. Первое и самое серьёзное возражение связано с нашими собственными правилами. Действительно, у нас есть свои школы и учителя, свои неофиты и "шабероны" (высшие адепты), и если в нашу дверь постучится подходящий человек, ему всегда откроют. Мы встречаем вновь прибывшего с неизменным радушием; правда, не мы идём к нему, а он должен прийти к нам. Более того: пока он не дошёл на пути оккультизма до той точки, откуда уже нет пути назад благодаря клятве, которою человек бесповоротно связывает себя с нашим Обществом, мы никогда, кроме самых исключительных случаев, не посещаем его и даже не переступаем в зримом облике порога его дома.

Есть ли среди вас человек, который настолько стремится к знанию и благотворным способностям, которые оно дарует, что он готов покинуть свой мир и перейти в наш? Если да — пусть придёт; однако он не должен помышлять о возвращении, пока его уста не замкнёт печать тайны, которую не смогут сломать даже его возможные слабость и неблагоразумие. Пусть приходит любым путём, как ученик к учителю, не ставя никаких условий, или же пускай ждёт, как приходится ждать столь многим, и довольствуется теми крохами знания, которые сможет найти на своём пути.

Предположим, что вы придёте к нам, как уже пришли двое ваших соотечественников, как сделала мадам Б. и сделает в будущем мистер О.; предположим, что вы оставили всё ради истины, дабы годами устало влачиться по трудной, крутой дороге, не страшась препятствий, умея устоять перед любыми искушениями; что вы преданно хранили в сердце тайны, вверенные вам в порядке испытания; что вы бескорыстно трудились изо всех сил, чтобы распространять истину, побуждая людей правильно мыслить и правильно жить; сочли бы вы справедливым, если бы после всех ваших усилий мы предоставили мадам Б. или мистеру О., как "посторонним", те условия, которые вы сейчас испрашиваете для себя? Одна из этих двоих посвятила нам три четверти своей жизни, другой — шесть лучших лет зрелости, и оба будут так же трудиться до конца своих дней; всегда работая за заслуженное вознаграждение, они тем не менее никогда не требовали его и не роптали, если бывали лишены награды. Даже если бы они свершили гораздо меньше, чем на самом деле, разве не стало бы явной несправедливостью игнорировать их в этой важной сфере теософских усилий? Среди наших пороков нет неблагодарности, и я не в силах представить, что вы советуете нам проявить это качество.

Ни один из этих двоих не имеет ни малейшего намерения мешать руководству предполагаемого англо-индийского отделения или навязывать свою волю его сотрудникам. Однако новое Общество, если оно вообще будет сформировано и даже получит своё собственное, особое название, должно фактически оставаться дочерним ответвлением основной организации, подобно Британскому Теософскому Обществу в Лондоне, и вносить свой вклад в поддержание жизнеспособности и эффективности этой материнской организации, проводя в жизнь её передовую идею Всемирного Братства, а также иными возможными способами.

Какими бы неудачными не были демонстрации феноменов, среди них всё же есть, как вы сами согласились, и совершенно безупречные. "Звук постукивания по столу, к которому никто не прикасается", и "звон невидимых колокольчиков в воздухе", по вашим словам, всегда оценивались как "удовлетворительные".

Исходя из этого, вы убеждаете меня в том, что хорошие экспериментальные феномены "можно с лёгкостью умножать ad infinitum [лат., «до бесконечности»]. Да, можно — везде, где постоянно существуют наши магнетические и иные условия и где нам не приходится действовать через слабое тело женщины, в которой, если можно так выразиться, большую часть времени бушует ураган жизненной энергии. Но каким бы несовершенным ни был наш зримый посредник, в настоящее время эта личность наиболее пригодна для подобных целей, и феномены, которые она демонстрирует, вот уже около полувека изумляют и ставят в тупик ряд самых выдающихся умов вашего столетия…»

Две или три коротеньких записки, впоследствии полученные мною от Кут Хуми, имели отношение к одному случаю, который я должен сейчас описать и который в качестве экспериментального феномена представляется мне более совершенным, нежели любой другой из числа описанных мною выше. Между прочим, стоит отметить, что хотя обстоятельства этого случая излагались тогда в индийских газетах, весёлая компания зубоскалов, наводнивших прессу своими глуповатыми комментариями по поводу феномена с брошью, так и не удосужилась обсудить «случай с подушкой».

Однажды мы вместе со своими гостями отправились на вершину соседнего холма, где решили устроить ланч. Накануне вечером у меня были основания полагать, что мой корреспондент, Кут Хуми, вступил со мною в особое общение, которое я, в целях данного объяснения, назову субъективной коммуникацией. Я не стану вдаваться в подробности, поскольку обычного читателя совершенно ни к чему обременять впечатлениями такого рода. Утром, обсудив этот вопрос, я нашёл на столе в зале записку от Кут Хуми, в которой он обещал дать мне на вершине холма нечто такое, что послужит знаком его (астрального) присутствия возле меня минувшей ночью.

Мы направились к цели нашей прогулки, расположились лагерем на вершине холма и уже занялись ланчем, когда мадам Блаватская сообщила, что Кут Хуми спрашивает, где именно мы хотели бы найти тот предмет, который он собирается мне послать. Следует учесть, что до этого момента не велось никаких разговоров относительно ожидаемого мною феномена. Мой рассказ, вероятно, вызовет обычные намёки на то, что мадам Блаватская специально «подвела» меня к тому выбору, который я совершил. Фактически же дело обстояло так: во время разговора совершенно на другую тему мадам насторожилась, услышав свой «оккультный голос», а затем сразу же сообщила мне, о чём был задан вопрос, и более не сделала по этому поводу ни одного замечания, которое могло повлиять на мой выбор. Не было никакой общей дискуссии по этому поводу, мой выбор был самостоятельным и совершенно спонтанным. Немного поразмыслив, я сказал: «Вон в той подушке», — указывая при этом на подушку, на которую опиралась одна из леди, сидевших напротив меня. Едва я произнёс эти слова, как моя супруга воскликнула: «О нет, лучше в моей!» — или что-то в этом роде. Мадам Блаватская своим способом спросила у Кут Хуми, подходит ли такой вариант, и получила положительный ответ. Таким образом, моя свобода в выборе места, где нам предстояло найти предмет, была абсолютной и не связанной никакими условиями. При данных обстоятельствах и с учётом наших предыдущих опытов было бы наиболее естественно, если бы я предложил поместить предмет на каком-нибудь дереве или в определённом месте под землёй; но назвать внутренность зашитой подушки, тут же выбранной наугад, — эта мысль осенила меня, когда мой взгляд ненароком упал на подушку, которую я указал первой. Но если сам я при этом думал о любой подушке, то поправка к первоначальному предложению, внесённая моею супругой, оказалась реальным усовершенствованием, так как выбор в результате пал на ту конкретную подушку, с которой моя супруга ни на мгновение не расставалась всё утро. Эта была обычная подушка из джампана; жена опиралась на неё всё время пути от дома, продолжала сидеть точно так же, пока джампан поднимали на вершину холма, и не изменяла позы во время разговора. Сама подушка была прочно сшита вручную из камвольной ткани и бархата и принадлежала нам уже много лет. Когда мы были дома, эта подушка постоянно находилась в гостиной, на видном месте, на одном из диванов; если моя жена отлучалась из дома, она брала подушку с собою в джампан, а возвращаясь, приносила её обратно.

Когда мы договорились насчёт подушки, моей супруге велели положить её под плед, и жена сделала это в джампане своими собственными руками. Подушка пробыла под пледом примерно около минуты, когда мадам Блаватская сказала, что теперь мы можем её разрезать. Я взрезал подушку перочинным ножом, причём на это потребовалось определённое время, потому что она была очень прочно прошита со всех сторон, и швы пришлось распарывать чуть ли не стежок за стежком. Когда чехол с одной стороны был полностью распорот, выяснилось, что перьевая начинка заключена в ещё один, внутренний чехол, края которого были также прошиты со всех сторон. Между внутренней подушкой и наружным чехлом мы не нашли ничего и потому продолжали распарывать внутреннюю подушку; когда мы с этим справились, моя жена пошарила рукою в перьях.

Первым, что она обнаружила, оказалась маленькая треугольная записка, адресованная мне и написанная почерком моего оккультного корреспондента. В ней говорилось следующее:

«Мой "дорогой Брат"! Эта брошь, под № 2, помещена в сие необычное место, причём единственно для того, чтобы продемонстрировать вам, что произвести настоящий феномен на редкость легко, а усомниться в его подлинности — ещё легче. Расценивайте это, как вам угодно; можете даже отнести меня к разряду хитрецов-заговорщиков.

Я постараюсь устранить проблему, сопряжённую с обменом письмами между нами, о которой вы говорили вчера ночью. Один из наших учеников в скором времени посетит Лахор и N. W. P.[14]; вам будет послан адрес, которым вы можете пользоваться постоянно — если, конечно, не предпочтёте поддерживать нашу переписку при помощи подушек! Пожалуйста, обратите внимание: местом отправления этой записки явилась не "тайная Ложа", а одна из долин Кашмира».

Пока я читал записку, моя жена продолжала ворошить перья и нашла в них упомянутую брошь. Это оказалась одна из наших собственных брошей, очень старая и прекрасно нам знакомая; если моя супруга не надевала эту вещицу, то оставляла её на своём туалетном столике. Нельзя было ни придумать, ни представить себе лучшего подтверждения действия оккультной силы вроде каких-либо механических доказательств, которое явилось бы для нас, лично знающих все упомянутые обстоятельства, более неопровержимым и убедительным, чем этот случай. Общая убедительность и значение, которое имело для нас возвращение броши, зависели от моих субъективных впечатлений, полученных прошлой ночью. Причина, по которой брошь была выбрана в качестве объекта передачи, возникла именно тогда, и не раньше. Гипотеза гласит — и это делает её гипотезой, идиотской во всех отношениях, — что над подушкой заранее потрудилась мадам Блаватская; однако в таком случае мадам должна была добраться до подушки уже после того, как я заговорил о своих впечатлениях тем утром, вскоре после завтрака; но в этот день мадам Блаватская с момента пробуждения практически не исчезала из нашего поля зрения — она сидела с моею супругой в гостиной, делая это, кстати, вопреки своему желанию, потому что в тот период она что-то писала и хотела было поработать в своей комнате, но в то утро её «голоса» велели ей идти в гостиную и сидеть там с моей женой. Мадам так и сделала, ворча на то, что её работу прервали, и будучи совершенно не в состоянии догадаться, почему ей велят так поступать. Впоследствии повод вполне прояснился: он был связан с предстоящим феноменом. Желательно было, чтобы у нас не зародилось никакой arrière pensée [фр., «задней мысли»] насчёт того, чем занималась мадам Блаватская в то утро — на случай, если эксперимент примет такой оборот, что это сможет повлиять на уверенность в его истинности. Конечно, если бы можно было предвидеть, что выбор падёт именно на эту подушку, было бы незачем мучить нашу «старую Леди», как мы обычно называли мадам Блаватскую. Хватило бы и того, чтобы пресловутая подушка всё утро оставалась в гостиной под присмотром моей жены. Но мне предоставили полную свободу в выборе тайника для броши; а такой предмет, как подушка, не мог заранее прийти в голову никому, да и мне самому тоже.

Текст приведённой выше записки включал в себя множество мелких деталей, понятных для нас. Вся в целом она была косвенным образом связана с разговором, который произошёл за нашим обеденным столом прошлым вечером. Тогда я как раз заговорил о маленьких характерных чертах, которые отличали длинные письма от Кут Хуми: невзирая на блестящее владение языком и совершенство стиля, в его посланиях проскальзывали один-два оборота, которые никогда бы не употребил англичанин. Например, это сказывалось в форме обращения к адресату, которое было окрашено восточным колоритом в тех двух письмах, которые я уже цитировал. «Но как же ему тогда следовало к вам обращаться?» — поинтересовался кто-то из собеседников, и я ответил: «В подобных обстоятельствах англичанин, вероятно, написал бы просто: мой дорогой Брат». Далее, упоминание долины Кашмира как места отправления письма, в противовес Ложе, также отсылало к тому же самому разговору; к нему же относилось и нарочитость употребления буквы «k»: ведь мадам Блаватская тогда сказала, что Кут Хуми пишет слово skepticism[15] через «k», но в его случае это не американизм, а просто филологический каприз.

Происшествия этого дня не закончились даже с обретением броши. Вечером, когда мы пришли домой и я за обедом развернул салфетку, из неё выпала маленькая записка. Её содержание носит слишком личный и конфиденциальный характер, чтобы воспроизвести его целиком, но часть записки я принуждён процитировать из-за присутствующего в ней упоминания на оккультный modus operandi [лат., «способ действия»]. Должен пояснить, что перед тем, как отправиться на холм, я набросал несколько строк в благодарность за обещание, содержавшееся в упомянутом выше [утреннем] послании. Свою записку я передал мадам Блаватской, чтобы она при случае передала её адресату оккультным способом. Когда мадам Блаватскую и мою супругу несли в джампанах по аллее для гуляния, мадам держала эту записку в руке, поскольку удобный случай переправить её представился лишь после того, как они преодолели половину пути. Затем послание всё же удалось переправить — один оккультизм знает, каким образом. Это обстоятельство мы тоже обсуждали во время пикника; когда я открывал найденную в подушке записку, кто-то предположил, что в ней, вероятно, должен содержаться ответ на моё только что отправленное послание. Но, как станет ясно читателю уже сейчас, о моём письме в этой записке не упоминалось вообще.

В записке, полученной мною за обедом, говорилось следующее: «Ещё несколько слов — на сей раз о том, почему вам пришлось испытать разочарование, не получив непосредственного ответа на ваше предыдущее послание. Ваше письмо было доставлено в мою комнату примерно через полминуты после того, как установились и в полную силу заработали токи, необходимые, чтобы переправить дак[16] в вашу подушку. А необходимости отвечать не было…»

Когда слышишь, как о «токах», используемых для достижения того, что в глазах всей европейской науки является чудом, говорят вот так запросто, это, по-видимому, на шаг приближает человека к пониманию реального положения дел.

Да, этот феномен являлся чудом для всей европейской науки — и в то же время неопровержимым фактом для нас, таким же неопровержимым, как и существование комнаты, в которой мы тогда находились. Мы знали, что явление, очевидцами которого мы стали, есть удивительная реальность; что сила мысли человека, находящегося где-то в Кашмире, подняла со стола в Симле материальный предмет и, разложив его на частицы при помощи некоего процесса, о постижении которого наука Запада не может пока даже мечтать, пронесла сквозь другую материю, а затем восстановила его в первоначальной целостности, так, что каждая из рассеявшихся частиц заняла своё прежнее место, и материальный объект был воссоздан в прежнем виде, вплоть до мельчайшей чёрточки и царапинки на его поверхности. (Кстати, когда мы извлекли предмет из подушки, то обнаружили на нём метку, которой раньше не было: инициалы нашего друга.) И мы знали, что записки, написанные на вполне материальной, осязаемой бумаге, в тот день носились от нас к нашему другу и обратно, курсируя со скоростью электричества, хотя между нами на сотни миль пролегали хребты Гималаев.

И мы так же знали, что умы людей, образующих научное сообщество Запада, окружены непроницаемой стеною, воздвигнутой из их собственных предрассудков и упрямства, учёного невежества и безукоризненной тупости, и что мы никогда не сумеем передать через эту стену свой опыт и факты, которыми мы владеем. Сейчас, рассказывая историю, которую я должен рассказать, я испытываю подавленность куда более сильную, чем может представить себе человек, никогда не бывавший в подобном положении; ведь я постоянно осознаю, что идеальная точность моих воспоминаний в самых мелких деталях и предельная правдивость в каждом слове едва ли может послужить для чего-то большего, нежели успокоение моей собственной совести, — ведь те учёные умы Запада, которым до сих пор среди всех культурных людей особенно симпатизировал я сам, наиболее безнадёжно закрыты для моих свидетельств. «Даже если кто-либо восстанет из мёртвых…» и так далее. Это старая история, старая, во всяком случае, в той её части, что касается сокрушительного воздействия на общественное мнение свидетельских показаний, подобных моим. Улыбка недоверия тех, кто мнит себя столь мудрым, будучи столь безрассудным, подозрения, которые льстят собственной изобретательности, в действительности же порождённые столь невероятной тупостью, вспыхнут над страницами этой книги, уничтожая всё её значение для читателя.

Но я полагаю, что Кут Хуми прав не только когда заявляет, что мир пока не созрел для слишком потрясающего доказательства существования оккультной силы, но и когда он (как вскоре будет видно) проявляет к этой небольшой книжке дружеский интерес, расценивая её как один из факторов, способных постепенно подточить основу догматизма и глупости, на которой так прочно укоренилась наука, мнящая себя столь либеральной.

Следующее длинное послание от Кут Хуми, его третье письмо, дошло до меня вскоре после того, как я вернулся в Аллахабад из-за холодов. Но перед этим, в самый день возвращения в Аллахабад, я получил от него ещё одно послание, а именно телеграмму. Эта телеграмма, не особенно важная по содержанию (в ней всего лишь выражалась благодарность за ряд писем, которые я написал в газеты), тем не менее косвенным образом представляет собою значительный интерес. Она даёт мне подтверждение того, что письма Кут Хуми не были делом рук мадам Блаватской, как то предполагают некоторые остроумные личности, нимало не смущаясь разнообразными механическими трудностями, связанными с этой теорией, — причём подтверждение, убедительное не только для меня, но и для других людей. Для человека, знающего мадам Блаватскую так же близко, как я, достаточно ознакомиться со стилем этих писем, чтобы счесть чистейшим абсурдом предположение о том, что их писала она. Что касается утверждения, будто мадам как автор «Разоблачённой Изиды» наверняка владеет языком настолько хорошо, что затруднительно определить, что именно она могла или не могла написать, то на него ответить легко. Братья так много помогали ей в создании этой книги, что значительные фрагменты текста вообще не принадлежат мадам Блаватской. Она никогда не скрывала этого факта, хотя подобные сведения бесполезно сообщать обществу в целом, поскольку они совершенно непонятны для всех, кроме людей, которые кое-что знают о внешних фактах, — во всяком случае, об оккультизме. Стиль Кут Хуми, по моему мнению, совершенно не похож на стиль мадам Блаватской. Что касается некоторых посланий, которые я получил, когда она находилась в доме рядом со мной, то у неё чисто физически не было ни малейшей возможности их написать.

Итак, телеграмма, полученная мною в Аллахабаде, была отправлена из Джелама и явилась ответом на одно послание, которое я написал Кут Хуми непосредственно перед выездом из Симлы и вложил в письмо, адресованное мадам Блаватской; она выехала несколькими днями раньше меня и в тот момент находилась в Амритсаре. Она получила моё письмо вместе с упомянутым приложением в Амритсаре, 27-го октября; я узнал об этом не только по дате отправления, но и по дате на конверте, который она отправила мне обратно по указанию Кут Хуми, нисколько не подозревая о том, зачем он попросил её это сделать. Сначала я не мог взять в толк, какой может быть прок от старого конверта, но отложил его в сторону, а впоследствии, когда мадам Блаватская написала мне, что Кут Хуми хочет, чтобы я сохранил оригинал его джеламской телеграммы, я окончательно понял ход его мысли. Благодаря вмешательству одного друга, близкого к администрации телеграфного департамента, мне, в конце концов, удалось увидеть оригинал телеграммы. В ней было около двадцати слов. После этого я понял, какое значение имел конверт. Текст сообщения был написан почерком самого Кут Хуми и представлял собою ответ на письмо, на конверте которого стоял почтовый штемпель, свидетельствующий о том, что письмо доставили адресату в Амритсаре в тот же день, когда была послана телеграмма. В тот день мадам Блаватская, несомненно, сама была в Амритсаре и в связи с работой Теософского Общества виделась со множеством людей; тем не менее телеграмма, которую в этот же день отправили с джеламского телеграфа, была написана тем же почерком, что и остальные письма Кут Хуми. Таким образом, хотя некоторые письма Кут Хуми, адресованные мне, прошли через руки мадам Блаватской, нет никаких сомнений, что она не является их автором, так как почерк, которым они написаны, принадлежит определённо не ей.

Очевидно, Кут Хуми в то время действительно был в Джеламе или в его окрестностях, на несколько дней окунувшись в мирскую жизнь, чтобы увидеться с мадам Блаватской в силу особых обстоятельств. Письмо, которое я получил в Аллахабаде вскоре после моего возвращения, объяснило это.

Нашу дорогую «старую Леди» глубоко ранило поведение некоторых скептически настроенных людей в Симле, которых она встречала в нашем доме или ещё где-нибудь; будучи не в состоянии усвоить опыт, связанный с демонстрацией феноменов, они постепенно пришли во враждебное расположение духа, являющееся одной из фаз чувства, развитие которого я уже привык наблюдать. Будучи не в состоянии доказать, что феномены являются обманом, но полагая, что они должны являться мошенничеством в силу своей непонятности, люди определённого темперамента становятся одержимыми тем духом, который в пору младенчества естественных наук вдохновлял церковные власти на преследования. По неудачному стечению обстоятельств, у одного джентльмена, настроенного подобным образом, вызвала досаду мелкая оплошность полковника Олькотта, который в письме в одну из бомбейских газет процитировал некоторые выражения, которые тот ранее употребил в честь Теософского Общества и его благотворного влияния на коренных жителей. Раздражение, возникшее из-за этого, подействовало на легко возбудимый темперамент мадам Блаватской в такой степени, какую только способны вообразить люди, знакомые с этой женщиной. Это объясняет соответствующий намёк в письме Кут Хуми. Упомянув о важных делах, которыми он занимался с того времени, как написал мне последнее письмо, Кут Хуми продолжил так:

«Вы понимаете, что у нас есть заботы более важные, нежели размышления о мелких обществах; однако Теософским Обществом не следует пренебрегать. Это начинание получило импульс, который, если его не направить в надлежащее русло, может привести к весьма неприятным последствиям. Вызовите у себя в памяти образ снежных лавин в ваших любимых Альпах и вспомните о том, что вначале масса их мала, а энергия движения — невелика. Быть может, вы назовёте это избитым сравнением, однако я не могу придумать более удачную иллюстрацию, когда наблюдаю, как пустяковые события, постепенно накапливаясь, перерастают в опасность, которая угрожает будущему Теософского Общества. Это сравнение с огромной яркостью возникло в моём воображении на днях, когда, спускаясь по ущельям Куньлуня (вы его называете Каракорум), я увидел падение лавины. Я лично побывал у нашего руководителя… и переправлялся через Ладакх по дороге домой. Какие ещё умозрительные построения могли за этим последовать, я не могу сказать. Но стоило мне воспользоваться той ужасающею тишиною, которая обычно следует за подобным катаклизмом, чтобы составить себе более ясное представление о положении дел и о наклонностях "мистиков" в Симле, как меня грубо вернули к действительности. Знакомый голос, такой же резкий, как тот, который приписывают павлину Сарасвати, спугнувшему, если верить традиции, царя нагов, пронёсся через токи: "Кут Хуми, быстрее приезжай и помоги мне!" В волнении она, по-видимому, забыла, что говорит по-английски. Должен сказать, что когда "старая Леди" выходит на связь, её "телеграммы" обрушиваются на адресата, словно камни, выпущенные из катапульты.

Что мне ещё оставалось делать, как не приехать? Вести на расстоянии спор с человеком, пребывающем в беспросветном отчаянии и в состоянии душевного смятения, было бесполезно. Поэтому я решил выйти из своего многолетнего уединения и провести некоторое время с мадам Блаватской, чтобы утешить её, насколько смогу. Однако она — не из тех, кто может принудить себя к философскому смирению в духе Марка Аврелия. Парки[17] не прописали, что она сможет сказать: "Воистину царственное величие заключено в том, чтобы делать добро, слыша, как о тебе говорят дурно". Я приехал на несколько дней, но теперь обнаружил, что более не могу выдерживать удушающий магнетизм, исходящий даже от моих соотечественников. Я видел, как некоторые из наших гордых старых сикхов шатались, пьяные, на мраморных ступенях своих священных храмов. Я слышал, как один англоговорящий вакиль громил йога-видью и теософию как заблуждение и обман, утверждая, что английская наука освободила индийцев от столь низменных суеверий, что для Индии оскорбительно заявление, будто грязные йоги и саньясины что-либо знают о тайнах Природы и что кто-либо из живых людей может или хотя бы мог демонстрировать какие-либо феномены. И завтра я уезжаю домой.

…В телеграмме я выразил вам признательность за то, что вы любезно пошли навстречу моим пожеланиям в вопросе, о котором упомянули в своём письме от 24-го числа… полученном в Амритсаре 27-го, в два часа пополудни. Я получил ваше письмо пять минут спустя, находясь примерно милях в тридцати за Равалпинди, и в тот же день, в четыре часа пополудни, отправил вам из Джелама телеграмму с выражением благодарности. Как видите, наши способы ускоренной доставки почты и быстрой коммуникации[18] не стоит недооценивать ни западному миру, ни даже скептически настроенным англоговорящим арийским вакилям.

Я не мог пожелать для своего союзника более справедливого настроения духа, нежели то, которое начинаете ощущать в себе вы. Брат мой, вы в определённой степени уже изменили своё отношение к нам. Что может помешать нам достичь в один прекрасный день полного взаимопонимания?.. Ваш народ мог бы проявить по отношению к нам, в лучшем случае, благожелательный нейтралитет; вряд ли сейчас можно ожидать большего. Две цивилизации, которые соответственно представляют оба наших народа, имеют между собою так мало точек соприкосновения, что иной, пожалуй, мог бы сказать, что они вообще почти ни в чём не пересекаются. Они действительно соприкасаются лишь в глазах немногих людей — назвать ли мне их эксцентриками? — которые, подобно вам, лелеют более смелые и прекрасные мечты, нежели все остальные, и, пробуждая мысль, сближают эти две цивилизации благодаря своей замечательной смелости».

Письмо, лежащее передо мною в настоящее время, в такой степени посвящено вопросам, касающимся меня лично, что я могу привести лишь отдельные цитаты из него; однако они представляют собою особый интерес, поскольку придают аромат реальности тем предметам, о которых обычно говорят туманно и напыщенно. Кут Хуми страстно желал предостеречь меня от чрезмерной идеализации Братьев, возникшей на основе того восхищения, которое у меня вызывали их чудесные способности.

«Уверены ли вы, — писал он, — что приятное впечатление, которое, возможно, сложилось у вас в ходе нашей переписки, не разрушится тотчас же, как только вы меня увидите? И кто из наших праведных шаберонов обладает преимуществом хоть какого-нибудь университетского образования и имеет хоть намёк на европейские манеры? Вот вам пример: мне хотелось, чтобы из двух-трёх арийских пенджабцев, изучающих йога-видью и являющихся мистиками по своей природе, мадам Блаватская выбрала одного, дабы я, не слишком перед ним раскрываясь, мог отрядить его в качестве посредника между вами и нами, — посредника, которого я горячо желал направить к вам с рекомендательным письмом, чтобы он при этом побеседовал с вами о йоге и её практическом воздействии. Этот юный джентльмен, чистый, как сама чистота, полный самых высокодуховных и благородных стремлений и помыслов, юноша, способный одним лишь усилием воли проникать в области мира, лишённого форм, — этот юный джентльмен не годится для гостиной. Объяснив ему, что для его страны было бы величайшим благом, если бы он помог организовать отделение английских мистиков, практически доказав англичанам, к каким чудесным результатам ведёт изучение йоги, мадам Блаватская в сдержанных и очень деликатных выражениях попросила его сменить одеяние и тюрбан перед отправлением в Аллахабад, так как (эту причину она ему не назвала) они были грязны и неряшливы. "Вам надо передать мистеру Синнетту, — сказала она ему, — что вы привезли ему письмо от Брата, с которым он переписывается, но если мистер Синнетт спросит у вас что-нибудь об этом Брате или о других Братьях, отвечайте ему просто и искренне, что вам не позволено распространяться на эту тему". Согласившись на наше предложение, этот молодой человек впоследствии написал ей следующее любопытное письмо: "Мадам, — говорилось там, — вы, которая проповедует высочайшие стандарты морали, правдивости и так далее, и тому подобное, — вы заставили бы меня сыграть роль обманщика. Вы просите меня переодеться, рискуя создать ложное представление о моей личности и вводя в заблуждение того человека, к которому вы меня посылаете". Вот вам иллюстрация трудностей, с которыми сопряжена наша работа. Будучи не в состоянии послать вам неофита, прежде чем вы сами не дали нам торжественного обещания, мы вынуждены либо держаться в стороне, либо посылать того, кто, в лучшем случае, вас шокирует, а то и вовсе внушит вам отвращение».

Кроме этого рассуждения, в данном письме остается совсём немного высказываний, которые уместно здесь процитировать. Кут Хуми конфиденциально сообщил, что как только возникнет возможность связаться со мною «письмом (в подушке или без оной) или посредством личных визитов в астральном теле», это будет сделано. «Но помните, — добавил он, — что Симла находится на 7000 футов выше Аллахабада, и трудности, которые приходится преодолевать в последнем случае, воистину громадны». Для обычного ума проявления «магии» едва ли могут отличаться по степени сложности; таким образом, слабый намёк, содержащийся в последней фразе, может показать, что хотя феномены Братьев и кажутся магическими (если отбросить в сторону тупоумную версию об обмане), это такая магия, которая подчиняется своим собственным законам. На заре химии большинство тел Природы считались элементами, но количество последних уменьшалось по мере проведения всё более и более глубоких исследований закона комбинаций. Так обстоит дело и с магией. Гонять облака в корзине или посылать сообщения по морскому дну — это могло быть магией в одну историческую эпоху, но стать обыденным явлением в другую. Для большинства представителей нынешнего поколения феномены в Симле являются магией, но несколько поколений спустя психический телеграф сам по себе может стать если не достоянием человечества, то хотя бы научным фактом, столь же неоспоримым, как и дифференциальное исчисление, и будет известно, что подобные способности доступны подходящим людям, которые возьмутся за их изучение. То, что достичь его и других аналогичных явлений в одних слоях атмосферы легче, нежели в других, — это уже практическое предложение, направленное на то, чтобы спустить эти способности из сферы магии или, если сформулировать данную мысль по-другому, поднять их в область точных наук.

Мне было дозволено вставить в книгу большую часть письма [мистеру***], которое Кут Хуми адресовал моему ранее упомянутому другу. Это письмо стало началом их переписки, где они обсуждали идею, которую указанный друг обдумывал реализовать при определённых обстоятельствах, а именно — идею целиком посвятить себя занятиям оккультизмом. Письмо в значительной степени проясняет метафизические концепции оккультистов; а ведь не стоит забывать, что их метафизика — это нечто гораздо большее, нежели абстрактные умозрительные построения.

«Дорогой сэр! Пользуясь первыми выпавшими мне свободными минутами, чтобы официально ответить на ваше письмо от 17-го числа прошлого месяца, сообщаю о результатах совещания с нашим руководством относительно предложения, изложенного в вашем письме, и одновременно постараюсь ответить на все ваши вопросы.

Прежде всего, хочу поблагодарить вас от имени целого отдела нашего Братства, особо заинтересованного в благосостоянии Индии, за предложение помощи, важность и искренность которого не вызывает сомнений. Ведя своё происхождение через превратности развития индийской цивилизации ещё с отдалённого прошлого, мы испытываем к нашей родине столь глубокую и страстную любовь, что смогли сохранить её даже в условиях расширяющего и космополитизирующего (извините меня, если это не английское слово) воздействия, которое оказывает на нас изучение законов Природы. И поэтому я, как и любой другой патриот Индии, испытываю сильнейшую благодарность за каждое доброе слово или поступок, совершённый в её интересах.

Теперь поймите: коль скоро все мы убеждены, что упадок Индии во многом вызван удушением её древней духовности и что всё, помогающее восстановить высокий уровень мышления и морали, является для индийской нации возрождающей силой, каждый из нас естественным образом, безо всякого понукания, склонен способствовать созданию общества, о котором мы сейчас ведём речь, особенно если оно действительно мыслится как организация, чуждая всяким эгоистическим побуждениям и имеющая своею целью возродить древнюю науку и восстановить в мире уважение к нашей стране. Считайте это вещью само собою разумеющейся, которая не требует дальнейших торжественных заявлений. Но вы, как любой человек, сведущий в истории, знаете, что патриоты могут страдать напрасно, если обстоятельства оборачиваются против них. Временами случалось, что никакая человеческая власть и даже яростная сила высочайшего патриотизма не были в состоянии изменить неумолимый ход железного рока, и тогда народы угасали, погрузившись во тьму гибели, словно факелы, опущенные в воду. Поэтому мы, ощущающие упадок нашей страны, но не имеющие сил немедленно возвысить её, не можем действовать так, как стали бы действовать при иных обстоятельствах, — ни в главном, ни в этом частном вопросе. Мы не имеем права принять ваше предложение более чем наполовину, хотя внутренне ощущаем готовность к этому, и потому вынуждены сказать, что идея, которую лелеете вы с мистером Синнеттом, осуществима лишь частично. Коротко говоря, ни меня, ни какого-либо другого Брата, ни даже продвинутого неофита нельзя специально назначить духовным руководителем или начальником англо-индийского отделения. Мы знаем, что было бы неплохо иметь возможность регулярно обучать вас и нескольких ваших коллег, демонстрируя вам феномены и сопровождая их рациональным объяснением. Хотя нам не удалось убедить никого, кроме вашей немногочисленной группы, нам было бы всё же бесспорно выгодно привлечь к изучению азиатской парапсихологии хотя бы нескольких англичан, одарённых первоклассными способностями. Мы осознаём всё это, а также гораздо большее; поэтому мы не отказываемся от переписки с вами и от того, чтобы разными способами оказывать вам иную помощь. Но от чего мы отказываемся, так это от любой ответственности, помимо периодической переписки и помощи советами, а также помимо демонстрации материальных, по возможности зримых, доказательств нашего присутствия, способных удовлетворить ваш интерес, — демонстрации, которую мы будем производить при благоприятном стечении обстоятельств. "Руководить" вами мы не согласны. Как бы велики ни были наши возможности, мы можем лишь обещать, что в полной мере воздадим вам по заслугам. Заслужите много — мы окажемся честными должниками; заслужите мало — сможете ожидать лишь возмещения своих затрат. Это не просто цитата из школьной прописи, хотя так может показаться; это всего лишь грубое изложение закона нашего ордена, и мы не можем преступить этот закон. Если бы нам, совершенно не знакомым с западным, особенно с английским, образом мысли и действия, пришлось вмешаться в деятельность такого рода организации, то вы бы обнаружили, что ваши установившиеся привычки и традиции непрерывно вступают в противоречие если не с новыми устремлениями, взятыми сами по себе, то, по крайней мере, со способами их реализации, которые мы стали бы вам предлагать. Вы не смогли бы получить от нас единодушного разрешения даже на то, чтобы дойти до тех пределов, которых вы можете достичь самостоятельно. Я попросил мистера Синнетта составить проект, включающий ваши совместные идеи, дабы представить его нашим руководителям, потому что это кажется мне кратчайшим путём к достижению взаимного согласия. Ваше отделение не могло бы существовать под нашим "руководством"; вы вообще не те люди, которыми можно руководить в подобном смысле. Следовательно, общество родилось бы преждевременно и потерпело бы фиаско, выглядя столь же нелепо, как парижский экипаж, влекомый упряжкою индийских яков или верблюдов. Вы просите, чтобы мы обучали вас истинной науке — оккультному аспекту известной стороны Природы; и вы полагаете, что сделать это так же легко, как и попросить об этом. Похоже, вы не осознаёте огромных трудностей, существующих на пути передачи даже элементарных начатков нашей науки тем, кого обучали привычными вам методами. Вы и в самом деле не понимаете, что чем в большей мере вы обладаете знанием одного рода, тем менее вы способны инстинктивно понять знание другого рода, потому что мысль человека обычно устремляется по привычной колее, и если у него не хватит смелости восполнить недостающее и проложить себе новые пути, то ему волей-неволей придётся двигаться по проторённым дорожкам. Позвольте привести вам несколько примеров. Согласно точным наукам, вам следовало бы выделить лишь одну космическую энергию, не делая разницы между энергией, которую затрачивает путешественник, чтобы отодвинуть куст, преграждающий ему дорогу, и таким же количеством энергии, которое учёный-экспериментатор затрачивает на то, чтобы привести в движение маятник. Мы смотрим на это по-другому и знаем, что между двумя указанными случаями существует колоссальная разница. В первом случае человек попусту рассеивает и распыляет силу, во втором — концентрирует и сохраняет её. Пожалуйста, поймите меня правильно: я имею в виду не относительную полезность обоих действий, как может показаться, но лишь тот факт, что в одном случае речь идёт только о грубой силе, которая разбрасывается безо всякой трансмутации этой грубой энергии в более высокую возможную форму духовной динамики, а во втором случае указанное превращение как раз присутствует. Прошу вас, не сочтите, что я пускаюсь в туманные метафизические рассуждения. Мысль, которую я хочу выразить, состоит в том, что результатом высшей деятельности ума, занятого научными изысканиями, является эволюция сублимированной формы духовной энергии, которая может достигать неограниченных результатов в своём космическом действии; в то время как мозг, работающий автоматически, удерживает, или накапливает в себе, лишь определённое количество грубой силы, которая не породит никакого блага ни для индивидуума, ни для человечества. Человеческий мозг — неистощимый генератор самой утончённой космической силы, которую он производит из низкой, грубой энергии Природы; высший адепт делает себя центром, излучающим потенциальные возможности, которые эон за эоном порождают всё новые взаимосвязи. В этом состоит разгадка способности адепта проецировать в видимый мир и материализовать в нём формы, которые его воображение создало в невидимом мире из инертной космической материи. Адепт не создаёт ничего нового, он только пользуется и манипулирует накопленными в Природе материалами, которые находит вокруг себя, — материалами, которые прошли через все формы в течение бесконечных веков. Ему остаётся лишь выбрать ту форму, какую он пожелает, и призвать её к объективному существованию. Разве это не покажется бредом сумасшедшего любому из ваших "учёных" биологов?

Вы говорите, что существует ряд отраслей науки, с которыми вы совершенно не знакомы, и что, по вашему мнению, вы сможете сделать немало добра, если ознакомитесь с ними, посвятив учению долгие годы. Несомненно, так оно и есть; но позвольте мне вкратце более ясно изложить вам разницу между методами физических наук (в приложении к которым эпитет "точные" часто является всего лишь комплиментом) и наук метафизических. Мистер Тиндаль ставит метафизические науки, которые, как вы знаете, не поддаются проверке перед смешанной аудиторией, в один ряд с поэтическим творчеством. С другой стороны, реалистическая наука, основанная на фактах, сугубо прозаична. Но для нас, бедных безвестных филантропов, любой факт как тех, так и других наук интересен лишь в той мере, в какой он потенциально может принести нравственные результаты и пользу человечеству. А что может быть более безразличным ко всем и вся в своём гордом одиночестве и более связанным с исключительно эгоистическими потребностями в своём распространении, нежели материалистическая наука фактов? Позвольте мне спросить… какое отношение имеют законы Фарадея, Тиндаля и прочих к филантропии, взятой в её абстрактном отношении к человечеству, если рассматривать его как разумное целое? Что они дают человеку как отдельному атому этого великого и гармоничного целого, даже если и могут порою приносить этому атому практическую пользу? Космическая энергия есть нечто вечное и непрерывное; материя неразрушима, и это подтверждают научные факты. Усомнитесь в них — и вы невежда; отрицайте их — и вы опасный безумец, фанатик; сошлитесь на усовершенствование теорий — и вы наглый шарлатан. Но даже эти научные факты никогда не давали обществу экспериментаторов никакого доказательства того, что Природа сознательно предпочитает, чтобы материя была более неразрушимой в органических, а не в неорганических формах, и что Природа медленно и непрерывно работает, стремясь к своей цели — к возникновению сознательной жизни из инертного вещества. Отсюда проистекает невежество учёных в вопросах распыления и сгущения космической энергии в её метафизическом аспекте, отсюда их разногласия по поводу теории Дарвина, неуверенность относительно того, какова степень сознательной жизни в отдельных стихиях, и, как неизбежное следствие, презрительное неприятие любого феномена, который не вписывается в ими же установленные условия, равно как и неприятие самой мысли о том, что в укромных уголках Природы трудится бесчисленное множество если не мыслящих, то, во всяком случае, полуразумных сил. Вот вам ещё одна практическая иллюстрация: мы видим громадную разницу между качеством двух одинаковых количеств энергии, которые затрачивают два человека, один из которых идёт на свою скромную ежедневную работу, а другой — в полицейский участок доносить на приятеля. Люди науки в этом случае не замечают никакого различия. Это не они, а мы видим специфическую разницу между энергией ветра и энергией вращающегося колеса. А почему? Потому что любая мысль человека, развиваясь, переходит в духовный мир и становится активной сущностью, присоединяясь, или, как ещё можно выразиться, срастаясь с одним из элементалов, то есть с одною из полуразумных сил соответствующего царства. Она продолжает жить в качестве активного разумного существа, порождения человеческого сознания, и период её жизни определяется изначальной интенсивностью усилия мозга, которое эту мысль породило. Таким образом, добрая мысль сохраняется в качестве деятельной, благотворной силы, злая — в качестве вредоносного демона. Вот так человек непрерывно населяет энергетический поток, создаваемый им в пространстве, творениями своих фантазий, желаний, побуждений и страстей; этот поток реагирует на любой организм, вступающий с ним в контакт и наделённый нервной системой или просто чувствительностью, — реагирует пропорционально своей динамической интенсивности. Буддисты называют этот поток "шандба", индуисты дают ему название "карма". Адепт сознательно развивает эти формы, другие люди исторгают их из себя бессознательно. Чтобы достичь успеха и сохранить свою силу, адепт должен жить в одиночестве, более или менее погрузившись в глубины собственной души. Точные науки ещё меньше способны осознать, что муравей, сооружающий муравейник, пчела за работой и птица, вьющая гнездо, накапливают, каждый своим нехитрым способом, столько же космической энергии в её потенциальной форме, сколько Гайдн, Платон или пахарь, проводящий борозду плугом, — своими способами; напротив, охотник, убивающий добычу ради удовольствия или выгоды, или позитивист, напрягающий свой разум, дабы доказать, что плюс, умноженный на плюс, дает минус, тратят не меньше энергии, чем тигр, набрасывающийся на жертву. Все они грабят Природу, вместо того чтобы обогащать её, и всем им придётся держать за это ответ в зависимости от степени их разумности.

Точные науки, основанные на опыте, не имеют ничего общего с моралью, добродетелью и филантропией; следовательно, они не могут притязать на нашу помощь, пока не придут в гармонию с метафизикой. Они представляют собою лишь холодную классификацию фактов, внешних по отношению к человеку, — фактов, которые существовали до него и будут существовать после него, и сфера полезности этих наук прекращается для нас на внешней границе этих фактов; точные науки мало волнует, какие заключения и результаты последуют для человечества из материалов, добытых их методами. Следовательно, коль скоро наша сфера лежит так же далеко за пределами сферы точных наук, как орбита Урана — за пределами орбиты Земли, мы определённо отказываемся быть колесованными на колесе вашей науки. Для точных наук теплота — всего лишь вид движения, а движение порождает теплоту, но почему механическое движение вращающегося колеса должно иметь в метафизическом плане гораздо большую ценность, нежели теплота, в которую это движение постепенно преобразуется, — это точным наукам ещё предстоит открыть. Для людей науки немыслимо философское и трансцендентное (а потому нелепое) представление средневековых теософов о том, что кульминацией окончательного прогресса человеческого труда, подкреплённого нескончаемыми человеческими открытиями, должен стать некий процесс, который, подобно энергии Солнца, способной выступать в качестве непосредственного двигателя, приведёт к превращению неорганической материи в пищевые продукты. Если бы Солнцу, великому питающему отцу нашей планетной системы, пришлось бы завтра "в условиях эксперимента" высиживать гранитных цыплят из гальки, то они (люди науки) приняли бы это как научный факт, не размениваясь на сожаления по поводу того, что каменные цыплята — не живая птица, и ими нельзя накормить умирающих от голода. Но если какой-нибудь шаберон в голодное время перешёл бы через Гималаи и своим способом воспроизвёл в большом количестве мешки с рисом, чтобы спасти множество людей, умирающих от голода, — ваши судьи и сборщики налогов наверняка засадили бы его в тюрьму, чтобы заставить признаться, чьи амбары он ограбил. Таковы точные науки и ваше здравомыслящее общество. И хотя, по вашим словам, вас впечатляет то, как сильно распространилось в мире невежество по любому вопросу, которое вы метко характеризуете как "несколько очевидных фактов, собранных и грубо обобщённых, и технический жаргон, изобретённый для того, чтобы скрывать людское невежество во всём, что лежит за пределами этих фактов"; хотя вы говорите о своей вере в бесконечные возможности Природы, вы тем не менее согласны потратить свою жизнь на работу, которая идёт на пользу лишь всё тем же точным наукам…

Что касается ряда вопросов, заданных вами, то я, если позволите, начну с вопроса о том, что "Братству" якобы не удалось "оставить какой-либо след в мировой истории". Вы полагаете, что Братьям, при тех исключительных преимуществах, которыми они располагают, следовало бы "собрать в свои школы значительную часть наиболее просвещённых умов каждого народа". Но откуда вы знаете, что Братья не оставили в истории следа? Знакомы ли вы с их стремлениями, успехами, неудачами? Есть ли у вас основания судить их? Да и как ваше общество могло бы собрать доказательства поступков, совершённых людьми, которые перекрыли все возможные подступы для назойливых любопытных, чтобы не дать за собою шпионить? Первейшим условием успеха Братьев было то, чтобы за ними никто не следил и чтобы им никто не мешал. Сами они знают, чего добились, но всё, что могли воспринять те, кто не входит в их круг, — это результаты и следствия, причины которых скрыты от посторонних глаз. Чтобы как-то объяснить эти результаты, людям в разные эпохи приходилось изобретать теории о вмешательстве богов, об особых провиденциальных силах, о благоприятном или враждебном влиянии звёзд. В течение так называемого исторического периода, а также и до него не было времени, когда бы наши предшественники не формировали события, не "делали историю", факты которой историки впоследствии неизменно искажали в угоду современным предрассудкам. Вполне ли вы уверены в том, что видные героические фигуры, эти действующие лица драм, следовавших одна за другою, зачастую не были просто марионетками в руках Братьев? Мы никогда не претендовали на способность ввергать целые народы в тот или иной кризис вопреки основным тенденциям космических процессов вселенной. Циклические процессы должны идти своим чередом. Периоды света и тьмы в умственной и нравственной сферах сменяют друг друга, как день сменяет ночь. Великие и малые юги должны завершаться согласно установленному порядку вещей. А мы сами, несомые мощным потоком, можем лишь видоизменять и корректировать некоторые из его малых течений. Если бы мы обладали властью воображаемого Личного Бога, а неизменные универсальные законы были бы нашей игрушкой, тогда, конечно, мы смогли бы создать такие условия, что эта земля превратилась бы в Аркадию для возвышенных душ. Но поскольку мы вынуждены иметь дело с неизменным законом и сами являемся его созданиями, мы должны были делать то, что могли, и оставаться благодарными. Бывали периоды, когда "значительная часть просвещённых умов" обучалась в наших школах. Такие времена знали Индия, Персия, Египет, Греция и Рим. Но, как я отмечал в одном из писем к мистеру Синнетту, адепт — это цветок своей эпохи, и за целое столетие появляется сравнительно немного таких людей. В плане морали Земля является полем битвы ничуть не меньше, нежели в отношении физических сил, и неистовость животных страстей всегда склонна подавлять духовность под влиянием грубых энергий низшей группы эфирных сил. Чего ещё можно ожидать от людей, столь тесно связанных с низшим царством, из которого они вышли в процессе эволюции? Верно и то, что именно сейчас наши ряды редеют, но это потому, что, как я уже говорил, мы принадлежим к роду человеческому, подвластны циклическому импульсу и бессильны обратить его вспять. В силах ли вы повернуть Ганг и Брахмапутру обратно к истокам? Можете ли вы хотя бы перегородить их плотинами так, чтобы вздувшиеся воды не вышли из берегов? Нет; но вы можете частично направить эти воды в каналы и использовать их гидравлическую энергию на благо человечества.

Так и мы, хотя не в силах помешать движению мира в направлении, предначертанном судьбою, но всё же можем отвести часть его энергии в полезные каналы. Если вы представляете нас полубогами, моё объяснение вас не удовлетворит; но если рассматривать нас как простых людей, которые, быть может, стали чуть более мудрыми благодаря специальной подготовке, оно должно послужить ответом на ваше возражение.

"Чего хорошего можем добиться мы с моим приятелем (мы неотделимы друг от друга) при помощи оккультных наук?" — спрашиваете вы. Если туземцы увидят, что англичане и даже некоторые высшие чиновники британской администрации в Индии проявляют интерес к науке и философии их предков, они и сами открыто возьмутся за их изучение. А если они придут к пониманию того, что древние "божественные" феномены были не чудесами, а научными эффектами, то ослабеют суеверия. Таким образом, величайшее зло, угнетающее индийскую цивилизацию и препятствующее её возрождению, со временем исчезнет. Ныне в образовании господствует тенденция к тому, чтобы сделать индийцев материалистами и с корнем выкорчевать из них духовность. При условии надлежащего понимания того, что хотели выразить наши предки в своих писаниях и учениях, образование стало бы благословением, тогда как сейчас оно зачастую является проклятием. В настоящее время коренные жители Индии, как необразованные, так и просвещённые, считают, что христианская вера и современная наука делают англичан слишком предубеждёнными, чтобы последние стремились понять индийцев и их традиции. Англичане и индийцы охвачены взаимной ненавистью и недоверием. Под влиянием изменившегося отношения к древней философии индийские князья и состоятельные люди стали бы открывать средние школы для обучения пандитов; снова обнаружились бы старинные рукописи, до сих пор скрытые и недосягаемые для европейцев, а вместе с ними — ключ ко многому из того, что было веками недоступно пониманию народных масс, того, что ваши скептически настроенные санскритологи не стремятся, а ваши религиозные миссионеры — не осмеливаются понять. Наука приобрела бы при этом многое, а человечество — всё. Благодаря стимулирующему влиянию англо-индийского Теософского Общества, мы со временем могли бы стать свидетелями нового золотого века санскритской литературы…

Обратив свои взоры к Цейлону, мы увидим, как наиболее просвещённые священнослужители объединяются под руководством Теософского Общества, придя к новому толкованию буддийской философии; а в Галле 15-го сентября, в присутствии более чем трёхсот учащихся, открылась светская теософская школа для обучения сингальской молодёжи — пример, которому на этом острове собираются последовать ещё в трёх местах. Если Теософское Общество "в своём теперешнем состоянии" и в самом деле не обладает "подлинной жизнеспособностью", но при этом его скромные усилия тем не менее приносят столько практической пользы, то насколько более впечатляющих результатов следует ожидать от организации, устроенной в соответствии с самым лучшим проектом, какой вы только могли бы предложить?

Те причины, которые внедряют материализм в сознание индусов, в равной степени воздействуют и на всё мышление Запада. Система образования возводит на престол скептицизм, но заключает в темницу духовность. Вы могли бы принести колоссальную пользу, помогая народам Запада обрести надёжную основу для воссоздания их гибнущей веры. Всё, что им нужно, — это эмпирические свидетельства, источником которых может служить только азиатская парапсихология. Дайте их Европе, и вы принесёте счастье душам тысяч людей. Эра слепой веры миновала, воцарилась эпоха исследований. Исследования, которые лишь разоблачают ошибки, но не дают никакого фундамента, на котором могла бы созидать душа, лишь создают борцов с традиционными религиями и предрассудками. В силу своей деструктивности такого рода борьба ничего не даёт; она способна лишь разрушать. Но человека не может удовлетворить одно лишь голое отрицание. Агностицизм — это всего лишь временная остановка на пути. Ныне подходящий момент для того, чтобы задать направление периодически возвращающемуся импульсу, который уже на подходе и который либо заставит нашу эпоху двигаться в сторону крайнего атеизма, либо потащит её назад, к полному контролю духовенства над государственными делами, если наконец не вернёт её к философии древних ариев, ориентированной на душевные потребности. Тот, кто в наши дни наблюдает за тем, что происходит, — с одной стороны, среди католиков, которые плодят чудеса с такою же лёгкостью, как термиты — своё потомство, а с другой стороны, среди вольнодумцев, которые в массовом порядке превращаются в агностиков, — тот сможет уловить современные тенденции. Наш век охватила целая оргия необыкновенных явлений. Католики в большом количестве приводят для подтверждения веры в сверхъестественное те самые чудеса, на которые спиритуалисты ссылаются в противовес догмам о вечных муках и искуплении. А скептики потешаются и над католиками, и над спиритуалистами. Но и те, и другие, и третьи — слепцы, не имеющие поводыря. Вы и ваши коллеги можете помочь в предоставлении материала для универсальной религиозной философии, которая необходима миру, — философии, неуязвимой для нападок со стороны учёных, поскольку она сама по себе является завершением абсолютной науки, и религии, воистину достойной этого названия, поскольку она будет включать в себя отношения человека физического с человеком психическим, а их обоих — с тем, что выше и ниже их. Разве ради этого не стоит принести небольшую жертву? И если вы, по зрелом размышлении, всё же решитесь предаться этой новой деятельности, то вам следует знать, что ваше Общество — это не лавка чудес, не клуб, устраивающий званые обеды, и не организация, чья цель состоит в изучении феноменов.

Главная задача Общества заключается в том, чтобы искоренять современные предрассудки и скептицизм, извлекать из древних источников, давно пребывающих под спудом, доказательства того, что человек может творить своё будущее, свою судьбу, зная наверняка, что при желании он способен жить в потустороннем мире, что все "феномены" являются лишь проявлением естественного закона, а долг каждого разумного существа — постичь этот закон».

Я до сих пор ничего не сказал об обстоятельствах, при которых разные письма Кут Хуми попадали ко мне в руки; по сравнению с тем существенным интересом, который представляет идейное содержание этих писем, условия, при которых я получил их, могут вызывать у читателя, способного оценить философию посланий, не более чем второстепенный интерес. Тем не менее достойно внимания любое эмпирическое свидетельство, помогающее выявить природу способностей, присущих адептам, при том, что рациональное объяснение этих способностей по-прежнему скрыто от мира. До тех пор, пока мы не в состоянии доказать существование таких способностей путём априорного анализа возможностей, скрытых в человеке, сам факт их существования можно установить лишь путём накопления подобных свидетельств.

Мой друг, которому было адресовано последнее послание, написал на него длинный ответ, а позднее дополнительно направил Кут Хуми ещё одно письмо, которое предварительно переслал мне с просьбой прочитать его, а потом запечатать и выслать или передать мадам Блаватской, чтобы она переправила его по назначению. Мы ожидали, что мадам в ближайшее время заедет погостить в мой дом в Аллахабаде по дороге из Амритсара и Лахора, где она, как я уже отмечал, провела немного времени после того, как наши домочадцы в Симле разъехались на каникулы. Как пожелал мой друг, я передал письмо мадам Блаватской, заклеив и запечатав плотный конверт, в котором мне его доставили. Тем же вечером, несколько часов спустя, вернувшись домой на ужин, я узнал, что письмо было отправлено и уже успело вернуться. Мадам Блаватская рассказала мне, что она сидела за письменным столом у себя в комнате и разговаривала с посетителем, бессознательно вертя в руках синий карандаш. Внезапно она обратила внимание на то, что бумага, по которой она водит кончиком карандаша, — это моё письмо, которое адресат должным образом получил своими методами час или два назад. Мадам Блаватская обнаружила, что, говоря о чём-то совершенно постороннем, она неосознанно написала на конверте слова, которые так на нём и остались: «Прочитано и возвращено с благодарностью и несколькими комментариями. Пожалуйста, вскройте». Я внимательно осмотрел конверт: он был абсолютно неповреждён, заклеен и запечатан именно в том виде, в каком я его и передал. Вскрыв конверт, я обнаружил в нём письмо своего друга, которое я ранее передал мадам Блаватской, и ещё одно послание от Кут Хуми, предназначенное мне. В последнем содержались критические замечания по поводу первого письма — ряд карандашных пометок, отсылавших к конкретным пассажам письма-первоисточника. Вот ещё одна иллюстрация того, как материя проходит сквозь материю; для тысяч людей, которые на собственном опыте познакомились с этим феноменом, занимаясь спиритизмом, подобное прохождение представляет собою такое же очевидное явление природы, как и восход солнца. Я сталкивался с данным феноменом не только на спиритических сеансах, но, как будет видно из этих записей, во многих случаях, когда не было оснований подозревать какое-либо иное воздействие, кроме воздействия живых существ, наделённых способностями, которые в зачаточном состоянии есть, быть может, у всех нас, — просто эти существа благодаря знанию получили возможность пользоваться ими.

Оставив в стороне параллельные демонстрации всех предыдущих феноменов, описанных мною, и изолированно рассматривая только этот феномен с письмом, скептически настроенные критики, вероятно, скажут: «Ну конечно, у мадам Блаватской было достаточно времени, чтобы вскрыть конверт одним из тех способов, к которым прибегают медиумы, заявляющие, что они получают из загробного мира ответы на запечатанные письма». Но, во-первых, доказательства, свидетельствующие о подлинности джеламской телеграммы, а также неотъемлемые признаки всей нашей переписки показывают, что письма, которые я получаю и в которых узнаю почерк Кут Хуми, во всяком случае, не являются работой мадам Блаватской; во-вторых, только что описанный мною случай следует сравнить с другим, в точности на него похожим, который произошёл чуть позже и при иных обстоятельствах. Кут Хуми прислал мне письмо, адресованное моему другу, чтобы я прочёл его и переправил по назначению. Мне представилась возможность связаться с Кут Хуми по поводу этого письма, прежде чем открыть его. Я написал записку, запечатал её в обычный заклеивающийся конверт и отдал мадам Блаватской. Она положила конверт в карман, зашла к себе в комнату, куда вела дверь из гостиной, и почти сразу же вышла. Она отсутствовала не более тридцати секунд. По её словам, «он» получил моё послание немедленно. Затем мадам прошла со мной через весь дом в мой кабинет, несколько минут пообщалась с моей супругой в соседней комнате, а затем вернулась ко мне и прилегла на кушетку. Я продолжал заниматься своими делами; так прошло минут десять, а может, и меньше. Вдруг мадам встала. «Вот ваше письмо», — сказала она, указывая на подушку, где только что покоилась её голова; теперь там лежало письмо, написанное мною. На вид конверт казался совершенно нетронутым, только стоявшее на нём имя Кут Хуми было зачёркнуто, а сверху начертано моё имя. Тщательно осмотрев конверт, я распечатал его и обнаружил на чистой странице, оставшейся в конце моего письма, нужный мне ответ, написанный почерком Кут Хуми. Следует отметить, что весь тот короткий промежуток времени, который прошёл между вручением ей моего письма и его возвращением вышеописанным способом, мадам Блаватская непрерывно оставалась у меня на виду, исключая лишь те тридцать секунд, которые она пробыла в своей комнате, и одну-две минуты, проведённые ею в комнате моей супруги. В течение того времени, пока мы ожидали ответ, в мою комнату больше никто не входил. Данный случай является таким полным, абсолютным и автоматическим доказательством целенаправленного использования сверхнормальных способностей, какое только можно ожидать от эксперимента. Любой, даже самый решительный приверженец банальности не сумеет всерьёз оспорить убедительность данного случая, кроме как обвинив меня в том, что я неверно описал этот феномен. Единственным прибежищем таких критиков остаются лишь идиотские насмешки либо утверждение, будто я искажаю факты. Что касается последней гипотезы, то я могу лишь заверить и заверяю, что с предельною точностью изложил ход событий.

В одном или двух случаях я получал ответы от Кут Хуми в моих же собственных конвертах, которые оставались нетронутыми, возвращаясь в том виде, в каком я их посылал, только с изменённым адресом; моих писем в этих конвертах уже не было — вместо них там лежали ответы Кут Хуми. В двух-трёх случаях я находил короткие записки от Кут Хуми на чистых страницах писем, которые мне присылали по почте другие люди, причём авторы писем явно ничего не знали о том, что к их посланиям были сделаны подобные дополнения.

Конечно, я просил Кут Хуми объяснить мне все эти мелкие феномены, но мне было легче спросить об этом, чем ему — дать ответ, отчасти потому, что [оккультные] силы, при помощи которых адепты воздействуют на материю, достигая сверхнормальных результатов, входят в число явлений настолько мало известных обычной науке, что мы, люди внешнего мира, не подготовлены к подобным объяснениям; отчасти же потому, что манипуляции этими силами порою связаны с тайнами посвящения, открывать которые оккультист не имеет права. Тем не менее однажды мне удалось получить в качестве объяснения данного вопроса следующий намёк.

«…Кроме того, имейте в виду, что эти мои письма были не написаны, а оттиснуты, или осаждены на бумаге, после чего в тексте были исправлены все ошибки».

Разумеется, мне хотелось побольше узнать об этом «осаждении». Представляет ли оно собою процесс, который следует за мыслью гораздо быстрее, нежели любой из знакомых нам процессов? А что происходит, когда Кут Хуми получает письмо? Проникает ли смысл текста в сознание оккультного адресата сразу же, или ему приходится читать письмо обычным способом?

«Конечно, мне приходится читать каждое написанное вами слово, — ответил Кут Хуми, — иначе у меня в голове возникла бы порядочная путаница. И как бы ни осуществлялся процесс чтения — при помощи физического или духовного зрения, — на это уходит практически одинаковое количество времени.

То же самое можно сказать и о моих ответных письмах: пользуюсь ли я "осаждением" текстов на бумагу, диктую ли я их или пишу от руки сам — разница в сэкономленном времени мизерна. Прежде чем воспроизвести письмо на бумаге методом "осаждения", я должен всё продумать, тщательно сфотографировав каждое слово и предложение в своём мозгу. Подобно тому, как для фиксации на химически обработанных поверхностях тех образов, которые запечатлевает фотокамера, требуется предварительно поймать в фокус объект, который будет изображён (потому что в противном случае, как часто приходится видеть на плохих фотографиях, ноги могут оказаться совершенно несоразмерными голове и так далее), нам тоже приходится предварительно выстраивать в уме все фразы и запечатлевать в сознании каждую букву, которая появится на бумаге, прежде чем текст станет пригодным для чтения. На данный момент это всё, что я могу вам рассказать. Когда наука больше узнает о тайне окаменелостей и об ископаемой летописи, о том, как возникли отпечатки листьев, которые мы обнаруживаем на камнях, тогда я сумею помочь вам понять этот процесс. Но вы должны знать и помнить одно: мы лишь следуем за Природой в её трудах и рабски подражаем ей».

В другом письме Кут Хуми подробнее распространяется о том, как трудно сделать оккультные объяснения понятными для людей, знакомых лишь с современной наукой.

«Только прогресс в изучении тайных знаний, начатый с элементарных основ, позволит человеку постепенно понять, что мы имеем в виду. Только так и никак иначе, укрепляя и очищая те таинственные узы симпатии между разумными людьми — фрагментами мировой души, временно отделёнными друг от друга, — и самою космической душою, можно действительно привести их в полное согласие. Лишь после того, как такое согласие установится, пробудившиеся симпатии послужат соединению человека с тем, что, в связи с отсутствием у европейцев научного термина, более подходящего для передачи этого понятия, я вновь вынужден охарактеризовать как энергетическую цепь, связывающую воедино материальный и нематериальный космос, прошлое, настоящее и будущее, — с тем, что оживит восприятие человека настолько, что он сумеет ясно осознать все объекты не только материального, но и духовного мира. Я даже испытываю некоторое раздражение из-за того, что мне приходится пользоваться этими тремя неуклюжими словами: прошлое, настоящее и будущее. Являясь убогими понятиями для выражения объективных аспектов субъективного целого, они приспособлены для этой цели почти так же плохо, как топор — для филигранной резьбы. О мой бедный разочарованный друг, если бы вы уже продвинулись по Пути настолько далеко, чтобы этой простой передаче понятий не мешало состояние материи, если бы вынужденное бессилие последней не препятствовало союзу наших умов!.. К несчастью, унаследованная и самоприобретённая грубость западного сознания столь велика, а язык современного мышления до сих пор столь сильно развивался в русле практического материализма, что люди Запада сейчас почти не в силах понять, а мы — выразить на их языках что-либо, касающееся тонкой и, по-видимому, идеальной структуры оккультного космоса. Путём учёбы и медитации европейцы могут приобрести эту способность в незначительной степени, но не более того. А дальше — барьер, который до сих пор препятствовал распространению веры в теософские истины среди народов Запада, заставляя западных философов отвергать теософские исследования как занятия праздные и бесполезные. Как же я научу вас понимать наш язык, а тем более читать и писать на нём, если он ещё не имеет ни алфавита, который вы можете увидеть, ни слов, которые вы можете услышать? Как, например, объяснить феномены современной науки об электричестве древнегреческому философу птолемеевской эпохи, случись ему внезапно воскреснуть, если в области научных открытий его время отделяет от нашего непреодолимая пропасть? Разве технические термины сами по себе не оказались бы для него какой-то невразумительной тарабарщиной, абракадаброй, состоящей из бессмысленных звуков, а приборы и аппараты — лишь сверхъестественными чудищами? И предположите на мгновение, что мне пришлось бы описывать вам линии цветных лучей, лежащих за пределами видимого спектра, — лучей, видимых только немногими даже среди нас; либо мне пришлось бы объяснять, каким образом мы находим в пространстве любой из так называемых субъективных цветов, — говоря математическим языком, дополнительных цветов в окраске любого произвольно взятого двухцветного тела (что уже само по себе звучит абсурдно). Как вы думаете: смогли бы вы тогда воспринять их оптическое воздействие или хотя бы понять, что я имею в виду? И коль скоро вы не видите подобных лучей, не в состоянии их различить и пока не имеете для них научных названий, то если бы я сказал вам: "Не вставая из-за своего письменного стола, попытайтесь найти и воспроизвести перед глазами весь солнечный спектр, разложенный, как в призме, на четырнадцать цветов (семь из которых дополнительные), потому что лишь при помощи этого оккультного света вы сможете увидеть меня на расстоянии так, как я вижу вас", — как вы думаете: каков был бы ваш ответ? Что вам пришлось бы ответить? Весьма вероятно, что вы возразили бы мне следующее: поскольку всегда существовало лишь семь основных цветов (точнее, три: красный, синий и жёлтый) и поскольку ещё никому не удавалось при помощи какого-либо физического процесса разложить эти цвета более чем на семь спектральных оттенков, то моя просьба столь же ненаучна, сколь и абсурдна. И вы бы добавили, что поскольку моё предложение отыскать воображаемые дополнительные цвета солнечного спектра не делает чести вашему знанию физической науки, то мне лучше было бы пойти поискать свои мифические дихроматические и солнечные "пары" в Тибете, так как современная наука до сих пор ещё не сумела подвести под какую-либо теорию даже такое простое явление, как цвета всех подобных двухцветных тел. И тем не менее истина в том, что эти цвета вполне реальны.

Таким образом, вы видите, какие непреодолимые трудности существуют на пути обретения не только абсолютных, но даже первоначальных познаний в оккультных науках для человека, находящегося в вашем положении. Каким же образом вы могли бы заставить себя понять и фактически управлять теми полуразумными Силами, которые общаются с нами не посредством слов, но при помощи цвета и звука, определённых соотношений цветовых и звуковых вибраций? Ведь звук, свет и цвет являются основными факторами, которые формируют уровни разума, свойственные этим сущностям, о самом существовании которых у вас нет никакого представления; вам даже не позволяют верить в них. Атеисты и христиане, материалисты и спиритуалисты — все они соответственно выдвигают свои аргументы против подобной веры, а наука возражает против такого упадочного суеверия ещё более резко, нежели каждое из этих направлений.

Итак, в силу того, что они не могут одним прыжком преодолеть пограничные стены и достичь вершин Вечности, из-за того, что мы не можем просто взять какого-нибудь дикаря из Центральной Африки и заставить его сразу постичь "Начала" Ньютона или "Социологию" Герберта Спенсера, или заставить неграмотного ребёнка написать новую "Илиаду" на ахейском диалекте древнегреческого языка, или обычного живописца — изобразить пейзажи Сатурна либо сделать наброски с обитателей Арктура, — в силу всего этого отрицается само наше существование. Да, по этой причине тех, кто верит в нас, объявляют глупцами или обманщиками, а ту самую науку, которая ведёт к высочайшей цели высшего знания, к подлинному вкушению от Древа Жизни и Мудрости, отвергают как необузданный полёт воображения».

Следующий пассаж встретился мне в другом письме, но он вполне естественно дополняет только что приведённый отрывок.

«Истины и тайны оккультизма действительно образуют имеющую высочайшее духовное значение систему, одновременно и глубокую, и практичную по отношению к миру в целом. Однако мы даём вам эту систему не в качестве дополнения ко множеству запутанных теорий и умозрительных спекуляций, но ради той практической связи, которую она имеет с интересами человечества. Слова "ненаучный", "невозможный", "галлюцинация", "мошенничество" — до сих пор употребляли слишком вольно и безответственно, как бы подразумевая, что оккультные феномены либо являются чем-то загадочным и ненормальным, либо представляют собою преднамеренный обман. Вот почему наши руководители решились предоставить нескольким восприимчивым умам больше информации на эту тему и доказать им, что оккультные манифестации точно так же сводятся к определённым законам, как и простейшие физические явления. "Эпоха чудес уже позади", — говорят иные, но мы отвечаем на это: "Её никогда и не было". Эти феномены, не знающие себе равных и не имеющие аналогов в мировой истории, должны оказать и окажут неодолимое влияние на общество скептиков и фанатиков. Такие феномены должны оказаться как разрушительными, так и созидательными: разрушительными для пагубных заблуждений прошлого, для старых верований и суеверий, которые, подобно мексиканской сорной траве, душат в своих ядовитых объятиях почти всё человечество; созидательными — по отношению к новым установлениям подлинного, практического Братства Человечества, где все будут сотрудничать с Природой, трудиться на благо человечества, с помощью и посредством планетарных духов — единственных духов, в которых мы верим. Вскоре необыкновенные стихии, о которых прежде не думали и не мечтали, начнут проявляться со всевозрастающею силой и раскроют, наконец, секреты своей непостижимой деятельности. Платон был прав: миром правят идеи, и когда сознание людей воспримет новые идеи и отбросит старые и отработанные, мир двинется вперёд; новые идеи станут источником мощных революций; неудержимое движение этих идей, их несокрушимая сила будет сметать религии и даже державы. Когда наступит время, сопротивляться их влиянию будет так же невозможно, как пытаться остановить приливную волну. Но всё это придёт постепенно, а до тех пор мы должны выполнить возложенную на нас обязанность — вымести вон как можно больше сора, оставленного нам нашими набожными предками. Новые идеи должны укорениться на хорошо расчищенном месте, потому что они касаются самых важных вещей. Мы изучаем не физические явления, а именно эти универсальные идеи; для того чтобы постичь первые, нужно сначала понять вторые. Они касаются истинного положения человека в мире в плане его прошлых и будущих воплощений, его происхождения и конечного предназначения, взаимосвязи смертного и бессмертного, временного и вечного, конечного и бесконечного. Это идеи более значительные, более грандиозные, познающие вечную власть непреложного закона, неизменяемые и не поддающиеся изменениям, — идеи, для которых существует только Вечное Сейчас, тогда как для непосвящённых смертных время их конечного существования на этом материальном земляном комочке делится на прошлое и будущее. Вот что мы изучаем, вот чему многие из нас уже нашли объяснение… Кстати, я тоже человек и потому должен отдохнуть: я не спал вот уже более шестидесяти часов».

Далее идут несколько строк из письма Кут Хуми, адресованного не мне. Они удачно вписываются в приведённую здесь серию отрывков.

«Как бы то ни было, мы довольны своим образом жизни, благодаря которому мы не известны вашей цивилизации, основанной исключительно на интеллекте, и не затронуты ею. Мы также ни в коей мере не озабочены возрождением нашего древнего искусства и высокой цивилизации, потому что они наверняка вернутся в своё время, причём в более высокой форме, подобно тому, как в своё время вернутся плезиозавр и мегатерий. Мы имеем слабость верить в вечно повторяющиеся циклы и надеемся ускорить воскрешение того, что кануло в прошлое. Мы не могли бы помешать этому, даже если бы захотели. Новая цивилизация будет детищем старой, и для того, чтобы наши мёртвые восстали из могил, мы лишь должны дать вечному закону осуществляться своим чередом, хотя мы, конечно, стремимся ускорить желанное событие. Не бойтесь: хотя мы действительно "цепляемся за пережитки прошлого", наше знание не исчезнет из поля зрения человека. Оно — "дар богов" и самый драгоценный из всех пережитков. Хранители священного огня не для того прошли невредимыми через столько веков, чтобы вдруг разбиться о скалы современного скептицизма. Наши лоцманы — слишком опытные моряки, чтобы нам нужно было бояться подобной напасти. Мы всегда найдём добровольцев, чтобы сменить уставших часовых, и как бы ни был плох мир в своём нынешнем переходном состоянии, он всё равно сможет время от времени поставлять нам по нескольку человек».

Вернувшись к своей собственной переписке, к последнему письму, которое я получил от Кут Хуми перед тем, как оставить Индию и отправиться в поездку домой, во время которой я и пишу эти страницы, я читаю следующее:

«Надеюсь, хотя бы вы поймете, что мы (или большинство из нас) отнюдь не похожи на те иссохшие, нравственно бессердечные мумии, какими нас кое-кто воображает. Меджнур[19] очень хорош на своём месте, то есть как идеальный персонаж захватывающей, во многом правдивой истории. Однако, поверьте мне, немногих из нас прельстила бы в жизни роль анютиных глазок, засушенных между страницами томика высокопарных стихов. Мы, возможно, не совсем "мальчишки", как выразился в наш адрес мистер***, и всё же никто из людей нашего уровня не похож на сурового героя романа Бульвер-Литтона. При том, что способности к наблюдению, которые наше положение обеспечивает некоторым из нас, несомненно, дают гораздо большую широту взглядов, более явную и беспристрастную, гораздо более широко направленную гуманность, как по отношению к человечеству в целом, так и ко всем живым существам (потому что, подражая Эдисону, мы могли бы справедливо утверждать, что "смягчать нашу натуру состраданием именно и является задачей «магии»"), не ограничивая нашу привязанность и не сосредотачивая её на одном избранном народе, — всё равно лишь немногие из нас (не считая тех, кто уже достиг конечного угасания в Мокше[20]) настолько свободны от земных привязанностей, чтобы обрести невосприимчивость к высшим удовольствиям, чувствам и интересам обычных представителей человечества. Конечно, это проявляется тем меньше, чем больше человек продвинулся на пути к освобождению, так что, в конце концов, человеческие и чисто индивидуальные личные чувства, кровные узы и дружба, патриотизм и национальные пристрастия отступят, чтобы слиться в одно универсальное чувство, единственно истинное и праведное, единственно бескорыстное и вечное — в Любовь, Безграничную Любовь ко всему человечеству. Потому что, друг мой, именно человечество является великим сиротою на этой земле, единственным сиротою, лишённым наследства. Долг каждого, кто способен на бескорыстное побуждение, — сделать что-нибудь, хоть самую малость, для благоденствия человечества. Тут мне вспоминается старая басня о войне между телом и его членами. Здесь происходит то же самое: каждый член этого гигантского "сироты", лишённого отца и матери, эгоистически заботится лишь о самом себе. Тело, лишённое заботы, вечно страдает, независимо от того, воюют ли его члены или пребывают в покое. Его страдания и муки никогда не прекращаются, и едва ли кто-либо в праве, на манер ваших философов-материалистов, винить человечество в том, что в своём вечном одиночестве и заброшенности оно создало богов, к которым "оно вечно с плачем взывает о помощи, не будучи услышано". Таким образом,

 "…коль свою надежду человек Лишь в человеке может обрести, Я не позволю плакать никому Из тех людей, кого могу спасти".

Однако признаюсь, что лично я ещё не освободился от некоторых земных привязанностей. Одни люди всё ещё привлекают меня больше, чем другие, и филантропия в том виде, в каком её проповедовал наш Великий Покровитель,

"…Спаситель мира, тот, Кто возвестил Нирвану и Закон", —

никогда не могла истребить во мне ни индивидуальных предпочтений в дружбе и в любви к ближайшим родственникам, ни горячего чувства патриотизма по отношению к стране, где я в последний раз воплотился как личность».

Ранее я спросил у Кут Хуми, в какой степени мне дозволено использовать его письма в работе над этой книгой; поэтому через несколько строк после процитированного отрывка он пишет:

«Я не накладываю никаких ограничений на использование вами всего, что я писал вам или мистеру***, поскольку полностью уверен в вашем такте и рассудительности, которые подскажут вам, что именно следует напечатать и как это лучше преподнести. Должен лишь попросить вас…» —

и далее он называет одно конкретное письмо, которое не желал бы предавать огласке,

— «Что же до остального, я оставляю всё это на растерзание критикам».

ОККУЛЬТНЫЕ ФИЛОСОФСКИЕ ДОКТРИНЫ

Как уже неоднократно утверждалось, оккультная философия, пройдя через различные страны и исторические периоды, сохранилась до наших дней по существу неизменной. В разные эпохи и в разных местах расцветали, постепенно вытесняя друг друга, весьма несхожие мифологические системы, которыми пользовалась большая часть народа; однако религиозные знания, лежащие в основе каждой общенародной религии и доступные лишь посвящённому в них меньшинству, оставались практически идентичными. Конечно, с точки зрения современных западных представлений о том, что верно, а что неверно в этом отношении, представляется оскорбительной сама мысль о религии, которая является достоянием узкого круга людей, в то время как для нужд простого народа создается «псевдорелигия», как окрестили бы её сейчас.

Однако прежде чем, поддавшись этому чувству, позволить себе слишком категорично осуждать древних укрывателей истины, было бы неплохо решить, в какой степени это чувство определяется некоей разумной уверенностью в том, что обычной пастве пойдёт на пользу учение, которое по природе своей должно быть слишком изысканным и утончённым для восприятия основной массой народа, и насколько упомянутое чувство вызвано приобретённой привычкой рассматривать религию как нечто такое, что важно просто исповедовать, независимо от понимания.

Несомненно, если допустить, будто вечное блаженство человека зависит от сделанного им заявления, что он исповедует единственно правильную веру (причём неважно, понимает он её или нет), которую он удачливо вытащил из колоды судьбы, тогда высшим долгом людей, сознающих, что они обладают такою верою, было бы провозглашать это «на кровлях», во всеуслышание. Однако другая гипотеза гласит, что ни одному человеку нет пользы от того, что он бормочет ту или иную словесную формулу, не вкладывая в неё никакого смысла, и что грубым умам подходит лишь грубое, краткое изложение религиозных идей. Согласно этой гипотезе, политика скрытности, культивировавшаяся в древности, была более передовой, нежели кажется на первый взгляд. Разумеется, в современном европейском обществе взаимоотношения между простым народом и посвящёнными поддаются изменению. Простой народ — если иметь в виду публику в целом, включая самые утончённые умы нашего века, — в состоянии воспринимать метафизические идеи, по крайней мере, не хуже, нежели те, кто принадлежит к любому особому классу. Эти утончённые умы определяют общественное сознание, так что без их помощи среди европейских народов не могут восторжествовать никакие великие идеи, а эту помощь можно гарантированно обеспечить лишь в условиях свободного рынка интеллектуальной конкуренции. Отсюда следует, что малейшее упоминание о некоей эзотерической науке, более возвышенной, нежели те, что открыто предлагаются вниманию учёной общественности, производит на современное западное сознание впечатление нелепости. С этим вполне естественным чувством сейчас просто необходимо бороться постольку, поскольку вообще можно просить людей следить за тем, чтобы оно не мешало им мыслить логически, то есть не считать, что коль скоро современному европейцу, овладевающему новой истиной, никогда не пришло бы в голову делать из неё секрет и раскрывать её только какому-либо Братству, взяв с этих людей обязательство хранить её в тайне, то, следовательно, подобная идея ни за что и никогда не могла бы посетить какого-нибудь древнеегипетского священнослужителя или интеллектуального титана, воспитанного цивилизацией, которая, согласно одной, не лишённой оснований, гипотезе, распространилась по всей Индии ещё до расцвета наук и искусств в Древнем Египте. На самом деле, система тайных обществ была так же естественна для древнего учёного, как и общедоступная система науки — для учёных нашей страны и нашего времени. Разница здесь не только в эпохе или в моде. Необходимо сущностно различать те занятия, которым посвящают себя образованные люди в наши дни, и те, которым предавалось культурное общество в прошедшие эпохи. Мы принадлежим к эпохе материального прогресса, а лозунгом материального прогресса всегда была гласность. Посвящённые древнего знания принадлежали к эпохе духовности, а лозунгом субъективного совершенствования всегда была секретность. Можно спорить о том, были ли эти лозунги в обоих случаях обусловлены ситуацией, но подобные размышления, во всяком случае, демонстрируют, что было бы неразумно делать слишком уверенные заявления о характере той философии и о философах, которые могли довольствоваться тем, что хранили в тайне свою мудрость, преподнося толпе религию, приспособленную скорее к уровню понимания тех, кому она была адресована, нежели к вечным истинам.

Сейчас невозможно строить догадки о том, когда же оккультная философия начала принимать ту форму, в которой мы знакомимся с нею в наши дни. Разумно предположить, что последние две-три тысячи лет не прошли даром для преданных этой философии посвящённых, которые всё это время хранили и передавали её, и что за данный период времени они внесли какой-то свой вклад в её совершенствование. И всё же опыт и умения посвящённых, принадлежавших к самым ранним периодам, которые изучает история, представляются почти такими же внушительными и удивительными, как опыт и умения посвящённых нашего времени; поэтому мы должны отнести самые первые истоки оккультных знаний на этой земле к глубочайшей древности. Конечно, подобный вопрос нельзя поднимать до тех пор, пока мы не познакомимся поближе с соображениями, которые подталкивают к совершенно потрясающим выводам в этом отношении.

Однако, если даже абстрагироваться от специфических археологических теорий, уже отмечалось, что «столь глубокая философия, столь облагороженные нравственные нормы и столь убедительные, постоянно доказуемые практические результаты не являются продуктом одного поколения или даже одной отдельно взятой эпохи. Приходилось нанизывать факты на факты, выводы на выводы, из одной науки должна была развиваться другая, бесчисленному множеству ярчайших умов человечества приходилось размышлять о законах Природы, прежде чем это древнее учение обрело конкретную форму. Доказательства того, что основополагающее учение идентично во всех религиях, находят в повсеместном распространении системы посвящений, в тайных жреческих кастах, ведавших мистическими словами силы, и в публичных демонстрациях необыкновенной власти над силами Природы, что указывало на связь со сверхъестественными сущностями. Среди всех этих народов одинаково ревностно охранялись все подступы к их таинствам, а посвящённые любых степеней, разглашавшие доверенные им секреты, карались смертью». Только что приведённая цитата из книги [«Разоблачённая Изида»] показывает, что так обстояло дело с элевсинскими и дионисийскими мистериями, с таинствами халдейских магов и египетских иерофантов. В «Агрушада Парикшай» — индусской книге брахманических церемоний — содержится тот же закон, который, по-видимому, переняли и ессеи, и гностики, и теурги-неоплатоники.

Масонство воспроизвело эту старую формулировку, хотя её raison d'etre [фр., «смысл»] в данном случае был утрачен одновременно с угасанием в среде масонов оккультной философии, на которой их обряды и церемонии построены в большей степени, нежели обычно представляют себе сами масоны. Доказательства тождественности, о которой идёт речь, можно обнаружить в обетах, формулах, ритуалах и учениях различных древних религий, и это подтверждают те люди, которые, я уверен, имеют полное право заявить по поводу данного факта, что «в Индии не только всё ещё сохранились воспоминания обо всём этом, но и по-прежнему живо Тайное Общество, и оно действует так же активно, как действовало всегда».

Коль скоро я должен буду подкрепить только что высказанные взгляды несколькими цитатами из «Разоблачённой Изиды» — великой книги мадам Блаватской, — то необходимо привести определённые пояснения относительно происхождения этого труда. Читатель, следивший по предыдущим страницам за моим повествованием об оккультных опытах, теперь уже лучше подготовлен к этим пояснениям. На самых обычных примерах из повседневной жизни я показал, как мадам Блаватская посредством системы психической телеграфии, используемой посвящёнными, поддерживает регулярные контакты со своими старшими «Братьями» по оккультизму. Стоит лишь осознать подобное положение дел — и станет легче понять, что при сборе материалов для такого труда, как «Изида», который включает в себя исчерпывающие объяснения всего, что только можно поведать об оккультизме внешнему миру, мадам Блаватской отнюдь не приходилось рассчитывать исключительно на собственные силы.

Истина, которую мадам Блаватская меньше всего на свете стремилась бы скрыть, состоит в том, что помощь, которую она оккультными способами получала от Братьев на протяжении всего периода работы над книгой, была такой обильной и длительной, что мадам не столько является автором «Разоблачённой Изиды», сколько входит в группу collaborateurs [фр., «соавторов»], фактически создавшую этот труд. Мне дали понять, что, приступая к работе над «Изидой», мадам Блаватская ещё ничего не знала о масштабах той задачи, которую она на себя взяла.

В соответствии с пожеланиями своих тайных друзей, мадам стала писать под их диктовку, однако сейчас, когда вышли в свет все тома этой книги, она начинается не с пассажей, написанных таким способом. Мадам Блаватская прежде не представляла себе, во что выльется эта работа — в газетную статью, в эссе для журнала или в более крупное сочинение. Но объём произведения непрерывно возрастал. Конечно, ещё не успев зайти слишком далеко, мадам стала понимать, что она собирается написать. Мадам Блаватскую явно подталкивали к выполнению этой задачи, и она, в свою очередь, внесла большой вклад в работу благодаря собственному природному уму. Однако Братья, по-видимому, всегда поддерживали её в этой работе не только телепатически диктуя ей текст, как в самом начале, но и прибегая порою к методу «осаждения» текста на бумагу (несколько образцов текста, созданного подобным методом, довелось получить и мне).

Благодаря этому методу нередко, пока мадам спала, изрядное количество подлинных страниц её рукописи оказывалось написанным чужим почерком. Иногда, просыпаясь по утрам, мадам обнаруживала, что к рукописи, которую она оставила ночью на своём письменном столе, прибавилось до тридцати таких страниц. Книга «Разоблачённая Изида», не говоря уже об её удивительном содержании, сама по себе является столь же значительным феноменом, как и те невероятные явления, что я описал.

Этим объясняется не только необыкновенная ценность книги для тех, кто, возможно, стремится как можно глубже исследовать тайны оккультизма, но и недостатки данного произведения, очевидные для простого читателя. Божественные способности, которыми обладают Братья, не могут предохранить литературное произведение, являющееся плодом совместного труда нескольких умов, пусть даже из числа Братьев, от композиционной неорганизованности, которая возникает, если создавать книгу подобным способом. Помимо композиционных недостатков, книга отличается чрезвычайной пестротою стиля, что снижает её литературные достоинства, наверняка раздражая и приводя в замешательство обычного читателя. Но для тех, кто понимает, чем вызвано несовершенство формы данной книги, это несовершенство оборачивается скорее преимуществом, нежели недостатком. Оно может объяснить проницательному читателю некоторые мелкие несоответствия в изложении, встречающиеся в разных частях книги, и к тому же позволит ему как бы по голосу различать отдельных авторов, когда они поочерёдно пускаются в рассуждения.

Книга была написана (имеется в виду физический процесс написания и составления рукописи) в Нью-Йорке, где мадам Блаватской явно недоставало справочной литературы. Однако произведение изобилует ссылками на всевозможные книги, включая и весьма необычные по характеру, а также цитатами, точность которых легко проверить в крупных европейских библиотеках, так как в сносках указаны номера страниц тех произведений, откуда взяты цитируемые отрывки.

Теперь я могу продолжить подбор фрагментов из «Изиды», дабы продемонстрировать единство эзотерической философии, лежащей в основе различных древних религий, и ту особую ценность, которую для изучающих оккультную философию представляет чистый буддизм. Из всех существующих в мире философских систем именно он преподносит нам оккультную философию в её наименее искажённой форме. Конечно, читателю не стоит увлекаться ошибочным представлением, будто буддизм в том виде, как его истолковывают авторы, не являющиеся оккультистами, можно воспринимать как воплощение их собственных взглядов. Например, в интерпретации западных учёных одна из главных идей буддизма состоит в том, что «нирвана» равносильна уничтожению. Возможно, западные учёные правы, утверждая, что именно к такому заключению приводит объяснение нирваны, которое даёт экзотерический буддизм, однако он, во всяком случае, не является оккультным учением.

«Нирвана, — утверждается в «Изиде», — означает несомненность личного бессмертия в духе, но не бессмертия души, которая, будучи конечной эманацией, должна распасться на составляющие её частицы. Представляя собою соединение человеческих чувств, страстей и сильнейшего стремления к некоей объективной форме существования, душа должна разрушиться, прежде чем бессмертный дух Эго освободится и будет застрахован от перевоплощений в какой бы то ни было форме. А как может человек достичь такого состояния, пока упадана, это состояние жажды жизни, большее чем жизнь, не исчезнет у чувствующего существа — аханкары, в какое бы возвышенное тело оно ни было облачено?

Именно упадана, или сильное желание, создаёт волю, и именно воля развивает силу, а последняя порождает материю, или объект, имеющий форму. Таким образом, развоплощённое Эго, только одним лишь неумирающим в нём желанием, бессознательно создаёт условия своего последовательного воспроизведения в различных формах, которые зависят от его ментального состояния и кармы — благих или дурных поступков, обычно называемых "заслугами" и "прегрешениями", совершённых им в предшествующем существовании».

В этом пассаже содержится просто бездна метафизической информации для размышлений, которая, вместе с тем, послужит подтверждением мнения, только что предложенного читателю, — мнения о том, как понимать буддийскую философию с оккультной точки зрения.

Неправильное понимание смысла нирваны настолько распространено на Западе, что прежде чем продолжить толкование философии, которую эти ошибочные представления так неприлично извратили, уместно будет рассмотреть также следующее разъяснение.

«Под уничтожением в буддийской философии подразумевается только разрушение, рассеивание материи, в какой бы форме или видимости формы оно ни происходило; ведь всё, что имеет форму, было некогда создано и, значит, должно рано или поздно погибнуть, т. е. изменить форму. Следовательно, форма, как нечто временное, хотя и кажущееся постоянным, есть не более чем иллюзия, "майя", потому что вечность не имеет ни начала, ни конца. Для вечности любое более или менее продолжительное существование какой-либо конкретной формы проносится, так сказать, подобно мгновенной вспышке молнии. Мы ещё не успели осознать, что же, собственно, мы увидели, а оно уже ушло, исчезло навсегда. Поэтому даже наши астральные тела — создания чистого эфира — всего лишь иллюзии материи постольку, поскольку они сохраняют свой земной облик. Последний изменяется, как утверждают буддисты, согласно заслугам и прегрешениям человека в период его земного воплощения: это и есть метемпсихоз.

Духовная сущность должна вырваться на свободу, расставшись с каждой частицей материи; только тогда эта сущность переходит в вечную и неизменную нирвану. Эта сущность живёт теперь в духе, в ничто: как форма, как образ, как видимость она полностью уничтожается и, следовательно, больше никогда не умрёт, ибо только дух является не "майей", а единственною реальностью в этом иллюзорном мире преходящих форм… Абсурдно обвинять буддийскую философию в том, что она отвергает Высшую Сущность — Бога и бессмертие души, то есть в атеизме, на том лишь основании, что "нирвана" означает "уничтожение", а "Свабхават" — это не личность, а просто ничто. "Эйн" (или "Айн") в древнееврейском термине "Эйн-Соф" тоже означает nihil [лат.], или "ничто", то есть нечто такое, что можно определить лишь через отрицание (quo ad nos [лат., «другой»]), но никто ещё не осмеливался упрекать евреев в атеизме. В обоих случаях реальное значение термина "ничто" заключает в себе идею того, что Бог — это не что-то, не какая-либо конкретная или видимая сущность, к которой вообще можно правильно прилагать название любого из известных нам объектов».

Опять же: