Злые пьесы

Херберт Бергер

Злые пьесы

Вместо предисловия

Пер. А. Белобратов

Я пишу, потому что мною движет любопытство. Мне любопытны люди, их ситуации и истории. Когда я читаю или пишу, я пытаюсь удовлетворить свой интерес к жизни. Ведь и писание, и чтение — это возможность пожить жизнью других, даже сделать ее своею, накопить в себе много жизней. Так можно достичь возраста Мафусаила, независимо от того, сколько проживешь на самом деле.

Когда я начинаю новую историю или пьесу, я словно бы вступаю в неизведанную страну. Впрочем, это не значит, будто я совсем не знаю, что меня там ожидает, ведь многое мне уже известно. Иногда я вполне представляю, какие повороты будут у этой истории или как она закончится, какие герои или чудовища встретятся мне по пути. И все же передо мной — карта со многими белыми пятнами и с несколькими точками моего маршрута, передо мной — terra incognita, которую я пытаюсь исследовать, создавая свои книги.

Меня не следует причислять к моралистам, ведь любопытство — никакая не добродетель. И хотя в моих пьесах заходит речь и о политике, и о морали, я не претендую на то, чтобы исправить своими книгами этот мир или хотя бы одного человека. Писатели, которые ставят себе такие цели, прибегают к более жестоким средствам и художественным провокациям, чтобы как следует встряхнуть человечество. Мне это не по душе. Я вижу в этом принуждение. Мне достаточно, чтобы у моих пьес были читатели и зрители, которые разделили бы со мной мое любопытство. Что такое — наша реальность? Как из нашего опыта складываются наши взгляды? Как соотносятся друг с другом истина и действительность? Каковы люди на самом деле? Воистину, это ужасно любопытные вопросы.

Херберт Бергер

По одежке протянешь ножки

Пер. А. Васильева

под ред. Г. Снежинской

Действующие лица

Курт

Моника

Почтальон

1-й полицейский

2-й полицейский

Труп

Сцена первая

Просторная, обставленная в старинном немецком стиле комната, посередине массивный стол на ковре, кресла. Две двери. Тяжелые занавеси задернуты. Полумрак. В углу горит торшер. На кушетке лежит фрау Вирц. Она мертва. Рядом на полу обронена трость. Моника наклоняется над покойной, приподнимает и отпускает ее руку, та безжизненно падает. Моника берет трость и сильно ударяет ею по полу, потом быстро обшаривает все в комнате, аккуратно ставя все вещи на место. Снова с силой ударяет в пол тростью. Раздается звонок. Моника выходит, возвращается вместе с Куртом.

Моника: А ведь я-то могла сюда и не заглянуть!

Курт: Мне, понимаешь, одеться-то надо было? А что случилось? Оглядеться-то насчет чего решила?

Моника: Старуха окочурилась.

Курт: Да что ты?

Моника: Смотри!

Курт: Не буду смотреть, не могу я смотреть на покойников. Давай-ка позвоним доктору и в похоронное бюро! Это их дело.

Моника: Подожди, сначала надо хорошенько тут оглядеться.

Курт испуганно таращит глаза, стараясь даже случайно не наткнуться взглядом на покойницу.

Курт: Она на кушетке?

Моника: Да.

Курт: Хорошенько оглядеться… Как ты думаешь, что можно забрать? Но только чтоб никто не заметил.

Моника: Да хоть все. Она жила одна. Кто знает, может, я унаследую все ее вещи. Это было бы по справедливости. Пять лет я тут на задних лапках прыгала, и так и сяк ей прислуживала.

Курт: Оглядеться-то насчет чего решила?

Моника: Настоящий мужик не тратит попусту времени на расспросы. Да разве ты мужчина!? Ну что ты стоишь тут и трясешься?

Курт: Ну и что ж, что трясусь. Труп все-таки, жутковато как-то. И потом, что-то я не пойму. Если тебе и так все достанется, то зачем…

Моника: Сначала надо найти завещание, тогда увидим. Ключ от сейфа у нее на шее.

Курт: И я должен его снять… Ох…

Моника: Да не трусь ты!

Курт: Тебе бы работника морга в мужья!

Моника: Цыц!

Моника расстегивает платье на фрау Вирц, снимает с ее шеи ключ, идет в соседнюю комнату, Курт следует за ней. Через некоторое время они возвращаются. Моника комкает лист бумаги.

Моника: Ух, сквалыга, скупердяйка старая!

Курт: Пять лет ты за ней дерьмо убирала, и вот, на тебе — мебель, и ничего больше! Еще и старьевщику платить придется, чтоб забрал барахло…

Моника: А 650 000 шиллингов, что на сберкнижке, это, выходит, детскому приюту?

Курт: Дармоедам.

Моника (Накидывается на Курта.): И пять тысяч тебе!

Курт: Какие пять тысяч?

Моника: Нечего увиливать. Нашел дурочку! Я отлично заметила: там, в сейфе, еще кое-что было!

Курт с неохотой дает ей две тысячи.

Моника: Все пять гони.

Курт: Давай поделим поровну!

Моника: Не выйдет. Транжирить денежки я тебе не позволю. Сперва начни зарабатывать как следует, парикмахеришка несчастный.

Курт: Ну парикмахер, ну и что? Что тут такого зазорного? Ты-то чем лучше? Обычная прислуга!

Моника: А почему я пошла в прислуги, а? Ну-ка, гони еще три штуки!

Курт дает ей три банкноты.

Моника: Эх, вот бы ей завтра помереть. Было бы у нас еще девятнадцать тысяч.

Курт: Девятнадцать!?

Моника: Девятнадцать! Пенсия, да еще рента с какого-то дома. Могла бы не умирать до прихода почтальона.

Курт: Черт, просто спятить можно. Наш брат всю жизнь вкалывает, как проклятый, а не получает и половины таких денег. А ей все — только за то, что она вдова какого-то важного чинуши… Давай заберем драгоценности! Где она их держит?

Моника: В банке, где и деньги. Всегда всего опасалась, старая скряга, как будто я воровка какая-нибудь.

Курт: Ну и штучка! Вот так и узнаёшь людей. Все, значит, на пожертвования! Нет, определенно — та еще штучка. Ведь чем больше человек дарит, тем больше, видать, грехов за собой знает, уж ты мне поверь. Плакали, значит, денежки, которые почтальон сегодня должен был принести.

Моника: Он их принесет.

Курт: И снова унесет.

Моника вдруг становится более дружелюбной, ласкается к Курту.

Моника: Куртик…

Курт: Ну чего тебе?

Моника: Нет, ничего… Просто… знаешь, я тут тебе наговорила всякого… Но ведь и ты иной раз так разозлишься, просто удержу нет.

Курт: Сказать, что я не мужчина! Это уж слишком!

Моника: Сегодня ночью я попрошу у тебя прощения, как рабыня.

Курт (Показывает на кушетку.): Не кощунствуй!

Моника: Нет, слушай-ка, что я сейчас скажу, Куртик. Ведь второго такого парня, как ты, просто не найти! И мы с тобой сейчас кое-что сможем урвать.

Курт: Урвать?

Моника: Мы с тобой, и ни с кем другим… Потому что только ты так здорово умеешь изображать Вико Ториани и Хайнца Конрада.

Курт: Что ты несешь?

Моника: Девятнадцать тысяч шиллингов, Куртик, ты только подумай, девятнадцать тысяч! Ты надеваешь ее платье, гримируешься, темнеет теперь рано, почтальон ничего не заметит.

Курт: Да что за бред! Перестань, это полная чепуха, ничего не выйдет!

Моника: Соглашайся, Куртик, ну, ради меня! И пять тысяч получишь.

Курт: Ну нет. Я на такое не пойду. Можешь говорить, что я трус и что не мужчина, а только я на такое не пойду.

Моника: Нет, нет, я этого не говорю! Ты не трус и ты мужчина, но ты честный малый, просто слишком хороший, вот и считаешь, что так поступать нельзя. Ну и с чем мы останемся? Ладно, воля твоя. Я бы сама сыграла эту роль, но у меня нет твоего таланта. Если бы я умела подражать голосам так же, как ты!

Курт (Подражает голосу старухи.): А вы поставили молоко в холодильник, фрау Моника? Вчера оно скисло…

Моника: Нет, ей Богу! Если закрыть глаза, то поверишь, что она еще жива, честное слово, поверишь! Один парик у нее на лысине, еще два — в спальне. Голос должен быть более хриплым и дрожащим…

Курт: А если кто раскусит?

Моника: Да никто тебя не раскусит! А с подписью и совсем просто. Поставишь там закорючку, вот так (показывает Курту), писать она толком и не могла, пальцы-то совсем скрюченные… Сойдет!

Курт: Ох и ввязался же я в историю… А платье?

Моника перерывает платья в шкафу.

Моника: И потом обязательно скажи: «Спасибо, господин почтальон!» И дай ему пять шиллингов на чай…

Курт (Измененным голосом.): Спасибо, господин почтальон…