Гимназистка

Чтобы я вышла замуж за Хомякова? Да никогда! Впрочем, я тут же вспомнила, что среди Хомяковых затесался один Волков, может, о нем речь? Но поскольку все равно ничего не вспоминалось, то и гадать нечего.

— Ну вот, а говоришь, ничего не помнишь, — разочарованно протянула Оленька.

— Это ты сейчас, пользуясь моей амнезией, пыталась меня обмануть? — возмутилась я. — А еще говоришь, подруга. Подруги так не поступают.

Я демонстративно засунула ложку в горшочек и отодвинула подальше. Все равно он уже опустел. Да если бы и не опустел: никакая каша не стоит вливания в дружную хомяковскую семью.

— Это я так, проверить, — ничуть не смутилась Оленька. — Да даже если бы ты вдруг согласилась, что что-то такое могло быть, у брата никакой амнезии нет, он-то точно помнит, что ни о какой помолвке речи не заходило. — Она заглянула в горшочек, тяжело вздохнула и принялась накручивать на палец кончик косы. — С другой стороны, если одна сторона согласна, другую уговаривать намного проще, а мы и без того с тобой как сестры.

Она с надеждой на меня посмотрела, но я ее сразу же разочаровала:

— Я не согласна. Кроме того, я не помню ни тебя, ни твою семью.

— У меня замечательная семья, — гордо сказала она. — Хомяковы — это сила. Вспомнишь. Вот поживешь у нас и вспомнишь.

— У меня есть своя квартира, — не согласилась я. — Почему я должна жить непонятно у кого?

— Лиза, ты не можешь жить одна, — убежденно сказала Оленька. — Да и на что ты будешь жить?

Я задумалась. При слове «деньги» воспоминаний не возникало ровным счетом никаких. Сомневаюсь, что я буду в состоянии хоть что-то заработать, одновременно учась в гимназии. Судя по словам бывшей бабушки, знаниями я не блистала, а сейчас и все, что выучила, благополучно забыла.

— Возможно, мне положена какая-то пенсия? — предположила я. — От военного ведомства?

— Пока ее будешь выбивать, успеешь состариться, — проворчала Оленька. — Лиза, ну прости меня, согласна, это была глупая шутка. — Она полезла обниматься и чуть не уронила меня на кровать, все-таки я не слишком устойчиво сидела, да и противная слабость не желала пока уходить. — Обещаю, больше никогда-никогда.

Она клятвенно приложила руки к груди, вполне себе оформившейся для ее лет шестнадцати-семнадцати. Наверное, и мне столько же. Я ведь до сих пор даже не представляла, ни как выгляжу, ни сколько мне лет.

— Оля, у тебя есть зеркало? — строго спросила я. — А то меня никуда не пускают.

— Конечно. — Она начала вываливать на тумбочку содержимое своих поистине бездонных карманов, и я заподозрила, что в ее случае фамилия полностью отражает внутреннюю суть. К примеру, зачем носить с собой недоеденное яблоко или сломанный карандаш? Но зеркало наконец было найдено, маленькое карманное зеркальце, больше похожее на пудреницу, этакая серебряная коробочка с пышным букетом роз сверху. — Держи.

Из зеркала на меня уставилось совершенно незнакомая бледная девица с огромными темными кругами под глазами. Краше в гроб кладут. Это я невольно повторила вслух.

— Обычно ты выглядишь посимпатичнее, — хихикнула Оленька. — Но Владимир Викентьевич и так тебя лишь чудом с того света вытащил, а остальное восстановится. Главное — вовремя есть и спать.

Она отобрала зеркало, всунула мне в руку невесть откуда взявшийся пирожок и забулькала подозрительной жидкостью из кувшина. Я решила, что собирайся она отравить, сделал бы это уже с кашей, и мужественно откусила немного от пирога, который еще даже не остыл. Ммм… С рисом и грибами, моя любимая начинка. Положительно, в Хомяковых есть что-то хорошее, хотя это что-то — не один из хомяковских сыновей. Я аж глаза прижмурила от наслаждения, поэтому не заметила, когда в палате появился целитель.

— Владимир Викентьевич! — радостно завопила Оленька. — Я забираю Лизу к нам, она согласилась.

Я опять поперхнулась и долго не могла откашляться. Подруга услужливо затарабанила по спине кулачками.

— Я не соглашалась, — наконец выдавила я, утирая выступившие слезы. — Я никого не помню, как я могу к кому-то переезжать?

— Скажите же ей, Владимир Викентьевич, — возмутилась Оленька, — что Лиза не может жить одна.

— Разумеется, не может, Ольга Петровна. Ей требуется присмотр. Целительский присмотр, поэтому она пока поживет у меня, — тоном, не допускающим ни малейших возражений, выдал Владимир Викентьевич. — И не вздумайте отказываться, Елизавета Дмитриевна.

— Как это у вас? — возмутилась Оленька. — У нас. Мы почти родственники, у нас ей будет лучше. А захотите присматривать — приходите в гости.

Выражение «почти родственники» насторожило. Возможно, Оленька Хомякова имела в виду, что мы с ней очень близкие подруги, а возможно, намекала, что от идеи породниться так и не отказалась. Нет, пока я не вспомню хоть что-то, нужно быть как можно более осторожной.

— У меня есть квартира, — напомнила я.

— Кроме где жить, вам, Елизавета Дмитриевна, еще надо что есть. И что вы будете есть в холодной квартире?

— Вот именно! — поддержала его Оленька. — А у нас кухарка такая, что даже Рысьины могут только облизываться.

— У меня тоже есть кухарка, Ольга Петровна, — целитель был непреклонен. — А еще есть знания, которых нет ни у кого в вашей семье.

— Брат проходил курсы первичной медицинской помощи, — продолжила Оленька почти безнадежную борьбу.

— Елизавете Дмитриевне первичная медицинская помощь не нужна. Ей требуется серьезная целительская.

— Вы думаете, Владимир Викентьевич, память удастся восстановить? — оживилась я. — На ваш коллега сказал, что это невозможно.

— Память восстановить действительно невозможно. Это подтвердил еще один специалист, запрошенный Военным ведомством. Очень уж они хотят знать, что случилось у вас дома.

— И какая тогда ей нужна целительская помощь?

— У Елизаветы Дмитриевны пока еще очень слаба связь души и тела.

— То есть она может умереть? — испугалась Оленька.

Признаться, я тоже. Жить, ничего не помня, было не слишком комфортно, но в любом случае куда лучше, чем не жить.

— Что вы, Ольга Петровна, разве я это допущу? — возмутился Владимир Викентьевич. — Я не для этого Елизавету Дмитриевну вытаскивал. Но все же укрепляющие процедуры ей не помешают.

Это была чистая победа. Оленька сдулась, голубые глазки потухли в преддверии поражения, но она все же нашла в себе силы предложить:

— Мы будем возить ее к вам, когда скажете.

— Зачем же подвергать пациента ненужной тряске? К тому же я живу совсем рядом с гимназией и Елизавете Дмитриевне не придется долго добираться.

Оленька окончательно потухла, но и меня не порадовали слова Владимира Викентьевича.

— А я смогу учиться? Я же совсем ничего не помню.

— За этот год гимназии уплачено, — сказал Владимир Викентьевич, — а ваша матушка хотела, чтобы вы учились. Не попробуете — не узнаете.

— А откуда вы знаете, чего хотела моя мама?

— Владимир Викентьевич дружил с твоим дедушкой. — Оленька сказала это столь укоризненно, что я даже застыдилась, что забыла.

— Именно так, — подтвердил целитель. — И с вашей матушкой после смерти ее отца мы не прекращали общения.

Стало ясным его желание мне помочь, проистекающее из чувства долга по отношению к внучке друга.

— А я не сильно вас обременю? — уже почти смиряясь с неизбежным, спросила я.

— Помилуйте, Елизавета Дмитриевна. — Всплеснул он руками. — Да мне в радость будет, если вы у меня поживете. Одинокому человеку по вечерам и словом перекинуться не с кем. — И заметив, что я все еще колеблюсь, тоном змея-искусителя продолжил: — А еще у меня приличная библиотека. Не сказать чтобы очень большая, но хорошая. Будет подспорьем в учебе.

Мне не очень нравилось, что все решают за меня. Но был ли у меня выбор? Сейчас, когда я совсем ничего не знала о том, что находится за дверями палаты, он заключался лишь в том, к кому я пока переезжаю. С учетом хомяковских матримониальных планов целитель был предпочтительнее. Осталось решить только один вопрос.

— А мои вещи?

— Я соберу, — оживилась Оленька. — Соберу и помогу тебе устроиться. И если окажется, что Лизе не оказывают должного внимания…

Суровый тон намекал, что подруга от идеи заселить меня к себе не отказалась и лишь ищет подходящий предлог

— Не окажется, милая барышня. И если вы хотите помочь Елизавете Дмитриевне собрать вещи, делать это нужно сейчас. Увы, настаивают на немедленной выписке.

Какая, однако, неприятная у меня недобабушка. Только и думает, как побольней уколоть. С другой стороны, посторонним в рысьинской лечебнице не место, а я, как ни крути, теперь посторонняя, чему я скорее рада.

Оленька метнулась за моими вещами метеором. Не знаю, не забыла ли она чего важного, но привезла и учебники, и верхнюю одежду и даже белье, которое вогнало меня в полнейший ступор. Нет, я знала, как надеваются панталоны с кокетливыми кружавчиками снизу. Но сам факт, что нужно надевать панталоны, застегивающиеся на пуговицу сбоку, уже казался неправильным. Черные чулки, ладно бы тоненькие, нежно облегающие ногу, так нет — толстенные, да еще и колючие. Серое форменное платье. Оказывается, гимназистки должны были и за пределами гимназии носить форму. Почему-то, надевая все это, я чувствовала себя актрисой из исторической постановки, хотя беглый взгляд на подругу указывал, что надо мной не издеваются и что так действительно ходят. Серое же пальто было необычайно тяжелым и тянуло к земле, словно пудовая гиря. И как я только это все носила?

Наверное, если бы не Оленька, поддерживающая меня с одной стороны, и Владимир Викентьевич с другой, я бы самостоятельно не дошла. Шатало меня как во время шторма из одной стороны в другую, ноги не хотели держать, а предательские струйки пота, казалось, собирались в полноценную реку, чтобы с крышей залить лечебницу. Но все же мы дошли до пролетки, в которой я даже не уснула по дороге, настолько интересно было все рассматривать.

Создавалось впечатление, что здесь я никогда не была, хотя, по словам целителя и Оленьки, должна была знать город до самой мелкой улицы. К слову, город выглядел довольно милым, хоть и не мог похвастать высотными строениями.

Владимир Викентьевич жил в небольшом двухэтажном домике, окруженном множеством деревьев, показывающих миру лишь голые ветви. Наверное, сейчас осень. Для зимы — снега не хватает, для весны — слишком мрачно. Хотя сегодня мрачным мне казалось все, да и темнело на улице с ужасающей быстротой.

Комнату мне выделили на втором этаже, совсем рядом с библиотекой.

Оленька сразу засуетилась, раскладывая мои вещи в шкаф и по полкам, а целитель взял за руку и опять начал переливать в меня зелень. Этак скоро я позеленею не хуже весенней травки. И буду не только с амнезией, но и экзотической расцветки. Успокаивало только то, что магию видят не все, а значит, для остальных я буду выглядеть нормально. Во всяком случае, пока не заговорю.

Усталость навалилась на плечи, словно я сегодня весь день тяжело работала. Глаза сами собой закрывались. Даже Оленька поняла, что сейчас меня лучше оставить в покое, расцеловала в обе щеки, сунула в руки увесистую книжку, заявив, что это моя любимая и я спать без нее не ложилась, и убежала, пообещав непременно прийти завтра.

А я провалилась в мутный сон, из которого к утру совершенно ничего не запомнила. Книга, всунутая мне Оленькой, так и лежала рядом с подушкой. Я привстала, переложила ее на тумбочку, но так неловко, что книга раскрылась и из нее выпал кусочек картона, которым наверняка та я, до покушения, заложила понравившееся стихотворение. Досадуя на себя, что не узнаю, какое стихотворение мне нравилось, я подняла картонку и обнаружила, что это вовсе не картонка, а фотография. Фотография весьма красивого офицера с каллиграфической надписью на обороте: «Лизаньке от Юрия». Фамилии не было, и все же появилась уверенность, что этот Юрий — Волков, слишком хищная у него была физиономия. И вставал вопрос: подарил ли он мне свою фотографию ранее или ее подсунула Оленька, пользуясь случаем.

Глава 4

Фотографию я засунула назад в книгу, никакого отклика в моей душе она не вызвала. Да, юноша на ней выглядел весьма и весьма, но если у нас что-то и было, то я совершенно не помню, так что теперь ему придется завоевывать меня по новой, и то не факт, что получится. Желания родниться с Хомяковыми не появилось, несмотря на явную привлекательность Волкова.

Было еще совершенно темно, но сон ушел и возвращаться не собирался. Возможно, раньше при бессоннице я закутывалась в одеяло и мечтала о красавчике Юрии, прижимая к груди его фотографию, но сейчас мне было не до романтических грез: в голову приходили на редкость грустные мысли. Я понятия не имела, что делать дальше. Не сидеть же на шее у целителя, тем более что у него могут быть из-за меня неприятности.

Я была уверена, что, если вспомню все, смогу позаботиться о себе сама, не навлекая неприятности ни на Звягинцева, ни на Хомяковых. Но вот беда: ничего вспомнить так и не удавалось. В голове бродили обрывки мыслей, касающихся магии. Уверена — это именно то, что может дать мне независимость.

От слабости не осталось и следа, чувствовала я себя на удивление бодро и жаждала хоть какой-то деятельности, лучше всего — связанной с магией. Слова Владимира Викентьевича, что смогу создавать разноцветные сгустки непонятного назначения, накрепко засели в моей голове. Хотя почему непонятного? Уверена, каждому цвету соответствует свое направление: зеленый использовался при лечении, фиолетовый — когда копались в моих пострадавших мозгах, черный — явно что-то из боевых, не зря же так испугался целитель. Наверняка есть и другие, не менее веселые расцветки, просто я пока видела только эти три. А поскольку упоминались мои занятия магией, то наверняка могла не только видеть, но и создавать. Но как?

Я смотрела на руки, пытаясь вызвать хоть какое-то свечение, но совершенно безрезультатно. Было ли это следствием моего плачевного состояния или я просто не знала, что делать? Должны же быть какие-то техники, позволяющие вызывать магию и ее использовать? Если мое тело помнит, как ходить и говорить, возможно, оно помнит, и как использовать магию?

Почему-то в голове всплыло «упражнение со свечой». В комнате было темно, но, стоило чуть напрячься, как чернота серела и я начинала четко видеть все, что находится в комнате. Свечей не было. Зато на письменном столе стояла прекрасная керосиновая лампа с не менее прекрасным фитилем. Наверняка его тоже можно зажечь.

Я села на стул напротив лампы и уставилась на нее. Фитиль загораться не желал, я даже не заметила, чтобы он начал тлеть. Возможно, потому, что силы моей мысли недостаточно, чтобы пробить стекло, его ограждающее? Я сняла колпак с лампы и опять уставилась на фитиль. Не происходило ровным счетом ничего. Наверное, я что-то делаю не так.

Я поставила локти на стол, уперлась подбородком в руки и, не сводя взгляда с фитиля, начала обдумывать, как же его все-таки зажечь. Вспомнилось, что и у Владимира Викентьевича, и у недобабушки магия начиналась с формирования сгустка в руке. То есть получается, что проводником магии служат руки, а не глаза? Тогда я напрасно столько времени пялюсь на лампу.

Я встала, отошла от стола, вытянула к злополучному фитилю руку и представила, как от меня через руку проходит волна огня, зажигающая этот чертов фитиль.

Наверное, все дело было в том, что я была уже необычайно зла из-за того, что ничего не получается. Ничем иным я не могу объяснить то, что с моей руки сорвался не тонкий лучик, а настоящий огненный шквал, поджегший не только фитиль, но и стол и тяжелые бархатные гардины за ним. Судя по звону стекла, окно за гардинами пострадало тоже. Стеклянный колпак от керосиновой лампы, задетый лишь самым краем моей магии, повис прозрачной соплей со столешницы, совсем как часы на картине Дали.

Гардины радостно заполыхали, а я от страха завизжала на весь дом. К чести Владимира Викентьевича, появился он буквально через пару секунд. И вид его меня настолько удивил, что я застыла, приоткрыв рот, которым набирала воздух для новой серии визга. Ибо был целитель в ночной рубашке с колпаком на голове.

Несмотря на неподобающий вид, Владимир Викентьевич действовал уверенно, потушил огонь щелчком пальцев. Следующим щелчком зажег огонек над головой и внимательно осмотрелся, не опуская руки, на которых подозрительно светилось что-то красное. Однако, не так-то прост хозяин дома.

— Где они? — шепотом спросил Владимир Викентьевич, воинственно ворочая острой бородой по сторонам, словно это было тайное оружие, которому стоит только указать цель, а дальше оно расправится с противником по своему усмотрению.

— К-кто? — так же шепотом уточнила я.

В себя от созерцания его одежды для сна я уже пришла. В конце концов, если он сам считает, что нет ничего необычного, то мне, с моими провалами в памяти, тоже нужно делать вид, что все совершенно нормально.

— Те, кто на вас напал.

— На меня никто не нападал. Это я.

— Что вы? — С его руки слетела тонкая зеленая паутинка, раскинувшаяся по всей комнате и почти сразу истаявшая. — Не хотите ли вы сказать, Елизавета Дмитриевна, что пожар — ваших рук дело?

— Я не хотела. Просто было темно, я решила зажечь лампу. И вот. Простите, ради бога, Владимир Викентьевич, — я всхлипнула. — Я даже представить не могла, что все так случится.

— Погодите. — Он придвинул к себе стул, явно собираясь на него сесть, но стул, впрочем, как и все остальное, был покрыт слоем сажи и непременно бы испачкал ночнушку целителя, поэтому тот лишь недовольно на него поглядел и отодвинул. — Вы хотите сказать, что сами создали огненный шторм?

— Я не хотела. Так получилось, — покаялась я. — Я всего лишь пыталась зажечь лампу.

А вместо этого зажгла стол и шторы. Боюсь, ни то, ни то теперь иначе как для растопки использовать было нельзя, да и то, то, что осталось, долго гореть не будет даже традиционным способом: на шторах сохранились лишь края, а стол прогорел до состояния угля.

— То есть вы вспомнили, как призывать магию? — обрадованно уточнил Владимир Викентьевич, потом посмотрел на разгром в комнате, понял, что поторопился, и уточнил куда более мрачно: — Хоть что-то вы вспомнили, Елизавета Дмитриевна?

Я отдала должное его выдержке. Я разнесла одну из комнат дома, а владелец не только не говорит, что думает о моем умственном развитии, а находит в себе силы на спокойную и вежливую беседу. И даже чему-то радуется.

— Я ничего не вспомнила. Но я подумала, что, если представить огонь, идущий от руки, можно зажечь фитиль на лампе. Вот и…

— То есть вы использовали сырую силу, — укорил он. — Это совершенно нерационально.

За его спиной появилась заспанная горничная, в тесно запахнутом халате. И вид у нее, несмотря на заспанность и халат, был настолько респектабельный и неодобрительный, что я сразу вспомнила, что на мне только ночная сорочка и быстро набросила на себя халат, сиротливо висевший на спинке кровати. И что мешало мне это сделать до начала моих магических изысканий? Или даже вместо?

— Владимир Викентьевич, что случилось?

— Артефакт криво сработал, — неожиданно ответил он, показывая мне знаком молчать. — Был при Елизавете Дмитриевне. Наверное, преступники испортили, а мы, увы, не проверили. Подготовьте барышне другую комнату. Эта пока для жилья непригодна. Я сейчас переоденусь и подойду. Все равно уже пора вставать.

Меня сопроводили в комнату с другой стороны от библиотеки. Собственно, заселение ничем не отличалось от того, что было с вечера, разве что части вещей я недосчиталась. Из книг остался только томик стихов с закладкой из волковской фотографии. Интересно, я ему хоть немного нравилась?

В одиночестве я долго не просидела. После деликатного стука появился Владимир Викентьевич, одетый словно на прием, даже борода была расчесана волосок к волоску. Наверное, настоящий практикующий маг должен быть очень аккуратен, чтобы не допустить того, что случилось в моей, теперь уже бывшей, комнате.

— Я непременно все возмещу, — залепетала я.

— Ой, да что там возмещать, Елизавета Дмитриевна? — успокаивающе забормотал Владимир Викентьевич. — Даже не переживайте. Я все равно собирался целиком менять обстановку в той гостевой, да все руки не доходили, так что теперь только поблагодарить могу за помощь. Но имейте в виду, Елизавета Дмитриевна, что ремонта в других комнатах у меня в планах нет, поэтому убедительно прошу вас быть поосторожней.

— Почему вы сказали горничной про артефакт?