Морские гезы

Я что-то не припоминал, чтобы говорил ему, что из Генуи. Наверное, трактирщик считает, что моряками могут быть только жители этого славного города.

— Генуэзцы — они такие привереды! — высказался булочник. — Им бы только деньгами швыряться!

— Да пусть швыряются! — разрешил Петер Наактгеборен. — А мы подберем!

Они весело засмеялись.

Я лежал под тяжелым одеялом, не желая покидать теплое и спокойное место. Выпитое вчера пиво, точнее, то, что от него осталось, просилось на волю. Я терпел из последних сил. Мне всегда казалось, что, встав из постели, попадаешь в другой мир, менее приятный, поэтому, если была возможность, не спешил. Кстати, и родился я с опозданием на две недели. Видимо, в утробе было еще лучше.

Встал я только после того, как внизу Петер Наактгеборен громко заявил, что пора бы постояльцу спуститься вниз, позавтракать и расплатиться. Долго отливал, наблюдая через окно, как мимо трактира пятеро бурлаков тянут по каналу небольшую баржу, нагруженную досками. Бритье заняло меньше времени. Что меня поражает — это то, что бритва не тупится во время путешествий во времени. Тома правил ее перед штормом. Судя по остроте лезвия, это было дня два назад.

Когда я спустился вниз, Петер Наактгеборен разжигал торф в камине, сложив его колодцем и оставив щели, чтобы тяга была лучше. Живя в Дании, где торфа тоже много, я так и не научился топить им. Предпочитал дрова. В отличие от бедняков, у меня был собственный лес. Интересно, кто сейчас им владеет? Ладно, не будем о грустном.

— Доброе утро! — поздоровался я с трактирщиком.

Он ответил, но целоваться не полез.

— Могу предложить на завтрак копченую селедку, сыр и пиво или молоко, — сказал Петер Наактгеборен.

— Пиво, — выбрал я, — одинарное.

Сегодня у меня будет много важных дел.

Трактирщик поставил передо мной тарелку с двумя копчеными селедками преднерестового возраста и сыром, нарезанным толстыми ломтями, и положил на столешницу две большие круглые булки из пшеничной муки, от которых шел приятный аромат. Рот сразу заполнился слюной от предвкушения, как сейчас вопьюсь зубами в хрустящую корочку. Кружку с пивом он принес второй ходкой.

Я положил на стол золотой экю Людовика Одиннадцатого:

— Возьмешь такой?

— Лучше поменяйте у банкиров на наши, — сразу потеплевшим голосом предложил Петер Наактгеборен.

— На стюверы или патарды? — спросил я.

— Без разницы, — ответил он. — Можно и испанскими реалами.

— Вы сейчас под властью испанцев? — поинтересовался я.

— Нами правит Филипп Второй, который король многих стран, в том числе и Испании, — ответил трактирщик. Наверное, разговор о короле его не вдохновлял, потому что сразу поменял тему: — Сеньор сегодня съедет или поживет еще?

— Схожу сейчас, узнаю, что и как. Если не наймусь на корабль или не найду другое дело, то поживу у тебя, — ответил я. — Только переберусь в комнату, что во двор выходит. Ночью треск и крики меня все время будили.

— Это ночная стража, — объяснил Петер Наактгеборен. — Если мешает, перебирайтесь. Мы привыкли, не замечаем.

Булки были даже вкуснее, чем я предвкушал. Может быть, так казалось в сравнение со вчерашним хлебом. Завтракая, задавал трактирщику вопросы о порядках в городе, законах, ценах. Петер Наактгеборен на несколько секунд задумывался, будто ждал, когда откроется нужная страница энциклопедии, а потом отвечал толково и коротко.

Он сообщил, что в позапрошлом тысяча пятьсот шестьдесят шестом году у них тут вспыхнуло восстание кальвинистов и лютеран, которых позже будут называть протестантами, и анабаптистов, которые потом доберутся и до Донбасса, их дети будут учиться со мной в одной школе. Восставшие разрушили много католических храмов, разбили статуи святых и сожгли иконы. Испанцы ответили в духе времени. Количество повешенных, обезглавленных и сожженных исчислялось десятками тысяч. В августе прошлого года на усмирение еретиков из Испании прибыла восемнадцатитысячная армия под командованием Фернандо Альвареса де Толедо, герцога Альба. Вильгельм, князь Оранский, статхоудер (правитель) провинций Голландия, Зеландия и Утрехт, и его брат Людовик Нассауский — лидеры восстания — эмигрировали в Нассау, свои германские владения. В сентябре были коварно арестованы члены Государственного совета граф Ламораль Эгмонт, статхоудер Фландрии и Артуа, и Филипп де Монморанси, граф Горн, статхоудер Гелдерна и Зютфена и адмирал Фландрии, тоже приложившие руку к беспорядкам, и были обвинены в государственной измене. Сейчас они сидели в тюрьме. Опасаясь репрессий, вместе с вельможами страну покинули и люди других сословий. Они осели в Германии и Англии, откуда делали вылазки. Недавно князь Оранский вторгся с небольшим отрядом на территорию Нидерландов, но проиграл сражение и отступил. В лесах прячутся отряды еретиков, которые нападают на испанцев. Их называют гёзами — нищими бродягами. Герцог Альба огнем и мечом наводит порядок в стране. Инквизиция лютует. Испанцы решили ввести в Голландии такие же налоги, как и у себя, — однопроцентный со всего имущества, пятипроцентный — с продажи недвижимости и алькабалу — десятипроцентный с продажи движимости. Видимо, не могли поверить, что Голландия — не чета нищей Испании и что во все времена она — страна перекупщиков. Такой налог увеличит в несколько раз цены на товары и, как следствие, количество безработных и нищих. Местным жителям это будет не по душе.

Поскольку я помнил, что в Голландии будет первая буржуазная революция, которая сделает страну свободной от испанцев, отнесся к этим новостям без интереса. Идти служить в испанскую армию я не собирался, потому что сомневался, что меня назначат командиром, а бесплатно воевать за свободу Голландии и вовсе не хотел. Да и жизнь изменилась. Военные теперь не элита общества. В почете трусливые буржуины. Значит, и я займусь мирной рубкой бабла. Или почти мирной. Не помешает воспользоваться сложившейся ситуацией. Голландия полыхает, а китайская стратегема гласит: «Грабь во время пожара».

Блок экономических новостей оказалась для меня важнее. Хлынувшее из Ост-Индии и Вест-Индии золото и серебро сильно обесценили благородные металлы. Цены выросли в несколько раз, и, как следствие, я стал намного беднее. Пять с небольшим сотен золотых монет, которые в прошлой эпохе казались мне достаточным стартовым капиталом, потеряли половину, если не больше, своей покупательной способности. Их может не хватить на корабль, пригодный для дальних плаваний. Болтаться в каботаже у меня не было желания. Хотя, смотря чем заниматься. Наверняка есть товары, которые нельзя беспошлинно ввозить или вывозить. Мне давно хотелось побывать в шкуре контрабандиста. В двадцать первом веке возил через границу кое-что незадекларированное по мелочи. Помню, как адреналин переполнял кровь, когда проходил мимо таможенников. Это, конечно, не боевые эмоции, но все равно делают жизнь ярче.

Под конец я узнал у трактирщика, где находятся меняла и верфь.

— Сеньор на лодке поплывет? — подробно ответив на вопрос, поинтересовался в свою очередь Петер Наактгеборен.

— Нет, по суше прогуляюсь, — ответил я. — Так натер руки веслами, что до сих пор горят.

— Привычки нет, вот и натер. Наши рыбаки и перевозчики каждый божий день гребут с утра о вечера — и ничего, — рассказал он. — Тогда я весла отнесу во двор, чтобы здесь не мешали?

— Отнеси, — разрешил я.

Наверняка уловил, что рост цен испортил мне настроение. Боится, что я уплыву, не расплатившись. Лодка возместит ему потерю денег за много дней моего проживания и питания.

Улицы Роттердама были чище французских и даже датских. Их пока не моют с шампунем, как будет в двадцать первом веке, но убирают хорошо. Свиньи, куры, гуси и утки не шляются за пределами дворов. Там, где улица шла не вдоль канала, она имела наклон от центра к краям, где были канавки для стока нечистот, накрытые досками. Эти доски заодно служили тротуарами. Нечистоты стекали в каналы или сразу в реку.

При всем при этом, сами горожане выглядели, мягко выражаясь, не очень чистыми. Когда я расходился с тремя рыбаками, которые несли сеть к баркасу, стоявшему у берега канала, от них так воняло тухлой рыбой, что я чуть не расстался с завтраком. Впрочем, люди побогаче выглядели почище. Они носили плоские шляпы с короткими полями, которые я сперва принял за берет с полями, узкие и короткие дублеты с плоеным воротником, пока нешироким и открытым спереди, и странные короткие штаны, раздутые, как шар, или грушевидные, расширяющие книзу, из-за чего складывалось впечатление, что хозяин не успел добежать до туалета и снять их. Штаны были с вертикальными разрезами, открывавшими подкладку другого цвета, более яркого. На уровне коленей к ним были пришиты или привязаны шерстяные чулки, чаще серые или черные, и зачем-то имелись подвязки, ярко-красные или желтые. Наверное, чтобы похвастаться умением завязывать замысловатые банты. Гульфик стал больше. Подозреваю, что его размер обратно пропорционален размеру того, что скрывал. Пулены исчезли. Теперь обувьимела немного заостренные или округлые носы. Богатые ходили в кожаных башмаках, украшенных по достатку, бедные — в деревянных сабо, покрашенных в черный или желтый цвет. Только всадник был обут в высокие сапоги со шнуровкой с внешней стороны голенища. Стриглись все одинаково коротко, под горшок. Зато бороды были самые разные: длинные, короткие, узкие, широкие, раздвоенные, эспаньолки. У всех состоятельных в руках трость с набалдашником, а вот кинжалы или ножи на поясе попадались редко. Изменилась женская мода. Лиф теперь образует корсаж, оканчивающийся внизу мыском. Дуговидное декольте дополнено прикрывавший вырез вставкой из другой материи. Иногда лиф закрытый, но все с высоким воротником в сборку на жесткой основе. У состоятельных дам юбка напоминает колокол. В подол вставлен обруч из металла вроде бы. По крайней мере, мне так показалась, когда одна пожилая дама в одежде, обильно украшенной жемчугом, зацепила мою ногу подолом своей юбки. Даже богатые носили передник, белый, фиолетовый или черный. Видимо, цвет передника определялся статусом. Чулки у женщин были разных цветов, обязательно ярких. Чепчики у замужних стали закрывать не всю голову, дозволяя узнать цвет волос хозяйки. Мне попадались простоволосые крестьянки разного возраста. Волосы у них были зачесаны назад и собраны в узел на затылке. У состоятельных горожанок появились румяна, белила и черные мушки, которые лепили на самые неожиданные места.

Первым делом я заглянул к меняле. Это был обычный каменный дом. Я бы прошел мимо, если бы не заметил вывеску в виде флорина. В небольшой комнатушке у окна за узким столом сидел пожилой еврей, худой, смуглокожий, с крючковатым тонким носом и пухлыми губами. Пейсов не имел, стрижка была короткая, как у местных. На голове черная шапочка, похожая на турецкую феску. Одет в черный гаун без украшений, хотя в комнате было не холодно. Меняла что-то подсчитывал, делая записи мелом на аспидной доске. Отложив ее, улыбнулся приветливо и поздоровался на голландском языке с сильным испанским акцентом.

— Поменяешь французские экю? — спросил я на испанском языке.

— Конечно! — радостно ответил он на испанском. — Кабальеро не похож на испанца. Часто там бывали?

— Заходил на своем корабле в испанские порты, — ответил я, высыпав перед ним два десятка золотых монет Людовика Одиннадцатого.

— Сейчас редко такие встретишь. Даже не знаю, смогу ли их обменять, — сказал меняла. — Разве что с большой скидкой.

— Всегда меняю их без скидки, — уверенно заявил я. — Где здесь рядом другой меняла?

— Даже не знаю, кого посоветовать. Такие монеты никто не захочет брать, — начал он.

— Я схожу к французскому меняле. Наверняка он по достоинству оценит деньги своей страны, — произнес я, сгребая монеты со стола.

— Подождите-подождите, зачем так спешить?! Давайте обсудим наши дела спокойно… — предложил меняла. — Какими монетами вы бы хотели получить?

— Местным серебром: стюверы, патарды, — ответил я.

В ходу была и более крупная монета — серебряный талер, который здесь называли филипсдаальдером из-за погрудного портрета короля Филиппа и обменивали на тридцать два стювера или патарда. Мелкие монеты занимают больше места, зато расплачиваться ими удобнее.

— Если на серебро, тогда можно и без скидки, — согласился он. — Я дам за каждую тридцать два стювера или патарда.

Вообще-то талер был серебряным аналогом золотого флорина, но в последнее время золото подорожало относительно серебра. Наверное, серебра везут из Америки больше, чем золота. Петер Наактгеборен сообщил мне, что золотой экю сейчас меняют на тридцать четыре стювера, о чем я в свою очередь сказал меняле.

— Ведь мы договорились менять без скидки, — добавил я. — Или мне все-таки идти к другому меняле?

— Молодежь такая быстрая! Всё куда-то спешите! — побрюзжал он, после чего умерил свою жадность: — Хорошо, тридцать три.

Я счел, что менее трех процентов — допустимая плата за обмен, но предупредил:

— Порченые монеты не возьму.

— У меня таких нет, — заверил меняла, осмотрел каждую золотую монету, после чего унес их в соседнюю комнату, в которую вела узкая дверь, расположенная за его спиной.

Пока он отсутствовал, я взял аспидную доску, которую оставили на столе тыльной стороной вверх. Интересно было узнать, какими цифрами он пользовался и какими суммами оперировал. На лицевой стороне не было ни одной цифры. Только рисунки — карикатурные портреты мужчин и женщин, выполненные мастерски. В двадцать первом веке меняла стал бы известным карикатуристом. Что значит, родиться не в то время или не в том месте! Интересно, чем бы занимались и сколько зарабатывали в эту эпоху профессиональные спортсмены или кинозвезды из двадцать первого века?!

Вернулся меняла минут через десять с двумя кожаными мешочками серебряных монет, высыпал их на стол передо мной. Я отсчитывал по десять и перекладывал в кожаную сумку, в которой отправились со мной в путешествие во времени бритвенные принадлежности и прочие мелочи, оставленные в трактире. Ровно шестьсот шестьдесят стюверов и патардов. Интересное число. Несколько монет были с изъянами, но не существенными. Мелкие серебряные деньги заполнили сумку примерно наполовину. Теперь буду чувствовать себя большим и сильным.

— Сможешь поменять еще пятьсот таких на местное золото и серебро? — спросил я. — Без скидки.

Глаза у банкира жадно загорелись.

— Мне надо будет несколько часов, чтобы подготовить такую большую сумму, — сказал он.

Видимо, сам не тянет, хочет договориться с единоверцами. Каждый еврей обязан помогать другому еврею, если их интересы не пересекаются. Интересы пересекаются всегда.

— Не сегодня. Может, через несколько дней, если решу строить здесь новый корабль, — сказал я.

— На хороший корабль пять сотен не хватит, — предупредил он. — Могу дать кредит. Всего под три процента. В месяц.

— Одна десятая процента в день звучит еще привлекательнее! — шутливо произнес я.

Он улыбнулся в ответ и произнес с ноткой презрения:

— Мало кто здесь имеет понятие о десятых долях.

— Поэтому здесь лучше вести дела, чем в Испании? — поинтересовался я.

— Не только, — после паузы ответил он.

— Инквизиция? — ткнул я наугад.

В немного выпуклых черных глазах банкира появился даже не страх, а ужас. Он смотрел на меня так, будто я достал кинжал и приставил к его горлу.

— Не бойся, я не отношусь к почитателям этой шайки, — успокоил его. — Как короче пойти к верфям?

— Через мост и налево, а потом через Рыбный рынок наискось в правый угол к каналу, и он приведет к верфям, — торопливо и подрагивающим голосом ответил банкир.

Краем глаза заметил, как он облегченно вздохнул, когда я выходил на улицу. Наверняка нарисует сейчас карикатуру на меня. Может быть, изобразит горящим на инквизиторском костре.

Рыбный рынок я учуял метров за пятьсот. Воняла не только тухлая рыба, но и полтора десятка человеческих голов, насаженных на шесты, вкопанные в землю рядом с церковью. Тучи мух ползали по гниющему мясу. Некоторые головы были обклеваны птицами до кости, а одна совсем свежая. Потускневшее лицо с закрытыми глазами казалось восковым. Позади этой головы на стене церкви был барельеф святого, у которого отбили голову, руки и верхнюю часть туловища. Так понимаю, испанцы наказывают тех, кто не хочет содержать их мошенников. Рядом со святым на стене церкви изображен корабль. Скорее всего, это храм святого Николая — покровителя моряков и рыбаков. У каждого святого своя специализация. Винсент заботится о торговцах вином, виноделах, виноградарях, потому что в его имени есть «вино». Иоанна сварили в кипятке, поэтому опекает изготовителей свечей, которые кипятят сало. Себастьяна расстреляли из лука, значит, является защитником ткачей, работавших толстыми спицами, похожими на стрелы, и торговцев металлическими изделиями, ведь наконечники были железными. Северин исцеляет лошадей, поэтому на дверях его церквей вешают подковы, чтобы конь не спотыкался. Петр обслуживает мясников, следовательно, стены украшают изображениями быков, которых лечат, прикладывая к телу раскаленное железо в форме ключей от рая, находящихся в распоряжении святого. Ключи изготовлены по описанию очевидца. Мне, правда, не совсем понятно, что это за рай, если закрыт на замок?! При прикосновения раскаленных райских атрибутов быки сразу исцеляются. По крайней мере, убегают быстро.

Возле церкви с деревянным шпилем толстый монах продавал индульгенции — листки бумаги разного размера с каким-то текстом. Они лежали в деревянной коробке с невысокими бортиками, которая висела на ремне, надетом на толстую и короткую красную шею. Низ коробки опирался на выступающий живот. Ряса у монаха была из черной тонкой шерстяной ткани, которая по карману только состоятельному человеку. За возможность носить такую стоит отрубать головы всяким кальвинистам, лютеранам, анабаптистам.

— Покупайте индульгенции, братья и сестры! Вы можете получить отпущение грехов на сто, двести, триста и даже тысячу лет! Прощение самых страшных грехов будет стоить вам всего тридцать флоринов! — рекламировал монах свой товар.

Сумма сделки с дьяволом осталась прежней, изменился только металл. Покупать клочки бумаги никто не спешил.

— Ваши деньги пойдут на помощь братьям-госпитальерам, изгнанным с Родоса неверными! — продолжил монах.

— А давно их изгнали с Родоса? — полюбопытствовал я.

— В тысяча пятьсот двадцать втором году от рождества Христова, — ответил он. Видимо, монаху надоело зазывать покупателей, захотелось поболтать, поэтому продолжил, мелко крестясь после каждой порции слов: — Восемь лет наши братья жили в Витербро, а потом император Карл Пятый — царство ему небесное! — подарил им остров Мальту. Вот уже тридцать семь лет братья-госпитальеры обустраиваются на этом безжизненном острове. Каждый христианин обязан помочь им! — пламенно произнес монах и ожидающе посмотрел на меня.

Я не считал остров Мальта безжизненным, но дал монаху патард за полезную информацию. Благодаря ей, я придумал себе новую легенду. Теперь буду внуком родосского помещика, сбежавшего в Италию от неверных.

— Вот тебе индульгенция с прощением грехов на десять лет, — предложил мне монах клочок исписанной бумаги.

— Оставь себе. Я перебил столько неверных, что могу грешить всю оставшуюся жизнь, — отказался я и пошел к рыбным рядам.

— Бог тебе навстречу! — вдогонку пожелал монах.

На шести рядах каменных прилавков была разложена самая разная рыба, морская и речная, раки, моллюски. Рыба была свежая, соленая, копченая, вяленая. Между рядами ходили многочисленные покупатели, в основном женщины с плетеными корзинами. Торг шел спокойно. Складывалось впечатление, что торговцы и покупатели первым делом боялись обидеть друг друга, а не продать подороже и купить подешевле. В прошлую эпоху в других странах голландцев считали — и по делу — алчными жуликами. Говорили, где пройдет голландец, там травинки не найдешь. У себя дома они оставались такими же алчными, но жульничали как можно тише.

Дальний конец рынка упирался в широкий канал. Там с нескольких рыбацких лодок и баркасов выгружали ночной улов. За рыбаками присматривал чиновник. Наверное, чтобы продавали улов только оптовикам, которые продадут розничным продавцам, а те — покупателям. В итоге король получит налог с каждой сделки. Чиновник был в черной шапке с фазаньим пером, темно-красном дуплете и черных штанах, напоминающих тыквы, как по форме, так и благодаря вертикальным разрезам, через которые проглядывала алая подкладка. Под коленями алые подвязки. Чулки в черно-красную горизонтальную полосу. На черных кожаных башмаках сбоку золотая шнуровка. На вышитой золотом перевязи висела рапира длиной немногим более метра. Ножны черные, скорее всего, из крашеного дерева. Позолоченный эфес сложной формы: крестовина усилена щитком и двумя полукруглыми дугами, кисть защищена дужкой. Рапира намного легче меча и сабли. Следовательно, мне надо купить ее и пройти курс повышения квалификации, потренироваться с новым оружием. Я ведь знаю, что рапира, боевой вариант которой в России будут называть шпагой, надолго станет основным холодным оружием, особенно у дуэлянтов. Что-то мне подсказывало, что не раз придется отстаивать с рапирой свое право быть вечным.

Мне показалось, что верфи находятся в том самом затоне, в котором будет судоремонтный завод. Я стоял в нем две недели. На судне меняли механизм закрытия крышек трюма и сами крышки. Хотя возможно, что ошибаюсь. Я знаю, что во время Второй мировой войны Роттердам интенсивно бомбили сперва немцы, а потом союзники, уничтожив исторический центр, но по пути к верфям у меня несколько раз появлялось ощущение, что я в этом месте уже был. Особенно остро стрельнуло, когда проходил мимо богатого каменного дома и услышал, как из приоткрытого окна — рама была на полметра поднято вверх, работала по принципу гильотины, — послышались звуки играющего клавесина. Однажды я в двадцать первом веке гулял по городу и слышал из приоткрытого пластикового окна — верхняя его часть была наклонена наружу — эту же мелодию и исполняемую именно на клавесине. Неклассический случай дежавю — воспоминание о будущем.

На верфях строили каравеллу, уже доводили кормовую надстройку, и два пинка, которые пока что напоминали скелеты рыб. Один стапель пустовал. Рядом с ним находился небольшой деревянный домик с узким окошком, закрытым промасленной белой материей. Дверь была без ручки, а открывалась наружу.

Я постучал в дверь и громко спросил:

— Хозяин стапеля здесь?

В домике что-то заскрипело, то ли стул, то ли кровать, послышались тяжелые шаги. Дверь резко распахнулась. На пороге стоял массивный мужчина с приплюснутой головой на короткой шее. Большие уши напоминали пожухшие лопухи, из-за чего я подумал, что передо мной профессиональный борец. Впрочем, такой профессии пока нет. Да и борьба в Северной Европе не в почете. На голове что-то типа обычного берета темно-зеленого цвета. Усы и короткая борода недавно подстрижены, волосины еще топорщатся. Они такие светлые, что седина почти не заметна, а ее много. Поверх несвежей белой полотняной рубахи с треугольным вырезом, из которого выглядывал клок седых волос, на мужчине был кожаный жилет, расстегнутый до пупа, и короткие темно-зеленые штаны без чулок. Толстые волосатые ноги были кривы, будто служили образцом для изготовления корпуса судна. На ногах деревянные сабо, некрашеные.

— Чего надо? — спросил мужчина, выдохнув свежий пивной перегар.

— Хотел узнать, сколько возьмешь за постройку пинка, — ответил я.

— Смотря, за какой, — произнес он. — Если за такой, — кивнул на ближний строящийся, — то не меньше тысячи. Это если без излишеств. Паруса и такелаж отдельно.

Лезть в долги не хотелось. Тем более, что нужны будут деньги и на покупку товара. Вряд ли кто-нибудь доверит ценный груз иностранному капитану, утопившему предыдущее судно. Придется строить небольшое и быстроходное. Скорость — залог выживания. Не можешь отбиться — умей удрать.

— А небольшое судно по моему проекту сделаешь? — спросил я.

— Да какое угодно, если толково объяснишь, что тебе надо, — ответил корабел.

— Давай нарисую, — предложил я.

Он принес черную доску наподобие той, на которой рисовал меняла, и кусок мела. Сыроватый мел оставлял слабый след, а когда я нажимал сильнее, крошился. Я сделал набросок судна типа бермудский иол. Это двухмачтовое, точнее, полуторамачтовое судно, у которого задняя мачта, бизань, ниже передней, грота, и расположена позади головки руля. Длиной восемь метров по килю и десять с половиной наибольшей, шириной — два метра, осадкой — немного больше метра и водоизмещение тонны четыре-пять. Мачты придется делать невысокие, чтобы не перевернуться при резких порывах ветра. Иначе для улучшения остойчивости потребуется большой киль, залитый свинцом, а это увеличило бы осадку, что не рекомендуется в здешних мелких водах, и лишило бы возможности ложиться на грунт во время отлива, что тоже не есть хорошо для контрабандиста. Корпус я предложил сделать расширяющимся до ватерлинии, а потом сужающимся, как у флейтов, которые пока не видел. Не для того, чтобы уменьшить налог, который берется исходя из площади главной палубы — для чего и придумали флейт жадные голландцы, а чтобы улучшить остойчивость и смягчить удары волн о корпус. В кормовой части расположил кокпит — углубление, где будет находиться штурвал, нактоуз и место рулевого. Из кокпита будет лаз в маленькую каюту для двух членов экипажа — меня и матроса. Там установим поперек судна двухъярусную узкую кровать и рундук для запасов еды и воды. Питаться в море будем всухомятку. Переходы предполагаются короткие, так что потерпим. Между кокпитом и грот-мачтой сделаем комингс трюма, низкий, чтобы не закрывал обзор рулевому, В носовой части соорудим люк для запасных парусов и второй, поменьше, для якоря и якорного каната. Фальшборта не будет. Вместо него установим релинги — ограждение из бронзовых стоек, соединенных тросами. Сделаю ограждение повыше, чтобы опять не свалиться за борт. Парусное вооружение будет состоять из грота, бизани, грота-стакселя, бизань-стакселя и спинакера — шарообразного паруса, который применяется при слабых попутных ветрах. На иолах площадь бизани составляет от силы десять процентов парусности судна. Это скорее воздушный руль, чем парус. С таким расположением второй мачты лучше обзор рулевому и легче работать с парусами.

Корабел, которого звали Трентье Шуурман, рассматривал мой чертеж и слушал объяснения с нескрываемым интересом. С таким типом судов он сталкивался впервые.

— Ты собираешься плавать на нем по реке или дальше? — поинтересовался он.

— Намного дальше, — ответил я.

— Разве что в тихую погоду и вдоль берега, — саркастично произнес Трентье Шуурман. — Во время первого же шторма оно перевернется и утонет.