Фенест. Фи, как вы неблагородно выражаетесь! У вас три десятка породистых лошадей, а вы именуете конюшни стойлами, а замок свой зовете домом, да можно ли это?! Ведь у вас тут целая крепость: восемь башен, сорокафутовый ров, три подъемных моста, а один скотный двор чего стоит!
Эне. Двор – он и есть двор!
Фенест. Да где же размещается ваша псарня?
Эне. В сарае.
Фенест. Отчего же у вас по двору не бегают собаки? Да и ловчих птиц я что-то не вижу.
Эне. Они мешали мне спать, вечно путались под ногами, а сокольничие и псари разоряли меня. Я совсем потерял покой и, боясь, что они меня рано или поздно прикончат, взял да и покончил с ними сам, ну а уж после годы докончили то, что я начал.
Фенест. Да как же благородство-то?
Эне. А благородства придется вам поискать в других местах.К слову, как-то прочел я в «Утопии» Томаса Мора[78] такую историю: однажды услыхал он шум и гам, рев труб и рогов и увидел, как мимо его дома промчалась кавалькада со сворою собак всяческого вида: тут и гончие, и ищейки, и на волка псы, и на кабана, борзые и легавые, да к тому еще тьма-тьмущая ловчих птиц под колпачками, а следом три повозки с сетями и столько же с веревками. Он осведомился, кто эти знатные господа, и ему отвечали, что они, мол, и впрямь господа здешних мест, а именно городские мясники, которым одним дозволено охотиться в этих краях.
Фенест. К дьяволу англичан! Что бы они сказали о маршале де Монморанси[79], когда он, будучи послом в Англии, выезжал на ловитву не менее чем со ста шестьюдесятью соколами. Нет, мсье, благородство не всякому дано: вот моя матушка откормила пару жирных быков, а я взял да обменял их на сокола господина де Роклора, да только он мне его не отдал, надул!
Эне. Обмен не из выгодных.
Фенест. И не говорите! Зато мена – занятие в высшей степени благородное, да к тому ж можно ли сравнить сокола с быками?! Хотите верьте, хотите нет, но в разгаре сезона во Фью[80] – не знаю, знакомы ли вам те места, – мы с соколами устраивали куропаткам настоящую бойню.
Эне. Видывал я такие охоты! Поутру куропаток бьют, ввечеру кабана подают.
Фенест. Но что это там? Зачем у вас во дворе копны сена?
Эне. Помилуйте, сударь, должна же быть и от двора кой-какая польза.
Фенест. А это куда мы вышли? На галерею? О-о ужас! Вы храните тут зерно! Устроить из галереи амбар, какой позор!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
О слугах
Эне. Что делать, сударь, мы ведь люди простые и больше печалимся, когда наши амбары пустуют, как галереи. Но, мне кажется, вон идут ваши люди?
Фенест. Верно, это мои лакеи. Эй, Шербоньер, какого дьявола вы там застряли?
Шербоньер. Волчьи кишки! Вы, сударь, позабыли что ли, как мы обедали? С такой жратвы, право слово, ноги протянешь!
Фенест. Вот видите, только оттого, что он стар и служил сержантом у кэтена Папфю[81], я вынужден сносить его грубости.
Эне. И верно, он дожил до седых волос и все ходит в лакеях, а сколько молокососов сидят советниками при дворе!.. Эй, там! Поднесите-ка по чарочке этим бравым молодцам и подайте сюда закуску для их господина да поторапливайтесь с ужином!
Шербоньер. Волчьи кишки, что за фигли-мигли! И хозяину, и слугам сейчас впору бы добрый кус сала.
Эне. Простите, сударь, мог ли я предположить, что вы не обедали, ведь час уж не ранний!
Фенест. О, я так плотно позавтракал, что вполне сойду за пообедавшего. А этим обжорам только подавай! Обнаглели вконец, словно каждый из них, по меньшей мере, захватил Ларошель.
Эне. А вот и закуска для гостей – не чета захвату крепостей. Эй, принесите-ка еще ветчины; а вы, сударь, отведайте пока телячьего паштета, наскоро, по-походному; вообразите, будто вы на поле битвы.
Фенест. Прекрасно сказано! Помню, когда мы воевали в Савойе[82], мы отлично ужинали эдаким манером в палатке господина де Борда[83].
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
О четырех войнах Фенеста
Эне. Так вы, стало быть, участвовали в Савойской войне[84]?
Фенест. Хотите верьте, хотите нет, я подоспел туда аккурат в тот самый день, когда проклятый поп[85] заключил мир. Мы страх как намучились во время перехода, а что толку? Так и не привелось нам блеснуть отвагою; но что бы ни было, а наш король все же прослыл победоносным, хоть и недолго он пользовался славою.
Эне. Все наше несчастье в том и состоит, что мы вечно тщимся кем-нибудь прослыть что в государственных дела, что в частных.
Фенест. Вот взять хоть меня – я славно повоевал в четырех войнах: в Савойской, в войне Жюлье[86] (будь я там на месте маршала де Ла Шастра[87], я бы уж не допустил принца Мориса[88] действовать самостоятельно, без нас). Мы тогда прикрывали армию со стороны Арденн. В третьей войне[89] нами командовал маршал де Буа-Дофен[90]; я присоединился к нему под Шательро. Четвертая война – Онисовая[91], ее-то я прошел с начала до конца.
Эне. А вы, видать, счастливчик – даже не ранены?
Фенест. Ого, поглядели бы вы, как я стоял под мушкетным огнем, и пули – вжик! вжик! – свистели и цокали совсем рядом, между ног, под мышками, мимо уха! Но я тоже не зевал: в нашем деле главное – увернуться вовремя!
Эне. Нимало не сомневаюсь, сударь, особливо, помня все те прекрасные истории, что вы мне успели поведать.
Фенест. Ах, полно вам, какие пустяки! Вот кто был настоящим храбрецом, так это маршал Бирон[92]. Проживи он подольше, не пришлось бы мне нынче нужды хлебнуть. Ох уж этот Лафен[93]! Поплатится он мне за измену! Да окажись я в деле на мосту Нотр-Дам[94], я бы в лапшу изрубил негодяя! На том свете его заждались.
Эне. Дождались – он уж убит. Так вы были с ним знакомы?
Фенест. Ну как же, и близко; он, бывало, как повстречает меня, все спрашивает: «Ну что, мой храбрый барон? Сладили свои дела?» Ах, ах!
Эне. Ну-ну, сударь, прочь печальные воспоминания! Приободритесь и поговоримте лучше о дворе и дамах!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Любовные похождения Фенеста. Стычка с кучером
Фенест. О, что касается придворных сплетен и дам, тут я как у себя дома! Хотите верьте, хотите нет, я сразу завел себе и даму сердца, и любовницу; первая была супругою одного ученого доктора, который держал постояльцев. Она тайком совала мне деньжонки, чтоб было чем платить за пансион ее мужу; старый хрыч прямо лопался от злости, когда натыкался у себя в доме на бородатых пансионеров, – сам-то он норовил держать одних сопливых школят.
Эне. Что ж, те хоть с женой не нашалят!
Фенест. Ничего, все в дом, а не из дома! А вы, я гляжу, тоже не промах!
Эне. История ваша не нова. Жил в Париже некий ученый луденец по имени Ле Гулю[95]. Он приходил в ярость, когда его супруга[96] принимала в дом пансионеров, уже изучавших юриспруденцию; ему было спокойнее селить у себя малых детишек. Тогда-то и сложили про него катрен, коего содержание стоит рифмы:
Мэтр Гулю для пансиона Брал детей чуть из пеленок, А Гулюха – ну, дела! – Бородатых набрала! Фенест. Ах, прошу вас, дайте мне списать этот куплетец! Но я еще не кончил. Любовница же моя и вовсе отличалась несравненными достоинствами; судите сами – она дважды экипировала меня с головы до ног, дай ей Господи всяческого благополучия! Правда, из-за моей любви к ней вышло преужасное происшествие! Как-то раз на Телячьей площади[97] сцепились колесами семь или восемь экипажей, среди коих был и наш; пошли в ход шпаги, а кучер госпожи Бара[98] заехал мне ножнами поддых. Ух, кабы не его приятели, я бы из негодяя кишки выпустил! Долго мы с друзьями судили да рядили, следует ли послать ему вызов. Многие стояли за дуэль, так как в молодости он все-таки был сержантом и командовал ротою. Наконец сыскался, слава Богу, один умный человек, который уверил остальных, что вызов неприличен, и нашел к тому убедительное разъяснение. Вам известно, надеюсь, как одеваются эти висельники-кучера; ну так вот, я преспокойно мог с ним не драться, поскольку во время стычки на нем был длинный кучерской плащ.
Эне. Да, при дворе, я вижу, завелись великие умы!
Фенест. Вы правы, честь никогда еще не ценилась так высоко, как при нынешнем дворе, – там ведь, куда ни плюнь, одни «записные». Эх, кабы мне пролезать в их компанию, я был бы на седьмом небе от счастья!
Эне. Да расскажите, что же такое ваши пресловутые «записные», – мне это словцо внове.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
О храбрости; о «записных»; о дуэлях
Фенест. Такие кавалеры дерутся из любой безделицы: взглянешь ли на них искоса, кивнешь ли вместо поклона, заденешь ли полою плаща или плюнешь ближе, чем в четырех шагах; бывает, «записной» и сам проштрафится либо обознается, а ты все равно отказываться не смей, дерись! Взять хоть случай с двумя дворянами, из коих один состоял при кардинале Жуайёзе[99]: выйдя на лужайку, дворянин этот спрашивает противника: «Вы не такой-то, из Оверни?» – «Нет, – отвечает тот, – я такой-то, из Дофинэ». Однако, порешили они, коль скоро вызов сделан, то и надобно сразиться насмерть, что и исполнили. Вот это и значит быть настоящим «записным»!
Эне. А скажите, требуется быть таковым постоянно или дело сводится к отдельным стычкам?
Фенест. О нет, конечно, не постоянно; мы ж не какие-нибудь дурни деревенские! Важно лишь прослыть им – и дело в шляпе.
Эне. А не могли бы вы мне назвать некоторых из сих рыцарей чести?
Фенест. Извольте: доблестный Баланьи[100], Помпиньян, Беголь, младший де Сюз, Базане, Монгла, Вильмор, Лафонтен, барон де Монморен, Петри и многие другие, чья отвага блистала...
Эне. Отвага-то блистала, да с ними что же стало?
Фенест. Гм... верно, они сами убиты, но слава их живет! Не правда ли, отлично сказано?
Эне. И вы полагаете, историки упомянут об эдакой храбрости в своих книгах?
Фенест. Да по мне, какая-нибудь рокамандурская бляшка[101] или зубочистка господина маршала де Роклора[102] стоит вдесятеро дороже всех этих пресловутых историков вместе взятых; коли о наших смельчаках говорят при дворе, чего же вам еще?!
Эне. Ну, и кто же из ваших «записных» преуспел при дворе? Слышали ли вы хоть об одном губернаторе провинции или маршале Франции, который обязан своей карьерою поединку?
Фенест. Вот я и толкую о том, что храбрые благородные кавалеры нынче не встречают должного уважения.
Эне. Уважения или славы? Не последняя ли их прельщает?
Фенест. Послушать вас, так ни один кавалер ордена Святого Духа[103], ни один маршал Франции не прогулялся на лужайку со шпагою кто двадцать, а кто и тридцать раз!
Эне. Так что же вам угодно? Чтобы все уподобились вам, да еще столь же дешево за свои эскапады расплачивались? То, что зовете вы «прогулкою на лужайку», есть преступление, за которое, по приказу нашего славного короля Генриха Великого, должно за ноги вешать на площади[104]! Вы же требуете высочайшими почестями венчать позорнейший из проступков. В мое время маршалом Франции становился тот, кто сразился не менее чем в трех баталиях, командовал, по крайней мере, в трех приступах, выдержал, не дрогнув, три осады и выиграл три боя с развернутыми знаменами. Вот из какого теста делались наши маршалы; они достигали своего положения тяжкими испытаниями, а не эдакими вашими «прогулками».
Фенест. Ну, стало быть, и войны в прежние времена были иные, не чета моим четырем.
Эне. Да, уж мы вдосталь понюхали пороху... За какие-нибудь полтора года нам выпало столько, что иному хватит на всю жизнь! Нынче уже не то, люди измельчали. За те восемнадцать месяцев мы побывали в четырех сражениях да еще в двух боях, каждый из которых стоил целой войны; восемь городов осаждали мы и все их взяли, и уж бессчетно выпало нам всяких прочих приключений.
Фенест. Я читал о таком, но видеть своими глазами не пришлось.
Эне. Не попадалась ли вам «История трех войн»? Там описано все, о чем я упомянул: от боев под Жарнаком[105] до сражения в Люсоне[106].
Фенест. Н-да, разумеется... я читал... Но тоже и с дуэлями раньше дело обстояло иначе!
Эне. Эх, да какое сравнение! Прежде было – время, а ныне – пора!
Фенест. Вы, стало быть, ратуете за упразднение дуэлей?
Эне. Ничуть не бывало. Есть дуэли оправданные, коих избежать невозможно: к примеру, в случаях оскорбления величества или при государственной измене; по особому дозволению короля – для защиты чести женщины либо в поддержку сироты против убийцы его родителей; также одобряю я поединок между вождями двух армий во избежание общего кровопролития. Сюда же следует отнести дуэли во славу религии, хотя правда, что из них добрая половина религией лишь прикрывается.
Фенест. Да возьмите в толк, что жестокие кары, записанные в Указе, никого не запугали!
Эне. Многие правоведы и высокие государственные деятели размышляли над сей задачей. В беседах со мною высказывали они убеждение в том, что все так называемые подвиги чести должно наказывать тяжким позором, и лекарство вышло бы преотличное! Вот что, по их мнению, следует соблюдать и исполнять бестрепетно: всякий, кто вызвал другого на дуэль, оскорбил тем самым короля, а потому лишается он дворянского звания, а на имение его накладывается секвестр; одновременно конфискуют у него все состояние или пансион. Поверьте, претерпев такую кару, сии храбрецы на весь мир закричат о вреде дуэлей. Для вызванного же на поединок подобрал бы я более мягкое наказание. Ежели неуклонно поступать так со всеми виноватыми, то доблесть, ныне попусту расточаемая на лужайках, помогла бы дворянам исполнять свой прямой долг, верно служа королю.
Фенест. Да полно вам, кому из наших маршалов пришлось хлебнуть того, о чем вы вспоминали?! Среди них и нет таких, что сражались бы в трех баталиях.
Эне. Есть, сударь, но лучше оставимте пустой спор; негоже судить тех, кому наш долг повиноваться.
Фенест. Э, мы при дворе вовсе не такие разумники, там перемывают косточки всем подряд.
Эне. А мы, деревенские жители, воспитаны в почтительности к сильным мира сего.
Фенест. Башка господня! Кабы мне промочить горло, вы услыхали бы от меня презанятные истории!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Застольная беседа; рассуждения о религии
Эне. Кушать подано, сударь, и, с вашего разрешения, мы сядем за стол.
Фенест. Мсье, мне знаком ваш обычай; отчего вы не перекрестились, севши за трапезу?
Эне. Увы, сударь, я отнюдь не так благочестив, как следовало бы.
Фенест. А в вашей партии[107] попадаются достойные люди.
Эне. Что ж, она в них всегда нуждалась.
Фенест. Не угодно ли вам пригласить к столу моих молодцов?
Эне. Разумеется, сударь, они займут места, им подобающие.
Фенест. Мне кажется все же, что крестись почаще – и прослывешь добрым христианином.
Эне. Чтобы им слыть, нужно им быть. Господь ожидает от нас благочестивых дел, а мы от него открещиваемся. Но, прошу вас, оставим теологию в покое, это плохая приправа к блюдам.
Фенест. Ну так после ужина я непременно постараюсь вас обратить; я ведь в богословии собаку съел, самого отца Кутона[108] слушал, а ведь он отличным манером проповедует, и вдобавок по новому фасону!
Эне. Найдутся кутоны на все фасоны; фасон-то меняется, да материя остается.
Фенест. А какие у него воспламененные проповеди!
Эне. Не смею отрицать, сударь; прямо сгораешь от восторга, их читая[109]; вот только пришлось нам попотеть, пока мы разобрались, к кому он там взывает – то ли к Богу Отцу, то ли к Богоматери, то ли к Иисусу Христу; у него на всех троих одни и те же слова. Однако стоит ли углубляться в этот вопрос; не лучше ли выпить, к чему я вас и приглашаю.
Фенест. Золотые ваши слова! Но я все-таки доберусь до вас с моей религией, дайте только встать из-за стола.
Эне. Что ж, попробуйте, а я отвечу вам попросту, по-деревенски.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
О бароне де Файоле. О Доньоне
Фенест. Ну, коли вы не желаете рассуждать о религии, расскажу-ка я вам другую историю. Однажды в Сюржере[110] устроили мы роскошный обед. Я сидел за столом напротив барона де Файоля[111] – это один из моих приятелей, – как вдруг слышу: толкуют о какой-то развалюхе, называемой Доньоном[112]; один утверждал, что замок слывет неприступным, другой – будто его и осадить-то невозможно, а третий и вовсе твердил, что этот самый Доньон – дьявольская дыра. Все наши капитаны, сидя за столом, прикидывали, как бы окружить и захватить его и дорого ли станет настелить гать на тамошнее болото, чтобы подвести армию. Уж они судили-рядили, конца не видать, и мне стало досадно, что у всех на языке какая-то старая бесславная хоромина. Я тогда выставляю локоть, опираюсь подбородком на руку, морщу значительно лоб и долго качаю головой, после чего обращаюсь к высокому концу стола: «Эх, монсеньор (это я говорю), доверили бы вы это дельце барону, так не устоять никакому Доньону, вмиг запросил бы пардону!» Право, недурную шутку я им отмочил; вот провалиться мне на этом месте, если вся компания не покатилась со смеху!
Эне. Что ж, вы, стало быть, вызволили своих приятелей из бедственного их положения.
Фенест. Ну, мне ли привыкать! Некоторые, правда, ворчали, представляя дело вовсе не таким уж пустяковым, да Бог с ними. «Господа, – продолжал я, – хотите верьте, хотите нет, но есть у меня записки одного смельчака-капитана по имени Линью[113]; вот кто был великий мастер брать города, а уж на выдумки горазд, как никто иной!» Монсеньор пожелал услышать, что это за выдумки, а мне только того и надобно; не часто выпадает случай прослыть остроумцем и краснобаем в большой компании.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Затеи Линью
Фенест. «Монсеньор, – начал я, – порасскажу Вам о самых лихих его затеях. Как-то осадили мы в Лимузене один городишко, в коем местный цирюльник проживал у самых городских ворот. Этот хитрец Линью вздумал отобрать семь-восемь солдат понадежнее да нанести им сабельные раны по голове, не опасные, только так, чтобы крови было побольше. Далее, должны были эти люди попроситься в город на перевязку к цирюльнику, потешая своим видом народ и особливо отвлекая охрану, а наши в тот же миг взломали бы ворота и ворвались в город». Тут вся компания чуть со смеху не лопнула, я же продолжал: «А вот другая его выдумка. Те, кто воевал в Остенде[114], рассказывали о мортирах, коих прицел был настолько точен, что ядра ложились прямо в указанное место, притом, что осажденных и осаждавших разделял высокий крепостной вал. Так вот что пришло ему в голову: взять сорок или пятьдесят эдаких короткоствольных мортир да начинить их порохом, а перед жерлами поставить наших людей, только зад им прикрыть от жара заслонкою потолще, да и пальнуть в сторону города, затем быстро перезарядить и выстрелить эдак же еще четыре-пять раз. Таким манером две сотни наших попадут в город; там они быстро откроют ворота остальным, и дело в шляпе! Ну, разве не хитро задумано?» Все меня слушавшие пришли в восторг, только один болван предложил подбирать для этой пальбы горбунов – ими, мол, удобнее будет мортиры закупоривать.
